Осколки голограммы

М. Ю. Данилевская, 2022

Сборник статей включает в себя контекстуальные исследования биографии и творчества Н.А. Некрасова и его современников: И. С. Тургенева, А. В. Дружинина, Я. П. Полонского, Д. В. Григоровича, Т. Г. Шевченко, И. И. Панаева, А. Я. Панаевой. Предметом нескольких статей стал «панаевский» сюжет. В них представлен анализ поэтики любовной лирики Некрасова, адресованной А. Я. Панаевой, и «Воспоминаний» А. Я. Панаевой (Головачевой) в контексте мемуаров эпохи. Пристальное внимание уделяется специфике мемуарного повествования. Анализируются намерения автора в подаче фактического материала, система умолчаний, смещение смысловых акцентов при записи устных рассказов, полемичность мемуарных текстов. В освещении биографического контекста уделяется внимание такому фактору, как эфемерная, но неизымаемая из истории эпохи сила личного обаяния человеческой личности: Н. В. Станкевича, Т. Н. Грановского, В. Г. Белинского, артистки В. Н. Асенковой и др. Власть личного обаяния подчас оказывается ключом к тому, как формировались убеждения и художественные образы у людей, побывавших «в ее орбите». Книга предлагается исследователям русской литературы XIX века, преподавателям, студентам, любому заинтересованному читателю. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Н. Н. Некрасов и Селина Лефрен-Потчер: комментарии к реконструкции эпизода биографии

История взаимоотношений Некрасова с Селиной Лефрен-Потчер относится к числу эпизодов, о которых известно мало фактов. Такая ситуация объясняется, во-первых, сугубо приватным характером отношений; во-вторых, общим мнением, что образ этой женщины и отношения с ней не нашли отражения в творчестве поэта, а следовательно — бесперспективны для изучения. Краткие сведения о личности Лефрен и ее пребывании в доме Некрасова содержатся в «Литературном наследстве»^[1] и нескольких трудах К. И. Чуковского^[2], В. В. Жданова^[3], Н. Н. Скатова^[4], посвященных биографии поэта. Эти авторы в качестве источников биографии имели несколько мемуарных свидетельств.

Четыре письма Лефрен к Некрасову, хранящиеся в РГАЛИ и упомянутые в «Литературном наследстве», опубликованы с моим комментарием в пятом выпуске сборника «Карабиха»^[5]. В комментарии на основании анализа содержания писем уточнена их датировка и хронологическая канва взаимоотношений поэта с этой женщиной; освещено представление Лефрен о Некрасове и своей роли в его жизни. В настоящей статье предлагается еще несколько уточнений к реконструкции эпизода биографии.

1

Первое из них — время знакомства Некрасова и Лефрен. В литературоведении этот период распадающихся отношений с Панаевой и завязывающихся с Лефрен датирован расплывчато и обозначен очень лаконично. О. Б. Алексеева, автор комментария к письму поэта к А. А. Буткевич, утверждает (не приводя никакой аргументации), что Некрасов сблизился с Лефрен в конце 1863 г.^[6] В. В. Жданов пишет, что отношения с Лефрен завязались в середине 1863 г., одновременно с «выходом» из «тупика», который представляли отношения с А. Я. Панаевой (Жданов: 163). У Чуковского начало романа в одном фрагменте текста описано как «непрерывная смена» подруг в 1863 г., в другом — как «треугольник» едва ли не в 1860 г. (Чуковский: 13–14, 19). Еще одна датировка предложена в 1996 г. Н. Н. Пайковым. В подборке биографических сведений о Некрасове за 1862 г. он указывает: «февраль — А. Я. Панаева переехала от Н. А. Некрасова на другую квартиру; Некрасов сближается с актрисой французского Михайловского театра в Петербурге С. Лефрен»^[7]. Эта датировка легко увязывается с тем фактом, что уже написано стихотворение «Слезы и нервы» (1861), в котором как будто бы речь идет о совершившейся разлуке: «Кто ей теперь флакон подносит…» Но она также ничем не аргументирована, более того, опровергается мемуарными свидетельствами, о чем см. ниже. Разлука же 1860 г., судя по письму Некрасова к Н. А. Добролюбову от 18 июля, для самого поэта не была окончательно решенным делом (XIV-2: 138–140).

В мемуарах упоминания о «француженке» встречаются всего несколько раз. Наиболее подробно эта женщина и домашняя жизнь Некрасова описаны Елизаветой Александровной Рюмлинг, сводной сестрой поэта, бывавшей в доме с 1857 г. на положении воспитанницы. Рюмлинг оставила несколько версий своих воспоминаний^[8]. Все они включают в себя сведения о Лефрен; содержат ряд совпадений, кое в чем дополняют и ни в чем существенном не противоречат одно другому. Рюмлинг сообщает:

«Вскоре (после ухода А. Я. Панаевой. — М.Д.) она (Селина Лефрен. — М.Д.) переехала в квартиру Николая Алексеевича, а прежде жила в доме напротив, но бывала иногда и у Некрасова, еще во времена Евдокии Яковлевны» (Рюмлинг 3: Л. 10 об. — 11).

«Первая из трех женщин, которые были впоследствии близки Николаю Алексеевичу, г-жа Селина Лефрен, француженка, приехавшая из Парижа с французской труппой в Михайловский театр, исполняла маленькие роли и была на сцене долго» (Рюмлинг 3: Л. 10 об.)

Среди сохранившихся афиш Императорских театров некоторые афиши французской труппы Михайловского театра содержат имя Lefresne. Первая — 4 сентября 1862 г. Последняя — 5 октября 1863 г. Афиши за 1864 г. не сохранились ни в Российской национальной библиотеке, ни в Театральной библиотеке, однако для уточнения времени знакомства достаточно и тех афиш, которые доступны.

Спектакли, в которых выходила на сцену Селина Лефрен, были сыграны 4, 11, 15, 23 сентября, 9, 26, 27 октября, 1 ноября 1862 г.; затем — 26, 29, 31 января, 5, 7, 17, 21, 24 февраля, 4, 13, 21, 23 апреля, 29 сентября, 5 октября 1863 г.

Таким образом, по времени появления Лефрен на петербургской сцене знакомство (и, возможно, первое участие Некрасова в ней) могло состояться не ранее сентября 1862 г.

Знакомство могло произойти в театре. Сведений о посещении Некрасовым Михайловского театра в этот период нет, что легко объясняется текущими событиями в жизни поэта. В июне 1862 г. был закрыт «Современник», а 7 июля арестован Н. Г. Чернышевский. В конце июля или начале августа Некрасов уезжает в Карабиху, откуда возвращается в Петербург 8 или 9 октября, и, по-видимому, не вполне здоровый: «Кашляю и пью какое-то потогонное» (XIV-2: 177–178). Следовательно, на спектаклях 4,11,15 и 23 сентября он не был.

24 октября написаны письма Некрасова к И. А. Панаеву (по денежным делам «Современника»), прошение в С.-Петербургский цензурный комитет о разрешении публикации объявления «по истечении осьми месяцев остановки» (XIII-2: 158) и объявление «Об издании “Современника” в 1863 году» (XIII-1: 452). 28 октября председатель С.-Петербургского цензурного комитета представил текст этого объявления «на благоусмотрение министра народного просвещения А. В. Головнина» (XIII-2: 550). Данных о каких-либо занятиях поэта 9, 26 и 27 октября не найдено. Следовательно, теоретически Некрасов мог впервые увидеть Лефрен в спектакле Михайловского театра в этот день.

Следующий спектакль, в котором была занята Лефрен, был сыгран 1 ноября. В течение октября велись переговоры между Некрасовым и М. А. Антоновичем о его вхождении в обновляющуюся редакцию «Современника». Переговоры сопровождались денежными хлопотами о семье Н. Г. Чернышевского^[9].

Помимо неотложных денежных дел и забот, связанных с журналом, Некрасова тяготит личное горе. В письме к Е. Я. Якушкину от 7 октября 1862 г. Некрасов пишет: «В последние два месяца смертельная болезнь отца отнимает у меня все время» (XIV-2: 177). 26 ноября 1862 г. он сообщает Ег. П. Ковалевскому: «Отец мой умирает. Я уезжаю в Ярославль, куда вызывают меня по телеграфу. Долго ли там пробуду — не знаю» (XIV-2: 180). А. С. Некрасов умер 30 ноября 1862 г. Некрасов возвращается в Петербург 20 декабря (XIV-2: 181–182).

Таким образом, 9, 26, 27 октября и 1 ноября, как представляется, были не лучшим временем для театральных впечатлений и знакомства за кулисами. Хотя и можно допустить, что, напротив, спектакль и знакомство были способом немного отвлечься и отдохнуть. Более вероятно, что Некрасов посетил Михайловский театр после того, как он похоронил отца и изменилась ситуация с «Современником». Цензурное разрешение на сдвоенный номер (январь-февраль) было получено 5 февраля 1863 г. А ближайшие спектакли с участием Лефрен состоялись 29 января, 31 января, 5 и 7 февраля.

Предположение о том, что знакомство состоялось в середине или в конце 1863 г., опровергается письмом Некрасова к сестре А. А. Буткевич, содержащим просьбу прийти в квартиру Селины (XV-1:18, 211). Соображения о датировке этого письма высказаны ниже. Датировка знакомства с «француженкой» зимой 1863 г. подтверждается другим мемуарным источником.

2

Этот источник — «Воспоминания о Н.А. Некрасове» Е. Ф. Литвиновой^[10]. Елизавета Федоровна Литвинова, урожд. Ивашкина (1845–1919 или 1922)^[11], в 1861/62 г. училась в пансионе при Мариинской гимназии вместе с Е. А. Рюмлинг. Она излагает историю знакомства с Некрасовым и близкими к нему людьми, а также свои впечатления и размышления того периода.

«Воспоминания…» Литвиновой, опубликованные в 1903 г., не переиздавались и не становились предметом комментария. На первый взгляд, в них наряду с упоминаниями широко известных фактов приводятся малозначительные подробности бытового характера. В ракурсе же рассматриваемой темы этот текст весьма содержателен. Мемуаристка (педагог-математик, писавшая статьи по педагогике, и автор биографий замечательных людей) спустя сорок лет после описываемых событий точно воспроизводит хронологическую канву. Все события и тогдашние размышления Литвиновой в ее повествовании привязаны к определенному периоду и могут быть датированы с точностью от нескольких месяцев до дня. Предыстория ее знакомства с Некрасовым иллюстрирует хронологическую точность мемуаристки.

Приход в пансион «воспитанницы» Некрасова и сближение девочек соотносятся с датой смерти Н. А. Добролюбова — 17 ноября 1861 г.

«К нам в пансион отдали учиться его воспитанницу, красивую, рослую девочку лет тринадцати. <…> Воспитанница Некрасова была постоянным предметом моего внимания, потому что рассказывала мне кое-что о жизни так сильно интересовавших меня людей: Некрасова, Панаева, Чернышевского и тогда уже покойного Добролюбова» (Е.Л.: 132).

Литвинова, по всей вероятности, не знала, что «воспитанница» была сестрой Некрасова. Дата рождения Рюмлинг неясна: на надгробном памятнике указана дата «14.10.1853» (Рюмлинг 2\ 212). Чуковский, говоря о связи Некрасова с П. Н. Мейшен, ссылается на мемуаристку: «Мне сообщила эти сведения побочная сестра поэта Елис. Ал. Некрасова-Рюмлинг, которая была тогда (в 1868 г. — М.Д.) 15-летнею девочкою» (Чуковский: 16). Сама же Рюмлинг пишет, что жила у брата с 10-летнего возраста, с 1857 г., а ее 16-летие отмечали за полгода до разрыва Некрасова и Панаевой (лето 1863 г.), т. е. в 1862 г. (Рюмлинг 2\ 214,216). Если год ее рождения 1847-й, то на момент смерти Добролюбова ей недавно исполнилось 14 лет.

Первая возможность для Литвиновой увидеть Некрасова соотносится с датой смерти И. И. Панаева 18 февраля 1862 г. и отпеванием покойного в Преображенском соборе. Литвинова вспоминает, что Лизаньку «брали домой в субботу, а приводили в пансион утром в понедельник. Случилось как-то, что ее привезли в воскресенье вечером; перепуганная, бледная, она объявила нам, что умер муж Авдотьи Яковлевны Панаев» (Е. Л.: 133). Панаев скоропостижно умер поздним вечером 18 февраля, это было воскресенье. Отпевание состоялось 22 февраля^[12].

В хронологическом порядке описываются первый визит Литвиновой в квартиру на Литейном, 36 (спустя несколько месяцев после похорон Панаева, осенью, по возвращении с каникул) и разговор с А. Я. Панаевой, обещавшей показать ее стихи Некрасову. Затем девочка начинает бывать в доме по воскресеньям, сожалея, что долго не может увидеть Некрасова. «Лизанька мне сказала, что они обыкновенно в воскресенье обедают на половине Николая Алексеевича, но теперь выходит № “Современника”, Некрасов очень занят, а может быть, чем-нибудь и расстроен» (Е.Л.: 136). 20 декабря Некрасов приехал из Ярославля с похорон отца. 10 декабря в «Северной пчеле» было опубликовано «Письмо к издателю “Северной пчелы”»^[13] И. С. Тургенева, в котором Тургенев приписывал Некрасову попытку помириться с ним по меркантильным соображениям и предавал гласности признание Некрасова, сделанное в письме от 15 января 1861 г., что Тургенев несколько раз снился ему (XIV-2: 152). Конец декабря и январь у Некрасова были заняты хлопотами по возобновленному «Современнику». Цензурное разрешение на сдвоенный номер (январь-февраль) было получено 5 февраля 1863 г.

В одно из воскресений Панаева передала девочке приглашение от Некрасова на 4 часа в ближайший вторник, когда наконец состоялось ее знакомство с поэтом, который поощрил литературные способности Литвиновой (Е. Л.: 133–137). Литвинова вспоминает, что Некрасов вошел в комнату в половине пятого (Е. Л.: 136), их беседа была довольно продолжительной, однако «была прервана Авдотьей Яковлевной, напомнившей Некрасову, что ему надо ехать по делу» (Е. Л.: 137). Во вторник, 15 января, Некрасов участвовал в литературном вечере в зале Бенардаки, начавшемся в 19 ч. 30 мин.^[14]Возможно, знакомство состоялось именно в этот день.

Фрагменты воспоминаний Литвиновой содержат подробный рассказ о домашней жизни на Литейном, 36 в интересующий нас период. Литвинова точно подмечает достаточно отчужденное отношение Некрасова к Панаевой, предшествовавшее их разрыву.

Легко заметить, что описываемые события также группируются вокруг конкретной даты.

«С тех пор я часто видела Некрасова за обедом по воскресеньям, иногда он также заходил к Авдотье Яковлевне, но всегда по какому-нибудь особенному случаю. Один раз он вошел весь бледный и сказал Авдотье Яковлевне: “Знаете, что со мной случилось, я потерял рукопись Чернышевского «Что делать?»”» (Е.Л.: 138).

Рукопись первых глав романа «Что делать?» Некрасов получил у А. Н. Пыпина и потерял по дороге к дому 3 февраля 1863 г., в воскресенье (XIII-1: 177). Некоторый временной промежуток, обозначенный в тексте Литвиновой словами «с тех пор», «иногда», «один раз», подтверждает предположение, что ее знакомство с Некрасовым состоялось ранее потери рукописи и выхода номера журнала.

В следующих строках воспоминаний сообщается, как бедный чиновник принес рукопись и как он был вознагражден^[15]. Размышления об этом событии спустя несколько абзацев вклиниваются в объемное описание воскресных посещений:

«Я замечала, что отношения Некрасова к А. Я. доставляли последней много огорчений и нередко она возвращалась с половины Некрасова с заплаканными глазами. “Н. А. опять обидел Авдотью Яковлевну”, — говорил тогда младший Добролюбов. <…> Я всегда радовалась, когда Н. А. заходил на половину А. Як., хотя это случалось, как я уже говорила, или по делу, или когда Некрасов был нездоров и не мог совладать с своей мнительностью; с беспредельным отчаянием в голосе он рисовал тогда самые ужасные последствия своей болезни. Помню, я утешала его, поддаваясь в то же время внушению этого ужаса. Некрасов вообще отдавался во власть всякому чувству. Этим его свойством, конечно, часто пользовались люди, умевшие играть на чувствительных струнах. У Авдотьи Як. был большой запас рассказов на эту тему» (Е.Л.: 139).

В качестве иллюстрации этой черты поэта Литвинова приводит историю создания стихотворения «Дешевая покупка» (1862), когда Некрасов из сострадания к «бедной девушке» не разглядел мошенничества (II: 383).

«Некрасов не любил вспоминать этой своей “Дешевой покупки”, — пишет далее Литвинова, — а А. Як. решалась лишь изредка и то слегка напоминать о ней Николаю Алексеевичу в том случае, когда его кошельку, да и сердцу грозила какая-нибудь новая опасность; о сердце же своем сам Некрасов говорил, что оно “попусту глупое рвется”. В данный момент его тянуло к французскому языку, кажется, мало ему тогда знакомому. Ав. Як., по просьбе Н. А., покупала ему различные учебники, разрезала их, и потом мы видели их на столе Николая Алексеевича.

Отношения его к Ав. Як., “подруге трудных, трудных дней”, с каждым днем становились все более и более натянутыми. Эпизоды из жизни Некрасова, подобные дешевой покупке, к моему удовольствию, совершенно уничтожили возникшую было во мне мысль о его скупости. Я думала, какой же он скупой, если Ав. Як. все боится, что его оберут» (Е. Л:. 139–140).

Предположение о скупости Некрасова возникло у Литвиновой, когда со слов Панаевой она узнаёт, что чиновнику, принесшему рукопись «Что делать?», Некрасов дал 50 руб., а не 300, как объявил в газете^[16]. Хронологическая последовательность событий очевидна. Эпизод с потерей и находкой рукописи «Что делать?» и «мысль о скупости» (начало февраля 1863 г.) приходятся на период «с каждым днем все более и более натянутых» отношений между Некрасовым и Панаевой. В этот же период сказаны слова Некрасова о своем сердце («попусту глупое рвется»), произошли некие «эпизоды… подобные дешевой покупке» и обнаружился интерес к французскому языку. Эти события, частично привязанные к датам, обнаруживают ассоциативную связь и сгруппированы в тексте в некий блок, внутри которого развивается тема неблагополучных отношений Некрасова с Панаевой и увлечений Некрасова. Следующие абзацы воспоминаний (начиная со слов «Я продолжала приглядываться к Некрасову…») посвящены уже другим подробностям жизни в квартире на Литейном, 36. Это обеды с Некрасовым, чтения Горбунова, карточная игра, совет Некрасова играть и наживать состояние, размышления о Чернышевскоми, наконец, финал:

«Наступала весна, приближались каникулы; приходилось ехать в имение к родителям. <…> Когда я вернулась в Петербург, то в первое же воскресенье отправилась в дом Краевского; поспешно поднялась я на знакомую мне площадку, и лакей Ав. Як., всегда такой подобострастный, очень грубо сказал мне: “Она больше здесь не живет”. Тогда я спросила Лизаньку и узнала, что последняя недавно также переселилась к Авдотье Як., а Н. Ал. находится на охоте.

Вскоре я узнала, что в квартире Панаевых Некрасов поселил француженку, а Ав. Як. вышла замуж за Головачева. Все эти новости настолько меня поразили и привели в такое недоумение, что я не решилась идти ни к Некрасову, ни к Головачевой» (Е.Л.: 140–141).

Присущая стилю Литвиновой группировка фактов дает основания предполагать, что начало сближения поэта с Лефрен (для обоих затруднительное без знания языка) приходится не на конец 1863 — начало 1864 г. и даже не на середину 1863 г., а, возможно, на первые месяцы этого года, вскоре после потери и находки рукописи Чернышевского или даже раньше. И если оценки Литвиновой кажутся подчас наивными^[17], то в части хронологии она предстает очень убедительной.

3

Знакомство поэта и безвестной французской актрисы могло состояться и вне театра. В одной из трех версий воспоминаний Е. А. Рюмлинг вскользь говорится, что «Николай Алексеевич познакомился с ней в кругу людей богатых и ищущих удовольствий, где г-жа Лефрен вращалась всегда» (Рюмлинг 3: Л. 10 об.)

В воспоминаниях Рюмлинг повторяется, что Лефрен часто посещала театры в качестве зрительницы, и ни разу не упомянут ни один ее выход на сцену. Вопреки словам мемуаристки («была на сцене долго» — Рюмлинг 3: Л. 10 об.), Лефрен пробыла на сцене Михайловского театра недолго — возможно один сезон и начало второго. Судя по всему, «долго» — это всего лишь описка; следует читать — «недолго». В первой версии своих воспоминаний Рюмлинг пишет, что Лефрен была на сцене «короткое время» (Рюмлинг 1\ 31). Возможно, в третьей версии мы имеем дело с обыкновенным искажением фактов вследствие давности событий. Можно было бы предположить, что Рюмлинг имела в виду выступления Лефрен на сцене впоследствии, после отъезда. С этим предположением согласуются слова Селины из ее письма к Некрасову (1866), что она будет играть в Казино в городе Трувиле (подробнее об этом см.: Письма СЛ: 190). О продолжении ее сценической деятельности Рюмлинг, впрочем, не Рюмлинг с определенностью пишет, что Лефрен «имела свою намеченную цель, составить себе хотя небольшой капитал и дорогих вещей <…> и уехать на родину, т. е. в Париж. Она всегда говорила, что иметь про запас деньги это есть liberte» (Рюмлинг 3: Л. 12 об.). Но при Некрасове, сколько можно судить по воспоминаниям Рюмлинг, Лефрен одна нигде не «вращалась». До Некрасова она «вращалась» всего несколько месяцев. Из слов Рюмлинг можно заключить, что Лефрен была содержанка со стажем. Тогда уместно задаться вопросом, до какой степени могла быть осведомлена о таких подробностях девочка, бывавшая в доме по выходным на положении воспитанницы, и откуда она взяла сведения.

Возможно, от самой Лефрен. Но утверждение («вращалась всегда») не подкреплено примером. Все четыре версии воспоминаний содержат упоминания о регулярных совместных посещениях театра и успехах Рюмлинг в разговорном французском и не содержат никаких сведений ни об интимных беседах мемуаристки и Селины, ни о каких бы то ни было знакомствах Лефрен.

Рюмлинг в принципе характеризует Лефрен несколько двойственно:

«Г-жа Лефрен не имела в Петербурге знакомств и сама никуда не выезжала, [и^[18]] вообще держала себя прилично и солидно» (Рюмлинг 3: Л. 11).

Употребление слова «прилично» подразумевает некую неприличность ее положения вообще. А между тем в данной ею характеристике Лефрен повторяется определение «интеллигентна»:

«Лефрен была очень интересна, лет за тридцать, очень интеллигентна, много читала <…> училась музыке и пению…» (Рюмлинг 7: 31).

«Она была очень интеллигентна, любила музыку, училась пению и играла на фортепиано…» (Рюмлинг 3: Л. 11–11 об.)

Рюмлинг также неоднократно отмечает большой вкус Лефрен в выборе одежды и внимательность к пристрастиям и подаркам Некрасова:

«M-lle Лефрен была нельзя сказать чтобы очень красива, но имела представительную фигуру, одевалась очень хорошо, с большим вкусом, все, что на ней было, казалось очень богатым» (Рюмлинг 3: Л. 11).

«На… обедах она очень хорошо была одета и надевала большею частью платья, которые нравились Николаю Алексеевичу, оба из великолепного атласа, одно цвета marron (каштановое), а другое цвета Lauinon или, как Николай Алексеевич называл, цвета du лососин» (Рюмлинг 3: Л. 12; ср. также: Рюмлинг 1: 32).

Следует отметить и то обстоятельство, что Лефрен поначалу не знала русского языка, но впоследствии, «несмотря на то что она плохо говорила по-русски, она все-таки могла поддержать разговор…» (Рюмлинг 3: Л. 12).

Опубликованные письма Лефрен свидетельствуют об умении выразить свои мысли на чужом языке, несмотря на грамматические ошибки.

Легко заметить, что вообще из «трех последних привязанностей» поэта Рюмлинг явно выделяет Лефрен, а о П. Н. Мейшен и Зине отзывается весьма прохладно и характеризует именно манеру одеваться и уровень культуры:

«…Была очень малообразованная, а еще менее интеллигентная, и я никогда не видела, чтобы она что-либо читала и вообще интересовалась чем-либо, относящимся к литературе или общественным вопросам», а ее наружность была невыигрышна при безвкусных костюмах» (Рюмлинг 3: Л. 14).

«Николай Алексеевич, я не заметила чтобы особенно интересовался ее обществом, а отношения их нарушались иногда небольшими неприятностями» (Рюмлинг 3: Л. 14 об.)

О Зинаиде Николаевне она пишет:

«Образование ее было совершенно примитивное, отношение ее к Николаю Алексеевичу было какое-то натянутое, там не было откровенности и правды. В этот период времени бывало очень немного знакомых в доме Николая Алексеевича, причин не знаю, но думаю, что не особая приветливость хозяйки была отчасти этому причиной. Она также никем и ничем не интересовалась» (Рюмлинг 3: Л. 16).

«Наряды, которые и многих образованных женщин интересуют, ей были не нужны, хотя Николай Алексеевич вообще одобрял всякие приобретения по части гардероба» (Рюмлинг 3\ Л. 16 об.)

Далее Рюмлинг приводит примеры пренебрежительного отношения Зины к подаренным Некрасовым шляпкам и платью (Рюмлинг 3: Л. 16 об. — 17). Ср. также:

«За границей, в Биаррице, брат подарил ей и сестре Анне Алексеевне (она была с ними) бархатные, черные платья; она нашла, что лучше бы брат подарил ей деньги» (Рюмлинг 7: 33).

Из воспоминаний Рюмлинг можно сделать вывод, что при Лефрен девочка по-прежнему чувствовала себя в доме своей. Она упоминает «нашу половину» («Николай Алексеевич часто заходил на нашу половину» — Рюмлинг 7: 31), приемы гостей и родственников, в которых она принимала участие: мелкие подробности, приведенные в рассказе, запомнились ей явно не с чьих-то слов. Семейный характер досуга — совместные поездки в театр с Лефрен, иногда с Некрасовым — по регулярности напоминает воскресные посиделки детей с А. Я. Панаевой. Очевидно желательный для поэта^[19] домашний уклад с присутствием воспитанницы, родственников, сотрудников, друзей и гостей продолжался при Лефрен так же, как и при Панаевой, в отличие от годов, проведенных в обществе других подруг.

Манера поведения Лефрен и ее образ жизни, как его описывает Рюмлинг, соответствует ее словам: «Не имела в Петербурге знакомств». Это та часть, которая написана очевидицей и участницей событий. Замечание о знакомстве Некрасова с Лефрен «в кругу людей богатых и ищущих удовольствий, где г-жа Лефрен вращалась всегда», возможно, соответствующее действительности, написано человеком, который в те годы не вращался в этом кругу. В силу того, что Рюмлинг не указывает источник этих сведений, при внимательном прочтении подробность о «круге» едва уловимо диссонирует с тем, что является собственно ее воспоминаниями об увиденном лично.

Вполне вероятно, что некоторой осведомленностью Рюмлинг обязана А. Я. Панаевой. В воспоминаниях Рюмлинг обозначила разницу между Панаевой, которую она «обожала» (Рюмлинг 4: 4), и последующими «привязанностями» поэта:

«Я не включаю сюда, конечно, серьезную и многолетнюю дружбу Николая Алексеевича с Евдокией Яковлевной Панаевой, это совершенно исключительная привязанность была достойна того глубокого уважения и любви, которую имел Николай Алексеевич к Евдокии Яковлевне» (Рюмлинг 3: Л. 9 об.)

Панаева, как пишет Рюмлинг, оставалась для нее очень близким и очень авторитетным человеком. Их встречи после ухода Авдотьи Яковлевны с Литейного на Надеждинскую продолжались, теплые отношения, судя по всему, — тоже.

Е. Ф. Литвинова подметила, что Панаева не очень скрывала свои эмоции перед гостями — подростками^[20] — и охотно рассказывала о Николае Алексеевиче различные «эпизоды», в том числе «подобные дешевой покупке», т. е. касающиеся, в частности, его увлечений: «У Авдотьи Як. был большой запас рассказов на эту тему» (Е.Л.: 139). Сведение о Лефрен как об опытной содержанке могло быть сколько реальным фактом, столько же преувеличением, воспринятым Рюмлинг именно от Панаевой, которая вряд ли была близко знакома с Лефрен (если вообще была знакома), однако резко негативно отзывалась о «француженках». Такие отзывы можно найти в ее «Воспоминаниях»; очевидно, резкость суждений можно до некоторой степени приписать не только эмоциям, испытанным Авдотьей Яковлевной в пору первого замужества^[21], но и позднейшим ее переживаниям.

С фрагментами «Воспоминаний» перекликаются отдельные фрагменты романа Панаевой «Женская доля»^[22] (1862), в котором отношения с «француженками» соответствуют запросам эгоистической натуры мужчин, пренебрегающих «самоотверженной» и жертвенной любовью героини. Очевидно, в «любящей героине» Панаева воплотила свое представление о себе. Позиция автора-повествователя, стилистические особенности его отступлений и монологов героини, характеристики персонажей и тип конфликта дают основания согласиться с суждением прижизненной критики о большой степени предвзятости и субъективности этого произведения^[23]. Если реальные факты, легшие в основу сюжета, не подлежат проверке и не нуждаются в нашей оценке, то используемые автором риторические приемы делают наглядными цели его высказывания и средства аргументации.

Эти рассуждения относятся к вопросу о достоверности мемуарного источника. В тексте воспоминаний Рюмлинг, возможно, наряду с увиденным и услышанным лично, отразились сведения, почерпнутые из рассказов человека, воспринимавшегося мемуаристкой как авторитет. Можно предполагать, что сообщенные этим авторитетным человеком (Панаевой) сведения о лице (Лефрен) соответствовали действительности (поиск богатого покровителя), однако излагались с целью дискредитации (самой Лефрен и Некрасова), поиска сочувствия к себе, в силу чего могут содержать искажения фактов и преувеличения.

4

Из мемуаров можно сделать вывод, что А. Я. Панаеву подтолкнули к окончательному разрыву с Некрасовым его поступки, имеющие отношение к Лефрен. Е. А. Рюмлинг пишет:

«Не знаю, по каким причинам, но Авдотья Яковлевна выехала из квартиры брата, прожив там более 20-ти лет. На новой квартире на Надеждинской улице, куда я стала приходить по воскресеньям из школы, в один из дней я встретила брата. Он долго и много говорил с Авдотьей Яковлевной, он уговаривал ее вернуться, но из этого ничего не вышло, и она осталась на своей квартире» (Рюмлинг 2: 216).

«Какие были причины разрыва между Николаем Алексеевичем и Евдокией Яковлевной: я еще тогда не понимала, но думаю, что тут было недовольство Евдокии Яковлевны на некоторые действия Николая Алексеевича, может быть отчасти ревность, так как поводы к тому были. <…> Вскоре она (Селина Лефрен. — М.Д.) переехала в квартиру Николая Алексеевича, а прежде жила в доме напротив, но бывала иногда и у Некрасова, еще во времена Евдокии Яковлевны» (Рюмлинг 3: Л. 10–10 об., 11).

Рюмлинг ошибается, утверждая, что Панаева прожила на этой квартире более 20 лет: квартиру Панаевы и Некрасов снимали с 1857 г. Этот гражданский брак Некрасова и Панаевой, считается, продлился почти 20 лет. Вообще временные рамки событий в изложении Рюмлинг не очень четкие. Не упоминает она и о запомнившихся Литвиновой учебниках французского языка, которые, несомненно, видела. Однако она приводит «домашние» подробности. Это визиты Лефрен к Некрасову в бытность А. Я. Панаевой, о которых пишет также Е. И. Жуковская^[24], и — о чем не написал более никто — попытка Некрасова убедить Панаеву вернуться на Литейный.

Рюмлинг говорит о визитах Селины бегло: возможно, не желая предавать огласке интимную сторону конфликта, а возможно, действительно видев и слышав очень немногое. Жуковская упоминает о визитах «француженки» и описывает инцидент, послуживший, по-видимому, толчком к уходу Панаевой.

«Отношения Некрасова к женщинам были далеко не корректны. Так, всем известные его и нескрываемые отношения к Авдотье Яковлевне Панаевой, которой он главным образом был обязан своим благосостоянием, одно время приняли некрасивый характер. Живя с ней почти в одной квартире, дверь об дверь по парадной лестнице, и связанный непосредственно с его разными комнатами, он не только беззастенчиво принимал у себя француженку, что было оскорбительно для самолюбия Авдотьи Яковлевны, но постепенно низвел последнюю на роль экономки, поселив француженку напротив своей квартиры, по ту сторону Литейной, в доме Тацки.

Однажды он зашел предупредить Авдотью Яковлевну, что не пойдет в клуб, а будет брать ванну, и просил ее озаботиться его ужином, чем она и распорядилась. Ко времени его ужина был накрыт стол на двоих в ее столовой, где обыкновенно он ел. Но вместо Некрасова явился его лакей, захватил оба прибора и готовое блюдо и унес все к француженке, заявив, что Некрасов будет ужинать у нее после ванны.

При таком положении вещей Авдотья Яковлевна не нашла возможным оставаться долее с ним» (Жуковская: 290–291).

О переезде «француженки» в квартиру Некрасова Жуковская не говорит. Из сопоставляемых мемуарных источников следует: Селина навещала Некрасова на Литейном до ухода Панаевой; произошел инцидент с ужином; в это время Селина жила в доме Тацки; Панаева ушла от Некрасова и поселилась на Надеждинской; Некрасов уговаривал ее вернуться. По словам Рюмлинг, эти события произошли до окончания учебного года (Рюмлинг 2\ 216). Учебный год в гимназиях длился с 16 августа по 1 июня^[25]. Традиционно уход Панаевой датируется «ранее мая 19» 1863 г., так как это дата письма, написанного Некрасовым из Карабихи (XV-1: 10)^[26].

Судя по словам Рюмлинг: «в один из дней» — подразумевается некоторый временной промежуток между переездом Панаевой и визитом Некрасова — можно предполагать, что Некрасов приходил на Надеждинскую в воскресенье 12 мая, перед отъездом в Карабиху, или 5 мая.

Жуковская упоминает дом Тацки; Чуковский пишет: «дом Оржевского (впоследствии Тацки)» (Чуковский: 14). Согласно атласу Н. Цылова^[27], дом Оржевского (№ 44) стоял на углу Литейного проспекта и Симеоновского пер^[28]. Домов Тацки было два: № 42 и № 36. Имеется в виду, по всей вероятности, № 42, соседний с угловым, стоящий напротив дома Краевского. В письме Некрасова к А. А. Буткевич, датированном «не позднее середины мая 1864», Некрасов сообщает другой адрес Лефрен: «Я буду обедать у Селины, желал бы, чтоб ты приехала туда с Генрихом (Г. С. Буткевичем. — М.Д.) к 5-ти часам. Итальянская, № дома 21, кв. № 2. Пожалуйста, приезжай. Я скоро еду. Надо поговорить. Твой Н. Некрасов». Датировка в Полном собрании сочинений (далее — ПСС) основана на том, что Некрасов, А. А. Буткевич и Лефрен в середине мая 1864 г. отправились в заграничное путешествие (XV-1: 18,211).

В Петербурге были две Итальянские улицы. На одной из них (называвшейся также 1-я Итальянская или Большая Итальянская, с 1919 по 1991 г. ул. Ракова) стоял Михайловский театр, при котором был двор. Представляется правдоподобным, чтобы актриса французской труппы Михайловского театра поселилась неподалеку от места службы. Однако в атласе Цылова отсутствует дом № 21 на этой улице^[29]. На плане так называемой 2-й Итальянской, или Малой Итальянской, улицы^[30] обозначен дом № 21. Он принадлежал докторам Владимиру Егоровичу Эку и Александру Христиановичу Франку, был деревянным, одноэтажным, 15 саженей по улице^[31]. Сведений о том, был ли этот дом перестроен к 1863 г., нет; современный дом № 21 построен в 1899 г.^[32] Уровень этого жилья едва ли свидетельствует о высоком имущественном статусе «француженки»; судя по тому, что в этой квартире Некрасов назначает свидание своим родственникам, жилье Лефрен снимала сама или уже с помощью Некрасова. Иными словами, возможно, богатого покровителя она нашла только в лице Некрасова.

Согласно воспоминаниям Рюмлинг и Литвиновой, Лефрен поселилась у Некрасова вскоре после ухода Панаевой, а это 1863 г. Рюмлинг уточняет, что Лефрен до этого поселения «жила в доме напротив», который Жуковская упоминает в связи с «ужином». Следовательно, дом Эка на Итальянской, возможно, был первым петербургским адресом Лефрен, тогда дом Тацки был вторым и квартира Некрасова — третьим. Пригласительное письмо Некрасова к сестре, таким образом, не может быть датировано 1864 г. и написано в 1863 г.

Время переезда Лефрен к Некрасову тоже можно попытаться уточнить. Письмо Некрасова от 8 сентября написано в Карабихе, аот 26 сентября — в Петербурге (XV-1:12). В ПСС указано, что он вернулся в Петербург в начале 20-х чисел сентября (XV-2: 348); данных для уточнения нет. Последние спектакли Михайловского театра с участием Лефрен, судя по сохранившимся афишам, давались 29 сентября и 5 октября 1864 г. Можно предполагать, что окончание театральной деятельности и переезд к Некрасову произошли одновременно. В целом Лефрен занимала квартиру в доме напротив Некрасова в течение нескольких месяцев (как минимум с мая по конец сентября) — это достаточно заметный временной промежуток.

Переселение Лефрен с Итальянской в дом Тацки произошло, когда Некрасов уже планировал свой скорый отъезд, о котором он пишет сестре. В 1863 г. его отъезд (на охоту) упоминается в письме к В. С. Курочкину от 15 февраля^[33]: Некрасов извещает Курочкина об отмене собраний у себя на квартире по субботам в связи с арестами М. Л. Михайлова и Н. Г. Чернышевского (XV-1: 9, 205). Отъезд на охоту он планирует в этот же день. К тому же знакомство с Лефрен было еще слишком кратковременным, чтобы объяснить визит в ее квартиру А. А. и Г. С. Буткевичей для общего разговора. Привязка письма к этой дате видится необоснованной. Если в письме к сестре имелся в виду отъезд в Карабиху, куда поэт прибыл не позднее 19 мая (XV-1, 10), то письмо к Буткевич, предположительно, написано поэтом во второй половине апреля^[34] — начале мая 1863 г., когда Некрасов мог собираться уехать, еще не назначая точной даты. Тогда день написания письма мог быть датой знакомства Лефрен и Буткевичей. К этому соображению подталкивает вежливая настойчивость, с которой Некрасов просит сестру приехать: «желал бы», «пожалуйста, приезжай», «надо поговорить», — и просьба прибыть вместе с Г. С. Буткевичем, и сообщение адреса.

При таком ходе событий переезд Лефрен в дом Тацки, инцидент с ужином и уход Панаевой укладываются в весьма небольшой временной промежуток. Фразу Рюмлинг: «она переехала в квартиру Николая Алексеевича, а прежде жила в доме напротив, но бывала иногда и у Некрасова, еще во времена Евдокии Яковлевны», — можно истолковать и так, что Селина приходила к Некрасову из дома напротив, и так, что ее визиты к Некрасову бывали до переезда в дом Тацки. Предыдущий же адрес мемуаристка могла не знать. Из слов Жуковской: «он не только беззастенчиво принимал у себя француженку, что было оскорбительно для самолюбия Авдотьи Яковлевны, но постепенно низвел последнюю на роль экономки, поселив француженку напротив своей квартиры…» — также можно заключить, что визиты Лефрен в дом к Некрасову предшествовали ее переезду в дом Тацки (если не все, то большая их часть).

Для соображений о продолжительности проживания Лефрен напротив квартиры Некрасова продуктивен вопрос: откуда исходила информация о визитах Лефрен и ее поселении в дом Тацки?

О том и другом упоминают Рюмлинг и Жуковская. Рюмлинг бывала в доме на положении воспитанницы, приходила из гимназии на выходные. Людная обстановка, в которой проходили выходные дни, подробно описана Литвиновой:

«Свои воскресенья Панаева посвящала исключительно подраставшей молодежи; она брала к себе в эти дни Лизаньку, учившуюся теперь в Peter-Schule, двух гимназистов, братьев покойного Добролюбова и т. д. Теперь к и следствием по его делу; подача прошения в С.-Петербургский цензурный комитет о передаче заведования редакцией «Современника» на летнее время А. Н. Пыпину (XIII-2: 162) и т. д. этой компании присоединилась и я. Мы разговаривали с Авдотьей Яковлевной и между собою, читали доступные нам книги, смотрели гравюры и т. д., а вечером отправлялись с Авдотьей Яковлевной к ее родственникам Краевским, жившим в том же доме» (Е.Л.: 136);

«После обеда Некрасов обыкновенно дремал в своем кресле, и мы удалялись в квартиру Авдотьи Яковлевны, с ним не прощаясь» (Е.Л.: 139).

Судя по всему, свидания с Лефрен происходили в этой квартире не при гостях, бывавших за день и на одной и на другой половине квартиры; думается, и не при сотрудниках журнала. Но связь Некрасова стала в квартире на Литейном предметом обсуждения, и это обсуждение до некоторой степени не миновало даже детей. При таком видении вещей источником информации, касающейся Лефрен, выступает Панаева. Напряженность между Авдотьей Яковлевной и Некрасовым подробно описана Литвиновой (Е.Л.: 138–140), так же как ее последствия — Литвинова замечала «заплаканные глаза», которые бывали у Панаевой «нередко», то есть Панаева не старалась скрыть внутренние перипетии от детей (Е.Л.: 139). Говорит сам за себя и вывод, звучавший из уст мальчика, остававшегося на половине Панаевой: «“Н.А. опять обидел Авдотью Яковлевну”, — говорил тогда младший Добролюбов» (Е.Л.: 139). Возможно, создавая письменный текст воспоминаний об уже умершем поэте, бывшие «дети» намеренно замалчивают нелицеприятные подробности в поведении Некрасова. Однако нескрываемая поза «обиженной» видна в цитируемом литературном портрете Панаевой. Точно так же она видна в образе героини в романе «Женская доля». Информация, исходившая от Панаевой, несомненно была эмоционально окрашенной и могла быть искажена преувеличениями или преуменьшениями. Сильно задевавшее Панаеву проживание Лефрен рядом с ее домом, возможно, было относительно кратковременным (например, месяц-полтора, а вероятно, и того меньше, вплоть до нескольких дней). Но ее эмоциональное восприятие и оценка происходящего в письменной передаче другого человека могут быть поняты читателем как нечто значимое, то есть масштабное, то есть обладающее временной протяженностью. Это соображение существенно для датировки событий.

Нуждается в комментарии и фрагмент из мемуаров Жуковской. Изложив подробности конфликта (визиты, поселение напротив, инцидент с ужином), Жуковская освещает материальную сторону вопроса и, в частности, пишет, что Некрасов охотно пошел навстречу Панаевой в ее желании обрести материальную независимость:

«При таком положении вещей Авдотья Яковлевна не нашла возможным оставаться долее с ним. Так как “Современник”, основанный мужем Панаевой, который, кроме своих денег, вложил еще деньги, полученные ею от Огаревой, ничем не оформил свою собственность, и с его смертью Некрасов являлся единоличным владельцем этого журнала, то ее положение становилось весьма тяжелым при отсутствии каких-либо документов. Она обратилась к Юлию Галактионовичу (Жуковскому. — М.Д.) и просила переговорить с Некрасовым относительно ее денежных дел. Юлий Галактионович, не входя в расчеты ее относительно денег Панаева, который уже задолго до своей смерти оставался только ее фиктивным мужем, считал, что Некрасов, проживши с ней чуть ли не 20–25 лет и будучи богатым человеком, обязан ее обеспечить, и потому не счел возможным в данном случае отказаться от посредничества, хотя бы рискуя полным разрывом с Некрасовым в случае отказа последнего.

К счастью, Некрасов не только согласился с доводами Юлия Галактионовича, но почувствовал прилив необыкновенной нежности к нему. <…> Он согласился отдать Панаевой 50 000, которые не мог реализовать сейчас целостью, а передал их векселями Абазы, у которого он около того времени выиграл 300 000, уплаченные ему тоже векселями.

После этого Панаева выехала из дома Краевского и вскоре вышла замуж за покойного секретаря “Современника”, моего бывшего товарища по коммуне, Аполлона Филипповича Головачева» (Жуковская: 290–291).

Впоследствии в письме к В. П. Гаевскому, написанном между 11 и 15 марта 1876 г., Некрасов по поводу сведений о бедственном положении А. Я. Панаевой сообщает: «Не с большим 10 лет тому назад А(вдотья) Я(ковлевна) получила от меня 50 т(ысяч) р(уб). сер(ебром), на что я имею документ, и в то время у нее еще было, кроме того, движимости тысяч на десять» (XV-2: 132).

Факт передачи векселей, позднейшее свидетельство о нем Некрасова, визит Некрасова на Надеждинскую (после денежных расчетов с Панаевой) и оценка Жуковской так называемого «огаревского дела» представляются достаточно существенными для включения в «Летопись жизни и творчества Н. А. Некрасова».

В ракурсе данного исследования существенно, что для Ю. Г. и Е. И. Жуковских источником информации о положении «внутренних дел» являлась Панаева. Логично предполагать, что рассказ о визитах «француженки» и «ужине» прозвучал именно в этом контексте. Следовательно, приведенные подробности известны мемуаристке из первых уст. Таким образом, факты, которые ложатся в основу реконструкции эпизода биографии, нам известны из вторых уст и восходят к рассказу лица, которое считает себя понесшим моральный ущерб и ищет сочувствия к себе.

Комментарием к этой ситуации служат следующие факты: Панаева выступила инициатором окончательного разрыва; Панаева же выступила инициатором «материального» решения проблемы (каковая решилась благоприятно для нее); Панаева предпочла не решать вопрос приватным образом, а предать его огласке и прибегнуть к посредничеству третьего лица. Признавая невозможность объективного суждения и ненужность оценки отношений двух давно ушедших в мир иной людей, следует, на мой взгляд, отметить в складе личности А. Я. Панаевой склонность к обиде и демонстрации как мотивацию к поступкам и, в частности, к созданию текстов^[35], впоследствии признаваемых источником для биографии. В письменном изложении слушателя (Жуковской) акцент сделан не на эмоциональную составляющую (возможно, повлиявшую на отбор и подачу фактов), а на факты (но без указания на степень достоверности, очевидно, лишь добросовестно перечисленные). Для читателя наличие высказывания о факте (визитах) способно стать доказательством того, что этот факт объективно имел место. В ряде случаев (исследуемый эпизод тому пример) достоверность факта невозможно проверить, как это можно сделать в отношении фактов другого рода (например, поступления в продажу книги). В настоящем случае, думается, для рассуждения о достоверности факта плодотворно учитывать мотивацию высказывания (устного (Панаева), письменного (Жуковская)) и особенности изменения смысловых нюансов в цепочке участник-рассказчик — слушатель-мемуарист — читатель-исследователь.

5

Еще два непроясненных пункта эпизода связи поэта с Лефрен — время ее возвращения во Францию и финал их отношений. Согласно свидетельству Рюмлинг, а вслед за ней Чуковского, окончательный отъезд Лефрен состоялся в 1867 г. Рюмлинг пишет:

«Прожив года три в России, она стала скучать по Парижу, где у нее были родные…» (Рюмлинг 7: 32).

«Через год или около того г-жа Лефрен, находя, что климат Петербурга плохо влияет на ее здоровье, собралась уезжать обратно в Париж» (Рюмлинг 2: 216).

«С течением времени она стала говорить, что чувствует себя нехорошо, и в тот год, когда была в Париже Всемирная выставка, она уехала с Николаем Алексеевичем и более в Петербург не возвращалась» (Рюмлинг 3: Л. 12 об.)

Свидетельства Рюмлинг выглядят несколько противоречивыми, однако находят объяснения при сопоставлении с письмами Лефрен к Некрасову. Упоминание о том, что Лефрен собралась уезжать «через год», соответствует факту ее ежегодных поездок во Францию. Судя по тому, что пишет сама Лефрен, климат Петербурга действительно вредил ее здоровью (Письма СЛ: 192). Наконец, в письмах находит отражение и единственная глухая обмолвка о «родных». В письме, датированном 1864 г., предположительно летом — началом осени, Лефрен просит Некрасова писать на адрес ее брата («Monsier Pottecher ⁄ 56 rue de la Chopinette / — Paris — ») и упоминает о сыне, с которым через 4 дня увидится в Париже (Письма СЛ: 188). Во втором письме, датированном предположительно серединой августа 1866 г., Лефрен сообщает, что она живет «с мама и Лусиен» (Письма СЛ: 190; возможно, Люсьен — имя ее сына).

В Государственном Литературном музее в Москве и в Музее-квартире Н. А. Некрасова и И. И. Панаева на Литейном, 36 хранятся 5 фотографий Селины Лефрен. Одна из четырех фотографий, представляющих серию, помещена в т. 51 «Литературного наследства»^[36]. На пятой Селина сфотографирована с ребенком.

В конце марта 1867 г. Некрасов вместе с Лефрен и сестрой А. А. Буткевич выехал в Париж на Всемирную выставку, открывшуюся 20 марта (1 апреля), а затем в Италию. Эта дата и считается датой окончательного отъезда Лефрен из России, согласно воспоминаниям Рюмлинг.

Во второй половине июня Некрасов приехал из-за границы в Карабиху (XV-2: 348). В июле он пишет сестре: «Пожалуйста, напиши Селине, что я ее помню и очень буду рад, когда она воротится» (XV-1: 58). Год письма датирован в ПСС предположительно: «Июль 1867(?)» (XV-1: 235). Одно из четырех писем Лефрен к Некрасову, датированное в «Литературном наследстве» 1869 г., скорее всего, написано в 1867 г. (Письма СЛ: 193–194). В нем она, в частности, пишет: «Я с удовольствием поеду в Петербург _ что будет дальше, не знаю _»^[37](Письма СЛ: 192).

29 ноября 1867 г. в письме к В. П. Гаевскому Некрасов сообщает: «Селина Алекс(андровна) по доброте сердечной писала Вам записку, чтоб отсрочить Тетенбе (?) до января. Я ей доказал, что он может в это время сбежать, — и она, раскаявшись в своем мягкосердечии, просит Вас на записку ее не обращать внимания» (XV-1: 64). Датировка этого письма основывается на упоминании договора с А. А. Краевским (XV-1: 240), поэтому присутствие Лефрен в Петербурге осенью 1867 г. можно считать документально подтвержденным.

Б. В. Мельгунов в статье «Был ли Некрасов в Карабихе летом 1868 года»^[38] касается, в частности, истории знакомства Некрасова с П. Н. Мейшен. Оно началось летом 1867 г. в Ярославле^[39].

Просьба к сестре написать Селине относится, по-видимому, именно к этому времени. В письме из Карабихи Некрасов просит: «Напиши ей побольше», делает приписку: «Лисененок растет и все больше становится похож на Селину: так же долговяз, мил, ласков и не без хитрости» (XV-1: 58). Селина в процитированном выше письме с пометой «в 13 septembre» ссылается на их с Некрасовым переписку: «Мой друг. ⁄ Меня удивляет, что ты пишешь, что давно нет писем от меня_ _/Я очень часто пишу тебе…» (Письма СЛ: 192).

Не оспаривая никаких утверждений и предположений, связанных с П. Н. Мейшен, коснусь лишь фактов, имеющих отношение к Лефрен. Сведений о ее отъезде в 1868 г. нет. С декабря 1868 г. П. Н. Мейшен живет у Некрасова в Петербурге^[40]. В 20-х числах марта 1869 г. Некрасов отправляется за границу. В письме к Н. В. Холшевникову (2/14 апреля) из Берлина он сообщает адрес: «Думаю из Парижа пробраться в Лондон, поэтому прошу Вас написать мне <…> адресуя: a Paris ⁄ 20 Rue de Bruxelle ⁄ M-me Lefresne, pour M-r Nekrasoff». Некрасов и Лефрен провели время вместе приблизительно с середины апреля и до 17 мая, а может быть, и до 21 июня (Письма СЛ: 195), и затем с 17 июля по 21 августа (XV-1: 107, 112). В письме к А. А. Буткевич от 13 августа поэт сообщает о своих колебаниях, не остаться ли ему на зиму в Европе: «…Есть очень хорошая сторона тут, но есть и дурная: ненавижу кабальное состояние, как бы оно приятно ни было» (XV-1: 111). «Я привык заставлять себя поступать по разуму, очень люблю свободу — всякую и в том числе сердечную, да горе в том, что по натуре я злосчастный Сердечкин. Прежде все сходило с рук (и с сердца) как-то легче, а теперь трудновато приходится иной раз. Пора иная, старость подходит, надо брать предосторожности даже против самого себя, а то, пожалуй, так завязнешь, что не выскочишь» (XV-1: 110).

Как известно, зиму 1869/70 г. поэт провел с П. Н. Мейшен. Принято считать лето 1869 г. временем окончательного разрыва отношений между Некрасовым и Лефрен, хотя он указал ее в своем завещании и напоминал о ней сестре Анне. Это упоминание наводит на мысль, что, возможно, в форме писем отношения продолжали существовать. Некрасов пишет 21 сентября 1876 г.:

«Пошли же Селине деньги. Прилагаю адрес, да успокой ее, а то, верно, уж узнала, что мне плохо, и боится за свой капитал» (XV-2: 144). Адрес: «М. Lefresne, par Paris ⁄ Maison Lafitte / Seine-et-Oise (?)» — записан на полях рукописи главы «Пир на весь мир» («Кому на Руси жить хорошо»; V: 668; XIII-2: 339). Фраза Некрасова звучит как повторное напоминание сестре. Обращает на себя внимание и предположение, что Селина «уж узнала» о его тяжелом состоянии. Узнать, будучи в Париже, Селина могла, если она поддерживала связь с Некрасовым, хотя бы письменную, и/или с их общими знакомыми. Впоследствии Селина получила наследство^[41]. Некрасов знал, что ее адрес не менялся (этот адрес указан в ее первом письме). Судя по тому, что адрес Некрасов дал сестре, связь между сестрой и Селиной к тому времени прервалась. Примечательно, что в наследство Селина получила векселя^[42], а Некрасов просит сестру послать ей деньги. Можно предполагать, что Некрасов продолжал оказывать материальную поддержку этой женщине.

Приведенные цитаты и соображения делают спорным закрепившееся в некрасововедении суждение: хотя окончательный разрыв с Лефрен в 1869 г. был для Некрасова тяжел, сами отношения были легкими и комфортными и не слишком много для него значили, судя по тому что не нашли отражения в его творчестве.

6

В 1864 г., по возвращении из заграничного путешествия вместе с сестрой Анной и Селиной Лефрен, между 21 и 24 августа Некрасов посылает В. А. Панаеву через С. В. Звонарева стихотворение «Возвращение» («И здесь душа унынием объята…» — II: 167) с припиской: «Здоров ли ты? Тебе стихи, из них увидишь, что я не очень весел. Н. Некрасов» (XV-1: 18,211). Стихотворение опубликовано в № 9 «Современника» за 1865 г. с датой «1864». В комментарии ПСС говорится, что «Возвращение» «навеяно впечатлениями от приезда в Карабиху осенью» «после пребывания» за границей. «Современники воспринимали заключительное двустишие как выражение тоски по революционному подвигу» (II: 398). Несмотря на ее поверхностность, эта интерпретация в общем понятна. «Лобовое» прочтение послужило поводом отнести произведение к «гражданской поэзии». Однако «Возвращение» — образец медитативной лирики. Оно содержит и описание восприятия действительности, и динамику душевного состояния, и размышление.

Начало стихотворения — «И здесь душа унынием объята» (курсив мой. — М.Д.) — сразу заявляет о некоем «там», где, как и «здесь», поэт пребывал во власти уныния. Переживание уныния развертывается в картину субъектно-объектных отношений: окружающий мир «не ласков» с поэтом; смотрит на него, как разлюбивший и разуверившийся друг; оплакивает и «как будто бы» принимает его за мертвеца; «бросает» в него «холодные листы» (жест одновременно уничижения и погребения); отчуждает и гонит «мимо! мимо!»

Вместе с тем поэт и окружающий мир пребывают в отношениях семантического параллелизма: чувства поэта — «уныние», «тоска», «боязнь», утрата мечтаний — находят отражение в жестах внешнего мира: «рыдании» («…Земля моя родная ⁄ Вся под дождем рыдала без конца» — картина изобильных, неутешных слез), разуверившемся взгляде, пожелании «мимо! мимо!», «горькой» песне. Поэт и мир отражаются друг в друге, как в зеркале, причем «зеркало» усугубляет жест противоположной стороны: уныние — взгляд без веры и любви, уныние — рыдание (оплакивание «мертвеца»), уныние — отчуждающие жесты и слова — душевное движение («С той песней вновь в душе зашевелилось, ⁄ О чем давно я позабыл мечтать») — проклятие («И проклял я то сердце, что смутилось ⁄ Перед борьбой — и отступило вспять!»). В последнем катрене жест поэта — двойной: он ощущает душевное движение, и он же проклинает собственное сердце по сути за «уныние» (смущение перед борьбой). Семантически стихотворение замыкает кольцо, уныние выступает и как причина, и как следствие, оно и начало, и конец.

Синонимичные мотивы, сведенные в один ряд, отражают восприятие поэтом мира: уныние; отсутствие ласки; утрата любви и веры; смерть при жизни («живой мертвец»); переживание отверженности и отчуждения. «Песня», которую поэт слышит «в отдаленье», соотносится с его стихотворным творчеством (для Некрасова характерно называть свои стихи «песнями»); проклятие собственного сердца — это проклятие поэтом себя-человека. «Унылый» поэт отвергает себя сам так же, как — согласно его восприятию — отвергает «изнеженного поэта» окружающий «унылый» мир.

Изображаемый мир утраченной любви, отверженности и преждевременной душевной и духовной смерти, мир «г/ здесь» служит «зеркалом» некоему «там», откуда «изнеженный поэт» возвращается. А это «там», если соотносить стихи с впечатлениями от пережитого, с одной стороны, чужбина, где Некрасов не мыслит для себя творчества; с другой стороны, «там» совершилось расставание с подругой (он уехал — она осталась).

Интерпретация «там» — «летнее путешествие и расставание» — грешила бы прямолинейным упрощением. В контексте некрасовских стихов тема любви в «Возвращении» может быть истолкована и как тема любви к родине^[43], и как тема преходящего сердечного волнения и разлуки. В исторической перспективе эта разлука оказалась не навсегда. Но неизвестно, какой она виделась поэту и Селине Лефрен летом 1864 г. Возможно, материальные устремления Лефрен были достигнуты (16 ноября А. И. Герцен в письме к Н. П. Огареву передает слухи: «Некрасов был здесь несколько месяцев тому назад — он бросал деньги, как следует разбогатевшему сукину сыну; возит с собой француженку (Панаеву он, говорят, оставил), брата и пр. В месяц он здесь ухлопал до 5 т(ысяч) франк.»^[44], — а Рюмлинг пишет, что кроме денег у Лефрен «были накоплены целыми кусками дорогие шелковые материи, разные меха и проч.» — Рюмлинг 3: Л. 12 об.) Логично думать, что наличие сына требовало ее присутствия во Франции. Кроме того, Селина Лефрен в первом письме к Некрасову именует себя Madame (французское обращение к женщине, состоящей в браке), а не mademoiselle (французское обращение к женщине, не состоящей в браке; так называет ее Рюмлинг) и упоминает брата по фамилии Pottecher, на адрес которого просит посылать ей письма (Письма СЛ: 188). Можно предполагать, что Pottecher — это ее брата и ее собственная девичья фамилия, a Lefresne — это фамилия по мужу или сценический псевдоним. Во втором письме Селина сообщает Некрасову: «Я одна здесь, с мама и Лусиен» (Письма СЛ: 190; подчеркнуто Лефрен. — М.Д.) «Одна» в таком контексте прежде всего означает отсутствие мужа. В свете открывающихся подробностей «легкие и комфортные» отношения обретают достаточно драматичную изнанку: поэт, по-видимому, вновь оказывается в ситуации «треугольника» — с другой чужой женой, другой несостоявшейся актрисой. Хронологическая связь между разлукой с Лефрен и стихотворением «Возвращение» представляется также причинно-следственной.

7

К 1867 г. относится ранняя редакция третьей из «Трех элегий», посвященных А. Н. Плещееву и опубликованных в 1873 г. в сборнике «Складчина». Традиционно считается, что в этом поэтическом цикле отразились чувства Некрасова к А. Я. Панаевой (III: 128–130, 449–451). Действительно, к такой интерпретации подводят многие подробности отношений, о которых говорит лирический герой. Однако рукопись ранней редакции третьей элегии (III: 339) требует дополнительного комментария.

Она хранится в ОР ИРЛИ^[45]. Текст ее:

Непрочно всё, что нами здесь любимо

Что день сдаем могиле мертвеца

Зачем же ты в душе неистребима

Мечта любви, не знающей конца

Разбиты все привязанности: разум

Давно вступил в суровые права

Гляжу на жизнь неверующим взглядом

И смерти жду — седеет голова

Мой путь означен — волею железной

Вооружась, трудиться день-деньской

Чтоб хоть остатка жизни бесполезной

Не опозорить праздностью тупой.

Стихотворение записано на листе по центру. Лист хранит следы сгиба вчетверо, сделанного, скорее всего, после записи текста. На обороте листа, в левой его половине, записана черновая редакция стихотворения «Зачем меня на части рвете…», содержащая исправления и помарки. Окончания строк переносятся, не выходя за линию сгиба. Стихотворение датировано 24 июля 1867 г. Очевидно, что третья элегия написана ранее этой даты.

Если говорить о связи ранней редакции третьей элегии с реальными лицами и событиями, то А. Я. Панаева, уйдя от Некрасова, вскоре вышла замуж за А. Ф. Головачева и в 1866 г. родила дочь Евдокию Аполлоновну. Ни о ревности, ни о несостоявшемся отцовстве (что мучило Некрасова — см., например: XIV-1: 202) в ранней редакции элегии речи нет; нет и воспоминаний об этой женщине или о перипетиях отношений, узнаваемых по каким-либо деталям. Но в 1867 г. уезжает во Францию Лефрен (якобы — окончательно); в июле 1867 г. Некрасов просит сестру написать Селине, что он ждет ее возвращения, и, судя по письму Лефрен от 13 сентября, сам пишет ей и зовет в Петербург. Таким образом, разлука лета 1867 г. представляется связанной с темой «разбитых привязанностей», неизбывности и несбыточности «мечты любви, не знающей конца».

Разговор о поэзии не может — по природе своей — сводиться к выяснению, о ком поэт написал. Поэт пишет о себе. И в данном случае я бы предложила такое истолкование. Цикл «Три элегии» посвящен любовным переживаниям и воспоминаниям о чувствах и отношениях. Однако речь идет не столько о конкретной женщине, сколько о любовной коллизии, о любовном сюжете: несоединимость, невозможность забыть, неизбывность любви; не столько о женщине, сколько о разлуке с ней как комплексе своих переживаний. Контуры этого сюжета видны в «любовном треугольнике» Панаев — Панаева — Некрасов. Вероятно, «любовный треугольник» существовал и в связи с Селиной. Во второй элегии строки:

Вспоминаю очи ясные

Дальней странницы моей,

Повторяю стансы страстные,

Что сложил когда-то ей,

Я зову ее, желанную:

«Улетим с тобою вновь

В ту страну обетованную,

Где венчала нас любовь!»

(III: 129)

— явственно напоминают о путешествии в Италию, которое поэт совершил с Панаевой; однако потом он повторил путешествие по Италии с Лефрен, которая в 1873 г. для него как будто бы в прямом смысле слова — «дальняя странница». Но «дальней странницей» — в поэтическом языке — можно считать ту, с которой разлучен, которая была близка и стала далека.

В качестве довода, что стихотворение обращено к Панаевой, достаточно указать на упоминание о «стансах страстных»: с именем Панаевой едва ли не в первую очередь связывается лирика Некрасова. Но лирический герой стихотворения — поэт, и слова о стихах, сложенных для далекой возлюбленной в минуту воспоминаний о ней, представляются в равной мере и атрибутом любовной лирики, и биографической подробностью.

На мой взгляд, сводить образ удалившейся возлюбленной к конкретному прототипу означало бы упрощать поэтический образ. Художественное произведение не тень и не контур события в жизни художника, но явление, отдельное от этого события. Вся сложность человеческой личности и человеческой судьбы несводима к художественному произведению, а его смысловой потенциал не может быть адекватно объяснен соотнесенностью с реалиями биографии. Эти отношения всегда асимметричны.

Поэтому я не ставлю задачей доказать, что Селина Лефрен и отношения с ней занимают заметное место в некрасовском художественном наследии. Но разговор о творчестве не исчерпывается разговором о наследии.

8

В 1867 г. (как знать, не в те ли дни, когда Селина живет на Литейном) Некрасов пишет стихотворение «Суд. Современная повесть» (III: 29–39,402–406) — произведение, в котором отразились и ужесточения закона о печати, и преследования журналов, и уничтожение книги А. С. Суворина, и переживания поэта по поводу собственного морального облика в ситуации «суда».

Поздним вечером, услышав неожиданный звонок в дверь, лирический герой поспешно сжигает свои бумаги, в том числе «письма — память лучших дней — Жены теперешней моей», и идет «гостя принимать»:

…Ну, догорела! Выхожу

В гостиную — и нахожу

Жену… О, верная жена!

Ни слез, ни жалоб, лишь бледна.

Блажен, кому дана судьбой

Жена с геройскою душой,

Но тот блаженней, у кого

Нет близких ровно никого…

Соотнесенность лирического героя стихотворения с Некрасовым отразилась в суждениях современников (III: 404–405). Напрашивается вопрос о соотнесенности «теперешней жены» с героиней данного исследования^[46]. Она весьма условна — например, герой оговаривает, что «теперешняя жена» была его «невестой», то есть речь идет о законном браке, а не о гражданском, тем более не о содержании женщины, — но условностью можно считать и эту оговорку. Из воспоминаний Рюмлинг можно сделать вывод, что при Лефрен, так же как при Панаевой, в доме поддерживался семейный уклад. К. Чуковский, лично знакомый с Рюмлинг, неоднократно пользуется словом «жены», говоря о подругах поэта. Поэтому закономерно задаться вопросом: является ли Лефрен в какой-нибудь мере прототипом «жены», которая твердо переносит невзгоды героя и их последствия — его депрессивное состояние, многократно описанное в его стихах, письмах, воспоминаниях о нем?

Рюмлинг свидетельствует:

«…На… обедах Н. А. всегда был весел и доволен; за все время пребывания у него г-жи Лефрен я редко видела его грустным.

Г-жа Лефрен обладала приятным характером, никогда ему ничем не надоедала и развлекала его шутками» (Рюмлинг 7: 31–32).

«Между Николаем Алексеевичем и ею были хорошие отношения, и я никогда не слыхала о каких-либо недоразумениях. <…> Вообще она смешила часто своими разговорами и рассеивала его часто мрачное настроение» (Рюмлинг 3: 11–11 об., 12).

Письмо Лефрен от 13 сентября 1867 г. доносит до нас иные подробности их общения:

«Я очень часто пишу тебе, я бы и больше еще писала, если я бы уверена, что мои письма могут _ тебя интересовать^ Но я далеко не думаю этого, [потому] не могу писать ничего хорошо, потому не знаю. _

Все-таки я знаю, что тебе не неприятно получить от меня известие, _ потому ( — всегда потому — ) но что делать! — потому ты меня любишь — и тебя интересует знать, что делаю — так я понимаю, но как письмо — плохой.

Если правду сказать, есть много вещей, которые мне нравятся в Петербурге _ я только тогда себя считаю у себя _ и, мой друг, первое для _ меня иметь друга, я понимаю здесь как все пустое кругом. И что необходимо на свете иметь настоящего друга, который не смотрит, если у вас недостатки, и каждый терпит все ваши капризы. Нет на свете ни одного мужчины, который тебя стоит, — вот мой опинион^[47], но жаль, что ты [т]как [меня] _ я нервозъ^[48] _ это все от этого идет, разные пустяки, из которых состоит жизнь, одним словом» (Письма СЛ: 192).

В этом письме не идет речь о материальной заинтересованности. Не говорится и о родных. Лефрен рассуждает об их с Некрасовым взаимоотношениях, и — если верить в ее искренность — критерием отношений для нее является человеческая близость с терпимостью к «капризам» и «недостаткам». В письме заметна некоторая неуверенность в том, что она нужна Некрасову. А так как приведенные рассуждения о любви следуют в письме за воспоминаниями об Италии, можно предполагать, что Лефрен знает или догадывается о масштабе былой или все еще длящейся привязанности Некрасова к другой женщине: она замечает, что ее Некрасов «любит» «потому — всегда потому! — но что делать!»^[49]. Письмо заканчивается обещанием приехать в Петербург: «главное» для нее — «иметь настоящего друга», а «нервозность» Некрасова и неподходящий климат Петербурга не являются препятствием.

В интерпретации Чуковского поэт и «дорогая француженка» говорят на разных языках (что подчеркивается языковым барьером), а кульминацией их духовной разобщенности в изложении Чуковского предстают весенние события 1866 г.:

«Когда в апреле 1866 года он прочитал в Английском клубе свою знаменитую Муравьевскую оду и в отчаянии воротился домой, Селина была тут же, в тех же комнатах, но что она могла понять в его горе?.. Вряд ли он даже рассказал ей, в чем дело.

Тотчас после Муравьевской оды — через три или четыре дня — он решил уехать с Селиной в Карабиху. Состояние духа было у него мрачное, но единственно, чем проявила себя Селина в эти тяжелые дни, было высказанное ею желание, чтобы в Карабихе развели резеду. Резеда была ее любимым цветком.

Резеда! Нужно только представить, что делалось тогда в Петербурге: муравьевский террор, все население в панике, на Некрасова обрушилось тяжелое горе — закрыли его любимый журнал, над которым он трудился столько лет. Но Селине нужна резеда» (Чуковский: 18).

Чуковский предлагает почти памфлетное освещение образа этой женщины. Изначальные материальные устремления Лефрен не исключают последующих перемен в ее отношении к Некрасову. Просьба Некрасова в письме к брату Федору о резеде не означает, что это было «единственное», чем Селина себя «проявила» в дни его отчаяния. Возможно, она была не в состоянии оценить значение Некрасова для русской поэзии и культуры. Однако ее слова: «нет на свете ни одного мужчины, который тебя стоит — вот мой опинион», — если исходить из предположения о ее искренности, свидетельствуют о том, что, пусть и далекая от литературы, ее «оценка» своего друга была самой высокой.

Таким образом, как будто бы с точки зрения фактов биографии есть основания дать положительный ответ на вопрос о прототипе «жены» героя стихотворения «Суд». Но такой ответ дан не будет. Художественный образ «жены» лишен всякой конкретики, а точнее — нет и образа. «Жена» появляется в стихотворении в сущности только ради риторической фигуры:

Блажен, кому дана судьбой

Жена с геройскою душой,

Но тот блаженней, у кого

Нет близких ровно никого…

Возможно, Лефрен действительно умела хоть отчасти облегчить Некрасову тяготы существования. Вполне вероятно, что ее признания искренни. Есть основания предполагать, что и Некрасов оценивал эти отношения как более значимые, нежели «торговая сделка. <…> она — расчетливая буржуазка, полупродажная женщина, он — трезвый, пожилой, без иллюзий. Все было до ужаса просто» (Чуковский: 20–21). Процитированное письмо к сестре 1869 г. позволяет предполагать заметную эмоциональную зависимость Некрасова от отношений с этой женщиной: он стремится уйти, чтобы не «завязнуть» в них. Но из поэзии Некрасова трудно вынести сколько-нибудь ясное представление об этой женщине или об этой «сердечной истории».

9

Напрашивается еще одно не-сближение между тем, что мало-помалу проясняется в нашем представлении об этой женщине, и поэтическим опытом Некрасова.

В 1871–1872 гг. Некрасов пишет поэму «Русские женщины». Собирая материал для поэмы, он, в частности, в апреле — мае 1872 г. знакомится с князем М. С. Волконским, и тот по просьбе поэта в течение трех вечеров читает ему «Записки» своей матери, М. Н. Волконской, тут же переводя их на русский язык (IV: 575–576). Слушая «Записки», Некрасов сделал конспективные записи, в числе которых есть следующая:

«Аннен(кова) — м-ль Поль, красав(ица), умная, веселая, всегда умела смеяться. Поднимала каждого на смех <…> (Л. 21).

Дамы провожали. Поль не понимала. Смеялась с шаферами) Св(истуновым) и А. Мур(авьевым). Под этой беспечностью скрывалось чувство любви к Ан(ненкову). Она пожертвов(ала) и родин(ой), и свобод(ой). Под(ала) просьбу. Он не препятствовал. В коляске.

— Вы замужем?

— Государь, я мечтаю разделить его судьбу» (Л. 21 об.; IV: 376–377).

Конспект Некрасова передает основные оценки и характеристики, данные М. Н. Волконской:

«Анненкова приехала к нам, нося еще имя м-ль Поль. Это была молодая француженка, красивая, лет 30; она кипела жизнью и веселием и умела удивительно выискивать смешные стороны в других. <…> Дамы проводили м-ль Поль в церковь; она не понимала по-русски и все время пересмеивалась с шаферами — Свистуновым и Александром Муравьевым. Под этой кажущейся беспечностью скрывалось глубокое чувство любви к Анненкову, заставившее ее отказаться от своей родины и от независимой жизни. Когда она подавала просьбу его величеству о разрешении ей ехать в Сибирь, он был на крыльце; садясь в коляску, он спросил ее: “Вы замужем?” — “Нет, государь, но я хочу разделить участь сосланного”»^[50].

Жанетта Поль или Полина Гебль, в замужестве Прасковья Егоровна Анненкова, должна была появиться в числе других героинь третьей, завершающей части поэмы. Третья часть не была создана. В письме к А. Н. Островскому от 5 марта 1873 г. Некрасов сообщал: «Следующая вещь из этого мира у меня укладывается… в драму! Боюсь и, может быть, обойду эту форму» (XV-2: 14).

Персонаж этой задуманной драмы, 30-летняя француженка из «модисток», обозначен в конспекте Некрасова именно теми чертами, которые поэт знал в своей подруге — француженке примерно 30 лет из «актерок». Она оставила в Париже родных и зимовала у своего «друга» в «сыром» и «холодном» краю, «рассеивала» его «часто мрачное настроение» своим веселым характером, шутками, умением «заинтересовать». Не упомянутый в конспекте, но указанный Волконской возраст героини прибавляет существенный штрих к женскому характеру. Некрасов замышляет драматическую форму; в характеристике Лефрен, данной Рюмлинг (и в записи о м-ль Поль), подчеркивается присущая ей культура повседневного поведения как комплекс правил игры, актерских навыков, умения держаться и маскировать шуткой горе, упадок сил или большое и глубоко личное чувство. В этой связи вспоминается если не профессия Лефрен (ее малая занятость в репертуаре Михайловского театра не свидетельствует о признанном профессионализме), то причастность, хотя бы и кратковременная, к театральному миру, во многом сформировавшему некрасовский талант и его творческую личность.

Черты характера обеих реально существовавших женщин, м-ль Поль и Лефрен, — легкость, юмор, изящество, игровое начало — соответствуют литературному типу француженки. Но отмеченные совпадения могут показаться примечательными.

Конечно, прототипами героинь и героев поэмы послужили реальные люди, сведения о которых Некрасов извлекал из документов эпохи и бесед с участниками событий. Но, несмотря на иллюзию, будто «Русские женщины» — это стихотворное переложение исторического источника, художественное произведение в принципе есть иная реальность, и, создавая ее, поэт волен в выборе материала. Поэтому наблюдение над очевидным сходством двух женских фигур правомерно.

Однако и литературный тип, и сходство двух реальных характеров, и этот собственный биографический материал вновь оказывается не связанным с некими «силовыми линиями» некрасовской поэзии. Центральной героиней заключительной части Некрасов собирался сделать А. Г. Муравьеву — совсем иной женский характер. Кульминацией поэмы, исходя из мемуарного материала, возможно, была бы ее смерть. Произведение осталось ненаписанным. Рассматривая указанное не-сближение» в плоскости житейской, можно обратиться к различиям: «м-ль Поль» осталась в Сибири, Лефрен (m-lle или m-me?) вернулась во Францию. Развитие этого наблюдения, с возможным дальнейшим уточнением нюансов, лишь уводит в сторону от постановки вопроса о прототипах у Некрасова.

10

Есть расхожее суждение, что если некое лицо не оставило серьезного следа в творчестве поэта, то это лицо не сыграло большой роли в его жизни. Это суждение представляется ущербным.

Если так рассуждать, то значимость поэтического образа окажется в прямой пропорциональной зависимости от значимости прототипа. Применительно к этому исследованию, если для поэта в житейском отношении много значили ссоры, «слезы и нервы» Панаевой, то они отразились в его лирике, то есть они значимы для него как эстетический объект; если для него в житейском отношении мало значили гораздо более уравновешенные отношения с Лефрен, то закономерно, что эта женщина не оставила (или почти не оставила) следа в его лирике. И наоборот: если в поэзии Некрасова нет запоминающегося образа Лефрен, наделенной тактом, умением держать себя, чувством юмора, то можно утверждать, что она не сыграла значительной роли в судьбе поэта. Рассуждая точно таким же образом, придем к заключению: если в стихах Некрасова нет очевидного запоминающегося образа Панаевой-матери, то их умершие дети не были чем-то значительным в его жизни, что могло бы подтолкнуть к написанию стихов.

Я намеренно упрощаю и огрубляю, чтобы проблема непрямой связи между биографией и творчеством стала как можно более очевидной. В случае с Некрасовым это чрезвычайно важно, потому что «проза жизни» и «правда жизни» в его стихах порождают иллюзию легкой объяснимости его художественного мира. Стихотворение «Поражена потерей невозвратной…» (1848, I: 68), на полях которого в собственном экземпляре «Стихотворений» 1873 г. Некрасов написал: «Умер первый мой сын — младенцем — в 1848 году» (1:597), — неопровержимо доказывает силу душевного и эстетического переживания поэта. А запечатленный в нем женский образ по своей художественной силе достаточен, чтобы исключить возможность обсуждения образной системы поэта без упоминания этого стихотворения. Однако образ возлюбленной-матери не стал центральным в его интимной лирике, в первую очередь в тех стихах, которые связывают с именем Панаевой. Далее, в письме к И. С. Тургеневу поэт дает оценку характеру Панаевой: «А(вдотья) Я(ковлевна) теперь здорова, а когда она здорова, тогда трудно приискать лучшего товарища для беспечной бродячей жизни» (XIV-2: 32). Но поэтический образ этой женщины в лирике Некрасова запоминается другими чертами и другим спектром связанных с ней переживаний. Аналогичный пример — образ отца в поэзии Некрасова и реальные отношения, какими они предстают в переписке отца и сыновей. Близкая дружба с сестрой Анной, которой поэт посвящает свои произведения, и отсутствие образа сестры в его поэзии наряду с образом отца («угрюмого невежды») и образом матери («Треволненья мирского далекая», «Русокудрая, голубоокая»).

Публикация писем Селины Лефрен и комментарии к реконструкции эпизода биографии позволяют говорить о протяженности и человеческой подлинности этой связи. В ней много мелких штрихов, которые убеждают в том, что для каждого из них в другом осталась часть прожитой жизни. Суждение «она не значила для него много, если он не посвятил ей стихи», во-первых, грешит против слов участников ситуации. А во-вторых, это житейское объяснение вторгается в сферу, где властвует иное измерение, — творческий мир художника.

Поэт совершает тонкий, придирчивый отбор, сознательно ли, интуитивно ли. Темперамент личности и темперамент поэта, предпочтения житейского плана и предпочтения творческого плана связаны не напрямую. Вопрос о том, как именно они связаны и как совершается этот отбор у Некрасова, открыт. Однако представляется несомненным, что невовлечение части житейских реалий в сферу художественного воплощения является оборотной стороной отбора. Материал, который отвергнут, не менее важен для понимания специфики художественного мира поэта, чем материал, художественная жизнь которого воспринимается поколениями читателей как credo поэта. Точно так же как голограмма, разбитая на множество осколков, в каждом фрагменте воспроизводит трехмерное изображение целого объекта, так и любой эпизод жизни и творчества художника отражает в себе то целое, которое способен увидеть глаз исследователя.

И это соображение объясняет закономерность обращения к эпизодам биографии, считающимся периферийными.

P.S. Пятый выпуск сборника «Карабиха», в котором вышла подготовленная мной публикация писем Селины Лефрен к Некрасову с моими комментариями, дошел до меня из Ярославля с большим опозданием, в те дни, когда я держала корректуру настоящей статьи. Корректуру публикации писем для сверки мне не высылали. Перечитав «Письма…», я обнаружила в тексте комментариев несколько редакторских вставок, не согласованных со мной:

1. Излишняя русификация при переводе названий улиц, набережной и т. п.

2. Перемена датировки письма на с. 192–193: 1868 г. — Я датирую письмо 1867 г.

3. Примеч. 3 на с. 194 к фразе «так я понимаю но как писмо — плохой»: «В контексте письма эту фразу <…> вероятно, следует истолковать так: “но чтобы (написать) письмо — (на это ты) плох (не годишься)”». — По моему мнению, слова Селины содержат ее оценку собственного умения письменно выразить на русском языке свои чувства и не содержат оценки личности Некрасова.

4. Примеч. 5 на с. 194: «Выражение («я каждый день по здаровлу». — М.Д.) можно понять как “поправляюсь”, “становлюсь все более полной (здоровой)”. Не следует ли допустить в таком случае, что речь идет о беременности Селины. Тогда утверждение, что “к концу месяца будет просто беда”, есть прямое указание на очевидность для окружающих этого факта». — В рамках фактов, которыми я оперирую в цитируемой публикации писем Лефрен и в настоящей статье, и в рамках задач, которые я ставила перед собой в этих двух работах, считаю нужным воспроизвести первоначальный текст примечания к этому слову: «Выражение можно понять как “поправляюсь”, “полнею”».

Примечания

1

Литературное наследство. М., 1949. Т. 51–52. С. 220–221 (далее см. ссылки в тексте: ЛН. 51–52: 220–221). Комментарии к разделу «Письма к Некрасову» выполнены коллективом авторов. Трудно утверждать, кому из них принадлежал комментарий о Лефрен.

2

Чуковский К. И. 1) Некрасов. Статьи и материалы. Л., 1926; 2) Подруги поэта // Минувшие дни. 1929. № 2. С. 10–29 (далее см. ссылки в тексте: Чуковский)] 3) Рассказы о Некрасове. М., 1930.

3

Жданов В. В. Жизнь Некрасова. М., 1981 (далее см. ссылки в тексте: Жданов).

4

Скатов Н.Н. Некрасов // Скатов Н. Н. Сочинения: в 4 т. СПб., 2001. Т. 3.

5

Письма Селины Поттше-Лефрен к Николаю Некрасову ⁄ публ. и коммент. М. Ю. Степиной [Данилевской] // Карабиха: историко-литературный сборник. Ярославль, 2006. Вып. V. С. 187–195. Далее см. ссылки в тексте: Письма СЛ, при публикации писем редактор «Карабихи» исправил на французский манер ее фамилию, которая традиционно пишется «Потчер». См. постскриптум на с. 54–55.

6

Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем: в 15 т. Л.; СПб., 1981–2000. Т. XV. Ч. 1. С. 211. Далее ссылки делаются в тексте с указанием тома и страниц (XV-1:211).

7

Некрасов Н.А. «Да, только здесь могу я быть поэтом!..» Избранное ⁄ сост. Н. Н. Пайков. Ярославль, 1996. С. 251.

8

Рюмлинг-Некрасова Е.А. 1) Три последних увлечения Н.А. Некрасова // Сполохи: литературно-художественный и общественный ежемесячный журнал. 1921. № 2. С. 31–33. Далее см. ссылки в тексте: Рюмлинг 7; 2) Иванова (Фохт-Рюмлинг) Е. А. Воспоминания сестры поэта ⁄ публ. О. А. Замареновой // Карабиха: историко-литературный сборник. Ярославль, 1997. Вып. 3. С. 208–221. Далее см. ссылки в тексте: Рюмлинг 2; 3) Некрасова-Рюмлинг Е. А. Н.А. Некрасов в домашнем быту // Вестник литературы. 1920. № 2 (14). С. 4–6. Далее см. ссылки в тексте: Рюмлинг 4; 4) Некрасова-Рюмлинг Е.А. Три последние привязанности в жизни Н. А. Некрасова. Рукопись. Б/д, без подписи // ФГУК «Всероссийский музей А. С. Пушкина»: музей-квартира Н.А. Некрасова. Архив В.Е. Евгеньева-Максимова. Папка № 2. Ед. хр. 31. Л. 9-23 (листы, сшитые в тетрадь). Далее см. ссылки в тексте: Рюмлинг 3. Выражаю сердечную благодарность Ольге Александровне Замареновой, которая любезно предоставила в мое распоряжение ксерокопию этой рукописи и дала ценные консультации по истории вопроса.

9

Антонович, как сообщает Е. Н. Пыпина в письме к родным от 5 ноября 1862 г., «не иначе согласился принять на свои руки “Соврем<енник>”, как с условием, чтобы долг на Н<иколае> Г<авриловиче> 4<ернышевском> более не считался, а кроме того, было бы назначено из редакции постоянное содержание семейству <…> покуда не изменятся обстоятельства». Некрасов, по ее словам, просил С. Н. Пыпина написать О. С. Чернышевской, что денег, принадлежащих Чернышевскому, в редакции «Современника» нет, «и если О. С. будет теперь получать деньги, то это собственно деньги Некрасова» (РГАЛИ. Ф. 395. Он. 1. № 107. Л. 35 об.)

10

Е.Л. <Литвинова Е. Ф> Воспоминания о Н. А. Некрасове // Научное обозрение. 1903. № 4. Апрель. С. 131–141. Далее см. ссылки в тексте: Е.Л.

11

Подробнее о ней см.: Бокова В. М., Белодубский Е. Б. Литвинова Елизавета Федоровна // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. М., 1994. Т. 3. С. 370.

12

Шилов А. А. Н. Г. Чернышевский в донесениях агентов III отделения (1861–1862 гг.) // Красный архив. 1926. № 14. С. 110.

13

Тургенев И. С. Письмо к издателю «Северной пчелы» // Северная пчела. 1862. № 334; Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Письма: в 18 т. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 1987. Т. 5. С. 134–135; далее ссылки на это издание даются в тексте, в круглых скобках: Тургенев П. V: 134–135. Т — Тургенев, литеры С и П обозначают соответственно Сочинения и Письма, римская цифра — том, арабская — страницу.

14

Санкт-Петербургские ведомости. 1863. № 12. 15 января. С. 51. Разные известия. Литературный вечер.

15

Это произошло 8 февраля, в пятницу.

16

В «Воспоминаниях» Панаева пишет, что Некрасов дал чиновнику 50 рублей на извозчика, а получив рукопись, вручил обещанную сумму и 50 рублей обратно не взял (Панаева (Головачева) А. Я. Воспоминания. М., 1972. С. 326. — Далее см. ссылки в тексте: Панаева). Г. В. Краснов в комментарии к этому месту говорит об ошибке мемуаристки, ссылаясь на воспоминания Литвиновой (Панаева: 456). В «Воспоминаниях о Н. А. Некрасове» Литвиновой в подстрочном примечании к этому эпизоду, напротив, разъясняется ошибка Литвиновой (Е. Л.: 138). Возможно, примечание в публикации «Воспоминаний…» Литвиновой дано с учетом текста «Воспоминаний» Панаевой, опубликованных в 1889 г. (Исторический вестник. 1889. № 1-11).

17

Литвинова упоминает, что она испытала облегчение от мысли: «Какой же он скупой, если Ав. Як. все боится, что его оберут». Этот факт убеждает, что, несмотря на наблюдательность мемуаристки, в силу полудетского возраста и положения гостьи в доме, она не придала значения «эпизодам», о которых тем не менее неоднократно слышала. Характерно, что она не упоминает (очевидно, и не знала) имени «француженки», поселившейся в доме. Либо она обошла молчанием свои наблюдения и догадки. говорит сколько-нибудь ясно, как и о том, что Некрасов виделся с Лефрен после ее отъезда в Париж в 1867 г.

18

Зачеркнуто.

19

Племянник поэта Александр Федорович Некрасов вспоминал: «У Николая Алексеевича, как известно, не было детей, и он не раз высказывал отцу, имевшему большую семью, желание усыновить меня; этим и объяснялась моя поездка. Помню, когда мне сказали, что я буду жить у дяди в Петербурге, а не в Карабихе, я плакал и отказывался. Но проекту этому не суждено было осуществиться; болезнь дяди все усиливалась, и в декабре он скончался». (Н. А. Некрасов в воспоминаниях современников. М., 1971. С. 404–405; далее в тексте с указанием страниц: Некрасов ВС: 404–405).

20

Наблюдение о несдержанности и демонстративности А. Я. Панаевой укладывается в структуру ее характера, как он обрисован разными современниками, например И. С. Тургеневым: «Он (Некрасов. — М.Д.) уехал с г-жею Панаевой, к которой он до сих пор привязан — и которая мучит его самым отличным манером. Это грубое, неумное, злое, капризное, лишенное всякой женственности, но не без дюжего кокетства существо (soit dit entre nous) — владеет им как своим крепостным человеком. И хоть бы он был ослеплен на ее счет! А то — нет. Но ведь — известное дело: это всё тайна — или, говоря правильнее — чепуха. Тут никто ничего не разберет, а кто попался — отдувайся, да еще, чего доброго, не кряхтя» (Тургенев П. III: 235; письмо к М. Н. Толстой от 4 (16) июля 1857 г.).

«Он (Некрасов. — М.Д.) возвращается в Россию, где рассчитывает остаться до зимы. Его красавица сопровождает его. Красавица эта для него — веревка на шее, сущее наказание, к тому же она отнюдь не красива и никогда таковой не была. Во время путешествия я обнаружил у них одну милую привычку, у нее — мучить, у него — мученья испытывать; бог с ними, если это их устраивает! Митридат питался ядами. Но я, признаюсь, в ужасе от этой толстой г-жи Панаевой. Представьте, что у нее случаются нервные припадки с антрактами, которые обусловлены приходом третьего зрителя, модистки и т. и. И Некрасов, с его умом, видит в этом лишь пылкий нрав» (письмо к А. А. Трубецкой от 6 июля 1857 г.; там же. С. 376).

Сочувствовавший и по-доброму относившийся к Панаевой Н. Г. Чернышевский так высказался о ее характере: «Правда, после смерти Ивана Ивановича (Панаева) ему (Некрасову. — М.Д.) следовало жениться на Авдотье Яковлевне, так ведь и то надо сказать: престранная (буквально Н.Г. сказал: «невозможная») она была женщина» (Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. М., 1958. С. 476).

21

См.: Панаева: 125, 127.

22

Современник. 1862. № 3–5. Подп.: Н. Станицкий. — Автор настоящей статьи посвятила краткому анализу этого произведения доклад, прочитанный на Некрасовской конференции (2006): «Роман А. Я. Панаевой “Женская доля”: страница биографии». Роман был написан в преддверии расставания с Некрасовым и содержит богатый материал для биографии (см. также: Мельгунов Б. В. Хроника Некрасовской конференции // Русская литература. 2007. № 1. С. 291–292).

23

Писарев Д.И. Кукольная трагедия с букетом гражданской скорби // Писарев Д. И. Собрание сочинений: в 6 т. СПб.,1894. Т. 4. Ч. 1 С. 147–196.

24

Жуковская Е.И. Записки. Воспоминания. М., 2001. Далее см. ссылки в тексте: Жуковская.

25

Энциклопедический словарь ⁄ изд. Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. СПб., 1893. Т. VIIIA. С. 702.

26

В. В. Жданов предлагает иную датировку: Панаева оставалась в квартире Некрасова до начала 1865 г. Исследователь основывается на записях в конторских книгах, согласно которым «в 1864-м и начале 1865 годов Панаева продолжала получать деньги из конторы на хозяйственные нужды» (Жданов: 164). Однако, во-первых, это суждение не учитывает процитированные выше свидетельства мемуаристов; во-вторых, можно предположить, что Панаева могла брать деньги из конторы на свои хозяйственные нужды.

27

Атлас тринадцати частей С.-Петербурга с подробным изображением набережных, улиц, переулков, казенных и обывательских домов ⁄ сост. Н. Цылов. 1849. Л. 199.

28

С 1929 г. — ул. Белинского (Топонимическая энциклопедия Санкт-Петербурга: 10 000 городских имен. СПб.: ЛИК, 2002. С. 57).

29

Атлас тринадцати частей С.-Петербурга… Л. 38, 42.

30

В 1836–1846 гг. 2-я Итальянская, с 1871 г. Малая Итальянская, с 1902 г. ул. Жуковского (Топонимическая энциклопедия Санкт-Петербурга… С. 127, 142).

31

Атлас тринадцати частей С.-Петербурга… Л. 209, 270.

32

Архитекторы-строители Санкт-Петербурга середины XIX — начала XX века. СПб., 1996. С. 74. Выражаю благодарность Валерию Григорьевичу Исаченко за ценные советы и беседы, посвященные истории жилых домов Петербурга некрасовской эпохи.

33

Поездки на охоту случались часто. Литвинова со слов Рюмлинг также упоминает об этом. Однако сведений о других поездках на охоту в 1863 г. нет.

34

Планируемый отъезд мог откладываться вследствие неотложных дел, таких как хлопоты, связанные с рукописью «Что делать?» Чернышевского

35

В первую очередь имеются в виду ее «Воспоминания» и автобиографические произведения. Но в данном ракурсе я считаю уместным отнести к текстам устный автобиографический рассказ.

36

ЛН. 51–52: 221.

37

Здесь и далее цитаты из писем Лефрен приведены в соответствие с русской орфографией и пунктуацией. Часто встречающийся в письмах Лефрен знак, напоминающий тире, но стоящий по нижней линии строки, сохранен: он имеет интонационный характер и передает индивидуальную особенность строя ее фразы.

38

Мельгунов Б. В. Был ли Некрасов в Карабихе летом 1868 года // Карабиха: историко-литературный сборник. Ярославль, 2002. Вып. IV. С. 91–97.

39

Б. В. Мельгунов отмечает фактическую ошибку Рюмлинг, утверждающую, что в период примерно с 10 августа по 10 сентября Некрасов «был за границей по болезни» (там же, с. 95), и приводит «совокупность <…> косвенных данных» в пользу предположения, что Некрасов был в это время «в Ярославле, Карабихе и, очевидно, в Щелыкове» (там же, с. 97). «По болезни» Некрасов ездил за границу летом 1869 г., которое провел вместе с Лефрен. Соображения по поводу датировки их встречи см.: Письма СЛ: 194–195.

40

Этот факт документально подтверждается пометами В. М. Лазаревского (XV-1:251,255).

41

Переписка с А. М. Унковским, поверенным Некрасова по делу о наследстве, хранящаяся в РО ИРЛ И (РО ИРЛ И. Ф. 202 (Н.А. Некрасова). Он. 1. № 302. 1878 г., апр. 9-17. 14 л.), опубликована: Письма Селины Лефрен-Потчер к А. М. Унковскому ⁄ публ. Н. Н. Пайкова, М. Ю. Степиной [Данилевской] // Некрасовский сборник. Брянск, 2019. Вып. XV–XVI. С. 225–229.

42

Там же. С. 229.

43

Ср.: «Дома — лучше!» (1868; III: 63, 417), «Уныние» (1874; III: 132).

44

Герцен А. И. Собрание сочинений: в 30 т. М., 1963. Т. XXVII. Кн. 2. С. 534. Далее в тексте в скобках, с указанием тома и страниц: Герцен. XXVII-2: 534.

45

ОР ИРЛИ. Ф. 203. № 33. Л. 1.

46

Сохранилось мемуарное свидетельство, весомость которого не стоит преувеличивать, хотя и нельзя не учитывать. Оно принадлежит Е. И. Жуковской, жене Ю. Г. Жуковского, сотрудника некрасовского «Современника», отношения с которым у Некрасова были сложными. По уверению Жуковской, Некрасов, желая сгладить противоречия, во время визита к Жуковским прочел стихотворение «Суд» (ошибочно названное ей иначе):

«К концу ужина он прочел нам свое новое стихотворение на современную тогда тему: “Обыск”. Желая как-нибудь сгладить наши отношения и смягчить мою суровость, он сказал:

— Тут и о вас есть, Екатерина Ивановна, — и он прочел» (Жуковская).

47

Французское слово opinion (мнение, видение вещей), записанное русскими буквами.

48

Французское слово nerueux (т.) nerueuse (/.), записанное русскими буквами. Можно перевести как «нервен», «нервозен».

49

Любопытно заметить, что в ряде публикаций в Интернете, пусть и без аргументации, высказывается суждение о «страсти» Некрасова к Лефрен, в одной из них содержится такое суждение: «Между тем XIX век резко смещает акценты. И главным отечественным любовным мифом становится история любви Востока и Запада, то есть грубого, но гениально одаренного варвара и утонченной, порочной, но культурной европеянки. Возможен и обратный вариант — галантный француз влюбляется в загадочную россиянку. История любви Пушкина к Гончаровой никого особенно не интересовала, зато любовь Дантеса к ней же стала главной темой салонных пересудов. От всей мифологии русского декабризма в сознании современников уцелела история любви Анненкова и Полины Гебль: никто толком не помнил, чего они там добивались, на Сенатской-то, но что в истинного рыцаря влюбилась модистка да еще и последовала за ним на каторгу (ибо теперь сословные преграды были уничтожены) — это вызывало у всех истинный восторг. Дикарка и миссионер, римлянка и варвар — эти древнейшие любовные сюжеты стали в России наиболее ходовыми: большинство современных читателей помнят о Тургеневе только то, что он написал “Муму” и был всю жизнь влюблен в Полину Виардо! Роман Некрасова с француженкой актрисой Селиной Лефрен затмил его историю с Панаевой. История Сухово-Кобылина с Луизой Симон-Деманш закончилась трагически — по всей вероятности, он ее все-таки убил; любовь наша к Европе была зверской, мучительной, как роман Тютчева со второй женой, как влюбленности Марии Башкирцевой в итальянцев и французов» (Быков Д. Русские горки // Огонек. 2004. № 6. С. 10 // [Электронный ресурс] URL: https://www.kommersant.ru/doc/2293197; дата обращения: 07.02.2020).

50

Записки княгини М. Н. Волконской. Чита, 1960.