Господин осветитель. Сборник современных пьес в стихах и прозе

Людмила Николаевна Филатова

Сцена высвечивает то, что иногда не может высветить проза. В этом сборнике представлены пьесы в прозе, траги-фарсы в стихах и комедии положений.

ЧЕТЫРЕ ВОСКРЕСЕНЬЯ

Народная пьеса в четырёх действиях

Действующие лица

Тамара — вдова 38ми лет, чёрная худая музыкантша, высосанная, как муха, нищетой и невезухой.

Соня (дочь Тамары) — 11 лет, такая же худая и чёрненькая.

Водород — 52 года, большой, рыхлый, с признаками былой силы, явно сидевший, лысоватый, большегубый, с выцветшими глазами навыкате, всегда в растянутых тренировочных и в толстовке с тёмными пятнами пота на спине и под мышками.

Вазелинщицы (разливают вазелин на заводе):

Натаха — под сорок, полная, добрая, с вертикальным лицом и такими же вертикальными глазами.

Верка — 35 лет, маленькая, смуглая, весёлая, певунья и плясунья.

Клавка — 35 лет, с мужским характером, хозяйка в своём дому.

Вадим (муж Клавки) — 32 года, не пропускающий ни одной юбки дальнобойщик, с характером, но пасует перед женой.

Николай (муж Натахи) — 45 лет, литератор с членским билетом, длинный, худой, с редкими сальными волосами, всегда жуёт.

Ромка (сын Натахи) — 22 года, брит наголо, в тельняшке, «не просыхает».

Филя (муж Верки) — 40 лет, вечно нудящий алкаш, бесплатное приложение.

Сулим — 40 лет, смуглый, коренастый, квадратный, но быстрый на ногу, скользкий и юркий, возникающий ниот-куда и уходящий в никуда — правая рука Автандила.

Палыч — 55 лет, «челнок», бывший конструктор маленького КБ.

Автандил — 52 года, тот, от кого лучше держаться подальше, в чёрном кожаном пальто, крупный, с седым ёжиком, перчатки не снимает, даже когда ест и пьёт.

Крутикова Мариетта Генриховна — 63 года, бывшая свекровь Тамары.

Мурзиков — 42 года, семейный, тихий, непьющий, вечно голодный. Ему всегда задерживают зарплату или не дают её вовсе.

Мурзикова — его жена, того же возраста дама в потёр-той шляпке, всегда с носовым платком наготове, вечно жалуется, перед всеми заискивает.

Элька (Элька-П л ю м) — 27 лет, «валютная», ездит в Москву.

Охрана Автандила:

1 без лица.

2 без лица.

Девицы, подружки Ромки:

Чёрненькая.

Беленькая.

Старушки, ангелочки, алкоголики — антураж за открытым окном кухни.

Дети и младенец — голоса за открытым окном кухни.

ВОСКРЕСЕНЬЕ ПЕРВОЕ

(Воскресение Тамары)

Действие происходит в небольшом городке в начале двадцатого века. Начало осени. Кухня двадцатиметровка в старой квартире на первом этаже, почти полуподвал. Два окна во двор. В окнах, на уровне голов ежевечерних завсегдатаев кухни — спустившие колёса брошенной легковушки, спины сидящих на скамейке старушек, в течение всего действия заглядывающих в окно, иногда встревающих в разговоры. За неимоверно длинным столом вдоль окон сидят слева направо, лицом к зрителю: Тамара, Соня, Клавка, Вадим, Верка, Филя и Палыч в полушубке и шапке, Николай (на краю, спиной к подоконнику). Сама Натаха — в торце стола. По левую руку от неё — включённая газовая плита с самогонным аппаратом, тумбочка с уже полными бутылками и банками. На тумбочке — трёхлитровая банка. В неё капает самогон. Правее, под углом — входная дверь с портьерами. К двери, через всю сцену — длинный домотканый коврик. Слева — диван со спинкой, на нём в полу ниглиже — Элька (Плюм) в туфлях на высоченных каблуках, в обнимку с большой плюшевой собакой. Еще левее — старое трюмо и ширма, за которой спит Ромка, громко спит: орёт во сне, рычит, грохочет кроватью, поминает Афган. Водород и оба без лица — за столом, спиной к залу, иногда в пол-оборота. Над столом плоская лампа с приклеенными к ней липучками. На подоконнике — магнитофон. В течение всего действия то стучат в окно, то звонят в дверь приходящие за самогоном. Натаха и Николай их обслуживают. Гости и хозяйка уже под хмельком. Элька сосёт шампанское из бутылки, лёжа на диване.

Натаха (идёт к Водород у со стаканом). Водородушка, за всех уже пили, один ты

и остался. Золотой ты мужик, самостоятельный, при деле, при деньгах. Вот ещё бабу бы тебе хорошую, да детишек парочку, и — кум королю и сват министру! (Спотыкается, проливая вино.) Дай-ка я тебя обниму, да поцелую покрепче! (Вытирает рот рукавом и наваливается на Водород а тяжёлыми грудями и огромным животом беременной на последнем месяце.)

Водород. Натаха, дурёха, дитёнка задавишь! (Целует её в макушку и отстраняет.)

Верка (нарезая огурцы). Ишь, какой заботливый пропадает! Мне б такого денежного да ласкового! Может, и Максимка мой узнал бы, что такое рука отцовская.

Филя (Верке). Вот и умная ты баба, а круглая дура. При живом муже сидит, и такое мелет!

Верка. А с тобой мели не мели, всё одно, муки не будет!

Клавка (Водороду). Женить тебя надо, Володь, да поскорее! А то вон — и лысина уж отсвечивает, и брюшко на ремень свисает.

Водород выпивает стопку.

Клавка (подаёт Водород у на вилке увесистый ломоть красной рыбы). На, закуси хоть!

Водород. Ну, что ты, как тузику? (Нарезает рыбу ломтиками и кладёт её на хлеб, предварительно намазав его маслом. Надкусывает.)

Клавка. Футы-нуты…

Это тебя в зоне, что ль, этикетам обучали?

Водород. Зона — зоной, а человек — человеком! Даже если он дрянь последняя, всё к лучшему тянется, как травинка из навоза. Двенадцать годочков отрубил, под самую завязку! И всё казалось, не я это был. Ведь, если не я, то, вроде, и стерпеть можно. Знаешь, у меня там только одно желание и было: выйти за порог, идти себе, идти… Дотопать до поля какого-нибудь, чтобы лесок по краешку, ручеёк в низинке. Лечь на спину, слушать как травка под ватником шебуршит, глядеть себе в небушко, и больше ничего. А вот вышел, так ни разу до поля этого и не добрался. Сначала — года два по больницам… Туберкулёз у меня кой-чего. А потом сразу — в бизнес этот, будь он неладен! Жрать-то хотца, да и не только жрать! Берёт в руку хвост рыбины и, отбивая им такт по тарелке, припевает.) Девки, где вы?

Натаха, Клавка и Верка (дружно). Тута, тута!

Водород. А моей Марфуты нету тута?

Бабы вскакивают с мест, Верка усиливает звук магнитофона, и вся женская половина, кто как может, кидается в дикий пляс! Бабы сбрасывают обувь. Тамара и Соня танцуют не разуваясь.

Мужики, сразу оживившись, разливают спиртное. С улицы, на рёв музыки, заглядывают

Чёрненькая и Беленькая.

Беленькая. А Рому можно?

Вадим (выбираясь из-за стола, пытаясь перекричать магнитофон). Козявочки мои, а я вместо него не сойду? Ромка ваш нынче не в форме!

Чёрненькая. Ещё как сойдёшь, паучок, когда Мерс себе купишь да разведёшься!

Вадим хватает девиц за талии, кружит, целует обеих в щёчки. Клавка, заметив это, бросает в него ботинком. Вадим удирает, прячется за стол, но второй ботинок всё же настигает его. Из-под стола он выползает уже с огромным фингалом под глазом.

Филя (с ужасом глядя на фингал). Прямое попадание.

В самую фару!

1 без лица. Надо бы и вторую починить, для симметрии!

2 без лица. Может, помочь?

1 без лица (удерживая Клавку). Огонь баба, зверь! Не то, что наши соплюшки, так бы и…

Клавка (отбиваясь). Вот жеребина-то! Откормили на свою голову защитничков!

Верка (подходит к ним). Везёт же кому не надо!

1 без лица. А тебе надо?

(сажает Верку себе на колени).

Филя. Положь бабу, где взял! Девок тебе мало?

Верка (нехотя отправляясь на своё место). Вот когда не надо, он всегда тверёзый!

Подходят Тамара и Соня.

Тамара. Сонечка, может, нам уже пора?

Соня. Ну, мам, я ещё торт не пробовала. Давай, побудем ещё немножко!

Палыч (Вадиму). На, огурчика свежего приложи!

Магнитофон, взвизгнув последний раз, умолкает.

Натаха (девицам, тяжело дыша, двумя руками придерживая живот). В Афгане ваш Рома, вертихвостки, а может, и — в Чечне. Куды вы его вчера таскали? Пожалели бы парня, ему на работу устраиваться, а вы всё по дачам, да по барам. Ничего из вас путного не выйдет, боулинг один да три пера!

Николай (с миской салата в обнимку). Зря ты на них ворчишь. Ворчи не ворчи, а всё, что нарождается на земле, заполняет освобождающиеся, только ему предназначенные ячейки. Алкаш — свою, торгаш — свою, музыкант — свою, и даже зек тоже — свою. Закон природы! Иначе все связи нарушатся, и этот мир полетит к чертям! И не нам эти клетки ломать и тех, кто в них сидит, с места на место пересаживать! На то повыше нас есть! (Перекрестившись, тычет пальцем в потолок.)

Натаха. Ну ты даёшь, писатель, это, что ж, и детей воспитывать не надо? И учиться им не надо? Всё одно — своя клетка?

Николай. (наяривая салат большой ложкой). Всё одно — своя!

Девицы ставят в магнитофон свою кассету.

Чёрненькая (пританцовывая). Мы Ромку сейчасиз Кандагара-то вытащим!

Беленькая (к обоим без лица). Ну что, охрана, разомнёмся?

Ревёт тяжёлый рок. Девицы и двое без лица изображают что-то робото-механическое, но потом сбиваются и пускаются в русский перепляс! Пыль летит столбом.

Натаха (хватаясь то за голову, то за живот). Кончай безобразничать! Вы не Ромку из-за ширмы вытащите, а дитё моё сейчас вытрясете! А ну, брысь отседова! Сейчас рожать буду!

Девицы, похватав кое-что со стола, вылетают за дверь. Оба без лица усаживаются на свои места.

Ромка (из-за ширмы). Краповые береты… Суки, ложись! Вертушки прут… Та-та-та-та!

Натаха (подходит к ширме, захватив со стола банку огурцов). Ромаш, может, рассолу?

Ромка (отодвигая шторку, выставляет голую ногу). Та-та-та-та…

Шторка опять задёргивается.

Натаха (бабам). Фу ты, чёрт, напугал как! И ведь не был он ни в каком-таком Кандагаре, и в Чечне ентой самой не был. В стройбате служил под Козельском. А кого у нас в стройбат берут? Тех, кто языка не знает, больных, да бывших зеков. Так что ему этот стройбат хуже Кандагара показался. Да и косить под бывшего афганца по-пьяни выгодно. Везде нальют, везде пожалеют…

Николай. Жалостливый у нас народ, дружный! (Встаёт из-за стола.) В поту ли, в брюликах, в навозе ли, а все — тут! (Сжимает кулак.) Накось, раскидай! Что, слабо? (Грозит кому-то этим кулаком.) Вот те, выкуси! (Суёт фигу под нос соседу по столу.) На классы у них пошло деление… Видали мы эти классы! Стакан бормотухи, и — амба всей перестройке! Были классы, и нету! Одни классики остались. Прыг-скок! (Падает, хватаясь за скатерть, волочит её за собой.) Силён народище русский…

Верка (удерживая руками посуду). Это мы ещё, старичьё двужильное — русские, а у этих… (Кивает на обоих без лица.) Интернет да сникерс заместо души!

Клавка. А всё этот чёртов телек! Что по нему день и ночь показывают, то у наших дурней и в голове!

Николай (усаживаясь на своё место). Криминальные университеты. С утра Деррик начинает… Потом, то Коломбо ручками сучит, то Мисс Мапл наяривает, а к вечеру наши менты долбячут почём зря!

Вадим (морщась от боли). Наши ещё ничего, не заматерели. А вот к ночи Рембо-хринембо, да Крюгеры с рейнджерами нагрянут! Те уж — наповал!

Клавка. Бедная ребятня наша… Есть Бог-то? Дунул бы сверху да топнул, чтоб все эти ящики разорвало да полопало!

Тамара. Полопаются, на новые копить начнёте! (Язвит.) Ведь не «в концерты же ходить, после вазелина…»

Верка. В самую точку, Том! Я к Натахе с ночной заскочила, а она коронное блюдо своё, салат оливье, перед телеком рубает, аж с пуза на восьмом месяце горошек сыплется.

— Что смотрим? — спрашиваю.

— Ужастик!

— Ну и как?

— Да ничего. — Икает. — Только крови маловато…

И это — с дитём в пузе!

Натаха и бабы обуваются и опять усаживаются за стол, гремят посудой, разливают…

Тамара (Водороду). Владимир Владимирович, а вы, и правда, женились бы! А то ведь жизнь, она как речка, глядь, и утекла вся!

Водород. Моя, Томочка, не утекла, так усохла. Хворь совсем одолела, зараза! Вот и селёдку эту, нельзя мне её жрать, и это нельзя, и то! (Пинает тарелки.) Кто за меня теперь пойдёт-то? Да и не сегодня-завтра — сяду опять. А утешальщики жёнке сразу найдутся! Поздно мне рога-то отращивать. Нет уж, бабы… А вот, если б родила мне какая ребёночка, моего, родненького, не какого-нибудь чужого, приблудного… Клянусь, так прямо на руках с дитём бы и носил, пока жив! В золоте бы ходила, одни ананасы с конфетами ела. Ничего бы для неё не пожалел! Эх, бабы! Всем вам лысых с барсеткой подавай, побогаче, да чтоб колёса с шипами! Отольются вам эти шипы кровавыми слезами! Молодость, пока и кожа, и рожа ещё есть, профукаете, да проерепенитесь, всё недотрог из себя корчите, а потом, когда, глядь, и кожа не та, и рожи уж не осталось, спохватываетесь и выскакиваете с перепугу вот за таких, как Веркин! И носите его потом на спине заместо картошки. Так с картошки-то хоть польза!

Филя (поднимает голову, уже повисшую на грудь). Цыц, меня не трожь! Я мал, мал, а как врежу!

Пытается ударить по столу, промахивается и ныряет под скатерть. Выползает уже возле ног Водород а, пугается и прячется обратно, но чуть поодаль появляется снова и, накрывшись каймой скатерти, как простынёй, укладывается спать лицом к залу.

Верка. Вот как повезло-то сегодня, тихо, мирно, без скандалу. Я тебя, Водородушка,

завсегда буду звать мужика укладывать!

Вадим. Ты бы его лучше приспособила себя в постельку укладывать, а то мужика…

Под окном слышны детские голоса: «Дядя Володя, дядя Володя, дайте на сникерс, дайте на жвачку!»

Водород (стоя у окна, запускает пальцы в кошелёк на поясе, вынимает крупную купюру). Не тебе, не тебе! Я в твои годы уже зарабатывал. Ванечка, на, держи, только не потеряй!

Слышится топот и гвалт. Кто-то истошно визжит…

Водород. Не трожте мальца, охламоны! Отберёте, ни рубля больше не дам!

Долгая пауза.

Николай (Поднимает указательный палец кверху). О! — мент родился! Давайте ещё по одной!

Натаха. Вот у тебя и родится! Дотрепешься, писатель липовый! Как тогда при менте-то самогонкой торговать буду? С тебя-то проку, как с козла молока, да и того меньше! Только — салат из миски наяривать!

Палыч. Ошибаетесь, дорогая Наталья Михайловна! При менте-то самая торговля и начнётся! Лопатой чирики грести будете, наволочек не хватит!

Натаха (Николаю). Наломался бы по ночам на конвейере, потаскал бы с наше вазелинчик, да понюхал! Выходила за писателя замуж, думала культурной стану, по театрам ходить буду. Вот они все мои театры! Этот… (Гладит себя по животу.) Да за ширмой — берет краповый, и во дворе ещё двое. (Наклоняется к Николаю и ловко вытаскивает у него из дыры в носке припрятанную выручку за самогон.) Вот, ворюга, у своей же законной таскает! Интеллигент хренов! Сил моих нет… Да поставь ты салат на место, чёрт патлатый!

Тамара (встаёт, положив руку на плечо дочери). А я согласна!

Вадим. На что согласна, лапочка ты моя?

Клавка. Я те дам лапочку! Второй-то глаз не чешется?

Вадим испуганно прикрывает стаканом другой глаз.

Тамара. Родить согласна Володе вот такую девочку, как Соня моя, или мальчика. Скрипачом бы стал замечательным, или ещё кем. Плохо одного ребёнка иметь. Скучно ему расти, бедному, а когда вырастет, — опоры никакой! Какая из меня опора? Федя мой уже три года, как «ушёл»… Сами знаете, подростки его — в пионерлагере… Он им пригрозил, деревенским-то, чтоб к нашим девчонкам в корпус не лазили, а они его подстерегли ночью у туалета и — бревном! Так до утра без сознания и провалялся…

Клавка. Ах ты, Господи!

Тамара. А утром уж поздно было… Мне, вы же знаете, за игру мою гроши платят, да и не только мне. Вон, Маргарита, пианистка наша, когда в Париж культуру местную вывозили, взяла с собой чемодан картошки да две банки огурцов. Долларов-то — тю-тю! Так весь пятизвёздочный отель на запах собирался! На таможне всю её картошку вдоль и поперёк изрезали, наркотики искали! А теперь и картошка — по шестнадцать рублей. Вот тебе и братики-сестрички…

Палыч (глядя в окно). Бабоньки, гляньте-ка, Митрофаныч опять в пивнушку шнауцера своего тащит! Обхохочешься на них глядеть! Большую кружку себе берёт, а ту, что помене, псу наливает. Хлебушка ему туда покрошит, и балдеют вместе, красота!

Тамара. Знаю, в наше время только сумасшедшие или влюблённые рожают, а я бы точно родила, было б от кого, да было б на что выкормить! Вон, молодёжь-то наша… Ребятня по спилась да в бизнес подалась, так все девчонки в моём дворе без мужей по ребёночку себе родили! А то уж лет пять после перестройки этой роддома пустые стояли. Боялись рожать. А теперь уж так паршиво стало, что и бояться нечего. Вот и берёт жизнь своё!

Натаха. А и права же ты, мать, точно я сумасшедшая! Не влюблённая же?

Николай. Влюблённая, ещё какая влюблённая — житья от тебя по ночам нет, даже пузо не спасает!

Натаха. А ну, кончай жрать! (Отбирает у него миску.) Положь ложку, я тебе говорю! Ишь, задок-то уже, как столик откидной, брюки по швам трещат! Сам пузо слепил, а теперь — «не спасает…»

Николай берёт со стола салатницу, отворачивается к окну и продолжает есть.

Вадим (сочувствуя ему). Солитёр у него, что ли?..

(Николаю.) Говорят, ваш брат, писатель, из космоса может подпитываться?

Натаха. Из холодильника моего! Хоть на ключ запирай! Утром детям — в школу, а дать с собой нечего, всё этот «солитёр» творческий за ночь слопал!

Николай часто подёргивает спиной, доедая салат, громко стучит ложкой по дну.

Вадим. А что ему делать, если власти местные писателей с бюджета скинули?

Натаха. Жаль, что не докинули! Расплодили нахлебников! Нам классиков-то за всю жизнь не перечитать, а тут ещё эти строчат, как сороки…

Палыч (Тамаре). Да ты садись, садись, дочка! В ногах, как говорится, правды нет, если она вообще есть…

Тамара. Да вот, показалось мне… А сяду, так ничего и не сбудется. Дни эти пустые — один за другим, сплетни да долги… Свету нету, воздуха!

Филя (из-под стола). Мамочка, роди меня, обратно!

Тамара. А хоть бы и обратно! Сил уже никаких нет! Голову приклонить не к кому.

Соня встаёт, обнимает мать. У Тамары на глазах слёзы. Соня шмыгает носом.

Палыч. Ну, сырость развели… Всю душу скособочило! Мы для чего тут собралися? — для тепла, для радости! Гадостей у всех своих хватает, не разгребёшь… Чего ими делиться-то? Вон, самогоночка — через край уже! Налили бы тёпленькой, а то холодной никак не согреюсь! Трясёт что-то. На грипп не похоже, уж два месяца, как трясёт. Ещё в Польше начало. Может, малярия какая-нибудь, а может, нервы? Наша работа челночная — ой и нервная! Так и гляди, чтоб не обвели, не обобрали, да не прибили! Забыл уж, когда вволю спал, может, только в КБ своём, за кульманом. В начале месяца всегда делать было нехрена. Наташ, налей тёпленькой! И — на боковую. Можно я за ширмой, на топчанчике часок придавлю?

Натаха. Иди, иди, Палыч… Чай не впервой уже. Только за ширмочкой у нас — Кандагар! Лучше уж — в комнату. Одеяло в тумбочке.

Палыч встаёт из-за стола, подходит к плите, делает вид, что изучает конструкцию самогонного аппарата. А сам, опуская двумя пальцами стакан в неполную банку самогона, пытается зачерпнуть. Стакан падает в банку. Палыч закрывает собой место преступления и затихает, потом, помявшись на месте, уходит ни с чем.

Водород (Тамаре, отодвигая от себя стакан с водкой). А ты, и правда, согласна? Не шутишь?

Тамара. Нет.

Водород (встаёт). Я ведь и жениться могу, если надо…

Тамара. Да разве ж в женитьбе дело? Лишь бы мы по сердцу друг другу подошли, да Сонечка вам понравилась! Она у меня просто золотая… (Гладит Соню по голове.) Умненькая, тихонькая, как мышка.

Водород. Ну, тогда прямо сегодня и перебирайтесь ко мне. Вещи уж завтра перевезём. Хотя, какие вещи? Я вам всё новое куплю, и себе, а то хожу, как…

Вадим. Ребята, вы это всерьёз, что ли? Так за это выпить надо! Натаха, наливай по полной! Горько молодым, горько!

Элька. А нам… (Гладит плюшевую собаку.) Всё сладко, да сладко! Скоро вырвет! Бе…

Вадим. Я тебе дам — «бе»! Кто за тобой убирать-то будет?!

Палыч (Эльке). Не зря тебя Плюмом зовут, чистый плюм и есть, такой тост испоганила!

Все. Горько!

Водород и Тамара целуются через стол. Соня тянет маму за платье. Из коридора с пустым стаканом в руке, укутанный в одеяло и в шапке, показывается Палыч. Из-под стола протягивает кружку мгновенно проснувшийся Филя. Выходит из-за ширмы смурной Ромка и тоже ищет себе стакан.

Клавка. Эк вас всех на любовь-то потянуло… Как баранов на водопой!

Ромка. За любовь — это дело святое. Люби, пока жив!

Николай. И другим жизнь давай, если можешь!

Натаха. Тут ты у нас спец!

Николай. В бракоделах не ходим, девки — ни одной!

Элька. Да что же это такое?! И не боятся ничего. Вот так взяли, и сошлись?! А любить? А любовь?..

1 без лица. Мало тебе ещё любви? Ну, ты даёшь, куколка! Уж залюбили тебя совсем, покуда-некуда. А ты — всё про то же!

2 без лица. А то пойдём, я ещё трезвый, могу…

Натаха. Хватит вам, бесстыдники! За столом — такое… (Указывает им на сумки с самогоном.) Вон для вас чистая, как слеза, уже упакована. Володь, проводи ребят, Сулим ваш так и не появился. Где его черти носят? Ещё за прошлый раз ведь не рассчитался!

Двое без лица, кивнув Водород у, берут сумки и нехотя уходят за сцену.

Там слышно кряхтенье, шум, топот. Водород остаётся за столом.

Натаха (за сцену). Да тише вы, черти, побьёте всё!

Элька. Ненавижу мужскую породу! Козлы все! Козлы… Вот только собак и люблю, да и то — плюшевых, чтоб не гадили! (Валится с дивана, начинает ползать по полу на четвереньках, переставлять плюшевой собаке ноги, тявкать и сюсюкать.)

Водород. Ну, нам пора, правда, Том? Да и Соне ещё уроки делать.

Верка. Гляньте, девки, как быстро приспособился, какого мужика мы, дуры, упустили!

Под столом с пустым стаканом в руке всхрапывает Филя. Водород берёт упирающуюся Соню за руку, и они с Тамарой уходят.

Элька (начинает рыдать, захлёбываясь). И я! И я…

Женщины поднимают её и уводят за сцену. Палыч, Ромка, Вадим, Николай и выползший из-под стола Филя, прихватив тарелку капусты, тут же обосновываются возле банки первача, спиной к залу. Пьют, травят анекдоты.

Входят Мурзиковы.

Мурзикова. Здрасте вам! Гуляете? Милое дело. А мы слышим сверху — весело у вас! Вот яблочек вам принесли!

Мурзиковы демонстративно вынимают из пакета несколько яблок, раскладывают их по столу и садятся на освободившиеся места.

Филя. Ну, раз подметалы пришли, пора заканчивать.

Мурзиковы молча налегают на еду.

Николай. Ишь, как метут!

Ромка. Хоть бы челюсти не заклинило!

Палыч. Им в КНИИТМЕ ихнем, оборонном, уже полгода — ни копейки! На одном горохе сидят.

Вадим. Всё с терроризмом международным боремся, туды его в качель!

Николай. А всё оттого, что государство у нас не с того конца растёт!

Вадим. Это как?

Николай. Америка, например, да и не только она, как и положено всему живому, начиная с самого дикого начального своего периода, снизу прёт, от корней! Из народа у неё власть вырастает. Вот и присмотр за властью этой народный, пристальный, чуть что не так, и — по шапке! А наша с вами Россия-матушка спокон веку, хоть убей — сверху вниз!

Филя. Вниз головой, значит?

Николай. Выходит так. Уж сколько веков власть у нас сверху назначенная! Привык народ к подчинению. Сам шагу не ступит, всё соску от мамки, как дитя неразумное, ждёт.

Ромка. А что, как мамка — дура или гулящая?

Филя. Помирай тогда всё с музыкой! Не пойдёшь же супротив мамки у памперсе с пустушкой наперевес?..

Вадим. Не… Супротив мамки не пойдёшь!

Филя. Вот по телеку всё нудят — прожиточный минимум у нас в три раза повысили.

Палыч. А квартплата его, идрить твою в качель, ам — и скушала!

Филя. Никакого минимума теперя. Один нуль!

Ромка. Не боись, мужики, выдюжим! (Скребёт под мышкой.)

Николай. Ломали уж, ломали России нашей хребтину-то… В дугу гнётся, а не ломается!

Ромка. Это как ломать…

Палыч. В самую тютельку, Николаич, это, как ломать…

Николай (Ромке). Ты-то хоть знаешь, почему у нас тут так дерьмово?

Ромка. Не а…

Филя. А почему?

Николай. А потому, что Россия-матушка на Земле нашей — не иначе, как чистилище! В аду живём. И кто в этот ад со своим уставом сунется, тот с разбегу прямо в котёл со смолой кипящей и попадёт!

Филя. А я всё думаю… И почему это с утра, даже если не пил, уже опохмелиться хочется, а оно — вона…

Ромка. Чистилище, так — чистилище! Да и хрен с ним, мы-то уж привычные.

Вадим. Не дай Бог кому ещё такой привычки!

Николай. Если Господь наш и сойдёт когда на Землю, то непременно в Россию и попадёт! Где ещё столько мучеников сыщешь, да ещё православных?.. Вот безбожники говорят — вселенский разум, вселенский разум… А Россия наша — вселенское сердце! За всех болит…

Пьют. Мурзиков а вынимает из сумочки большой пакет. Достаёт из него ворох маленьких, начинает с оглядкой складывать в них недоеденное. Мурзиков ей усиленно помогает. Возвращаются бабы.

Клавка (Натахе). Хавронью-то как делить будем?

Натаха. Да как всегда — мне половину, и вам с Веркой по четверти, вы ж всю зиму, поди, помои-то носили! И я с ней накорячилась по самую… А ведь зарежешь, пара таких сборищ, да родне по куску, и нет свинюшки!

Верка. А туды ей и дорога! (Весело.) Не росла совсем сволочь! И сала никакого!

Натаха. Я ей кашу из детсада месяца два носила, так она похудела от неё, зараза! И чем детей наших кормють?!

Клавка. Химия одна! Обман зрения и желудка!

Натаха. А чего ж, если химия, пухнем все, куда хавронье?

Верка. А всё — соя эта, мутантская, из Америки! Они там уже сами еле на трёх стульях сидят, вот нам её и сплавляют!

Натаха. Правда?

Клавка. Истинный крест, во всё суют, что нищета наша трескает: и в пельмени, самые дешёвые, конечно, и в палочки куриные, и в сникерсы…

Верка. Ну, ясно! Ни в рыбу, ни в мясо, ни в икру паюсную её не засунешь…

Клавка. Эти что хошь и куда хошь засунут!

Верка (вздохнув). Да ну её, сою эту, хрен с ними, пусть сыплют! Хорошего человека, чем больше, тем лучше! (Поддёргивает груди.)

Натаха. И то правда! И что это мы сегодня всё о грустном, да о грустном? И не попели, и не поплясали…

Клавка. Зато пару какую сосватали!

Натаха. А спеть мы и теперь можем, кто нам помешает-то? Давайте — нашу любимую!

Запевают, убирая со стола. «Ой, то не вечер, то не вечер…»

Мимо с полными пакетами проходят Мурзиков ы.

Верка. И почему это народ за столом всё одни и те же песни поёт? (Николаю.) Эй, литератор, а слабО песню такую написать, чтоб потом лет двести пели?

Николай (дожевав). Такую, Клавочка, душа наша, русская, пишет, а не литераторы. У тебя ведь есть душа, петь любишь? Вот и напиши! А нам писанина наша, за гроши, всю душу уж повысосала! В сотый раз переписываю этот очерк, да переделываю, ан нет, не дышит!

Верка. А вот, возьму, и напишу!

Мурзиков а. До свиданьица!

Натаха. Пока, пока… Харчи не растеряйте! Детей позовите там, а то уж темнеет.

Поют: «Поедешь кататься, мост рухнет большой…»

Верка. А Томка-то наша, какова? Будто заново родилась, аж похорошела! Вот тебе и тихоня…

Водород (вбегает, запыхавшись). Томочка кофту забыла!

Натаха. Уже и Томочка? Дитё-то ещё не состряпали? С вашими темпами запросто можно успеть!

Верка. Чего ты его держишь-то? Вишь? Как конь, копытОм бьёт! Аж пена с удил каплет…

Водород (счастливо смеётся, берёт со стула кофту). Вот привалило-то на старости лет! Хоть бы не подохнуть с радости. А и страшновато… Ответственность-то какая?!

Клавка. А ты как хотел? Ребёночка ему подавай!

Натаха. Куда спешить-то? Потешились бы маленько…

Клавка. У них времени на тешенье уж не осталось!

Водород. Да есть чуток…

Верка пытается его попридержать. Водород хватает её в охапку, сажает на подоконник.

Клавка. И этот оживать начал, аж зАвидно! Лысина так и отсвечивает…

Верка. А руки-то, руки — кипяток-кипятком!

Натаха. И, видать, не только руки…

Смеются.

Верка. Резинить-то нынче будем, али нет? Я крышек с базы цельный мешок приволокла и резинок вязанку.

Натаха. А ну эту подработку! Всех делов не переделаешь… Любви хочется! Жить хочется! Ну, Водород с Томкой и учудили сегодня… Скажи вот, из чего счастье человеческое делается? Из слезинки, из словечка, сдуру сказанного… ЧуднАя, бабоньки, штука — жизнь наша, ой и чуднАя…

За окном старушки поднимаются со скамьи и уходят.

Занавес.

ВОСКРЕСЕНЬЕ ВТОРОЕ

(Воскресение Водорода)

Комната с большими окнами без штор. За окнами — только небо. Ящики с не распакованной мебелью. На потолке — дорогая хрустальная люстра без лампочек, под люстрой, прямо посреди комнаты — кровать с балдахином и шёлковыми шторами, застеленная малиновым атласным одеялом. Справа и слева высокие белые двери. У одной из них большое зеркало в замысловатой оправе, возле которого на полу свалено множество пакетов и коробок. Свет в комнате голубо-сиреневый, неземной. Высоко над разобранной кроватью под стонущую от счастья скрипку, полулёжа, летают на качелях Тамара и Водород. В окна заглядывают ангелочки, смеются, показывают на них пальцами. Качели опускают Тамару и Водорода на постель.

Тамара. Я думала, к этому нельзя привыкнуть…

Водород. К чему?

Тамара. Ну, летать…

Водород. К хорошему быстро привыкаешь.

Тамара. А я не хочу привыкать! Хочу, чтобы всегда вот так — ветки в цвету, небо, ангелы…

Водород. Ты сама у меня — ангел! Иногда даже боюсь дотронуться. Вчера смотрел на тебя ночью, ты ведь светишься, правда, светишься — и лоб, и руки. Я у тебя раньше одни глаза только и замечал… А ты, оказывается, красивая! Под тряпками не видно, а стащишь, прямо — фотомодель. (Прячет лицо в коленях у Тамары.) Ты знаешь, а ведь я теперь без тебя не смогу, совсем не смогу! Ты душу из меня вынула. А та, которая есть, и не моя вроде… Всё боюсь, что ты разглядишь меня получше, и разлюбишь. Не бросай меня, пожалуйста! Мне иногда кажется, что это ты меня родила, как Соню…

Конец ознакомительного фрагмента.