Работайте! В работе счастье…

Людмила Прошак, 2023

“Мы пишем книгу Спиридонова о времени, в котором он, Спиридонов,работает. Вот давай и начнём… Составляй план, даёшь план…Я наговариваю, ты обрабатываешь, потом приходишь и уточняешь…“А спустя полчаса: “Ты же не думаешь, ты же просто записываешь, чтоя говорю!..” И действительно, мыслей в этой книге больше, чем чего быто ни было другого. Только вот прийти и уточнить уже не получится…

Глава вторая

СТУДЕНЧЕСКОЕ БРАТСТВО

Два билета на бочку. Пятнадцать вечеров. Опять замели. Ревизии, но не бухгалтерские.

Случай — явление, при котором нарушается запланированный, прогнозируемый тобой порядок жизни. Вдруг всё меняется. Движется жизнь, случаются случаи, некоторые люди возводят их в ранг знамений, предвестников. Как я отношусь к случайностям и случаям? Отношусь. Туда (наверх) не взываю, решаю сам. Такая вот реакция…

Надо было поступать в институт, а денег нет, жить не на что. Мать с отцом в это время взяли ссуду на строительство дома. Мне казалось, что теперь у нас хоромы. А лет через тридцать приехал, посмотрел: там, где яблони выращивал, кто–то огромный коттедж отгрохал, рядом с ним наш домик не больше собачьей конуры. Но нам там было уютно, хорошо, дом был полон гостей. Наверное, это самое главное в жизни человека.

Накануне поступления мы с другом поехали на озеро, наловили рыбы, поставили бочку на тележку и поехали по нашей улице торговать. Раньше так раздавали, а тут — за деньги. Продали одну бочку, пересчитали барыши. На два билета туда и обратно не хватает. Пошли снова на рыбалку, продали вторую бочку. Теперь должно было хватить.

Я поступил в Свердловский горный институт, и в моей жизни начался важный переходный период — от пацана к молодому человеку.

Жили, учились, а ещё больше вкалывали, чтобы прожить.

Шабашили на стройке, на заводах — пивном и (что важно!) на колбасном, но чаще на цементном. Повязываешь на лицо слой за слоем маску, но всё равно лопатой намахаешься, вагон разгрузишь — выходишь, а нос уже зацементировался, хоть бури его.

В общаге бывало всякое, да и в учебном корпусе мы все вели себя по-разному: кто на лекциях сидел, кто в читалке пропадал, кто на стадионе до седьмого пота вкалывал, а кто и в карты играл.

Но чего мы не гнушались, так это практики, особенно после третьего курса, которая, как лакмусовая бумажка, тут же покажет, что из тебя получается.

Мы пахали вовсю. Обычно нас устраивали на рабочие должности, чтобы можно было хоть какойто копейкой разжиться. Кривой Рог, Нижний Тагил, Кушка, Джезказган… Последний, пожалуй, был самым запоминающимся. Это уже преддипломная практика.

Там я деньги зарабатывал помощником машиниста экскаватора, а практику как рударь проходил помощником бурового мастера. В шахту выезжаешь днём, затем — в карьер, полночи отработаешь, поспишь в общежитии — и снова в шахту. Идёшь пешком через снежные барханы, потому что на автобус денег нет, тебя ветер едва с ног не сбивает.

Итээровцы в отделах знали, что нужно для диплома, материалом снабжали щедро, но это уже обрабатываешь только в Свердловске — пишешь, рисуешь, чертишь.

На шахту тогда в нашем институте впервые дали места, мы туда втроём и поехали. У Брагина (его отец был начальником штаба Уральского военного округа) что-то случилось, он улетел, остались вдвоём с Юрой Шрейдером, мы его Юшей звали. У него было одно удивительное качество: он умел быть преданным другом, причём в такой степени, что ради дружбы был готов действительно на всё. Таких людей единицы.

Выдался выходной. Куда идти? Разве что только на танцы. Они в самом разгаре. Все танцуют, а две девчонки стоят в сторонке. Вдруг к ним начинает приставать пьяный чеченец (в Казахстане их тогда много было, правда, пьющий — явление среди них редкое, но этот, видимо, был особенный).

Мы тогда по–другому к таким вещам относились, не делали вид, что спешишь и не видишь.

Рёбра у меня ломанные именно потому, что вмешивался, как и на этот раз. Врезал — он присел, отдыхает, а меня окружили его сотоварищи. Я один. Вокруг танцуют шахтёры, матёрые, как лесные кабаны, но ни один из них даже не посмотрел в нашу сторону. Начал пятиться. Смотрю — в холле сидит их вождь.

— Что ж вы, — говорю, — как стая. По–честному один на один не можете?

Он подхватился, уязвлённый:

— Да не может быть!

А тут и вся орава подоспела. Он прикрикнул. Они замерли. И вот в тот самый момент, когда мы уже начинаем находить общий язык, вбегает мой друг со складным ножом с такой длинной деревянной ручкой. Сабля, а не нож.

Юше кто-то сказал, что меня зарезали. Вот он и прибежал…

Нас схватили, снова потащили в зал. Тот, которого я обидел, по–прежнему лежит. Тут выясняется, что он ещё и родственником приходится их вождю. Ладно, пришлось объяснять подробно, почему он тут такой. Вождь понял, но девчонок пришлось нам с Юшей провожать до соседнего аула…

Практика подходила к концу. За работу на экскаваторе я получил аж пятьсот рублей. Пятьсот рублей! Это когда у нас стипендия (самая высокая, между прочим, среди вузов) сорок восемь рублей!

Разумеется, мы пошли в ресторан. По мере приближения к нему сначала чувствуешь дымок саксаула (других деревьев там нет) и только потом — собственно запах самого шашлыка, а вот и сам ресторан — открытая веранда (мороз под тридцать!), над ней вывеска “Восточная сладость“.

Сели, заказали… Вдруг официантка тащит нам бутылку коньяка:

— Вам передали!

Поворачиваемся: чеченцы машут. Что тут будешь делать — надо отвечать. Послали две бутылки шампанского — а нам тащат ящик пива. Я машу рукой: мол, больше отвечать не в силах, всё..

Юшу по распределению отправили на Кольский полуостров (в Апатиты или Никель) — там и погиб. Я не знаю, где Саша Комаров. Валерку Карманова (он в Инте работал) похоронили недавно. Володя Медведев — наш комсорг, Алька Бирюкин — якутский аристократ, в каких–то высших кругах родители у него были…

Но мы тогда не воспринимали ранжира и не видели разницы в социальном положении.

В студенческую пору пришлось провести пятнадцать суток в 101-й камере на Малышева, 1. Тот, кто знает Свердловск шестидесятых, отлично представляет себе стадион “СКА–Свердловск“ (команда — чемпион по хоккею с мячом, потрясающие игроки), через дорогу — тюрьма, затем мединститут, кладбище и юридический институт. Вот такая модель социального устройства общества.

Мы, горняки, захаживали в мединститут. Там училась моя сестрёнка, поэтому мы обычно на проходной оставляли студенческие билеты и шли перед танцами раздеваться к ней.

Ребята у нас были заводные, в драку лезли и на трезвую голову, только чтобы себя испытать.

— Надо выйти, — подходят к нам „местные“.

Надо так надо. Заходим в туалет. Пацанов–медиков можно понять: за их девчонками начинают прямо на глазах ухаживать. Вот они и пошли махать кулаками. Делать нечего, мы их побили.

Поднялись к Тамаре, оделись, спускаемся, а нас уже дружинники поджидают. Мы–то и сами в ДНД, только в своём районе. Кое–как договорились, вернули они нам студенческие, которые у вахтера оставляли, вышли мы, а тут Валерка говорит:

— Я шапку оставил!

И назад. Я за ним. Заходим, а нам говорит один из дружинников:

— Студенческие покажите!

— Да мы только что вышли, — но билеты всё–таки дали в руки.

— Придёте за ними завтра.

Утром нас уже ждала милиция. Дали пятнадцать суток. Днём работали в котельной, уголёк кидали, стадион подметали, а вечером возвращались в камеру, а там шестьдесят человек на двухъярусных койках.

Напротив нас внизу лежал маленький человечек. Он встал, и мы увидели его горб. Кто-то попытался нами покомандовать, он что-то тихонько сказал, и никто больше нас не трогал.

Пятнадцать вечеров прошли однообразно. За огромным столом сидели сокамерники и играли в карты. На кон ставить было нечего, поэтому играли на интерес. Например, проигравший должен был зубами поднять тот самый стол. Поднимал.

Возвращаемся в своё общежитие, а нас там весь этаж встречает как космонавтов.

На танцы мы по-прежнему хаживали, только те самые пацаны-медики, нажаловавшиеся на нас, старались на глаза не попадаться. Наверное, всё же было совестно: кулаками махали не меньше нашего, а отвечать пришлось одним нам.

Мы уже стали подзабывать о своём пятнад — цатисуточном приключении, как в институтской многотиражке “Горняк“ вышла на всю полосу статья ректора под многоговорящим заголовком: “Таким не место в нашем вузе“. Это было про нас с Валерой. Он взял академический отпуск, ушёл в армию, отслужил на Дальнем Востоке и вернулся заканчивать институт.

А я наплевал на статью. Как раз тогда сессия была, сдал прилично.

Меня оставили, но лишили стипендии, чуть ли не на год. Ничего, зарабатывал, в том числе и курсовыми. У нас был бригадный подряд.

Работали втроём — курсовую за ночь. Твёрдой ставки не было, сколько платили, столько и ладно, лишь бы на борщ хватило. Заочники — начальники шахт, главные инженеры — отсчитывали без лишних слов. Что такое для нас заработать за ночь пятьдесят рублей? Да это же больше, чем месячная стипендия!

Со своим честным заработком мы отправились, конечно же, опять в ресторан. Назывался он почемуто “Ялта“. Оркестр играл достаточно вяло и недолго. Даст кто-нибудь трёшку — оживятся, нет — ну тогда и без музыки. Мы переглянулись: кто на гитаре играет, кто на баяне, а я на барабане стучал… Подошли к музыкантам: “Договоримся?“ Те не возражали.

Мы поиграли всласть, выходим в холл, двигаемся к гардеробу, смотрим — у дверей мужчина стоит, в одной руке револьвер держит, а другой рукой к груди какой–то мешочек прижимает.

— Не подходи!

Но нам выйти-то надо?! Бывает, что действуешь на автопилоте. Это как раз тот случай. Отвожу его руку с револьвером и иду к выходу. Навстречу наряд милиции. Мы оказываемся между патрульными и тем самым мужчиной. Тот в меня пальцем тычет:

— Вот этот на меня нападал!

Опять, что называется, замели. Это позже уже выяснилось, что нервный мужчина с револьвером и мешочком у груди — инкассатор, который, пробираясь сквозь сутолоку у гардероба, грубо толкнул нашего Альку Матвеева, а тот, поскольку боксёр, ответил молниеносно, не разглядывая и не раздумывая.

Посадили нас на ночь в компании с мужиком, который, как видно, был не шестёрка. По всему чувствовалось, значительный такой кадр. На окнах решётки. Приятель мой едва не всхлипывает.

— Студенты? — спрашивает лейтенант (он за столом протокол кропал). — А в высшей математике вы как, разбираетесь?

— Как семечки, — отвечаю.

И понеслось… Всю ночь напролёт мы с лейтенантом решали задачки, которые ему в юридическом задали.

В восемь утра в дежурку заходит милицейский чин с большой звездочкой и таким же животом:

— А где этот, по происшествию с инкассатором?

— Здесь задержанный! — тянется в струнку лей–тенант.

— А это кто?

— А это он и есть…

Что тут поднялось! В общем, закрыли меня в каталажку опять. Сначала декан с командой приехал, потом секретарь комитета комсомола с командой, затем уж и ректор — разумеется, тоже с командой, потом из Свердловского горкома комсомола. “Все побывали тут“. Инкассатор стоит на своём. Мы все тогда в одинаковых фуражках ходили и ему на одно лицо казались.

— Юра, — уговаривал декан, — мы тебя в институте оставим, признайся.

— В чём?! — спрашиваю, а он молчит.

Девять раз за день на допросы водили. Следователь вкрадчиво расспрашивает про маму, папу, как живём, какой достаток. Потом склоняется и доверительно спрашивает:

— Ну скажи, ведь позарился? Всё же как–никак семьсот тысяч…

К концу дня отпустили, но сказали строго:

— Первым делом заедешь в комитет комсомола.

Заехал. Мне вкатили третий строгий выговор с занесением в учётную карточку. Где–то ещё провинился. Снимали уже, кажется, в Ухте.

Алька рвался признаться, что это он инкассатору врезал. Но удалось его отговорить. Резон простой: мне то что, я ведь этого не делал. История закончилась, вышли мы из неё с большими моральными потерями.

Ну и ладно, на то оно и есть, студенческое братство.

Впрочем, мы ведь не только попадались в милицию, мы и сами наводили порядок. Я даже ради этого на коньках кататься выучился, потому что на катке безобразничали. Дисциплину наладили — будь здоров!

Отряды содействия милиции — так это называлось. Нас пофамильно пригласили. Мы боролись не только с хулиганами, но и с карманниками. По альбомам их личности изучали, снимков там сотни, не запомнить. Заходим, например, в универмаг. Перед этим лейтенант показывает нам десяток фотографий и инструктирует:

— Поймать их надо только за руку. Иначе не докажешь. С кем я поздороваюсь, за тем и следите…

Жили мы весело и разнообразно, но не в ущерб учёбе. У нас были исключительно толковые преподаватели. Впрочем, по некоторым предметам мы бессовестно косили. Например, в учебной сетке у нас значился бухучет. Учебник толще “Капитала” Карла Маркса.

Преподаватель был не зануда, на экзамен в январскую сессию являлся с зимними удочками и рыбным ящиком.

Скидывал с себя в угол полушубок и садился нас слушать. Бегло просматриваешь учебник и идёшь к нему. Он задает пару вопросов, но осторожно, с пониманием того, что перед ним всё–таки сидит не бухгалтер, а будущий инженер, которому гораздо важнее знания о системе разработок, технике, технологии…

Бухгалтерия не увлекала, а вот геология — это да. Два сезона ходил в ревизионные геологоразведочные экспедиции. Суть их сводилась к следующему: гдето когда-то что-то было открыто, а теперь надлежало проверить.

В войну разбираться с этим было некогда, надо было хватать и разрабатывать там, где побогаче и побольше, оборонка нуждалась остро. А с конца пятидесятых годов уже можно было так не торопиться, разбираться со всем досконально.

В экспедиции была бригада шурфовщиков. Я состоял на должности коллектора — шурф размером метр на метр двадцать, ты землю по глубине раскладываешь, описываешь. К третьему курсу уже разбирался, что такое третичка, четвертичка, сланцы, песок…

Брошенные старательские поселки и тайга вокруг — вот и всё разнообразие. В экспедиции надо ведь не только работу организовать, но и быт наладить, чтобы выжить.

Мы знали, что недалеко от Кушки атомная станция и там что–то вроде Чернобыля было, всех жителей оттуда переселили. Тогда об этом не распространялись — меньше говорили, больше делали.

Неподалёку был заброшенный старательский посёлок, возвращаемся оттуда, смотрим — кержаковское подворье, заросший травой двор и — главное! — банька по-чёрному. Как тут мимо пройдёшь? Напросились.

Парились, пока уши не сварились. Выходим в простынях, а Василий с мужиком тащат из подвала флягу. И мы кружками прямо из неё черпаем холодную брагу. Начальник партии выдаёт по комплекту чистого белья.

Мы натягиваем на себя рубашки, закатываем кальсоны и ночью цепочкой, как привидения, тянемся к себе на базу.

На следующий день бумаги составляешь, образцы в порядок приводишь. А в понедельник, ещё солнце не взошло, выходишь на маршрут. И всё сначала, изо дня в день: встанешь — и кайло в руки… Бригада уходит вперёд шурфы бить, а ты — следом, пишешь, в мешочки собираешь.

Монотонность кропотливой работы — с понедельника по субботу включительно, а с субботы на воскресенье — вылазки на праздник чистого тела…

Обыденная геологическая жизнь — жуть, текучка, круговая повинность. Утром встал, помылся и за дело: кто–то кашеварит; кто-то рюкзак на спину и пошёл пробы брать; вернулся — чайку глотнул, отчёт написал. Завтра — всё сначала, всё то же самое.

Но находятся чудаки, которые, как стемнеет, сидят у костра, что–то мурлычут. Ночи ведь длинные, по тайге не пошляешься, если хочешь с глазами остаться.

Появление бардов подготовила академическая наука — те самые “гады–физики”, что, как пелось в одной из песен Галича, “на пари раскрутили шарик наоборот“, да ещё, как ни парадоксально, геологи…

Да, цитата родом из тех самых шестидесятых. Мы же и о событиях всех говорим поэтапно. Каждая глава — этап жизни.

Я понимаю о себе, что я — человек не только определённого времени, но и определённого поколения. Такое понимание есть и чувство времени тоже. Точнее, чувство есть, а времени нет…

У меня сейчас две трети жизни проходят либо в воздухе, либо в машине. Когда был секретарём — было девять десятых в этом режиме, потом — половина.

На прошлой неделе вылетел в час ночи, в четыре прилетел в Екатеринбург, в два часа — “прогулка по городу”. Идиотизм!

Куда спешу? Мне надо, наоборот, цепляться за жизнь…

Впрочем, время не имеет значения, важна только сама жизнь, точнее романтика, воплощённая в жизнь. Не взирая ни на что.

Я прожил неплохую жизнь, у меня есть свой взгляд на всё и на всех, о ком и о чём угодно. Но лучше меня спросить, какую трубу или какую задвижку ставить, — я скажу с большим удовольствием, потому что я всё ещё инженер…