Работайте! В работе счастье…

Людмила Прошак, 2023

“Мы пишем книгу Спиридонова о времени, в котором он, Спиридонов,работает. Вот давай и начнём… Составляй план, даёшь план…Я наговариваю, ты обрабатываешь, потом приходишь и уточняешь…“А спустя полчаса: “Ты же не думаешь, ты же просто записываешь, чтоя говорю!..” И действительно, мыслей в этой книге больше, чем чего быто ни было другого. Только вот прийти и уточнить уже не получится…

Глава третья

УНИВЕРСИТЕТ ЗА ДВУМЯ ПЕРЕВАЛАМИ

Куда подальше. Горный мастер при вольных людях. Колымская библиотека. Золотой запас Родины. Чернильница как довод. Почтенная публика

Впереди маячило распределение. Хотел в Норильск — вторая точка в СССР, после Джезказгана, где испытывали самоходную технику.

Это был тот случай, когда степень отрыва науки от производства была колоссальной. Я когда чертёж свой защищал (восемнадцать ватманских листов), в комиссии сидел представитель из института “Гипроруда“, он послушал и плечами пожал:

— Да нет, такого быть не может, вы фантазируете.

Итак, я в первой десятке пошёл на распределение. В Норильск было три места. Оставалось одно. Передо мной приятель, прошу его:

— Ты только Норильск не бери.

— Да я и не хочу.

Выходит, руками разводит: не обессудь, Норильск.

Ну, выразился я, захожу злой. Комиссия за столом спрашивает:

— Юрий Алексеевич, куда вы хотите?

— Давайте, — говорю, — куда подальше.

“Подальше“ была Колыма…

Я впервые тогда летел на Ту–104. Впечатление получил сильное, до этого ведь только на поезде ездил. Долетел до Хабаровска, а потом началось…

Маленький работяга Ли–2 (“дуглас“, только переделанный) — посадка за посадкой — неспешно продвигался к Магадану. Это сейчас циклон, антициклон, а тогда объяснение было одно: “Нет погоды“.

Трава на поле колышется, самолеты на приколе стоят, лётчики скучают, пассажиры слоняются — все погоды ждут…

Потихоньку, помаленьку, с тошнотиками — самолётик ведь махонький! — добрался до столицы Колымского края.

Не только по полезным ископаемым, но и по ресурсу человеческого терпения Северу нет равных. Меня этому качеству учили на прииске „Горный“…

Август отсчитывал последние деньки. В сентябре добыча золота сворачивалась, потому что замерзали реки, да и годовые планы прииски уже к этому времени выполняли. Если и домывали какие-то крохи, то только чтобы натянуть проценты перевыполнения.

Стоянки приборов, как правило, монтировались на год. Зимой добыча останавливалась, производственные отделы работали над проектами.

Старатели же делились на две категории. Первую — из числа наиболее толковых и опытных — забирали в механические мастерские. Если ты токарь, сварщик, слесарь, паши себе на здоровье в тепле, вплоть до нового сезона. Вторую категорию составляли те, кто занимался геологоразведкой, шурфовал будущие полигоны, уточнял контуры, готовился к монтажу приборов. Вот с ними мне и предстояло свести знакомство поближе. Получив в Совнархозе направление на прииск “Горный“, располагавшийся вдоль Колымской трассы, я отправился туда.

В мой первый сезон горного мастера мне дали один прибор. Там домывали вольные люди из числа тех, кого начальство не хотело показывать участковому. В основном, бывшие уголовники, — с глаз долой. Те, кто вышел на свободу и решил осесть на Колыме, обзавёлся семьями.

Смертной казни тогда не было, потому выражение „25, 5 и 5“ как нельзя точнее характеризовало жизненный путь тех, кто, побывав в шкуре зверя, снова пытался стать человеком.

Но прошлое из подсознания не вытравить, а тут появился пацан… Сначала молча наблюдаем друг за другом, потом потихоньку начинаю понимать, что к чему.

Опора горного мастера — бригадир. В нашей бригаде — Вася Гладун, тот ещё персонаж. Всё лицо в морщинах, прочифирил на зоне. Отсидел от звонка до звонка, но семья к нему приехала. Он был один из тех, кто не возвращался на родину не потому, что денег нет, а потому как нагрешил там да так, что родственники жертв не переставали его ждать все эти долгие годы. Таких среди золотарей было большинство.

Мне казалось, что самые интеллигентные из этого сообщества — женщины. Они работали обычно съёмщицами золота: когда смена заканчивалась, промывали, отбивали от остатков породы, складывали в особые банки, которые не открыть, и увозили.

Вот и к нам приехала съёмщица, и мы четвёртый день работаем на съёмку. Приглядывается ко мне, новичку. Я при ней кому–то что–то сказал, тот мне возразил, мол, да пошёл ты. Ей это очень не понравилось. И она набросилась на него с остервенением квочки. Но то, что она ему при этом сказанула, было такого свойства, что я, мужик, почувствовал, как краснею до корней волос. Не успев подумать, брякнул: — Шура, разве можно так выражаться, ты же женщина…

И тут она мне как выписала!.. Ух!..

Нескончаемая зима тянулась медленно. Но именно тогда я и узнал, что такое золото.

Полигоны нам доставались развороченными, идёшь — пусто, а ещё два шага ступил — самородок. Природа не создавала для нас удобств, хочешь найти — ищи. А вокруг сопки.

На нижнем ярусе растут карликовые берёзки и осинки, на среднем — лиственницы ввысь тянутся, ещё выше — каменные верхушки гор, но и они в окружении кедровника.

Едва свободная минутка представится — в тайгу или на речку Таёжную (какое ж ещё название тут может быть?), она промерзает не сверху, а снизу, ведь там — вечная мерзлота.

Утром выходишь, выдыхаешь — слышишь шелест и видишь, как падают изморозью мелкие льдинки. Это твоё дыхание, схваченное морозом, сыплется на снег.

Значит, минус пятьдесят. День актированный, на полигоне делать нечего, но и заработка соответственно нет, заплатят тебе вместо сдельщины повремёнку в три рубля. Только план–то всё равно придется выполнять, не говоря уже о том, что дома сидеть не хочется, потому что дом — общежитие в лагерном посёлке барачного типа.

Самая что ни на есть подходящая для инженера комната… Здесь проживает тридцать человек. Одна стена — вся в вешалках, на них висят вперемешку спецовка и чистая одежда. А дальше — ряды кроватей.

Хорошо хоть прислали из Владивостока ещё одного выпускника, геолога Юру Мельникова.

Итак, первая ночь на новом месте. Только уснули — вваливается кодло ребятишек, пьяных до умопомрачения. Врубают свет, начинают куражиться. Один выхватывает бритву, начинает кромсать одежду. Другой пинает кровать, на которой спал Юра.

Соскочили, сели напротив друг друга.

— Ты как ко всему этому относишься? — спрашиваю. — Соответственно, — отвечает, закатывая рукава.

Отметелили, вытолкнули в предбанник (не то прихожая, не то кухня, посередине печка, уставленная чайниками, на случай если кому почифирить вздумается). Все проснулись, но никто не встал. Мы кровати сдвинули и легли снова спать, спина к спине. Так и жили…

Тут Галина Ивановна сообщила, что едет. Она к тому времени Карагандинский политехнический институт закончила. Пошёл к начальству, так и так, невеста приезжает.

Отвалили нам “квартиру“ в огромном доме, стоявшем буквой “Г“. В одном крыле — контора, всё остальное — жилфонд. Одним словом, барак. Наша комната метров семь.

Колыма для начитанного человека была Клондайком. Здесь продавались такие книги, о которых на Большой земле можно было только мечтать.

Ходили в телогрейках и ватных штанах, но зарплату исправно относили в книжный магазин. Вскоре вся ниша в стене была забита томами серии “всемирной литературы” и не только.

Однажды ночью проснулись от странного шелеста. Мерный, тихий треск доносился с книжных полок. Взял наугад одну книгу, тряхнул — на пол высыпалась если не тысяча, то добрая сотня тараканов. Их можно понять: остальные стены холоднющие, где же ещё устроиться…

Стал я выяснять, что здесь было раньше. Оказывается, в нашем бараке была лагерная больница, а нас с Галиной Ивановной поселили в морг. Вот я и думаю: может быть, достаточно человеку в своей жизни один раз в морге побывать, больше и не нужно?

Просыпаешься — иней по стенкам, углы промёрзли. Утром подходишь к ведру — пробиваешь лёд и потом только умываешься и бреешься.

Никто не бухтел. Никому в голову не приходило, что каждому взрослому сыну надо по отдельной квартире, а ещё лучше — по коттеджу. Как же так, мальчику двадцать лет, а он ещё без машины!..

В стремлении жить лучше не заметили, когда чаши весов, качнувшись, накренились, миновав точку равновесия между материальным и идеальным…

Конечно, и сейчас есть люди, не зацикленные на материальной составляющей, но, к сожалению, в современном обществе они в меньшинстве. Привязанность к собственности приводит к равнодушию жлобства, которое подбирается к человеку незаметно.

Мы просто к быту относились, не пищали. Таисия Дмитриевна, мама Галины Ивановны, приезжала, жила с нами почти год, тоже ничего.

Потом нам дали другую квартиру, в ней и комнатка была чуть просторнее, даже маленькая кухонька имелась. Когда родилась дочь, с фибрового чемодана оторвал крышку — получилась колыбель. Настрелял белок и куропаток, пустил их на пух, чтобы ребёнок в тепле спал.

На второй сезон мне дали уже два прибора километров за пятнадцать друг от друга. В районе Оротукана отмывали полигон, вскрыли прямо под сопкой шурф, зацепились за телогрейку… Понаехали кагэбэшники, всё оцепили. Оказалось, там целое кладбище. Два дня мы не работали, пока захоронения переносили…

Вадим Туманов написал книгу о Колыме, о том, как вывозили в сопки и под музыку расстреливали. Приезжал какой-нибудь хмырь с Магадана и шёл прямиком к Доске почёта. Передовая бригада? Расстрелять! А эти кто? Лентяи? В машину, тоже расстрелять!

Я этого не пережил, не видел. Но когда вышел “Один день Ивана Денисовича“ Солженицына (мы выписывали роман-газету), дал почитать повесть своему соседу Коле Глушко, работавшему весь свой век на Колыме бульдозеристом, тот прочитал и долго хохотал: “Пустяки какие!“…

Тяжёлая история не только у Колымы. Север, он ведь весь в зонах — не архипелаг, а материк ГУЛАГ. И в то же время единственная часть света, которая всегда безраздельно принадлежала России, — тот же Север.

У двух поколений была возможность стать рабами страха. Не стали. Ни отцы, ни дети.

Выполняя политическую волю, механизм репрессий набирал обороты. Бывшие репрессированные, выброшенные на снег, создавали в ГУЛАГе передовые хозяйства и гордились потом, что их сыновья и дочери, рождённые на Севере, вышли в орденоносцы…

Покаяние для интеллигентного человека более чем норма. Не дай бог внукам увидеть Колыму в лагерных бараках, Воркуту — за колючей проволокой!

И Соловецкий камень в Москве на Лубянке, и мемориал памяти жертвам политических репрессий в Сыктывкаре, и обелиск в Ухте — это не только напоминание о ГУЛАГе, который в сталинские времена стал кладбищем умов, — это ещё и предостережение.

Не надо топтать друг друга — живём в одной стране.

Добро не помнит зла. И всё же через какую обиду и нестерпимую боль перешагнули репрессированные — те, кто выжил — ради любви к Жизни, к Отечеству…

Закон был один: план давай, хоть удавись. Шестьдесят третий год выдался неурожайным, страна закупала хлеб в Канаде и Аргентине. Чтобы пополнить золотой запас Родины — святое дело! — мы мыли не до сентября, как обычно, а до нового года. В замерзшее русло реки заходит бульдозер, ломает лёд и по галькам, валунам толкает грунт, черпая то, что в силах зацепить. От мороза траки становились такими хрупкими, словно сделаны из стекла. Один за другим бульдозеры становились на прикол. Техника вышла из строя, а люди продолжали работать. То, что может человек, железу не под силу.

Очень много сделали ручной промывкой лотками. Происходило это так. Люди долбили песок ломиками, жгли костры, правили на них ломы и снова вгрызались в лёд. Что не поддавалось, то взрывали.

Мы на “летучке“ с бригадой взрывников колесили по полигонам в радиусе восьмидесяти километров.

Собирали заявки, составляли график. Приезжали, заряжали, взрывали. В специальных ваннах топили снег на печках, получалась вода градусов под двадцать, а иногда даже и больше раскочегаривали. Туда бросали песок, когда он начинал таять, его там же промывали лотками.

Вот так те самые вольные люди, да и мы вместе с ними, жрали на Колыме золотой песок, чтобы страна ела хлеб.

Сутками на морозе намывали стратегический запас Родины. Золото поднялось в цене. Если раньше старателям платили копейки, то теперь по полтора рубля. Всем итээровцам было задание — сдавать по десять граммов в сутки, бери, где хочешь. Сдаёшь, взвешиваешь, тебе в специальной книжечке делают запись. Сто девяносто два грамма намыл, пока нас освободили от этого задания.

В таком темпе промчались три года. Молодость брала своё, нам хотелось не только работать, но ещё и жить. Несмотря на три своих выговора, я стал секретарём первички. В посёлке был махонький клуб, в котором главной и единственной мебелью служили колченогие стулья. Впереди маячил Новый год. Начать решили с малого — организовали танцы. Народу набилось битком. Тогда замахнулись на большее — стали готовить концерт.

Основной творческой силой были приезжие, ряды которых как раз в это время пополнили семеро ребят, демобилизовавшихся из армии. Все они уже успели жениться, но детей ещё не имели.

Вчерашние армейцы работали сварщиками, бульдозеристами, а их жёны (если не хотели в жилкомхозе состоять на должности дворников, чьи обязанности сводились к войне с замёрзшими помойками) вынуждены были сидеть дома.

Вот мы их всех и обошли с предложением поучаствовать в концерте. Они обрадовались, нашлась даже женщина, вызвавшаяся быть худруком. Мужья, как только у них находилось свободное время, тоже приходили. Таким образом, во–первых, у нас образовался хор, а во–вторых, мы начали ставить сценки. Вскоре стали подтягиваться в клуб и жёны коренных жителей.

Вдруг в день получки заваливаются пьяные мужики и с русским сленгом принимаются загонять, что называется, баб к плите. Пришлось ходить по домам, отбивать женщин у этих идиотов. Кое–кто из них тоже потом пришёл. Наконец состоялся концерт.

После многолетнего беспробудного существования вдруг зазвучала музыка, нормальные человеческие слова.

Как назвать то чувство, которое испытали участники и зрители? Восторг? Не знаю, может быть. Но скорее это было потрясение. Все ведь двадцать четыре часа на виду друг у друга. А тут всё так необычно… Мы старались вовсю. Каждый выступал в нескольких ролях. Я и сам пел, играл на гитаре, балалайке, участвовал в миниатюрах. Галина Ивановна — на сносях — плясала, пела.

Помимо артистической деятельности нас увлёк ещё и футбол. И это несмотря на то, что работали двенадцать часов через двенадцать. График такой, что не разгуляешься. Но ничего, приезжаешь с ночной смены и едёшь играть километров за сто пятьдесят. Пока в автобусе трясёшься, успеваешь поспать, глаза протёр — и на поле. На нём, конечно, если что и произрастало, то уж никак не трава, а камни.

Наши соперники из автотранспортной колонны, в гараже работают, нет–нет да и потренируются. Так что мы чаще проигрывали, но зато сопротивлялись отчаянно. Играли и с артелью Туманова, в которой старатели футболистами были не хуже, чем золотарями.

Матч закончится — пора ехать обратно, по серой колымской трассе, на которой пыль не то что столбом стоит, а лентой стелется.

Автобус останавливается у реки, и ты бросаешься на холодные камни в ледяную воду…

Если часик–другой успеешь дома поспать, то хорошо, а там и опять пора на прибор.

Потом у нас появилась новая техника — гидромониторы. И это было азартнее концертов и матчей. Я начал заниматься монтажом.

Народу не хватало катастрофически. Весной пароходы привозили оргнабор. Приезжали и добровольцы, но в основном доставляли неблагонадежных (“сто первый километр“, как их тогда называли). Каждый прииск делал на них заявку.

Причаливал пароход, и мы шли отбирать мужиков. Их там насчитывалось тысячи, весь берег был усеян людьми, сидящими группками. Между ними неторопливо прохаживались наниматели. Иду мимо, вижу: ребята хохочут громко, заразительно.

— Откуда?

— Рязанские мы.

— И что, вправду всего Есенина знаете?

— Обижаешь.

Их было десять человек, а мне требовалось двенадцать. Некомплект. Прихватил двух местных.

Рязанцы на золоте впервые работали, им всё в новинку было. Развеселые, с юморком, наивные…

А одного из местных звали Геной, он толькотолько освободился, отбыв десять лет, и, как оказалось, тоже был рязанский. Остался на один сезон, маме деньжат подзаработать. Он, как и его земляки, тоже был знаком с поэзией, только все его рифмованные прибаутки были сплошь и рядом из ненормативной лексики. Если за день одно нематерщинное слово скажет — это прогресс. Но матерился он виртуозно, ни одного случайного или лишнего словца.

На промывочный сезон устанавливался сухой закон, но люди за зону вынесли свои привычки. Смена пришла, а бригадира Лёвы нет. Я — мастер, мне без бригадира не с руки. В этом контингенте людей он — главная фигура. Вбегаю в барак. Там сидит Лёва и ржавой иголкой тычет себе в вену.

— Лёва!..

Он поднимает на меня мутные глаза:

— Юра! Ландыши!

Да уж, “светлого мая привет…“ Но бригада под ним по одной дощечке ходила.

— Л–л–лёва!..

Я не успел дойти ещё до вахтовки, а он уже меня обогнал. На бригадире вся бригада держится. Попадётся бригадир хороший — душа за дело спокойна. На Колыме люди взрослеют рано. Во всяком случае, то, что я почувствовал в себе после этих трёх колымских лет, к возрасту отношения не имело.

Я не казался себе ни юным, ни седым. Просто осознал себя человеком, способным принимать решения.

Ускоренному формированию личности, должно быть, способствовала Полярная ночь, поскольку человек ночью растёт быстрее.

Это была первая страница серьёзной, взрослой жизни, причём в той среде, где палец в рот не клади — по локоть откусят. Прожжённый колымский люд видел насквозь каждого. Фальшь за искренность там не выдашь. Бандиты, по сути своей, вышедшие на волю и оставшиеся на Колыме, были хорошими учителями, я благодарен каждому из них. Они меня понимали и поддерживали.

Наш прииск был огромным по территории, но не по добыче. Мы перемалывали сотни и сотни тысяч кубов земли, чтобы напасть на золото. В одну сторону — полторы сотни километров, в другую — столько же. Аннушка, Горная, Таёжная… Коллектив большой, разбросанный по полигонам.

Один сезон я отработал за двумя перевалами, за 50 километров, или около того, от посёлка. Не так уж далеко, но это было особое место. Туда ссылали неугодных.

А началось всё с общеприискового собрания, на котором предстояли выборы освобождённого председателя профкома. Эту должность занимал на протяжении нескольких лет рыхлый, спокойный до равнодушия человек.

Итак, идёт собрание. Мужики костерят председателя, а это, между прочим, номенклатура не только профсоюза, но и горкома партии. Списки выступающих, разумеется, составлялись заранее. Я тоже там значился по вполне понятным соображениям: секретарь комсомольской первички, которой кое–что удалось сделать.

Мы раскачали замкнутость и ограниченность людей, живших на Колыме с одной мыслью: вот, мол, заработаю и уеду отсюда.

Жизнь в посёлке стала теплее и веселее, люди вышли из своих камер (а как ещё назвать однокомнатную “квартиру“ в бывшем лагерном бараке?). Уже не говорю о нашей сборной по футболу. К тому же я ещё учился во Всесоюзном заочном строительном институте. И на всё времени хватало!

На трибуну шёл, ставя совершенно конкретную цель. Меня, как капитана сборной, интересовало, как и почему профсоюз умудрился обеспечить нас, футболистов, самой задрипанной формой. Не помню уж, что говорил дословно, но лупил на всю катушку, не стесняясь. А как иначе, если мужики после ночной смены только и успели что водой себе в лицо плеснуть, чтобы на матч ехать, а тут: то мячей нет, то автобус не готов. В общем, попало председателю крепко.

За мной слово взяло начальство, ненавязчиво напомнившее про блага, которые получали члены профсоюза. А какая в том заслуга нашего комитета, если это из фонда общественного потребления (так было по всей стране)?

Стали якобы вносить в список кандидатуры. Список–то давно отпечатан и бюллетени заготовлены! (Только не иронизируйте, сейчас и того хуже.) Публика сидит себе на уме (его хватало, слава богу).

Преспокойно проголосовали за заранее подготовленную цифру: двенадцать членов комитета, так двенадцать. Отводы есть? Нет? Предложения есть? Председательствующий (секретарь парткома прииска) уже готов сам за всех ответить: “Нет!“, как вдруг шум в задних рядах, раздаются крики: “Спиридонова!“.

Секретарь парткома изрядно подрастерялся, но делать нечего, вынес на голосование. Не единогласно, но почти. Пошли дописывать мою фамилию. Голосование тайное. Мы проголосовали и уехали к себе в посёлок.

Считали и тогда по-разному. Но на тот раз всё было по-честному. Утром иду на наряд, а начальник участка на машину показывает:

— С прииска прислали. Директор тебя, Юра, вызывает.

Начальника прииска за глаза все, не сговариваясь, звали “наш фюрер“ за маленький рост и взрывной характер. Несмотря на свои весьма скромные габариты, он мог и оглушительно рявкнуть, и не менее внушительно вдарить кулаком по столу.

Стиль многих руководителей, которые выросли в этом качестве на Колыме, был под стать этому суровому краю, где рядом ещё существовала лагерная система с вохровцами, которые были ещё большими подонками и отморозками, чем те, кого они стерегли. (Думаю, даже высшая власть не могла, изощряясь, представить то, что они вытворяли.)

Секретарь парткома повёл меня в кабинет начальника прииска, успев по дороге сообщить, что председателя профкома дружно завалили, а моя кандидатура прошла почти единодушно. По этому случаю позвонили в горком, мол, как быть. Там, видимо, навели кое–какие справки и дали добро.

Заходим в кабинет. Начальник прииска восседает во главе стола:

— Вот итоги голосования, — говорит, — мы посоветовались, у нас единое мнение утвердить тебя.

— Да вы что! Никогда в жизни! Я даже не знаю, что это такое!

Он — кулачком по столу. Я медленно, но верно начинаю двигаться к двери.

— Ну не буду! У меня наряд, я поехал.

Он хватает со стола чернильницу и через весь кабинет запускает в меня. Она летит как снаряд. Я не то пригнулся, не то уклонился — мимо. За мной висела огромная карта прииска. Чернильница не разбилась, стекло оказалось на удивление крепким, но прииск превратился в огромную фиолетовую кляксу.

Секретарь парткома — человек пожилой, жизненный опыт у него огромный — проводил усталым взглядом полёт чернильницы и вздохнул:

— Товарищ начальник прииска, разрешите, мы в партком пройдём, там и поговорим…

В общем, меня избрали. Этот же начальник брал меня всё время с собой, ведь прииск — целая держава. Я там перезнакомился. Все поднаторевшие, смотрят оценивающе.

Мол, что это за инородное тело, если не сказать заноза, появилась?

Потом меня послали на курсы подучиться, как никак освобождённый председатель, зарплату за эту работу платить будут. Нас двое таких было: я и одна дама, юрист с Анадыря (четвёртая родина Абрамовича), остальные все в этом качестве не первый год. А мы с ней, что называется, товарищи по несчастью.

Курсы были не для галочки, всё всерьёз, вплоть до экзаменов, затем собеседование и, наконец, назначение, точнее утверждение в должности, на которую нас избрали. В президиуме сидит представитель ВЦСПС.

Поднимают по одному:

— Такой–то прошёл курсы, избран тогда–то, — а затем дежурная реплика: — У вас вопросы к нам есть?

Все, разумеется, отвечают, что нет. Я сижу, жду своей очереди и с каждой минутой всё яснее понимаю, что я — инженер, и всё мне это как–то… К тому же новую технику привезли… Делать нечего, надо встать:

— Нет, один вопрос всё–таки есть. Вы знаете, мне очень даже нравится эта работа с людьми, у меня кругозор расширился, но у нас на прииске Горном очень сильные, опытные председатели первичек, поэтому у меня сложилось мнение, что с такими людьми председатель комитета может работать и на общественных началах. Я не отказываюсь, я согласен, но не в ущерб работе на производстве.

Все зыркнули на нашего районного председателя — дескать, это ещё что такое? Юрий Николаевич был по профессии учитель, всю жизнь проживший на Колыме, и умел не только находить общий язык со всеми — от оленеводов до нас, золотарей, — но и, когда надо, мог очень интеллигентно промолчать. Он так и сделал. Зато заговорил представитель ВЦСПС:

— Интересное предложение, изучите его!

Ещё бы! Зарплата у меня, как горного мастера, за всё про всё сто сорок рублей, а у освобождённого председателя профкома — двести сорок.

Зал молчит. Тишина гробовая. Кто–то даже вспотел…

С тем и разъехались. Работаю, как ни в чём не бывало. Время от времени по вечерам в профком захожу, а дни напролёт — на монтаже, потом и мониторная промывка началась, дел по горло.

И тут как на грех план капитального ремонта потребовалось согласовать с профкомом, а я там не появляюсь, потому что знаю: бухгалтер — женщина исключительно ответственная, с утра до ночи над бумагами сидит, и председатель женсовета тоже. Обе активные, я туда не хожу, потому как на общественных началах, вот будет заседание профкома — ясное дело, не пропущу.

А в это самое время приходит пакет из ВЦСПС, информирующий об очередном заседании. (Попробуйте узнать сейчас, к примеру, какие вопросы рассматривала та или иная думская фракция…) В постановлении пунктом первым значится: инициативу о работе председателя профкома прииска Горный на общественных началах одобрить.

Это было последней каплей. Профсоюзных лидеров (да и партийных тоже) в этой ситуации можно понять — речь о штатной единице в бюджете. Поехали мы в Ягодное, к секретарю райкома.

Выходит в приёмную волевой, крепкий мужик, по которому видно, что вкалывает двадцать, если не тридцать часов в сутки. Он, как полагается, одет в наглухо застёгнутый китель и белые бурки (Сталина уже не было, а секретарская форма оставалась прежней долгое время). Я, пацан, смотрю на него с совершенным уважением.

— Вот, товарищ секретарь, — докладывает Юрий Николаевич, — ВЦСПС одобрил инициативу Юрия Алексеевича о работе председателем профкома на общественных началах.

— Вам, молодому коммунисту, доверили такой фронт работы, а вы!..

— А я… — представляю, как это выглядело со стороны: цыплёнок перед коршуном, — а я… не коммунист…

Отпустили меня. Собрали заново комитет, избрали моего зама председателем (я сразу его предлагал), вернули штатную единицу, а я ушёл с головой в производство. Но, видно, чтобы знал всё–таки что почём, отправили за два перевала начальником Крохолинского участка. Раз в месяц я привозил оттуда золото, а туда увозил запчасти. На участке было человек семьдесят. Какая публика была!.. Но работали крепко.

Однажды на одном из приборов мне показалось, что мужики там какие–то сами не свои. Захожу в балок — на двухъярусных полках огромные кастрюлищи. А внизу мужик отдыхает, причём по комплекции меня раза в полтора больше. Бражный дух такой, что с ног валит. Посередине, как водится, буржуйка. Я одну кастрюлю за ручку на печку вывернул, потом вторую следом… Мужик подхватывается и кладёт свою лапищу мне на горло. Прижав к нарам, спрашивает:

— Ты что творишь?

В эту самую минуту врывается тот самый Гена (рифмоплёт–матерщинник), срывает с крепежа буржуйку, опрокидывает её, угольки брызжут в разные стороны, все из балка, мы, соответственно, тоже.

Я стою, кашляю. Их человек шесть. Ждут, что будет дальше.

Я наконец прокашлялся:

— Вот что, мужики. Видите след от трактора? До посёлка сорок два километра. Через час чтобы я тут ни одного из вас не видел.

Молча пошли в балок. Там печка, остывая, шипит в луже браги, угли догорают… Пошёл по полигону, самого всего трясёт.

Так остались мы с мастером с поредевшей бригадой, но работы шли. Ежедневно в шесть часов утра заступала новая смена, делался съём.

И вот иду мимо срубленного ещё по зиме общежития (у мастера комната метров шесть, в ней — стол, койка), за спиной полигон, а с перевала доносится какой–то невнятный звук. Заполнил документы, выхожу. Теперь уже различим шум трактора. И что ему понадобилось за двумя перевалами?

Трактор тащит сани, а в них Юрий Николаевич собственной персоной, мало того — с целой компанией.

— Вот, — на сани показывает, — решил тебя порадовать.

Смотрю — там два бочонка пива! — и за голову хватаюсь:

— Вы ж мне сейчас все оставшиеся шестьдесят три человека уложите!

Хотели как лучше, — руками разводит, — вы же призовое место заняли, решили грамоту подкрепить.

Мужики сопят, с саней глаз не сводят. Делать нечего.

— Делите, — говорю, — по бригадам, всем поровну.

Вытерпели и не выпили всё залпом лишь одни рязанцы. Им полтора ведра досталось, они целую неделю пили потихоньку. Остальные к вечеру были готовы.

У нас там пекарня была и магазинчик имелся. Так вот, с прилавка моментально исчез зубной порошок, его добавляли в пиво, чтобы уже вырубило наверняка. Весь прииск бухой. Не все, но большинство.

Только благодаря шестёрке трезвенников да ещё нескольким пожилым людям, которые тоже проявили порядочность и сдержанность, мы выдержали рабочий ритм и не остановили прибор.

Каких только людей не приютил колымский край — неоднозначных, сложных, с ломаной судьбой. Но были и откровенные негодяи, только ведь на лбу у них это не написано…

Был такой Лаврищук. Сначала даже семьями дружить пробовали, мы с Галиной Ивановной — молодые супруги, они — пожилые.

Пришли к ним в гости, хозяин показывает семейный альбом, а в нём то и дело мелькают фотографии офицера в чужой форме.

Оказалось, отец служил в польской армии, сотрудничал с фашистами. Сынок не далеко от него ушёл…

На Крохолином конец ночной смены, все чаёк попивают, точнее, чифирят. Лаврищук тоже здесь, лицо злое, про коммунистов никак не наговорится.

— Заткнись! — не выдерживаю в конце концов.

Он в ответ, ни слова не говоря, наливает из чайника в кружку кипяток и выплёскивает мне в лицо. Хорошо хоть успел уклониться…

С антисоветчиной своей он всем изрядно надоел, но остановить его никак не удавалось. Сидит на крыльце конторы. Меня увидел, обрадовался, захлёбывается:

— Я бы этих коммунистов к стенке человек по шесть ставил и давил бульдозером!

— Что ж ты? — спрашиваю:

— Коммунисты есть, бульдозер тоже. Дай зарок, что сделаешь!

А у блатных заведено: хочешь поклясться — должен, сдёрнув шапку, головой стукнуться об стенку, об лёд, обо что хочешь. Главное, чтобы голова была голая. Он голову к стенке прислонил, но фуражку подложил.

Люди вокруг стоят, смена целая…

— Фуражку–то убери!..

Так развеялся миф о яром антикоммунисте и антисоветчике. Но в душонке его всё это осталось.

А были люди, словно сошедшие с экрана доброго, старого фильма. Работал у нас пожилой бульдозерист, пролетарий с какого-то Питерского завода, попавший на зону по бытовухе. Он заступал на смену, садился за рычаги и двенадцать часов напролёт пахал.

Придёшь, проверишь, туда ли лезем, лотками породу прополощешь, отмашку дашь — и он опять за дело. Ни разу не видел, чтобы он отдыхал. Наверное, брал с собой тормозок, и там же, в бульдозере, и перекусывал, чтобы рабочее время зазря не тратить.

Старый мастер, рабочий класс. Наша страна их превратила в изгоев, о них поют лишь в старых песнях, а в чести откровения иных „героев“…

На Колыме было всё жестко. И сохранить человечность было очень даже непросто, но зато какие характеры там ковались! Механик Василевский, который мотался двадцать четыре часа, Собинин…

Тот был механиком на нашем участке, погиб у всех на глазах. Ставили новый котёл, монтировали трубу. Два бульдозера для подстраховки стояли на растяжках, а один поднимал трубу. Собинин стоял на крыше котельной и командовал. Один из бульдозеров дёрнулся не в ту сторону, труба пошла кругом и ударила его прямо в грудь…

Именно на Колыме я, тогда ещё в сущности пацан, уразумел: да, человек пришёл на работу, но он не гайка, не ключ, не лоток для промывания породы, он такой же, как ты, у него дома семья, дети. Это в социологическом опросе двадцать семь компонентов счастья, а по жизни — всё намного лаконичнее…

Я всё это понял не только с помощью людей, работавших под моим началом, но и во многом благодаря тому самому начальнику прииска, что швырял в меня чернильницей.

Он сумел мне открыть глаза на то, что на руководителе ответственность не только за выполнение плана, но и за людей, которые его делают.

Поссовет если чем и занимался, так регистрацией браков да выдачей справок, остальное было сосредоточено в руках отраслей, в данном случае Цветмета. Два поселка, несколько тысяч жителей — ответственность за всё это лежала на начальнике прииска…

Сегодня, если кто–то хочет сказать, что до перестройки жить было легче и веселее, всё сводит к стоимости буханки хлеба и бутылки водки. На самом же деле ностальгируют не столько о цене на хлеб и водку, сколько об утраченной устойчивости.

Конечно, что бы ни говорили, те, кто хочет работать и зарабатывать, стали сегодня жить лучше, чем вчера. Но надежды людей ниже среднего достатка, по–советски привыкших, что о них не забудут, о них позаботятся, не оправдались.

Всё, что отражается на людях, переносится на власть, но того уровня, где она оказывается лицом к лицу с людьми.

Там, где больше уже спросить не с кого, некуда перевести рельсы ответственности, найти стрелочника младше. На прииске это начальник, а в регионе — Глава…

Почему–то считается, что если прийти под флагом “Внесём изменения”, то дальше жизнь подскажет. Да, конечно, только она подсказывает, что как только закон принят, запятую исправить — десятилетия уходят. Принцип “чернильного пятна” (как тут не вспомнить начальника прииска на Колыме) не очень управляемый, но пятно расползается…

Мгновенно лишь чиновники себе новое кресло находят. Как вороны — стоит выстрелить, на другое дерево перелетят да ещё и на одну особь больше в стае!..

О Колыме же можно рассказывать бесконечно, потому что жизнь там была на удивление интересной.

Уезжать оттуда на материк я особенно и не хотел, но впереди был отпуск — первый за три колымских года…