Критика/секс

Лёва Воробейчик

Вот аннотация этой книги, противоречивой и сложной, неоднозначной и разноплановой. В этой аннотации можно было бы сказать о идейности, конфликте, сложности, задумке и о методах воздействия героев, но вот только… нет, не стоит. Вся аннотация пуста, если не подводит к одной только фразе, которая не нуждается в предварительном обсасывании. Вот она, фраза: Прочти, не пожалеешь.

5

Белоснежие и покой, полем битвы раскинувшиеся на холодной кровати. Эх, ноябрь — отопления пока нет, вот и приходится довольствоваться теплым одеялом да случайным постельным компаньоном; на войне нет случайных или же совсем неудобных союзников — а значит Аня, обвившая руками твою худую шею, тоже сгодится в качестве подспорья теплому одеялу.

Она странная, да. Односложно отвечающая, молодая и красивая. Так, Аня-Аня… Аня. Имя еще такое, одновременно простое и звучащее одинаково на всех языках мира; полевой цветок и триумф парадокса, заключенный в женщине. Есть еще и другая, дальняя, синтез прошлого, Лиссабона и красного с женщиной; Рите больше тридцати, Ане двадцать три, кажется, а может и меньше — она точно врет, но ты пока не понял, о чем именно. Обжегшийся не понимает сути огня — разве такое вообще бывает? Загадки и домыслы, облаченные в черное белье, лежащие рядом — вот она, вот наша Аня, богиня и рабыня; рот приоткрыт, а дыхание глухо — и красиво, и вульгарно, если смотреть, наклоняя в разные стороны голову.

— Я вижу, что ты на меня смотришь. — прошептала она.

— Я думал, ты спишь.

— Делала вид. Час уже или больше. — улыбается заспанно. — Интересна реакция на сонных людей. Не видел себя? Ох, ну и дурак. Знаешь, ты как…

Поворачиваешь голову к потолку. Снова и снова, опять и опять; возненавидеть бы ее, да пока не за что. Прогнать — так посчитает последним сухарем. Кому какое дело, Миш? Да, еще вчера так было; ведомое укрепило свои позиции, правда, переступив через ступень мнительности и отчаяния, где ведомому и было место.

— Когда пойдешь? — перебиваешь, все так же на нее не смотря. В уголке глаза чернеет маленькое пятнышко — наверное, пересмотрел на солнце несколько минут назад, повернув голову к голому окну. — У меня дела есть.

— Тебя же уволили.

— Дел это не отменяет; буду созидать.

— Выгоняешь? — с вызовом спросила она, чуть улыбнувшись. — Главное — не платить мне, я все пойму неправильно.

— Да брось, ничего же не было. — нахмурился он.

Она смотрит на тебя, прикидывая кое-что. Уже не улыбается — и с убийственной горечью произносит:

— Но мы спали вместе.

Сказать бы: «и что», — только вот язык не поворачивается. Да, символизм, чертов критический символизм — с ним нельзя спорить; ты попался на свою же удочку, вытянул большую рыбу, когда ловил мелких пескарей; сложно спорить с осознанием вашего двойного сна: четыре закрытых глаза, переплетение рук, тел, фраз… Да, спали. Да, обнимались. Обнаженная плоть ее тела касалась в ночи твоей плоти — два элемента паззла, связанных чем-то посильнее входящих друг в друга пазов. Но так уж это важно, если забыть на секунду о критике? Вряд ли; люди не придают этому никакого значения, почему-почему-почему ты придаешь этому значение, Аня? Потому что — женщина; потому что ты создана из подреберья и сон для тебя — обоюдное многозначительное действие, абсолют, свобода; потому что для твоего счастья ничего не нужно? Давай, Миша, поколись щетиной в ее плечи, ласково обними, представляя другую — и она будет помнить это как минимум до конца следующего дня, томно вздыхая. «Спали вместе» — заклинание, смысл, догматизм; закрепление и заучивание, смысл и даже определенная истина; Аня говорит, что только так узнается душа — и никак иначе; черт, она тоже рассуждает критически, Миш, не находишь?

Критика — увы и ах, сексу категорически противопоставлена; кантовский императив мог служить этому веским оправданием — но дело же было в ином, верно; Аня — женщина со своими потребностями, со своими непонятными желаниями — возводит сон в степень чего-то высокого, когда сон является просто сном; признайся, Миш, ты же не хочешь ее так, как ее может хотеть другой мужчина, тут дело вовсе в другом, существует лишь молчаливое «sorry, baby», — и ничего больше; вот твоя моногамность переходит в недовольство тобой, вот ты задумываешься, как было раньше. Ты другим был. Любил играть с волосами женщин (нет, одной только женщины) и вдыхать их невозможный запах. Любил улыбаться и нежно смотреть на ту часть тела, которую преданно гладил, растворяясь в ней без осадка, что твой алкоголь, попадающий в апельсиновый сок. Да, было время; счастливое или ужасное? Впрочем, все равно: ничего уже больше нет.

— Когда мне придти снова?

— А ты снова хочешь придти?

— Совесть говорит, что нет. — говорит она, потягиваясь. — Тогда как вся я преисполнена этим желанием.

— Делай, как вздумается.

— Ты не хочешь меня больше видеть?

К черту; посмотрел. Прямо в глаза ее посмотрел, нахмурившись. Сидит без тени улыбки — далекая и солнечная, так что режет глаза. Ты не уверен, что она была тому виной — в это утро у тебя побаливали глаза, хотя обычно такого не бывает. Что же увидел? А ничего: лишь безмятежность да интерес, огоньком пляшущий у нее во взгляде. Кто-то говорил, что они, эти женщины, создания дьявола. Банальным было бы приравнивать всех — но тот, кому принадлежала эта фраза, наверняка сидел как-то напротив если не такой же, то рядом со схожей как минимум. Потому что кое-что в ней было странно; чувственность и порок, выстраданные на ее бледной фигуре, облаченной в доспехи из неясности и черного шелкового белья.

— Я уйду сейчас же, если хочешь.

— У меня есть пару часов. И я не прогоню тебя, мне интересно с тобой даже молчать, просто курить, я так отдыхаю… от всего прочего.

— Знаешь, не надо, — улыбнулась она. — притворяться, то есть. Ты уже сказал, что хотел.

«У меня есть пару часов», — о чем ты только думал? Удивительно, во что ты превращаешься за эти несколько дней. Удивительное превращение в насекомое или что похуже было не так страшно, как это — потому что фантастическое ты пережил бы легче, чем то, что так едко отдавало реализмом. Чертова литература. Сюжеты и архетипы, приходящие тебе на помощь в моменты робости — хуже этого ничего нет. Ты болен, если отвечаешь так, как где-то вычитал — болен и никогда не признаешься в своей болезни. Пару часов — Миш, ты серьезно? Отчитываться перед ней, как перед матерью или девой Марией, доверчиво смотрящих на тебя с небес? Обезумел, дурак. Пожалуйста, признайся себя, что тебя застали врасплох; притворись, будто слова сами сорвались с твоего языка, холостым выстрелом протрещав в белоснежной комнате. Молю, оболги, сказав, что поддался панике, заврался или же впустил в свою голову кого-то еще. Это… это странно, видеть как ты, такой прежде необыкновенный, поддаешься ее реалистическим чарам. Или же это может значить, что тебе есть дело до нее? Серьезно? Нет, серьезно?!

— Вечером я приду снова. Будешь один?

Ответить бы чего-нибудь, пока не поздно. Да. Прогнать ее, выругав на прощание — что может быть проще? Однако нет. А она умница; кажется даже, что заглядывая в твои глаза, она видит что-то там внутри такое, что-то, чего не каждая способна разглядеть. Упорно приходит, рабски, но уверенно спрашивая то, чего на самом деле хочет. Сидит в одном белье, шелковостью приковывая твой нахмуренный и блуждающий взгляд. Ждет ответа или не ждет? И на что рассчитывает этим вечером? Может, опоит тебя, может изнасилует — да, такое бывает редко, однако бывает. Может так же будет сидеть, не мигая и выкуривая сигарету за сигаретой, пока пальцы не устанут и она не завалится, роскошная, на кровать. Характеристика ее проста — она не говорила, когда курила и наоборот; четкое разграничение понятий давало полную уверенность в том, что было для нее действительно в определенный момент важно. Говорила помногу и одновременно отрывисто; кончая пачку, доставала следующую, она перешла на красно-крепкие, наверняка специально ради тебя. Позже это, конечно, оставит на ней потускневший след лихой молодости, вы разделите на двоих желтизну, которая пока есть только у тебя — но так, впрочем, бывает с каждым человеком, что решил на этом свете пожить.

Хмыкнула, не услышав твоего ответа; горько усмехнулась, поправляя белье. Ночь была нежна своей белоснежностью и порочной тайной, что окутывает вас двоих, что твой снежный и тихий буран. Собралась и вышла, аккуратно прикрыв дверь, не посмотрев на прощание — знала, сука, что ты будешь ждать ее, как мало кого ждал. Странно, что так все выходит — что она, такая непосредственная и такая неправильная, появилась в его жизни совсем недавно — но тогда, когда он меньше всего этого заслуживал и одновременно в этом нуждался.

Рита звонила. Шесть пропущенных, поставленных на беззвучный режим. Кричи, когда нет голоса — надейся, что сияние экрана скажет всю нежность за тебя. Почему люди продолжают звонить, когда лучше бы им со своей участью смириться? Она знала тебя. Знала отчасти твои мысли и твои образы поведения. Была упорной, была странной и почему-то необходимой, словно воздух; «забывая Риту», — отличное называние для фильма ужасов, отличное, неправдивое; да, она воздух, нет, она пресыщение углеродом, отравление, смерть; все-таки воздух. Не тот, которым ты дышишь — тот, запас которого хранится где-то вдалеке. Ты ненавидишь этот воздух за саму возможность отравления и конечности того, что наполняет твои легкие — притом прекрасно зная, что однажды ты вдохнешь и его в том числе; это будет означать конец.

— Литературщина бренности, глупый день и маленькие люди. — говоришь, обращаясь к белой стене. Да, она тебя понимала, всегда понимала. Могла понять. — Бегаем, муравьи, и надеемся, что не потеряем работу. Мы… глупые. Слишком глупые, чтобы поверить в нужность и в высшее предназначение.

Хорошая мысль. Записать бы ее, да бумага совсем извелась. Вскрыть свой тайник и подсчитать, сколько наличности у тебя на руках. Грустно, что приходится наконец делать это. В душе, конечно, надеешься на скорое восстановление в «Геликооне». Ну, или у их конкурентов. Правда, формат там немного другой… и ты там, разумеется, совсем не нужен. Что скрывать — специалистом ты был необычным, заточенным под свое дело чересчур однобоко. Но плевать — сдаваться пока не хочется, и жить можно так, как будет пока получаться.

Вставая с кровати, ты падаешь. Нога онемела, а левую половину тела прострелила резкая боль. На секунду чуть не теряешь сознания, пытаясь справится с чем-то накатывающим, болезненным. Голова болела и раньше, но ты не придавал этому значения — наверное, пьянство ее телом и прохлада сделали великого критика больным. Обычная простуда, ничего особенного — но это внезапное падение выбивает из колеи. Минут пять провалявшись, ты кое-как поднимаешься, тяжело дыша и прислонившись к стенке. Тебя это не заботит; критика; стресс. Времена потрясений — времена слабости; ты стал больше задумываться за эти дни, и как следствие — больше падать. Да, только и всего, ничего такого.

Стоя и тяжело дыша, у тебя не получилось не вспомнить первый разговор с Велиным больше десяти лет назад. Был второй рабочий день, и ты, молодой и энергичный, спросил его:

— Но вот все же, Григорий Валентинович! Долго я голову ломал и все никак не могу понять — что все-таки это ваше название означает. Что-то из разряда непереводимых и необъяснимых? Может, бренд иностранный какой, переложенный на русский?

— Эх, Мишка, смотри. — Улыбнулся Велин, не такой еще растолстевший и по-своему милый. — Из двух слов состоит. Короче, Гелиос — это первое, бог солнца и всего такого. Мы же кто?

— Издательство?

— Да! Луч света в темном царстве и так далее. Сам понимаешь, без этого пафоса никуда. — Велин закивал головой, словно бы подтверждая сам себе. — Но вот со вторым куда интереснее. Ты Гомера читал?

— Давно. Разве там…

— Не перебивай, Громов! Так вот, был там один человечек, троянский жрец. Ну помнишь, что кричал против введения самого коня в город. В «Илиаде» было, да. Так вот! Кричал, знаешь, прямо к богам. Не вспомню уж у кого я это когда-то читал, но образ был что надо. Представь, защитник, кричащий людям и богам. Это ж как орать-то надо… Смысл понял?

— Не совсем. — честно сказал тогда ты.

— Крик был таким громким, что все думали, что он правда до богов достучится. Думается мне, первым критиком был он — так же громко и так же бесполезно орал, привлекая к себе внимание там, где лучше было бы смирится и промолчать.

Ты тогда ничего не ответил. Ничего — и лишь для того, чтобы много позже этот разговор вспомнить. Много воды утекло, но понимание, вот оно — Велин тогда был, наверное, первый и единственный раз прав. Никому, по сути, и не нужна критика — острая, она иногда тупеет, находя на каменные головы ее читателей. Великая — мельчает, расходуя себя на бульварное чтиво. В эпоху интернета и кинематографа проститутка ценится выше — загнанная в рамки своей профессии, она хотя бы не притворяется кем-то еще.

Крик, что издал в свое время Лаокоон, был пустышкой — никем по сути незамеченный, он остался всего лишь выдуманным историческим фактом, тогда как мог бы стать отличным символом, отличным — даже удивительно, как величие Велина родило этот сильный образ среди красных мыслей в краснокруглой голове. Миша, почему ты, прислоненный и уставший, посмотрел на потолок? Зачем ты громко и отчетливо прошептал, смотря красными глазами на что-то незаметное для всех:

— Я не хочу теперь становится символом, слышишь, Велин, и ты, ты слышишь? Нет строек и созидания, есть критика, и эта критика велит — живи. Я… жить… жить хочу, буду.