Критика/секс

Лёва Воробейчик

Вот аннотация этой книги, противоречивой и сложной, неоднозначной и разноплановой. В этой аннотации можно было бы сказать о идейности, конфликте, сложности, задумке и о методах воздействия героев, но вот только… нет, не стоит. Вся аннотация пуста, если не подводит к одной только фразе, которая не нуждается в предварительном обсасывании. Вот она, фраза: Прочти, не пожалеешь.

4

Было досадно. Не обидно, не больно, не так, чтобы опускались руки. Укус пчелы, пойманный неудобным местом — только и всего. Идешь по улице, перебирая затекшие ноги и потирая глаза, недоумевая: то ли это досада захотела выпасть скупой и соленой, то ли пелена дурмана наконец-то соизволила спасть. Но слезы не лились, зачем им литься; осознание не приходило тоже. Значит, просто глаза нужно протереть? Как бы банально и безвкусно это вообще-то и не звучало. Ты все еще критик, все еще; да, убеждай себя. Верь.

Банально и безвкусно. Ты идешь по улице, заглядывая в незнакомые лица и пряча от них свое. Думаешь, частенько ли такое бывает — и придти к однозначному и единому ответу сложно, даже к банальному выводу; извечный вопрос Чернышевского — задай его, боясь ответа. Люди идут мимо, уволенные и до сих пор не заслужившие данной блажи, потягивающие утреннее или дневное пиво и раздобывшие денег на очередную дозу наркотика, что люди поумнее называют жизнью; чертовы пошляки и пивные алкоголики ноябрьским днем. На дворе стоит холодный послеполуденный час, а похмельная боль отдается эхом; слова и целые конструкции геликооновцев размыты в голове, но остротой ножа проникают под ребро — теперь; нет, завтра можно сказать об этом чувстве: оно случилось «однажды». Банально, когда увольняют за то, что сам ты считаешь как минимум недооцененным; ужасно, когда ноябрьским днем тебе не хватает смелости признать за собой даже выдуманную вину.

Ох, Велин был велик. Настолько, что на какое-то мгновение ты даже начинаешь уважать его — так, впрочем, что даже перестаешь замечать его краснотелость, не видеть безумия, пытаешься вникнуть в его речь; всего этого, конечно, не случилось, но сам факт этого откровения как минимум заставляет невольно поднять скупые и тонкие брови; было громко, жарко и лишено какого-либо вкуса. Хотелось бы тебе уйти самому — громко, сжигая мосты и занавески главного редактора, или же наоборот, улыбнувшись и забрав лучшие свои статьи. Нет, Лопаанцева ты бы прижег сигаретой в любом случае — жалеешь до сих пор, что тот никак не попадался на глаза; но ничего, мир, как это водится, круглый.

— И чем займешься? — спрашивает Аня, сидя в одном нижнем белье на его белоснежной и холодной кровати. Она в твоей власти уже час. Или же ты у нее — хрен разберешь, а оттого и в какой-то степени приятно. — Что умеешь еще?

Приятно задумываться, зная, что кому-то твоя задумчивость интересна. Миша, проработав в «Геликооне» почти тринадцать лет, ты все же был хорошим критиком; именно не стал — она научила тебя, ты закрепил; Велин же все убил. Молодость и романтика делали свое дело слишком хорошо: слова, выбегающие из-под руки, были точными и острыми, сравнения — глубокими, мысли — не по годам зрелые. Воспитанный на классике, ты понимал вес слова — и никогда понапрасну не графоманил, предпочитая укладываться в самый необходимый минимум. Велин никогда бы не признался, но он ценил тебя в большей степени за это: молодой Миша Громов никогда бы не стал разводить воду там, где ее попросту быть не должно было. Однажды ты принес рецензию на провокационный роман «Петли» за авторством небезызвестного П. Исаева; критическая статья лучшего геликооновца не заняла больше страницы. Помнишь, как ты писал о «мертвых племянницах Пушкина», подразумевая, как жалка пародия некоего Исаева на то, что ненавидел ты даже больше опопсевшего фэнтези; помнишь это письмо ярости, как ты сравнивал стиль этого текста с венерическим эффектом не до конца раскрытой болезни, что почему-то заразила непривитый великий и могучий, ставший мелочным и бранным языком. Вспомни ту статью, улыбнись; ты критик — «make i`t happen», улыбнись, вспоминая ту статью — и ее фееричное окончание, поднявшую волну пусть и не такую же, как и сам роман, но как минимум чем-то ее напоминавшую. Заканчивалась та статья так:

«В любом случае, автор гений. Выдумал пустышку, завернув ее в обертку и убедил всех, что нос зажимать не надо — аромат ибо хоть и не французский, но чем-то очень его напоминавший. И пусть текст переживет как меня, так и самого автора, пока я буду жив, я буду говорить всем и каждому — не бывает хороших историй там, где есть некто Исаев. В эпоху перемен этот текст — нечто, показавшее нам все прелести этого мира; у великого гения, правда, с конца немного возьмет, да покапает, черной влагой очерняя то, за что мы русскую литературу и любим; но это так, мелочи. Гении-то не в этом познаются. Гений — это скорее передаваемый титул, от одного к другому; мы-то с вами что в этом понимаем?»

Велин тогда хохотал, заливаясь слезами. П. Исаева он очень даже недолюбливал — наверное оттого, что о нем только и говорили, забывая про других, довольно классных писателей; главред, ни с кем не советуясь, одобрил твою статью, похвалил, даже выписал премию; разумеется, статью опубликовали местные журналы, а сам ты тогда поднялся на пьедестал сенсаций вместе с тем, кто так сильно хотел в эпатаже преуспеть. Да уж, вот время было. Хотя и ничего особенного на самом деле. Уже позже пришло время задуматься — а что это за издательство такое, что позволяет такие вещи вообще печатать? И речь была не о «Петлях», где чудовищно переплетались пошлость, эротика, детектив и отвратительно поданная любовь, не завуалированная ничем, а падающая на тебя, что ноябрьский снег. Нет. Такие книги почему-то любил народ — но вот пользы от них было никакой. Другое же дело было в критике. Она не должна была становится кричащей и едкой, обязана была быть возвышенной и развернутой; французское послесловие, поднявшееся из наполненной проститутками ямы; глас не народа, но человека, на мгновение поставившего себя немного выше. Увы и ах, но… то был «Геликоон», по степени безвкусия сравнявшийся с желтой прессой. И молодой Миша Громов отлично вписывался, помнишь; настолько хорошо, что его можно называть в третьем лице. И молодой ты был одним из важнейших критиков этого издательства смешанного типа, специализировавшегося непонятно на чем. Эх, было время.

— Я не знаю. — Сегодня — решение не пить ничего крепче воды; горя не прибавлялось — лишь уверенная снежная даль в душе. — Ничего больше не умею. Только писать, да и то… как-то сейчас уже нет.

— Ты говорил, что был великим раньше.

— Был. — улыбаешься. — Был.

— Ты не хочешь меня поцеловать? Сейчас. — просто сказала она.

Смотришь на нее немигающим взглядом. Вот опять, приехали. А она только-только начинала нравится… и тут оно. Желание, не обоснованное ничем, кроме женской прихоти — поцеловать, когда даже и дышать-то не хочется; когда вспоминаешь не Лиссабон, Геликоон — две такие разные рифмы, неравнозначные, разноценные; когда критика шатается, другая просит целовать ее губы, сухие, никак не мокрые от тайн дождя; эмпатия переходит в категорию влюбленности в отношении Ани; она правда не понимает или же она прикидывается? Внимательно оглядываешь — молодая, красивая и неизвестно зачем вновь и вновь приходящая; зачастила, будто бы в церковь — и все надеется на какую-то отдачу. Странно все это, необычно. Как будто просто нельзя было сидеть и слушать — ну, или молчать. В молчании ведь познается самая суть — та, без которой и громкости бы ни было. Да, все верно — молчать иногда и не предаваться безвкусию и пошлости гораздо важнее, чем задавать неудобные или неожиданные вопросы; поцелуй, короткий, не имеет значения — но как же тогда быть с моментом? Он быстротечен; шурша, проходит сквозь пальцы, что твой пляжный холодный песок. Такой момент нужно приютить на коленях, нежно поглаживая — а не прерывать его пошлостью, какая наступила теперь. Да, момент этот был прерван внезапно; в голову отчего-то полезли разного рода сравнения. Например, представьте, — вы в парке. Интимность и темнота делают свое дело, ветер легонько треплет ваши волосы и вы чувствуете себя иначе. Да, иначе! Не богами, не царями и даже не придворными шутами, нет; но, кажется, что сама природа заставляет вас быть выше всего этого. Молодые, вы не приемлете искусства. Улыбчивые, вы не приемлете красоты. Для вас все вновь — и, смотря друг другу в глаза, вы думаете, что момент тот будет вечен и велик, и что следующее сказанное слово пусть и не изменит мир — но как минимум зажжет где-то новый огонь. Но вот надвигается туча: то шумная компания подростков наступает на гравийную дорожку, матерясь и куря, на две части этот момент раскалывая. Кеды шуршат, языки их путаются. И где же ты теперь со своим моментом? Да нигде. Силишься забыть и предаться ему вновь; но тщетно. Ушел, сука, и даже не позволил себя запомнить.

Ветром на губах — проигрывание затертой пластинки смеха; усмешка Нины Симон, грудные оттенки ее смешного акцента, ветер, пыль, темнота; все это рождает лишь усмешка — так ты ее видишь; что тогда говорить о том моменте, утерянном?. Черт, Аня, зачем же ты все так опошлила?

— Нет. — задумчиво говоришь.

— Ты долго думал, — как бы между прочим сказала Аня, ни на сантиметр, впрочем, не обидевшись. — хотя еще вчера был так нежен, когда поцеловал.

— Да о своем все. — отмахиваешься, закуривая. Момент, где ты, где ты…

— А. — она поправила волосы и посмотрела на тебя. Он не был красив. Он не был честен.

Интересно, о чем она думает? Смотрит так. Пронзительно, протяжно, аж на душе становится не по себе. Одно слово — женщины. Просто так ее не выгонишь: пока не заслужила. Конечно, потом заслужит — пусть только попробует испортить еще хотя бы миг! Ах, хотя к чему это… за грядущий вечер это случится еще несколько раз точно. Женщины. Заставляют любить их и врать — о том как сильно и как часто ты будешь это делать после. Мужчины — вот они ранимы, они не прощают потерянный Лиссабон и кое-что еще, ужаснее; что же до женщин? Уходят к другим или же вешаются от обиды — третьего, увы и ах, не дано. Выждать бы минутку, пока сигарета совсем не истлеет — может поймет чего и уйдет. Оставит белоснежность белоснежностью; не запачкает черной грязью шелкового белья белоснежные узоры твоей эгоистичной души; не сможет потом предать, так как не будет ни одного у нее шанса. Женщины по своей сути нужны всего лишь на полчаса, когда им надоедает спать; в остальное же время они бесполезны и бесцветны, и нет собеседника хуже — даже от зашторенного зеркала ты узнаешь побольше. Критические осмысления, приказы; императивы — отличное слово, замечательное; корреляционная зависимость критики он женщин и наоборот; не спрашивай ничего, Аня, кури; не заставляй целовать себя и раздевать — до черного белья и достаточно: вот она — грань, вот он-барьер; существует лишь критика, нет смысла выводить другое понятие, понимаешь?

— Ты докурил?

— Ну да.

— А. Ясно.

Они сидели и смотрели друг на друга: она — в белье и замерзающая, ты — улыбающийся. К чему приведет этот вечер? К чему приведет эта ночь? Сегодня алкоголь не нужен — а нужно лишь немного терпения и внимания; побольше красно-крепких пачек и поменьше ее просьб, а не то она кубарем вылетит из твоей квартиры, да, все верно.

Вечер шел и нытье правой кисти усиливалось.