Энни из Грин Гейблз

Люси Мод Монтгомери, 1908

Искренняя, щемящая, открытая и добрая книга! Это больше чем просто детский озорной роман, больше чем роман взросления – это настоящее знакомство с интересным добрым и хорошим человеком, с маленькой выдумщицей Энни из Грин Гейблз, той, что живет в глубине каждого из нас. Человек не может очень долго оставаться печальным в таком интересном мире, ведь правда?

Глава 3. Сюрприз для Мариллы Катберт

Марилла быстро устремилась навстречу, как только Мэтью распахнул дверь. Но когда пред ней предстала тонкая, маленькая фигурка в уродливом платьице, девчонка с длинными рыжими косами и горящими глазами, она остолбенела.

— Мэтью, кто это? — воскликнула она. — Где же мальчик?

— Там не было мальчиков, — вид Мэтью был жалок. — Там была только она. — Он кивнул в сторону девочки, вспомнив, что даже не спросил, как её зовут.

— Не было мальчиков! Но, по крайней мере, один-то там должен был быть, — сурово сказала Марилла. — Мы же просили миссис Спенсер привезти нам мальчика.

— Ну, она этого не сделала. Вместо этого она привезла вот её. Я расспросил начальника станции и вынужден был привезти её сюда! Не мог же я бросить её на месте, какая бы ошибка не произошла!

— Хорошенькое дельце! — снова воскликнула Марилла. Всё это время девочка не проронила ни слова; взгляд её переходил с одного на другую, а лицо всё так и светилось. Она не понимала смысла происходившего. И вдруг её осенило. Уронив свой ценный саквояж, она шагнула вперед, всплеснув руками.

— Вы… Вы не хотите брать меня!.. — Она вдруг разревелась. — Я не нужна вам потому, что я не мальчик! Какая я дура! Никому никогда не было до меня дела. Можно было догадаться, — эта сказка всё равно не продлилась бы долго! Да, да, я никому не нужна! Что же мне делать? Остаётся только лить слёзы!

И из глаз её действительно полились потоки слёз. Упав на стул возле столика, безвольно опустив на него руки, она спрятала в них своё, мокрое от слёз лицо, и продолжала плакать навзрыд. Марилла и Мэтью обменялись неодобрительными взглядами через кухонную плиту. Они не знали, что и сказать. Наконец, Марилла решилась положить конец этой безобразной сцене.

— Ну, ну, для слёз нет причины.

— Нет, есть! — девочка быстро подняла голову, и они увидели её залитое слезами лицо. — Вы тоже заплакали бы. Губы её сильно дрожали. «Представьте себе, что вы — сирота, и вас приводят в дом, но не желают оставлять в нём потому, что вы — не мальчик. Ничего более трагичного никогда со мной не случалось!»

Некоторое подобие улыбки появилось на доселе угрюмом лице Мариллы. Впрочем, улыбка эта, — за отсутствием практики, Марилла, видно, позабыла, как нужно улыбаться, — была довольно кислой.

— Не плачьте же, хватит! Мы же не собираемся сегодня выставить вас за дверь! Вы остаётесь с нами до тех пор, пока мы не выяснили, что к чему. Как ваше имя?

Ребёнок мгновение колебался.

— Зовите меня, пожалуйста, Корделией!

Лицо её вновь воодушевилось.

— Звать вас Корделией? А это действительно ваше имя?

— Н-н-нет, не совсем. Но я мечтаю, чтобы меня так звали. Не правда ли, элегантное имя?

— Уж и не знаю, что у вас на уме! Если Корделия — не ваше имя, зачем же нам звать вас так? Как ваше настоящее имя?

— Энни, Энн Ширли, — неохотно, запинаясь, выдавила из себя обладательница этого имени. — Но, прошу вас, называйте меня Корделией. Не всё ли вам равно, как зватьменя, раз я долго здесь не задержусь? А Энн — такое обыкновенное имя!

— Всё это — обыкновенная чепуха! — Сказала Марилла с неприязнью в голосе. — Энн — отличное имя, и вам нечего стесняться его.

— О, я вовсе не стесняюсь, — воскликнула девочка. — Но только Корделия мне нравится больше. Я всегда представляла, что меня зовут Корделией, по-крайней мере, в последние годы. Когда я была маленькой, мне хотелось, чтобы меня звали Джеральдина. Но сейчас я хочу быть Корделией! Если хотите, зовите меня, конечно, Энни, но только, пожалуйста, не Энн.

— Да, собственно, какая разница-то? — недоуменно спросила Марилла, снимая чайник с огня. На лице её появилось очередное подобие улыбки.

— О, разница огромная! «Энни» звучит гораздо красивее. Когда произносят чьё-либо имя, разве оно не высвечивается у вас в мозгу, будто отпечатанное? Со мной именно так и происходит. «Энн» — как-то не звучит, а вот Энни — куда более значительное имя. Если вы будете называть меня Энни, не упуская последние два звука «н» и «и», — я смогу примириться с тем, что я — не Корделия.

— Отлично, Энни, с «н» и «а», можете вы объяснить, почему произошла эта… гм… подмена? Мы же просили миссис Спенсер, через людей, привезти нам мальчика. В вашем приюте были мальчики?

— О, да, целая куча. Но миссис Спенсер сказала вполне определённо, что вам нужна девочка лет одиннадцати. И наша заведующая решила, что я подхожу. Не представляете, в какой восторг я пришла! От радостного возбуждения я не спала всю последнюю ночь. — И она добавила укоризненно, поворачиваясь к Мэтью: — Ну почему вы не сказали мне правду, что я вам не нужна, и вы оставляете меня там, на станции? Если бы я не увидела Белоснежного Пути восторга и Озера Сверкающих вод, мне было бы куда легче!

— А это-то что ещё такое? — Марилла вопросительно уставилась на Мэтью.

— Да так, она просто вспоминает один наш дорожный разговор, — поспешно ответил Мэтью. — Марилла, я пойду, поставлю лошадь в стойло. Надеюсь, чай будет готов, когда я вернусь.

— А кроме вас миссис Спенсер привезла ещё кого-нибудь? — продолжала допрашивать девочку Марилла, когда Мэтью вышел.

— Лили Джонс она взяла для себя. Ей всего пять лет, и она очень хорошенькая. У неё блестящие каштановые волосы! Если бы я была очень красивой, с… каштановыми волосами, вы бы оставили меня?»

— Нет. Нам нужен парень, чтобы помогал Мэтью на ферме. От девочки какой прок? Можете снять… э… шапчонку. Я положу её и этот ваш саквояж на столе в холле.

Энни покорно стянула с себя давно утратившую форму бескозырку. Вернулся Мэтью, и они сели ужинать. Но Энни не могла есть. Она лишь чуть-чуть поклевала хлеба с маслом да, взяв яблочного варенья из раковинообразной стеклянной вазочки, размазала его по тарелке. Едок из неё был никудышный.

— Да вы ничего не едите! — протянула Марилла и взглянула на бедняжку так, словно открыла в ней новый дефект.

Энни вздохнула.

— Не могу. Я вне себя от отчаяния. Вот вы хотите есть, когда у вас горе?

— Я бы сказала, что никогда не приходила в отчаяние, — парировала Марилла.

— Это вы серьёзно? Ну, тогда представьте себя на моём месте…

— Не хочу.

— Тогда вам трудно понять, что со мной происходит. А чувствую я себя просто отвратительно. Начинаешь есть, но комок подступает к горлу, и ты чувствуешь, что проглотить уже ничего не можешь… Даже шоколадную карамель! Два года назад я попробовала шоколадную карамельку. Она была такая замечательно вкусная! С тех пор мне часто снится, что у меня их много — этих шоколадных карамелек, — но я всякий раз просыпаюсь именно в тот момент, когда собираюсь их съесть. Так что не обижайтесь на меня: сейчас кусок в горло не идет! Всё — замечательно вкусное, просто я не могу есть.

— Думаю, она устала, — сказал Мэтью, и это была его первая фраза с тех пор, как он поставил лошадь в конюшню. — Отведи-ка её в постель!

Марилла стала подумывать, куда бы уложить Энни. Вообще-то она постелила на кухне, но ведь они ожидали, что приедет мальчик. И хотя там было чисто и уютно, возможно, не стоило класть туда девочку. Но не помещать же эту приблудную девицу в гостевую комнату! Значит, остаётся только комнатушка в восточной части дома. Марилла зажгла свечу и скомандовала, чтобы Энни следовала за ней, что та беспрекословно и сделала, забирая по пути бескозырку и саквояж. Гостиная, казалось, блестела от чистоты. А восточная комнатушка была и того чище.

Марилла поставила свечу на треножник и сняла покрывало.

— Полагаю, у вас имеется ночная рубашка? — сухо спросила она.

— Даже две, — охотно ответила Энни. — Заведующая приютом сама сшила их для меня. Они страшно обуженные. В приюте вообще мало места, так что вещи там узкие. По-крайней мере, в таком бедном приюте, как наш. Но, можно одинаково сладко спать и в них, и в роскошных ночнушках с оборочками. И в этом — утешение.

— Ну, поскорее раздевайтесь и — в постель. Через несколько минут вернусь за свечой… Опасно вам, детям, доверять свечи: ещё подожжёте дом, чего доброго!

Когда Марилла вышла, Энни с тоской осмотрелась вокруг. Окрашенные в белый цвет стены были совершенно голыми. И белизна бросалась в глаза и Энни со страхом представила, что эти голые стены вдруг заболевают… Они ведь, наверное, не очень уютно себя чувствуют… безо всего! И пол тоже — голый; если не считать мохнатого коврика, — таких Энни ещё никогда не видела, — на нём ничего не лежало. В одном углу стояла кровать, высокая и старомодная, с четырьмя тёмными, низко-посаженными столбиками. В другом углу помещался, если можно так выразиться, треугольный треножник, вид которого весьма оживляла красная, бархатная подушечка для булавок; причём самые «упорные» из них не так легко было вытащить… Над треножником висело маленькое зеркало, размером, примерно, шесть-на-восемь. Окно, с белоснежной муслиновой занавеской, находилось на полпути между треножником и кроватью. Напротив помещался умывальник. Аскетизм этой комнаты невозможно было передать словами. Энни даже поёжилась. Слёзы снова навернулись ей на глаза и, зарыдав, она сбросила одежду, натянула узкую ночную рубашку и легла под одеяло с головой, уткнувшись в подушку.

Когда Марилла вернулась за свечой, единственным доказательством того, что в комнате есть кто-то ещё, была груда не совсем свежих вещей, большей частью разбросанная по полу, да уже «обжитой» вид постели.

Она осторожно подняла вещи, аккуратно разложила на жёлтом стуле и затем, взяв свечу, направилась к постели.

— Доброй ночи, — сказала она несколько суховато, но без неприязни в голосе.

Над одеялом мгновенно возникло белое, с огромными глазами, личико Энни.

— Как может быть она «доброй», когда на самом деле, это — самая ужасная ночь в моей жизни?» — с грустью сказала она, бросив укоризненный взгляд на Мариллу. Затем она снова исчезла под одеялом. Марилла ушла на кухню и продолжила мытьё посуды, оставшейся после ужина. Мэтью курил, что считалось верным признаком его взволнованного состояния. Он редко это делал, ибо Марилла всегда воротила нос и говорила, что курение — дурная привычка. Но при определённых состояниях души, он брался за трубку, и Марилле приходилось закрывать на это глаза. Что поделаешь, если мужчины — такие «нежные создания», и для их эмоций нужен хоть какой-то выход.

— Да, весёленькая история, — сказала она гневно. — Вот что случается, когда понадеешься на знакомых, да не сделаешь всё самостоятельно. Думаю, это родня Ричарда Спенсера всё перепутала. Завтра один из нас съездит к миссис Спенсер. Эту девочку нужно отослать обратно в приют.

— Да, полагаю, так было бы правильно, — с неохотой ответил Мэтью.

— «Было бы», «полагаю», — передразнила брата Марилла и раздражённо продолжала: — Что ж ты не знаешь наверняка?

— Послушай, Марилла, она — прекрасный ребёнок. Жаль снова забирать её отсюда, ведь девочка так настроилась жить здесь!

— Не хотите ли Вы этим сказать, Мэтью, что думаете оставить её с нами?! — изумлению Мариллы не было границ. Она удивилась бы меньше, если б в Мэтью вдруг обнаружилось пристрастие к стоянию на голове.

— Ну, в общем, полагаю, не совсем так, — запинаясь, сказал Мэтью, прижимаясь к стене, как бы ища опору. — Думаю, едва ли мы смогли бы это сделать.

— Вот именно!.. Зачем она нам?

— Но… мы должны с ней, знаешь ли…, по-доброму! — неожиданно сказал Мэтью.

— Мэтью Катберт, ясно, как день: ты хочешь оставить этого ребёнка! И чем она околдовала тебя, эта девчонка?

— Ну, в общем, она — очень интересная, — как бы в своё оправдание, и в то же время упрямо, заявил он. — Послушала бы ты её разговоры, когда мы возвращались со станции!

— Да, язычок у неё подвешен… Я сразу её раскусила. Но это — не в её пользу. Не нравятся мне дети, которые много болтают. Даже если бы я и решилась на то, чтобы взять девчонку, — эта — вовсе не в моём вкусе. В ней есть что-то непонятное. Нет, её надо прямо отправить туда, откуда она явилась.

— Я мог бы нанять какого-нибудь французского парня, чтобы помогал мне, — робко заметил Мэтью, — а она составит тебе компанию…

— Очень нужна мне компания, — проворчала Марилла, — и, тем более, её компания.

— Ну, как скажешь, Марилла, — сказал Мэтью, поднялся, отложил трубку и заявил: — Пошёл я спать.

Отправился на боковую Мэтью, и Марилла легла в кровать, как только перемыла всю посуду, всё больше хмурясь и решительно поджимая губы. А наверху, в восточной комнатушке, тихо плакал одинокий, никому не нужный ребёнок, и даже сон улетал от него прочь…