Юноша и Зверь. [история чёрного серебра]

Любовь {Leo} Паршина

Санкт-Петербург, 1909 год. Гимназист Александр Кононов волею случая знакомится с англичанином Филиппом Лорелом. Филипп богат, красив и молод. На первый взгляд…А еще он любит рассказывать страшные, порочные истории, и главные герои этих историй удивительно похожи на него и на его друзей. Не будет ли последняя рассказанная история о самом Александре?

Глава вторая. Зверь

В среду Антон ждал Сашу неподалеку от гимназии, за первым же поворотом. Пришел он туда днем, но слишком рано, когда занятия еще не окончились, так что слонялся по мостовой, считая собственные шаги, и то и дело поглядывал на часы.

Наконец, завидев гимназистов, шагающих с занятий, он зашел чуть за угол и стал всматриваться в толпу мальчиков.

Сашу он завидел издалека: тот, распрощавшись с тремя товарищами, зашагавшими в другую сторону, пошел привычной походкой, чуть ссутулившись от тяжелого ранца.

Гимназист, похоже, так глубоко задумался, что ничего кругом не замечал, и остановился лишь после того, как Антон дважды его окликнул.

— Антон! Здравствуй. Отчего ты здесь?

— У меня к тебе дело, — сообщил Антон.

— Что-то случилось?..

— Разве бы я не сказал тебе тогда? Нет! Тут дело в другом. Как бы сразу сказать?.. Ты не против сегодня заглянуть к одному знакомому?

— Нет. А что за знакомый? Я его знаю?

— Так все не разъяснить. Пойдем быстрее — сам все увидишь.

Саше неловко было признаться, но такое приглашение немного огорошило его. Да и вел себя Антон странно, особенно, говорил — как будто веселым, но на деле — звенящим от напряжения голосом. И особенно — взглядом.

«Так смотрит, будто ему больно», — отчего-то подумалось гимназисту.

— Темнишь. Ну да что делать — пошли!

Шли они пешком, дворами, будто бы в сторону набережной Фонтанки, и вроде не слишком спешили. По дороге Антон уточнил, действительно ли Дмитрий Петрович занят до самого вечера и Саша может быть абсолютно свободен.

— Да он каждую среду раньше половины десятого не приходит! Антон, что с тобой? Может, не пойдем к этому знакомому?

— Глупости какие! Нет, душа моя, все прекрасно. Даже не думай тревожиться. О, вот мы и пришли.

Они поднялись на третий этаж. Мельком, словно уже привычно, Антон оглядел две двери и нажал на кнопку электрического звонка.

Открыли быстро. На пороге стояла и учтиво им улыбалась мулатка в строгом платье горничной.

— Проходите, господа, — пригласила она их, отступая чуть в сторону. — Мистер Лорел ждет вас.

Антон слегка подтолкнул Сашу внутрь. Тот принялся во все глаза рассматривать декор прихожей. Стены были обиты такими обоями, что казалось, будто они в золотистых шелках, под высоким потолком, в центре небольшой аккуратной лепнины, висела миниатюрная люстра, в которой каждый хрусталик сверкал каждой своей гранью. Почти всю стену напротив двери занимало гладкое, новехонькое зеркало, а прямо перед ним на специально отведенном столике, в виде дорической колонны, стоял миниатюрный Дионис.

Осматривая все это, Саша не заметил ни как ему помогли снять шинель, ни какими взглядами обменялись служанка и Антон… Она глядела, улыбаясь, а тот смотрел в высшей степени недовольно и даже хмуро.

Девушка поспешила отворить следующую дверь, и они прошли в гостиную. Несмотря на ранний час, гардины на окнах были задернуты, но от этого становилось еще уютней.

Здесь, как и в прихожей, все было красиво, ново и дорого. В высоких напольных вазах стояли кремовые лилейники.

На одном из двух больших, обитых светлой тканью диванов сидели двое мужчин. Первый, блондин в белоснежной сорочке с расстегнутым воротом, темных брюках и жилете и в просторном, цветастом персидском халате. Другой, рыжеволосый, был одет в темно-зеленый, в крупную клетку, костюм, на носу его поблескивали очки в тонкой позолоченной оправе.

Едва вошли гости, они прервали свою беседу и первый поднялся, и только тут Саша понял, что перед ними тот самый англичанин, с которым он давеча столкнулся у Гостиного.

— Добрый день, мой дорогой юный друг. И добро пожаловать, — молвил хозяин, улыбаясь совершенно искренне, даже радостно. Едва заметный акцент делал его речь даже приятной на слух. — Антон — наш с вами общий друг. К сожалению, он отчего-то не сразу узнал меня тогда, у Гостиного Двора. Зато теперь я очень рад приветствовать вас обоих. — Он с улыбкой посмотрел на хмурого Антона, на удивленного Сашу. — Позвольте представиться. Филипп Лорел, к вашим услугам.

— Александр Кононов, — отвечал Саша, пожимая протянутую руку.

— Доктор Саймон Мейерс, — представил Филипп своего компаньона, в котором Саша теперь точно узнал второго господина, бывшего тогда с мистером Лорелом.

Тот уже стоял рядом и с радостью подал руку каждому из гостей.

— Чрезвычайно рад встрече, — заверил он.

Филипп оглядел всех троих с довольной, прямо-таки кошачьей улыбкой, как бы говоря: «Наконец-то мы в сборе!»

— Кэт, можешь быть свободна, — отослал он служанку и тут же вновь обратился к гостям: — Прошу, садитесь…

Филипп и Саймон сели на прежние места, Антон с Сашей — на второй диван, напротив них.

И вот что странно — хотя Саше была неясна причина такой безоблачной радости англичанина, тот не вызывал в нем ни раздражения, ни неприязни. Тот скорее был мил и даже забавен — словно мальчишка, разворачивающий коробку с новенькими солдатиками.

Чтобы избежать неловкой паузы, Филипп поспешил начать разговор.

— Не перестаю удивляться петербургской погоде!

— Тогда несомненно, что вам для отдыха больше подойдет Италия, — проговорил Антон. — Зачем же мучить себя нашим скверным климатом.

— Я разве сказал, что здешний климат доставляет мне хоть какие-то неудобства? Он просто немало меня удивляет — и только. Особенно, как я понимаю, погода своенравна по весне. Жаль, что соответствующих исследований не проводилось, но, руку даю на отсечение, что именно весною самоубийства расцветают пуще подснежников.

— Почему? — изумился Саша. — Весна — это ведь не что иное, как пробуждение жизни.

— С какой-то точки зрения — да, — чуть склонив голову набок, принялся пояснять Филипп. — Но, согласитесь, Александр, что весной может пробудиться лишь то, что пережило зиму. Все-таки весна это не только возрождение нового, но и конец старого. Все силы — и людей, и природы — остались там, в борьбе за жизнь…

— Вы так говорите, мистер Лорел, будто не о смене времен года, а о Французской революции, ей-богу!

— Миром, мой мальчик, правят законы более древние, нежели Заповеди Моисея. И действуют они на все одинаковым образом, равно сильно и непреложно: и на перемещение небесных тел во Вселенной, и на жизнь кошки. Это, ежели хотите, и есть проявление высшего разума, именуемого Богом… Зима, Революция, война, личная хандра человека — за всем этим следует вначале опустошение и бессилие, но лишь затем возрождение, новый виток, новый росток жизни.

В разговор вступил и Саймон:

— Зимой было за что бороться, о чем мечтать. Пришла весна — сил не осталось вовсе, мечты не сбылись. Вот и все.

— Браво, мой друг, — Филипп даже хлопнул в ладоши. — Резоннее и я бы не объяснил! Да, Александр, я хотел кое-что оговорить по поводу ваших слов о неестественности войн и болезней. Но это через минуту другую…

Он поднялся со своего места и потянул на шнурок вызова прислуги. Вновь вошла темнокожая Кэт. На подносе у нее стоял пузатый глиняный котелок и четыре блестящих серебряных бокала на коротких ножках, похожие на миниатюрные кубки.

Водрузив поднос на стол меж хозяев и гостей, Кэт сняла крышку с котелка и стала разливать по бокалам дымящееся красное варево.

Не сдержавшись, Саша вытянул шею и заглянул внутрь котелка. В ровной, горячей, темной массе виднелись зерна и звездочки специй и золотистые дольки апельсина.

Видя его любопытство, Кэт украдкой улыбнулась.

— Надеюсь, вы любите глинтвейн? — обратился Филипп к гостям, задержав взгляд на Саше.

— Не знаю, — вдруг нерешительно пробормотал тот. — Ведь пост все-таки.

— Ах, бросьте! Вы в данный момент находитесь с иноверцами. Так любите?

— Откровенно говоря, никогда его не пробовал.

— Вот теперь и отведаете!

— Ему еще рано пить! — вдруг вскинулся Антон, чем насмешил англичан.

— Помилуйте! Неужто юноше в шестнадцать лет нельзя отведать легкого вина, да еще под присмотром старших? — искренне удивился Филипп.

Взяв полный бокал в руки, Саша задумался, вдыхая острый, пряный аромат.

— Осторожнее, Александр! Бокал серебряный и становится горячим в мановение ока. Не отопьете хотя бы один глоток — не сможете его более ни держать, ни взять в руки…

Сгорая от любопытства, Саша прикоснулся губами к краю бокала и отпил полный глоток.

Тем временем Антон опрокинул в себя бокал целиком. Впрочем, внимание на это обратил лишь доктор Мейерс, окинувший его почти сочувственным взором.

Пропустив в свое нутро жгучий поток, Саша вновь взглянул на стол и обнаружил прямо перед собой раскрытую коробку шоколада, отделанную розовым шелком.

«Ух-ты! От „Жоржа Бормана“, наверное!» — пискнула единственная мысль в разомлевающем мозгу. Все-таки единственный глоток глинтвейна пришелся на совершенно пустой желудок.

— Угощайтесь, мой друг! — Филипп чуток пододвинул коробку к юноше.

Пролепетав «Благодарю!», Саша протянул уже слегка нетвердую руку и взял крупную, гладкую конфету. На вкус она оказалась и сладкой, и самую малость солоноватой, маслянистой и, после горячего напитка, почти прохладной.

Филипп выждал минуту-другую, пока взор юноши чуть прояснился, и продолжил разговор:

— Итак, о неестественности войн и болезней… Лично мое мнение — да и не только мое, но и многих прогрессивных философов, — что в подобных явлениях человечество нуждается не меньше, чем в благополучии и размножении. Не беспокойтесь, мой юный друг, я поясню. Понимаю, мои слова могут показаться жестокой крамолой, но задумайтесь… Если бы по Европе в свое время не прошла череда войн и эпидемий, насколько перенаселена она была бы сейчас.

— Так дело, по-вашему, в «лишних людях»?

— Не беспокойтесь так, мой друг! Разумеется, с субъективной позиции это может показаться жестоким. Но взгляните на дело с исторической точки зрения.

— Да ведь эпидемии уничтожали целые города? Это хорошо для истории?

— Это плохо. Любая чрезмерность есть зло. Но периодические и умеренные войны и болезни как ограничитель человечества — есть благо.

— Умеренные? — опешил Саша. — То есть — когда не весь город вымер?

— Да, — спокойно и ровно отвечал Филипп.

— Простите, но тут не могу я с вами согласиться! Этой осенью у моего одноклассника сестра умерла от холеры. Такое в Петербурге не редкость, и эпидемии случались. Легко говорить, когда неизвестно кто «с возу». А я эту девицу видел, говорил с нею. Пусть бы природа нас меньше до размножения охочими сделала, чем так вот ограничивать!

— Ах, Александр! Вам еще стоит научиться глядеть на многие события иным взором — беспристрастным.

— Зачем?

— Чтобы лучше понимать устроение мироздания. Я глубоко убежден, что мир в своей первооснове двуедин — добро и зло существуют в нем на равных и одинаково необходимы и полезны для существования Вселенной. Сила созидания и разрушения. Одна не может существовать без другой… Из небытия явилась сила абсолютного созидания и что она породила? Сатанаила с его воинством — силу разрушения.

— Любой богослов скорее повесится, как Искариот, чем согласится с вами.

— И правильно сделает. Библию, особенно Ветхий Завет, не стоит понимать буквально. Все древние тексты, легенды, мифы построены на символике и метафоре. Они лишь скрывают смысл…

Слушая, Саша выпил еще один глоток и отправил в рот следующую конфету.

— Ей-богу, мистер Лорел! Вас бы к нам в гимназию. Вас так занятно слушать!..

Филипп усмехнулся и, пряча улыбку, на мгновенье опустил взор на свой бокал. Все это время он держал его, не выпуская. Саша даже удивился — как он не обжигается.

— Право, Александр, вы преувеличиваете мои риторские способности. Впрочем, я люблю рассказывать и рассуждать.

— А вы верите?

— В то, о чем говорю? Разумеется. Просто я не могу поверить в то, что истинное блаженство доступно лишь малому кругу избранных, которые хорошо вызубрили правила и исправно соблюдают их. Какой громадный мир — сколько народов, эпох, великих идей — лежит за пределами Христианства! И лишь поэтому сей мир должен погибнуть? Вот эта мысль мне противна…

Переводя дыхание, Филипп задержал взор на котелке — в центре стола, в центре гостиной — тот стоял между собеседниками, словно общий котел с темным варевом.

— Александр, хотите ли услышать одну историю о древнем, нехристианском зле? — спросил Филипп через несколько мгновений, вскинув хитрый взор на Антона.

Почему-то именно от этого его тона Сашу пробрала легкая, будоражащая жуть.

— Очень, — признался он.

— Знаете, есть множество — о, превеликое множество! — всевозможных мифов и сказаний, повествующих о том, как сложились основы нашего нынешнего бытия. Как и откуда появились всевозможные «темные» силы… Лично мне нравится одна, мало известная широкой публике. Может быть, наш друг Антон и слышал ее прежде, но легенды и предания для того и существуют, чтобы, слушая их, мы лучше узнавали самих себя. Так, Антон?

Антон подлил себе еще горячего вина.

Вдруг стали слышны отзвуки внешнего мира, доносящиеся из приоткрытого окна: звонки трамваев, мерный рокот колес, цокот лошадиных копыт, единый говор толпы и чьи-то резкие выкрики.

Затем Филипп заговорил, отчетливо вспоминая каждое услышанное когда-то слово и пробуя впечатления юного гостя на вкус, как тот пробовал конфеты…

***

На заре мира юные боги пришли на Землю. Новый мир был подобен саду, населен зверьми, птицами и рыбами, и все покорялось богам, потому что лишь у них был разум.

Боги забавлялись, играя с Землей, поднимая со дна морей острова или погружая их в пучину, протягивая по долинам ленты рек или сталкивая друг с другом пласты земли и вздымая к небесам горы. И всякая тварь бежала и ползла прочь, а после покорно стремилась к новым пастбищам и водопоям.

Тоскливо стало богам в молодом мире, и от тоски они решились играть с тем живым, что уже было на Земле.

Боги разбрелись по миру, и каждый взял что-то земное, что любил более всего и что-то от себя, от самого своего сердца. И из этих двух элементов боги создали людей.

Так и вышло, что люди оказались разного сорта и масти: кто-то был создан из размолотого зерна, кто-то из дерева, кто-то из глины — много материалов взяли от Земли боги.

А одно божество решилось воплотить свои помыслы, вложив разум в диких зверей. И случилось небывалое — твари пробудились и увидели мир вокруг себя и самих себя внутри этого мира.

Люди, лишь недавно бывшие стадами и стаями животных, теперь жили в хижинах на развалинах древнего города. Когда-то в этих чертогах жили боги, и там служили им бестелесные духи.

Теперь, оставшись без собратьев, разбредшихся по свету, божество ушло в глубину подземных пещер.

Пищу и подношения ему подавала юная дева. Ее выбирали среди дев племени, а когда она расцветала и становилась готовой к рождению сыновей, ее отдавали в жены мужчине из семьи вождя.

Эта же дева поддерживала жизнь Огня в светильнике над входом в храмовые пещеры. Когда-то на свет именно этого Огня и пришли первые звери, ставшие людьми, от него были зажжены все очаги и лампады в селении. Люди чтили Огонь и с трепетом берегли его, ибо божество сказало им, что Огонь — суть разум. Стоит ему погаснуть, и душа погрузится во тьму.

Люди возделывали поля и сады, разводили скот, и радовалось божество, видя, как долгие лета уходят в прошлое, как сменяются поколения и его народ процветает.

Однажды дева, служившая божеству, навеки покинула пещеры, чтобы стать женою брата вождя. Вместо нее жрецы выбрали иную деву, едва вступившую в пору своей юности. Она была подобна бутону, но никто тогда не мог помыслить о том, какая чернота, какой тлен скрываются в его сердцевине и лишь ждут своего часа.

Неизвестно, что за имя дали деве при рождении, но столетия спустя у нее появилось множество имен, и одно из них было «Мара²». Волосы ее были, как кровь или как темный огонь, а глаза — как две черные ониксовые капли.

Вождь выбрал ее в будущие жены своему сыну Аспиру. Хотя он и не был старшим сыном, зато был храбр и силен, и именно его вождь называл своим наследником.

Старший сын вождя, Нер, не был ни воином, ни охотником. С детства любил он бродить по руинам города, всматриваясь в узоры, в рисунки, в письмена богов. И божество благословило его, вложив в его разум знание древнего языка. Нер смог не только читать письмена, но и создавать их сам и учить им других. Но мало кто внимал его словам, а многие и вовсе презирали его страсть к выбоинам на пыльных камнях.

Как-то утром Мара вышла из города в поля нарвать цветов, чтобы украсить храмовую пещеру. Собрав такую охапку, что с трудом могла удержать, она пошла к ручью напиться воды. Едва она склонилась, как увидела в сверкающей водной глади еще чье-то отражение. С криком она отскочила в сторону, решив, что это дикий зверь пришел к водопою. Но мгновенье спустя она уже радостно засмеялась — то оказался лишь ее нареченный, Аспир.

— Чего же ты напугалась, моя дивная лань? — подивился он, не отрывая от девы пристального взгляда.

— А зачем же ты, сын вождя, крадешься, как хищный зверь? — отвечала Мара, уже без страха садясь рядом с ним.

— Я охотник и воин. Я должен перенять повадки хищника, чтобы, как и он, добывать мясо. Или тебе милее мой брат?

Мара рассмеялась:

— Я не помню его лица. Все дни он проводит вдали от людей и дневного света, в пещерах с единственным светильником. Разве можно сравнить его с таким великим и сильным воином, как ты?

— Он старше меня, но едва я смог ходить, уже был сильнее. Живи он один, умер бы с голоду. Порой я думаю, не согрешила ли наша мать с кем-то из людей зерна. Уж слишком не похож мой брат на того, в чьих жилах течет кровь зверя.

И говоря это, Аспир все ближе и ближе придвигался к деве и, наконец, коснулся ее лица своей рукой. Мара насторожилась, но и не думала отстраниться или бежать прочь.

— Ты служишь нашему божеству, — продолжал меж тем Аспир. — Но ведь ты — моя нареченная. Еще не одна весна пройдет, прежде чем тебя введут под мой кров. А ведь в глазах богов то, что должно свершиться, уже свершилось. Что им за дело — станешь ты моей теперь или после? Цветы, что ты сорвала, красивы сейчас, но пройдет немного времени, и они сгодятся лишь на семена, чтобы дать жизнь следующим цветам. Прежде чем уйти, подумай — хочешь ли ты дождаться того дня, когда станешь зрелым цветком, готовящимся увянуть? Или ты боишься гнева божества, дева?

— Я никогда не видела ни его гнева, ни его радости, — ответила Мара, откладывая цветы в сторону.

Затем они легли под сень ветвей склонившегося над ручьем дерева, и Аспир взял ее, как жену.

Не успели тени сместиться далеко, как Мара уже подобрала брошенные ею цветы и отправилась обратно в селение людей.

Шли дни. Каждое утро Мара спускалась в долину за цветами, и каждое утро ждал ее у ручья Аспир. Не знали люди о творящемся святотатстве, а божество до поры молчало.

Но вот пришел особый день, знаменующий ту пору, когда люди из зверей стали людьми.

От самого рассвета люди чистили и украшали свои жилища, а с закатом солнца погасили все огни и светильники, кроме главного — над воротами храма. Все стекались к нему в ожидании и трепете.

Жрецы дали людям в протянутые руки священную чашу, и те, передавая ее друг другу, надрезали себе запястья и наполняли чашу своей кровью. Когда чаша наполнилась, ее передали Маре.

Она приняла чашу и понесла через храм в глубинные пещеры божества.

В полной темноте шла она хорошо знакомой дорогой и несла в руках чашу — о, нет, не просто с кровью! — с тем душевным огнем, которым народ желал поделиться со своим божеством.

Наконец, Мара остановилась. Она хорошо помнила то место, где кончаются соломенные циновки и начинается древний камень.

— Прими дар от людей, следующих за тобой, — произнесла она, поднимая чашу.

Уже третий год она подносила дары божеству, и каждый раз оно приходило на ее зов, и холод приходил с ним. Оно забирало дары и вновь ускользало вглубь земли. Но не теперь — Мара стояла, воздев руки с тяжелой чашей, и текли минуты. С ужасом представилось, как она выйдет из святилища с полной чашей, что тогда сделают с нею жрецы и сами люди…

Она вновь позвала божество, и вновь ответом ей была тишина. Тогда Мара опустилась на колени и сама выпила всю собранную людьми кровь. Затем она в судорогах упала на пол, ее внутренности жгло, будто она выпила сок ядовитого растения. Кусая себе руки, она едва сдерживала крик.

Не помня себя, поднялась она снова на ноги и побрела к выходу из пещер.

Народ, ожидавший появления девы, вдруг онемел от ужаса, едва она вновь появилась — бледная, с перепачканным кровью лицом.

Безумным взором обвела она толпу и остановилась на Аспире. Беззвучно шевелила она губами, будто отчаянно желая что-то сказать.

Испугавшись, что тайна вот-вот будет раскрыта, не зная, что ему делать, наследник вождя схватил горсть земли и швырнул в светильник над входом в храм. И погас священный Огонь.

Такого не случалось с того дня, как человек сделался человеком. Крики ужаса огласили руины древнего города богов, люди бросились в темноту, не разбирая дороги. И ни в одном очаге не тлело головни, от которой можно было бы разжечь пламя.

Казалось, вечность минула, прежде чем вдали, над одной из стен вспыхнула алая звезда. Люди устремились к ней — к единственному светочу в кромешной, глухой тьме.

— Это человек! — вскричал кто-то. — Звезда в руках у человека!

Другой благоговейно шептал:

— Это наше божество принесло нам новый Огонь.

Но когда люди подошли ближе, они увидели, что это лишь Нер, старший сын вождя. Он стоял на обломках крепостной стены и держал в руках масляный алебастровый светильник. Он так засмотрелся на древние письмена и фрески, что позабыл обо всем вокруг себя и не пошел с остальными к пещерам и не погасил своего светильника.

— Помоги нам, сын вождя! — взмолились люди. — Дай нам искру от твоего огня.

— Но что стало с вами? — изумился он. — Кто вы?..

Многие из племени более не походили на людей. Едва погас огонь, звери, дремавшие в их сердцах, вырвались на волю и исказили до неузнаваемости их лица.

Те, что не утратили человеческого облика, устремились к Неру, к светильнику, что он держал в руках.

А зверолюди стали метаться в ужасе. Почти все они повернулись и умчались прочь, в темноту, но были и те, кто, пряча клыки и морды, прижался к ногам собратьев.

Луна вышла из-за облаков, растворив своим светом царящую тьму. И вой раздался по всему селению — звери звали друг друга.

Многих людей поразил до глубины души этот зов.

— Наши собратья уподобились праотцам! Почему мы должны оставаться с вами, слабыми, трусливыми и изнеженными? — сказали они и с криками, подобными звериным, устремились на вой.

Этих глупцов растерзали и сожрали первыми.

Прячась в темноте, звери пытались достать людей, уволочь кого-нибудь за собой. Но они не смели подходить близко, ибо боялись даже малого огня. Лишь один зверь осмелился подкрасться, схватил зубами и утащил ребенка. То был Аспир — его смогли узнать лишь по остаткам одежды на ставшем безобразным теле.

Всю ночь люди бодрствовали, зажигали лучины и факелы от светильника Нера, передавали огонь друг другу.

Наступило утро, и мир перевернулся, и стал вновь принадлежать людям. Личины зверей спали с нечестивцев, бродивших во тьме, и они попытались вернуться к тем, кого ночью желали растерзать.

— Разве виновны мы в том, что сделаны не из зерна и не из глины? — говорили они.

Люди не стали их слушать — схватили и прибили кольями к земле и оставили умирать. Пощадили лишь одну-единственную женщину и лишь потому, что она носила ребенка. Ей дали воды и хлеба, но не позволили приближаться к другим людям или говорить с ними.

Мару нашли в ее же хижине, которую она делила с двумя охранявшими ее старухами. Она лежала, бездыханная и холодная, словно давно была мертва. Все прочие тела, найденные в развалинах города, в хижинах селения, были растерзаны, но не тело Мары, будто даже чудовища страшились к ней приблизиться.

Люди стянули ее тело веревками и погребальными пеленами, положили в выскобленный древесный ствол и опустили в болото.

— Нельзя оставаться в этом месте, — сказал Нер, когда расправились со всеми нечестивцами. — Здесь отныне поселились черные души, и многие поколения уйдут, прежде чем эти стены очистятся.

Тогда люди собрались, подожгли свои хижины и двинулись в путь.

Едва племя остановилось на ночлег, от них сбежала женщина, которую лишь утром люди пощадили и лишь за то, что она носила дитя. Став в свете Луны самкой с детенышем во чреве, она побежала обратно к пепелищу на руинах города.

Там она до рассвета кормилась плотью мертвых собратьев, а с рассветом вырвала колья, пригвождавшие Аспира к земле. Он был еще жив, и она откормила его мертвечиной. Едва ему стало лучше, в первую же ночь он загрыз и сожрал ее и ее нерожденного ребенка.

Так он восстановил свое тело и смог пуститься странствовать в поисках новой пищи и новых женщин, которые затем рождали на свет его отпрысков. И дочери его дочерей, и сыновья его сыновей при полной Луне обращались в зверей. И жили они дольше, чем отпущено человеку…

Но Маре, испившей жаркой жертвенной крови, был отпущен срок еще более долгий. Не умирая, лежала она в своем гробу, не в силах пошевелиться. Уже высохло болото, и плоть ее племени стала землей.

Не было отныне ведомо, кто человек глины, кто — зерна, а кто человек-зверь, ибо все люди смешались меж собой, породили новые народы, воздвигли новые царства.

…Рабы одного царя стали рыть землю перед дворцом, который, по слухам, стоял на священном месте бывшего города богов. И нашли рабы в земле огромный окаменелый гроб из древесного ствола. Они показали его надсмотрщику, а тот — самому царю. Царь велел расколоть гроб, желая знать, кто покоится в нем. Каково же было его изумление, когда под окаменевшим деревом, под истлевшими тряпицами, он увидел деву — бездыханную, но нетронутую тлением.

Ее отнесли в одни из лучших покоев во дворце, где рабыни омыли ее и одели в новые тонкие одежды. Жрецы и лекари подходили к ее ложу, но никто не мог понять, что за странный недуг поразил когда-то эту красавицу, в самом ли деле она мертва и в каком из чертогов какого из миров пребывает ныне ее душа. Многие советовали царю сжечь деву немедля, вместе с ее гробом. Но царь был очарован ее бледным, каменным ликом и не решился причинить вред ни красавице, ни чему-либо найденному с нею — ни гробу, ни увядшим цветам, вынутым из ее волос.

До захода солнца она лежала, не шевелясь, но, едва светило скрылось в мире мертвых и по всему дворцу зажгли лампады, Мара открыла глаза — впервые за неисчислимые годы.

— Пить, — тихо попросила она, едва шепча.

Служанки поднесли ей воды, но она сомкнула губы, не проглотив ни капли. Также пролилось по ее коже на простыни и вино.

Множество раз Мара просыпалась в своей тесной темнице, терзаемая голодом, но жаждала она не хлеба, не воды, не мяса и не вина, а того единственного эликсира, что дал ей сил пережить заточение. И от бессильной злобы и голода ее клыки росли и делались острыми, как у зверя.

Когда рабыня провела по ее лицу рукою, чтобы отереть вино, Мара приоткрыла рот и легко прокусила тонкую кожу. Нескольких капель крови ей оказалось достаточно, чтобы окончательно пробудиться и подняться с ложа.

Только царь узнал о произошедшем, он велел подавать бледной красавице столько крови, сколько она пожелает и от того, кого она сама выберет. Всю ночь пировала Мара в окружении прекрасных юношей и дев, а с наступлением утра легла обратно в свой гроб, который для нее устлали шелками.

День она спала, а ночью вошел к ней царь, снедаемый вожделением. Он возлежал с ней, и она вкушала его кровь.

И стал царь поклоняться ей, как божеству, и воздвиг ей храм в своих садах. Жрецы иных богов возроптали и захотели смерти Мары и послали к ней убийц. Но ни от ран, ни от яда она не умирала. Она не могла родить дитя, ибо лоно ее было мертво, но своей кровью она могла творить себе подобных. Испив ее, человек будто умирал, но когда пробуждался, ни нож, ни яд, ни удушье не были для него страшны, но солнечный свет лишал его сил. Царь последовал за Марой первым.

Многие лишались рассудка и жаждали разделить его участь. Не всех Мара одаривала своей кровью, и они пили от последовавших за ней. Такие не обретали бессмертия, но становились во много раз сильнее человека и, терзаемые жаждой и похотью, вскоре угасали душой, а затем и телом.

Ничто не интересовало царя более — ни его прежние жены, ни сыновья и дочери, ни даже собственная страна и народ.

Дни он спал подле Мары, а ночью предавался порокам и веселью вместе с нею.

Наконец, люди устали от бессмертного и безумного правителя. Заговорщики дождались ночи, когда царь, Мара и прочие, вкусившие ее крови, собрались в храме в садах, а затем сожгли их.

Несколько дней не стихал пожар, подпитываемый людьми, а затем оказалось, что тело Мары огонь не уничтожил, а только иссушил, превратив в мумию. Ее положили обратно в ее гроб и сбросили в реку.

Мара исчезла из этого царства, чтобы найти приют в следующем. Долгие века она странствовала, сходилась с царями и жрецами, принимая облик то чудовища, то красивейшей из дев, оставляя за собой разбитые алтари и темные легенды…

***

Рассказывая все это, Филипп говорил словно бы чужими словами и даже немного волновался.

— Итак, Александр, что скажете?

Саша пожал плечами:

— Про любовь уж больно мало.

Филипп и мистер Мейерс так и покатились со смеху. Саше даже показалось, что где-то за дверью украдкой засмеялась Кэт. В этот момент в комнате будто бы стало легче дышать.

Но тут Антон неожиданно подал голос — сердито, громко и слегка невнятно.

— Довольно! — вскричал он. — Не надо… Зачем вы ему всякие страсти рассказываете?

Он отчаянно схватился за Сашу и прижал покрепче к себе. Тут гимназист с ужасом понял, что Ижевский безнадежно, вдребезги пьян!

— Зачем? — едва не всхлипнув, обратился Антон к Филиппу.

— Ох, а нам, верно, уже пора, — спохватился Саша. — Простите, мистер Лорел, мы и так у вас засиделись.

Он вскочил со своего места, пытаясь поднять совсем отяжелевшего Антона. На помощь ему поспешил Саймон. Вместе они подняли Антона на ноги, а тот вдруг презрительно и надменно фыркнул.

— Да что же ты! — не выдержав, обиженно прошептал Саша.

Они вывели Ижевского в прихожую и усадили на табурет, поодаль от Диониса. Тут же подоспела Кэт, да и сам мистер Лорел вышел следом за ними, встав на пороге в своем цветастом персидском халате.

Уже одетый и готовый выходить, Саша подошел к хозяину, виновато потупив взор.

— Простите, мистер Лорел, я…

— Оставьте, Александр. Всякое в жизни случается. Но я был безмерно рад увидеться с вами. Знаете, я ведь в Петербурге недавно, свет не люблю, так что буду счастлив, если вы навестите меня еще раз.

— О, благодарю, мистер Лорел. Буду только рад! Знаете, вы — удивительный человек…

— Вы мне, право, льстите. Но делаете это чересчур честно и мило. Помните, что и я был честен: я буду чрезвычайно рад вновь вас видеть… Надеюсь, я вас не слишком утомил.

— Что вы, мистер Лорел! Вовсе нет. А который теперь час?…

— Половина десятого, если не ошибаюсь.

— Батюшки, — невольно вырвалось у Саши.

— Александр, что с вами? Вы даже побледнели…

— Нет, что вы! Все прекрасно. Я вовсе не побледнел. Я краснеть перестал.

— Очаровательно. Разрешите вас все же расцеловать на прощание…

И англичанин быстро склонился к юноше и расцеловал в обе щеки, отчего тот мгновенно покраснел снова.

Разумеется, Саша лгал. У него не только кровь отхлынула от лица, но даже ноги чуть не подкосились. И верно он ахнул «батюшки», ибо Дмитрий Петрович престал перед его взором многоликим, как гидра, и столь же злобным.

Когда он вместе с доктором Мейерсом вел Антона уже по улице, то поминутно оглядывался в сторону собственного дома, который находился в совершенно противоположной стороне. И все казалось, что Литейный удаляется бесконечно, что дома встают один за другим, сходятся, загораживая дорогу к нему.

Под конец гимназист уже закусил губу, чтоб не завыть с горя на растущую луну.

— Александр, — заговорил, останавливаясь, Саймон. — Вам, верно, давно пора домой? Ведь так…

— Откровенно признаться — да, — Саша в очередной раз подивился тому, с какой легкостью он может говорить и правду тоже.

— Ну так бегите домой.

— Нет, что вы!

— Идите.

— Иди, — произнес вдруг Антон. — Правда, мне на воздухе стало много лучше. Доктор Мейерс, вы тоже можете не тревожиться обо мне и не утруждать себя более…

— Я себя вовсе не утруждаю. Да я и не против прогуляться. Тем более, что вы освежились, пришли в себя и с вами уже почти можно побеседовать. А вы, Александр, идите. Негоже молодому юноше, гимназисту, находиться на Невском в такой час… Бегите быстрее! — Саймон улыбнулся и даже подмигнул Саше.

Тот быстро пожал руку ему, Антону, распрощался, поблагодарил и убежал.

Антон тут же освободился от поддержки Мейерса и совершенно твердой походкой зашагал прочь.

Англичанин поспешил нагнать его.

— Ловко же ты придумал! То-то я удивился, как это ты с двух стаканов захмелел.

— Да уж тут действительно впору напиться! Зачем Филипп взялся ему эту дрянь рассказывать?

— Честно говоря, не представляю.

— Прекрасно! А зачем вы вернулись? Чтобы еще раз все сломать?

— Ах, мой друг! Не стоит тебе корить только нас.

— Не утруждайся моралью. Про себя я все прекрасно знаю и помню. Зачем вы вернулись?

— Филиппу захотелось.

— Просто ему захотелось? И только?

— А что еще нужно?..

— Да, пожалуй, что ничего. Ты все-таки извини меня, но дальше я пойду один…

— Как знаешь. До свидания, мой друг.

— Прощай.

Дома у Кононовых семейство уже расходилось по комнатам после позднего чая, а Лиза прибирала со стола. Саше за столь поздний приход домой безо всякого заведомого предупреждения, полагалась епитимья в виде отцовской проповеди.

Более всего прочего Дмитрий Петрович был возмущен тем, что гимназист так и не смог внятно и однозначно объяснить, где же он пропадал до начала одиннадцатого часа ночи.

А тому отчего-то очень не хотелось рассказывать про англичан. Тогда бы пришлось и про Антона рассказывать, а папенька не слишком-то одобрял дружбы и близкого знакомства с посторонними, не знакомыми ему людьми. Возможно, поэтому Саша с Антоном и дружил.

— Да сначала нас на последнем уроке задержали, а потом уже мы с Юрой Волковым и с Димой загулялись. Тепло ведь сегодня. Сам в толк не возьму, почему вышло так долго…

— Подумайте только! Хорошо загулялись, ничего не скажешь, — усмехнулся Дмитрий Петрович. По всему было видно, что он мало поверил словам юноши.

«Я бы и сам ни в жизнь не поверил, — с досадой думал Саша. — И как он меня до сих пор не прибьет? Святой человек. Только бы он про то, что я пил, не догадался».

Этот его страх, впрочем, был совершенно излишним — не так уж много он выпил и не так уж близко подошел к родному батюшке, чтоб тот распознал такое непотребство.

— Саша, мне не по душе, что ты так темнить стал. Маленьким был, помню, все рассказывал, даже то, о чем другие дети молчали. Уволок у соседей на даче цыпленка — и нам довольный показывает.

— Так рыжий цыпленок был…

— Ах, ну раз рыжий — так его и умыкнуть святое дело.

Проходившая мимо гостиной по коридору Елена на мгновение замерла и как бы между прочим заметила им:

— В Древнем Египте рыжих животных приносили в жертву Сету.

И прошествовала далее, к Лизе на кухню.

— Чего только не узнаешь! — вздохнул Дмитрий Петрович. — Значит так, Саша. Оставшуюся неделю после гимназии сразу домой. И на то, что Лиза и маменька тебя покрывать станут, особо не надейся — я и с них спрошу.

Саша, разумеется, покорно кивнул, а затем пожелал папеньке спокойной ночи и отправился к себе.

Лежа, наконец, в своей постели, думая об услышанном и увиденном за день, он понял, что ему пришлись по душе новые знакомые. Не то чтобы он поверил всему ими сказанному или же и вправду собирался снова к ним прийти (может статься, мистер Лорел предложил ему это лишь из вежливости, да и совестно было явиться после того, что отчудил Антон). Но они представлялись ему свежим, светлым и ярким пятном в его жизни.

А папенькин наказ — приходить домой строго по часам всю оставшуюся неделю — его даже позабавил. От недели оставалось всего два дня, в которые начнется ярмарка — знаменитая «Верба» — на которую ему уж точно разрешено будет пойти.

Примечания

2

В русском, как и в британском фольклоре словом «мара» (mare) обозначались демонические существа, обитатели потустороннего мира. До наших дней сохранились в качестве составных частей слов «кошмары» или «nightmares».