Бен-Гур

Льюис Уоллес, 1880

Эпоха Римской империи, эпоха Пришествия Спасителя. Знатного гражданина Иуду Бен-Гура предал его лучший друг – римский трибун Мессала. Бен-Гур был осужден и долгие годы провел в рабстве, мечтая о возвращении домой. Он преодолел немало испытаний – и наконец судьба ему улыбнулась… Но ни долгожданное возвращение на родину, ни месть бывшему другу не подарили Бен-Гуру счастья. Ведь для обретения настоящей свободы всегда нужно нечто большее, чем возмездие…

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Бен-Гур предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

© Перевод. В. Д. Кайдалов, 2002

© ООО «Издательство АСТ», 2016

* * *

Бен-Гур — потомок знатного иудейского рода — был предан другом-римлянином. Пройдя через горнило испытаний, юноша превратился в закаленного мужа, но сердце его осталось любящим и нежным. Бен-Гур уверовал в Христа и собрал легион, чтобы защищать Спасителя от Рима, но не ожидал князь, что сами иудеи будут кричать: «Распни Его!»

Книга первая

Глава 1

В пустыне

Джебель-ас-Зублех — это гора длиной миль пятьдесят, столь узкая, что ее изображение на карте напоминает гусеницу, ползущую с юга на север. Если стоять на ее красно-белых скалах лицом к восходящему солнцу, то перед смотрящим расстилается Аравийская пустыня, по которой от начала времен носятся восточные ветры, столь ненавидимые виноградарями Иерихона[1]. Подножие горы засыпано глубокими песками, принесенными из-за Евфрата, а на западе, защищенные, как стеной, горой Джебель, лежат пастбища стран Моаб и Аммон — земель, которые некогда тоже были частью пустыни.

Арабский язык господствует на всем пространстве южнее и восточнее Иудеи; согласно ему, старик Джебель приходится отцом всем вади, сухим руслам речушек, которые, пересекаемые построенной римлянами дорогой — ныне бледным подобием того, чем она была когда-то, ставшей всего лишь пыльным трактом для сирийских паломников, бредущих в Мекку и обратно, — в дождливый период наполняются бурными потоками воды, несущимися в Иордан и дальше, к своему конечному вместилищу, Мертвому морю. По одному из таких вади, начинавшемуся от самой оконечности Джебеля и, даже вытягиваясь с востока на север, становящемуся руслом реки Джаббок, двигался путешественник, направляясь к пустынному плато. Да остановит же читатель свое внимание на этом человеке!

Судя по виду, ему было около сорока пяти лет. В бороде его, некогда жгуче-черного цвета, широкой волной спускающейся на грудь, просвечивала седина. Лицо цвета хорошо прожаренного кофе скрывала красная кейфие (как ныне называют эту головную накидку дети пустыни), позволяя видеть лишь его небольшую часть. Одет он был в просторный балахон, столь распространенный на Востоке; над головой его был натянут небольшой навес, укрепленный на седле белого одногорбого верблюда. Время от времени путешественник поднимал к небу большие темные глаза.

Чрезвычайно сомнительно, мог ли когда-нибудь человек Запада преодолеть изумление, производимое на него видом верблюда, снаряженного и навьюченного для путешествия по пустыне. Привычка, столь губительная для других свежих впечатлений, в данном случае не срабатывала. Даже в конце долгого путешествия с караваном, после многих лет, проведенных бок о бок с бедуинами, рожденный на Западе человек застывал на месте при виде гордо шествующего животного. Очарование крылось отнюдь не в его фигуре, которую даже любовь не могла бы увидеть прекрасной; не в его движениях, бесшумной поступи или мерном покачивании. Подобно тому как море благоволит кораблю, так и пустыня была расположена к этому созданию. Она облекала его во все возможные покровы тайн; заставляя нас, смотрящих на него, думать только о нем: вот оно, истинное чудо. Животное, которое ныне поднималось из вади, вполне могло вызвать искреннее восхищение. Его масть и рост, ширина ступней, массивное тело, не отягощенное жиром, но бугрившееся мышцами; голова, широкая в лобной части; длинная изящная шея, своим выгибом напоминавшая лебединую, столь тонкая, что на ней вполне можно было бы застегнуть женский наручный браслет; шаги, длинные и упругие; уверенная и бесшумная поступь — все указывало на бесценную сирийскую кровь, восходящую ко дням самого Кира[2]. На животном была обычная упряжь, отделанная алой бахромой, спускавшейся на лоб, с бронзовыми цепочками на груди, оканчивающимися позвякивающими серебряными колокольчиками; поводья отсутствовали. Устройство на спине верблюда принадлежало к числу тех, которые могли бы прославить его изобретателя, если бы он не принадлежал к сонму безвестных восточных мудрецов. Оно представляло собой два деревянных ящика, едва ли четырех футов в длину каждый, висевших по обеим сторонам тела животного; все пространство между ними было устлано мягкими тканями и накрыто ковром так, что хозяин верблюда мог сидеть или полулежать. Над этим сооружением был натянут зеленый полог. Широкие ремни, охватывавшие туловище животного и соединенные бесчисленными узловатыми веревками, удерживали сооружение на месте. Таким образом искусные сыны Востока ухитрялись с достаточным комфортом путешествовать по сожженным солнцем диким просторам как по делам, так и ради удовольствия.

Взобравшись на последнюю террасу вади, путешественник и дромадер пересекли границу страны Аль-Белка, античного Аммона. Стояло раннее утро. В небе, подернутый дымкой, висел красный диск солнца; под ним раскинулась пустыня, но не царство движущихся песков — оно лежало дальше, — а то пространство, где трава и кустарники постепенно сходили на нет; где поверхность земли была покрыта гранитными валунами, а серые и коричневые камни перемежались чахлыми кустиками акации и пучками верблюжьей колючки. За спиной путника остались словно бы сжавшиеся от страха перед грядущей пустыней небольшой дубок, кустики ежевики и земляничное дерево, символы границы зеленого мира.

Здесь обрывались все дороги. Куда более чем раньше, стало казаться, что кто-то незримо управляет верблюдом; тело его вытянулось вперед, он ускорил шаги; голова животного была направлена прямо к дальнему горизонту; широкие ноздри мощно втягивали воздух. Паланкин на спине раскачивался, поднимаясь и опускаясь, как лодка на волнах. Под ногами верблюда похрустывали случайные сухие листья. Иногда в воздухе разливался сладковатый запах полыни, проносились жаворонки и чеканы. Из-под ног, посвистывая и кудахча, прыскали в стороны белые куропатки. Редкое появление лисы или гиены заставляло животное ускорять шаг, чтобы оказаться на безопасном расстоянии. Справа возвышались холмы Джебеля, покрытые перламутровой дымкой, ставшей моментально алой, как только ее коснулись лучи солнца. Над самыми высокими пиками парили грифы, описывая широкие круги. Но путник под зеленым пологом не видел всего этого или по крайней мере не подавал никакого знака, что видит окружающее. Взор его, мечтательный и отсутствующий, был устремлен в одну точку. Похоже было на то, что человеком, как и верблюдом незримо кто-то управлял.

Два часа, не уменьшая шага, дромадер двигался вперед, следуя точно на восток. За все это время путешественник не изменил позы, даже не бросил взгляда вправо или влево. Расстояния в пустыне измеряются отнюдь не милями и не лигами, но саатами, или часами, и манзилями, или переходами: в первом отрезке три с половиной лиги, во втором — от пятнадцати до двадцати пяти лиг; но такова уж обычная норма для верблюда. Животное же истинной сирийской породы с легкостью покрывает три лиги. Идя полным галопом, оно обгоняет даже пустынный ветер. В результате такого быстрого передвижения облик окружающей местности стал изменяться. Джебель отступил к западному горизонту, вытянувшись вдоль него подобно бледно-голубой ленте. По сторонам стали появляться холмы, сложенные из глины и уплотненного песка. Грунт прорывали круглые базальтовые глыбы, авангард гор, высланный ими на равнину; все остальное пространство занимал песок, то ровный, как на приморском пляже, то вздымающийся пологими горками, то вытянувшийся длинными волнами. Стал другим и воздух над пустыней. Высоко поднявшееся солнце выпило из него всю утреннюю влагу и раскалило ветер, овевающий путника; залило молочно-белой краской землю пустыни, заставило светиться все небо над нею.

Еще два часа прошли без остановок или изменений направления движения. Растительность совсем исчезла. Песок, хрустевший под ногами животного при каждом шаге, заполонил все вокруг. Джебель скрылся вдали, глазу было не за что зацепиться как за ориентир. Тень, до этого покорно следовавшая за путником, развернулась к северу и сжалась, превратившись в пятнышко у самых ног верблюда. Поскольку не было ни малейшего намека на грядущую остановку, поведение путешественника с каждой минутой казалось все более странным.

Следует заметить, что никто из живущих в пустыне не относится к ней легкомысленно. Жизнь и дела заставляют пересекать ее по тропам, рядом с которыми немым предупреждением путникам то и дело можно видеть кости существ, двигавшихся по ним. Тропы эти тянутся от одного источника до другого, от пастбища к пастбищу. Сердца самых опытных жителей пустыни начинают биться чаще, когда они оказываются в одиночестве вдали от торных путей. Поэтому человек, о котором мы ведем речь, не мог странствовать просто ради удовольствия, хотя по манере поведения не походил и на беглеца. В подобных ситуациях страх и любопытство становятся самыми обычными чувствами; путник же явно их не испытывал. Если человек странствует в одиночестве, он рад любому спутнику; собака становится лучшим другом, лошадь — верным товарищем, и нет ничего стыдного в том, чтобы приласкать их или обратиться к ним со словами любви. Но ничего подобного не перепало верблюду — ни ласкового слова, ни прикосновения.

Ровно в полдень дромадер по своей собственной воле остановился и испустил хриплый рев, которым эти животные обычно выражают свой протест против чересчур тяжелого груза, требуют внимания к себе или отдыха. Поэтому его хозяин вернулся к действительности, очнувшись от своей дремоты. Он откинул полог своего хоуда, бросил взгляд на солнце, долго и тщательно всматривался в пространство по обе стороны от направления движения, словно пытаясь узнать некое условленное место. Видимо, осмотр его удовлетворил, ибо он глубоко вздохнул и кивнул головой, словно говоря самому себе: «Ну, наконец-то, наконец!» Минутой спустя он скрестил руки на груди, склонил голову и вознес молчаливую молитву. Свершив религиозный долг, он стал готовиться к остановке. Изо рта его вырвался звук, без сомнения самый желанный для всех верблюдов страны библейского Иова — Икх! Икх! — сигнал пасть на колени. Животное медленно повиновалось. Поставив ногу на изгиб тонкой шеи, всадник сошел на плотный песок.

Глава 2

Встреча мудрецов

Сложение человека, ступившего на песок и представшего нашему взору, оказалось превосходным — он был не очень высок, но весьма силен. Развязав шелковый жгут, удерживавший на его голове кейфие, он отбросил назад волосы, так что стало видно его лицо — с резкими чертами, темное, едва ли не как у негра, хотя широкий лоб, орлиный нос, слегка вздернутые наружные углы глаз, блестящая грива густых, прямых и жестких волос, спускавшихся к плечам, не оставляли никаких сомнений в его происхождении. Так выглядели фараоны, а впоследствии Птолемеи[3]; так выглядел Мицраим, отец египетской расы. Путник был облачен в камис, белую рубаху из хлопка, с узкими рукавами, открытую на груди и достигавшую колен, с вышивкой вокруг шеи и на груди. Поверх камиса была наброшена накидка из коричневой шерсти, сейчас, как, вполне вероятно, и тогда, называвшаяся аба, — верхняя одежда с длинным подолом и короткими рукавами, подбитая изнутри несколькими слоями хлопка и шелка, отороченная золотистого цвета каймой. На ногах красовались сандалии, удерживавшиеся ремешками из мягкой кожи. Камис на талии был стянут кушаком. В глаза бросалось то, что человек был безоружен: хотя он путешествовал в одиночку, а пустыня кишела леопардами, львами да и людьми, не уступавшими хищникам в кровожадности, у путника не было при себе даже изогнутого посоха, используемого для управления верблюдами; из этого мы можем заключить, что дело его было вполне мирное, а также то, что он был необычно отважен либо находился под чрезвычайно могущественной защитой.

Руки и ноги путника, вероятно, затекли после долгого и утомительного пути. Он растер руки, несколько раз топнул ногой и обошел вокруг своего верного слуги, который, прикрыв глаза, сосредоточенно пережевывал найденный пучок колючки. Делая этот круг, путник несколько раз остановился, всматриваясь из-под ладони в пустынные дали; но всякий раз, когда он опускал ладонь, на лице его отражалось разочарование. Внимательный наблюдатель понял бы, что человек этот кого-то здесь поджидает, и задался бы другим, куда более сложным вопросом: что за дело требовало встречи в столь далеком от обжитых месте?

Но, несмотря на разочарование, путник, казалось, все равно был уверен в появлении ожидаемых им людей. Подойдя к паланкину, он вынул из ящика губку и небольшую флягу с водой и промыл глаза, морду и ноздри верблюда; сделав это, путник из того же ящика извлек круг материи в красную и белую полосу, моток веревок и прочную деревянную стойку. Несколько умелых действий — и стойка превратилась в хитроумное устройство из нескольких колен, соединенных между собой подобием шарниров. Вместе они образовали центральную стойку шатра. Когда стойка была воткнута в песок и закреплена растяжками, путник набросил на растяжки материю и в буквальном смысле оказался в доме, пусть меньшем, чем жилище эмиров и шейхов, но вполне приличном во всех остальных отношениях. Затем человек достал из паланкина ковер или квадратный плед и натянул его в качестве боковой стены, закрыв внутренность шатра от солнца. Сделав это, он вышел наружу и еще раз, более внимательно обвел взором окружающее пространство. Оно, за исключением пробежавшего вдали шакала и парившего высоко в воздухе орла, оставалось совершенно безжизненным.

Человек повернулся к верблюду и негромко произнес на языке, редко звучавшем в пустыне: «Мы с тобой оказались далеко от нашего дома, о скакун, обгоняющий ветер. Мы далеко от дома, но Бог пребывает с нами. Так будем же терпеливы».

Затем он достал из переметной сумы несколько пригоршней фасоли, засыпал их в торбу, повесил ее под морду верблюда и, отметив для себя, с каким удовольствием тот принялся за еду, повернулся и еще раз обвел взглядом море песка, залитое почти вертикальными лучами солнца.

— Они придут, — невозмутимо произнес он вслух. — Тот, кто ведет меня, ведет и их. Я должен быть готов.

Из карманов на внутренней поверхности шатра и из плетеной корзины, стоявшей в паланкине, он достал приборы и яства для трапезы: блюда из сплетенных пальмовых волокон, вино в небольших кожаных бурдюках, вяленую и копченую баранину, шами — сирийский сорт граната без косточек, сыр, подобный «ломтям молока» библейского Давида, и дрожжевой хлеб. Все это было разложено на ковре под шатром. Рядом с яствами человек положил три больших лоскута белого шелка, которые используются утонченными жителями Востока, чтобы прикрывать колени обедающих гостей. Теперь стало ясно, скольких гостей он ожидал.

Все было готово к встрече. Человек вышел из шатра и застыл на месте: на востоке на ярком золоте пустыни появилось темное пятно. Какое-то время он стоял как вкопанный; глаза его расширились, по коже пробежал холодок. Пятнышко увеличивалось в размерах, стало приобретать определенные очертания. Некоторое время спустя можно было уже различить верблюда, высокого и белого, несшего на спине хунда — дорожный паланкин Индостана. Тогда египтянин скрестил руки на груди и возвел взор к небу.

— Воистину велик только Бог! — воскликнул он со слезами на глазах и с благоговением в голосе.

Подъехавший человек, казалось, только что очнулся от дремы. Он обвел взглядом лежащего на земле верблюда, шатер и человека, стоявшего в молитвенной позе у входа, тоже скрестил руки, склонил голову и прошептал про себя слова молитвы; после чего, немного помедлив, ступил на шею верблюда и сошел на песок, направляясь к египтянину. Мгновение они смотрели друг на друга; затем обнялись — каждый из них положил правую руку на плечо другого, левой обнимая за спину и прижавшись лицом сначала к левой, а потом к правой стороне груди.

— Да будет мир тебе, о служитель истинного Бога! — произнес приехавший вторым.

— И тебе того же, о брат мой по истинной вере! Мир тебе и добро пожаловать, — пылко ответил египтянин.

Вновь прибывший был высок и худощав, седобородый, с узким лицом и запавшими глазами, кожей цвета бронзы с оттенком корицы. Он тоже был безоружен. Облачение его было типично индусским; поверх тюбетейки большие складки платка образовывали тюрбан; на плечах красовался почти такой же наряд, что и у египтянина, лишь аба была несколько короче, позволяя видеть широкие просторные шаровары, закрывающие колени. Вся одежда была из белоснежного полотна, за исключением шлепанцев красной кожи без задников, с загнутыми вверх носками. От человека исходило ощущение благородства, величавого достоинства и простоты. Вишвамитра, величайший из героев и аскетов «Илиады» Востока, получил в нем свое идеальное воплощение. Ему вполне подошло бы имя Жизнь, пронизанная мудростью Брахмы[4], — Воплощенная Инкарнация. Лишь в глазах индуса оставалось что-то земное и человеческое; когда он поднял свое лицо от груди египтянина, в них блестели слезы.

— Воистину велик только Бог! — воскликнул он, размыкая объятия.

— Да будут благословенны служащие Ему! — ответил египтянин, с изумлением услышавший повторение своих собственных слов. — Но подождем немного, — добавил он, — подождем, потому что приближается еще один.

Они устремили свои взоры к северу, откуда, уже вполне различимый, приближался третий верблюд, такой же белоснежный, как и два первых, покачиваясь, словно корабль на волнах.

Они ждали, стоя плечом к плечу, — ждали, пока новый всадник подъехал, спешился и направился к ним.

— Мир тебе, о брат мой! — произнес он, обнимая индуса.

На что индус отвечал:

— Да исполнится воля Бога!

Последний из прибывших был совершенно не похож на своих друзей; более слабого сложения, белокожий, большая грива тонких светлых волос увенчивала его небольшую, но красивую голову; в теплом взгляде его темных глаз явственно читались деликатный ум, храбрость и сердечность. Он также не был вооружен. Распахнутые складки тирской накидки, которую он носил с врожденным изяществом, позволяли увидеть подобие туники с короткими рукавами и большим вырезом для головы, стянутой на талии узким поясом и доходящей до колен; шея, руки и ноги были обнажены. Ноги защищали сандалии. Лет пятьдесят, а возможно и больше, пронеслись над головой этого человека, почти не оставив следа, только слегка утяжелив его жесты и сделав сдержанной речь. Физическое сложение и могучий дух остались неподвластны годам. Не нужно было слов, чтобы понять, где находилась родина этого человека; так и виделось, что он вышел из оливковых рощ Афин.

Когда его руки, обнявшие египтянина, разомкнулись, последний произнес срывающимся от волнения голосом:

— Святой Дух привел меня первым на место встречи, тем самым повелев мне быть слугой моим собратьям. Шатер раскинут, хлеб уже ждет, чтобы мы его преломили. Позвольте же мне исполнить мой долг.

Взяв каждого из прибывших за руку, египтянин ввел их в шатер, снял с них сандалии и омыл им ноги, слил им воду на руки и вытер чистой материей. Затем, сполоснув свои руки, он произнес:

— Позаботимся же о себе, братья, как этого требует наш долг, и укрепим себя пищей, чтобы мы могли выполнить то, что должны сделать сегодня. Вкушая пищу, мы расскажем друг другу, кто мы такие, откуда пришли и как нас зовут.

Подведя их к приготовленной трапезе, он усадил прибывших так, чтобы каждый из них видел остальных. Все одновременно склонили головы, скрестили руки на груди и в один голос произнесли:

— Отец всего сущего, Боже, то, что мы здесь, — это Твоя воля; прими нашу благодарность и благослови нас, чтобы мы могли продолжать выполнять Твою волю.

С последними словами они возвели взоры к небу, а потом удивленно устремили их друг на друга. Каждый из них говорил на своем языке, никогда не слышанном другими; и все же каждый в точности понял, что было произнесено. Души их затрепетали от неведомого высокого чувства; они непостижимым образом ощутили Божественное Присутствие.

Глава 3

Говорит афинянин. Вера

Чтобы не оставалось никакой неясности, необходимо отметить, что только что описанная встреча имела место в 747 году от основания Рима. Стоял месяц декабрь, и зима царила на всем пространстве к востоку от Средиземного моря. Переход по пустыне в этот сезон вызывал сильнейший аппетит. Компания, собравшаяся под небольшим шатром, не была исключением из этого правила. Они охотно ели; потом, выпив вина, пустились в разговоры.

— Для путника в чужой стране нет ничего приятнее, чем услышать свое имя, произнесенное устами друга, — произнес египтянин, молчаливо признанный главой застолья. — Нам предстоит провести много дней вместе. Наступило время узнать друг друга. Итак, тот, кто пришел последним, если пожелает, станет говорить первым.

Грек заговорил медленно, словно прислушиваясь к своим словам:

— Я должен сказать вам, мои собратья, что едва представляю, с чего мне начать и что такого особенного я могу поведать вам. Я до сих пор до конца не понимаю сам себя. Более всего я уверен в том, что я выполняю волю Господа, и эта служба является для меня нескончаемой радостью. Когда я думаю о предназначении, которое я должен исполнить, во мне рождается невыразимая радость от того, что я знаю волю Бога.

Говоривший замолк, не в состоянии говорить от переполнявших его чувств. Остальные, разделяя их, потупили взоры.

— Далеко к западу от этих мест, — снова начал он, — лежит страна, которую невозможно забыть, хотя бы только потому, что мир слишком многим ей обязан, а также потому, что чувство благодарности относится к тем чувствам, которые наполняют сердца людей чистейшей радостью. Я не буду говорить об искусстве, ничего о философии, риторике, поэзии, войне: о мои братья, слава ее должна сиять в веках, записанная на скрижалях истории сияющими письменами, которые Он послал нас обрести и провозгласить, сделав известными всему миру. Страна, о которой я говорю, — Греция. Меня же зовут Гаспар, я сын Клеонта из Афин.

Люди моей страны, — продолжал он, — преданы познанию, и от них я унаследовал ту же страсть. Двое наших философов, величайшие из множества других, учат — один тому, что каждый человек обладает душой, которая бессмертна; другой же — доктрине Единого Божества, бесконечно праведного. Из множества учений, по поводу которых спорят между собой различные философские школы, я выбрал именно их, как единственно достойные труда постижения; поскольку я убежден — существует связь между Богом и душой, пока еще неведомая. В размышлениях об этом разум доходит до предела, до глухой непроходимой стены; достигшим ее остается только остановиться и возопить о помощи. Так поступил и я; но ни звука не донеслось до меня из-за этой стены. В отчаянии я порвал с городами и школами.

При этих словах мрачная улыбка одобрения осветила исхудавшее лицо индуса.

— В западной части моей страны — в Фессалии, — продолжал свое повествование грек, — есть гора, известная как обиталище богов; именно там расположено жилище Зевса, которого мои сограждане считают верховным богом: гора эта зовется Олимпом. Туда я и направил свой путь. Я нашел пещеру на склоне холма там, где гора эта, тянущаяся с запада, начинает отклоняться к юго-востоку. Там я и жил, предаваясь медитации и ожидая откровения. Веря в Бога, невидимого и вездесущего, я верил также в возможность так возжаждать Его всеми силами души, что Он почувствует сострадание ко мне и даст мне ответ.

— И Он дал — Он дал! — воскликнул индус, вздымая руки из-под шелкового покрывала, покрывавшего его колени.

— Послушайте меня, братья, — произнес грек, с видимым усилием овладевая своими чувствами. — Дверь моего уединенного жилья выходила на Салоникский залив. Однажды я увидел, как с борта вошедшего в залив корабля спрыгнул в море человек. Ему удалось доплыть до берега. Я дал ему кров и заботился о нем. Он оказался иудеем, знающим историю и законы своего народа; от него я узнал, что Бог моих молитв воистину существует и много лет был законодателем, правителем и царем этого народа. Что это было, как не то самое Откровение, о котором я мечтал? Вера моя была не бесплодна, Бог дал мне ответ!

— Как Он дает его всем, кто взывает к Нему с такой верой! — произнес индус.

— Но, увы, — добавил египтянин, — сколь мало мудрецов, постигающих Его ответ им!

— Это еще не все, — продолжал грек. — Человек, посланный мне, рассказал нечто большее. Он поведал, что пророки, которые за время, прошедшее с первого откровения, имели счастье видеть Бога и говорить с Ним, утверждали, что Он снова придет в наш мир. Человек этот поведал мне имена пророков, а из священных книг я познал их язык. Еще он рассказал, что второе пришествие уже наступает — и вот-вот произойдет в Иерусалиме.

Грек прервал свой рассказ, и оживление сошло с его лица.

— Истинно также то, — произнес он после краткого молчания, — истинно также — человек этот сказал мне, что Бог и откровение, о котором он поведал, предназначены только для иудеев. Тот, кто придет, станет Царем Иудейским. «И у Него нет ничего для остального мира?» — спросил я. «Нет, — был ответ, произнесенный гордым тоном. — Нет, поскольку именно мы — Его избранный народ». Ответ этот не сокрушил мою надежду. Почему такой Бог должен ограничивать Свою любовь и благодеяние одной страной и, более того, одним племенем? Я продолжал свои расспросы. Наконец мне удалось сломить гордость этого человека и узнать, что отцы его народа были всего лишь выбраны в качестве служителей, которые должны были хранить Истину с тем, чтобы мир мог в конце концов познать ее и быть спасен. Когда же иудей ушел, оставив меня, я укрепил свою душу новыми молитвами — чтобы мне было позволено увидеть Царя, когда Он явится миру, и поклониться Ему. Однажды ночью я сидел у входа в мою пещеру, пытаясь полнее познать тайну моего бытия — ведь познать ее — значит познать Бога; внезапно в море, расстилавшемся внизу, или, скорее, во мгле, скрывавшей море, я увидел вспыхнувшую звезду. Медленно она поднялась над горизонтом и остановилась над холмом и моей дверью, так что ее свет воссиял мне прямо в глаза. Я пал ниц и уснул, и во сне я слышал голос, произнесший: «О Гаспар! Вера твоя одержала победу! Да будешь ты благословен! Вместе с двумя другими иди до самого края земли, и там ты узришь Того, Кто был обещан, и будешь свидетелем Его и сможешь свидетельствовать о Нем. Утром же восстань, и ступай на встречу с Ним, и храни веру в тот Дух, что будет вести тебя».

И поутру я проснулся в духе столь светлом, что он затмевал свет солнца. Я сбросил свое рубище отшельника и оделся как в былые времена. Из тайника я достал сокровища, которые принес с собой из города. Вдоль берега шло судно. Я дал ему знак, был принят на борт и сошел в Антиохии. Там я купил верблюда и все необходимое для путешествия. Мимо садов и огородов, покрывающих берега Оронта, я добрался до Эфеса, Дамаска, Басры и Филадельфии, а оттуда сюда. Такова, о братья мои, моя история.

Глава 4

Рассказ индуса. Любовь

Египтянин и индус переглянулись; первый жестом предложил индусу говорить, тот склонил голову и начал свое повествование.

— Наш брат сказал хорошо. Да будут мои слова столь же мудры.

Он прервал свою речь, помолчал, затем продолжил:

— Возможно, о братья мои, вам доводилось слышать мое имя — Мелхиор. Я говорю с вами на языке, который, будучи едва ли не самым древним в этом мире, лишь совсем недавно получил письменность — я имею в виду санскрит, язык Индии. По рождению я индус. Мои соплеменники первыми вступили на поля познания, первыми взрыхлили и возделали их. Что бы ни случилось после этого, теперь всегда будут существовать четыре Веды[5], потому что они стали первыми источниками религии и практических знаний. От них пошла Упаведа, дарованная нам Брахмой, повествующая о медицине, искусстве стрельбы из лука, архитектуре, музыке и сорока шести видах практических искусств; Вед-Ангас, открытая вдохновенными святыми и посвященная астрономии, грамматике, стихосложению, произношению, заклинаниям и воплощениям, религиозным обрядам и церемониям; Уп-Ангас, написанная мудрым Вайясой и посвященная космологии, летосчислению и географии, а также «Рамаяна» и «Махабхарата», героические поэмы, созданные для увековечивания наших богов и героев. Таковы, о братья, Великие Шастры, или книги святых таинств. Но теперь они мертвы для меня, потому что все это время они служили только иллюстрацией творческого гения моей расы. Они были обещанием скорого совершенства. Спросите ли вы меня, почему обещания не были воплощены? Увы! Сами эти книги закрыли собой все дороги к прогрессу. Под предлогом заботы о творении авторы этих книг навязали роковой принцип — человек не должен стремиться к познанию или деланию, поскольку Небеса дали ему все необходимое. Когда это положение стало священным законом, факел индийского гения был обращен вниз и с тех пор освещает узкие стены и горькие воды.

Я упоминаю об этом, братья, не из гордыни, и вы это поймете, когда я расскажу вам, что шастры учат нас — Верховный Бог носит имя Брахмы; что Пураны, или священные стихи Уп-Ангас, повествуют нам о Добродетели и Добрых Делах, а также о Душе. Итак, если брат мой позволит мне заметить, — говоривший почтительно поклонился греку, — за много веков до того, как об этом стало известно людям его страны, две великие идеи — Бог и Душа — поглотили все силы индусского сознания. Позвольте мне продолжить объяснения и сказать, что Брама по учению все тех же священных книг есть воплощение триады — Брахмы, Вишну и Шивы. Из них Брахма считается создателем нашей расы, которую в процессе создания он разделил на четыре касты. Во-первых, он населил нижние миры и вышние небеса; затем он создал для земных существ землю; после чего из его уст произошла каста брахманов, наиболее близко подобных ему самому, высочайших и благороднейших, единственных учителей вед, которые в то же самое время изливались из его уст в законченном виде, идеальном воплощении практического знания. Затем из своих рук он создал кшатриев, или воинов; из груди его, местопребывания жизни, произошли вайшья, или производители, — пастухи, земледельцы, торговцы; из ног его, как символа низкого падения, родились шудры, или слуги, — рабы, прислуга, рабочие, ремесленники. Обратите внимание, что, согласно закону, рожденному тогда же, человеку одной касты запрещается становиться членом другой; брахман не может опуститься в более низкие касты; если он нарушает закон своего собственного круга, то становится изгоем, он перестает существовать для других, кроме таких же изгоев, как и он сам.

При этих словах воображение грека, представив все последствия такого падения, пересилило его напряженное внимание, и он воскликнул:

— В таком состоянии, о братья, как же нужен человеку любящий Бог!

— Да, — добавил египтянин, — такой любящий Бог, как наш.

Брови индуса скорбно сошлись; справившись со своими чувствами, он продолжал более спокойным тоном:

— Я был рожден брахманом. Таким образом, моя жизнь была предопределена до самого ничтожного действия, до последнего часа. Мой первый глоток молока; наречение меня именем; вынос меня на улицу и мой первый взгляд на солнце; посвящение меня в первую ступень брахманства — все сопровождалось чтением священных текстов и пышными обрядами. Я не мог ходить, есть, пить или спать без страха того, что могу нарушить какое-нибудь правило. Нести же кару за это, о братья, пришлось бы моей душе! В зависимости от серьезности нарушения душа моя попала бы на одно из небес — нижайшее из них принадлежит Индре[6], а высочайшее Брахме — или была бы отослана обратно на землю, чтобы вести там жизнь в облике червя, мухи, рыбы или животного. Наградой же за безупречное поведение стало бы блаженство, или сопричисление к Браме, что представляет собой не существование, но пребывание в абсолютном покое.

Индус позволил себе минутное раздумье и затем продолжал:

— Эта часть жизни брахмана называется первой ступенью — ученичеством. Когда же я был готов подняться на вторую ступень — я имею в виду, когда созрел для женитьбы и обзаведения хозяйством, — я задавал много вопросов всем, даже брахманам, и стал еретиком. Из глубины колодца я узрел льющийся сверху свет; стремился подняться к нему и увидеть, что проливает свет на всех нас. И наконец — ах, какой же это был тяжкий труд! — я стоял в свете дня и созерцал принцип жизни, важнейший элемент веры, связующее звено между душой и Богом — любовь!

Морщинистое лицо мудреца смягчилось, он с силой всплеснул руками. Наступило молчание, во время которого двое других смотрели на него, причем грек — сквозь заливавшие его лицо слезы. Через несколько минут индус продолжил свою речь:

— Счастье любви заключается в действии; мера же ее в том, что кто-то готов сделать для других. Я не мог пребывать в покое. Брахма заполнил мир столькими несчастными. Шудры взывали ко мне, как и бесчисленные верующие и жертвы. Остров Ганга Лагор находится там, где священные воды Ганга исчезают в Индийском океане. Туда я и направил мои стопы. В тени храма, построенного там для мудрого Капилы[7], вознося молитвы вместе с его учениками, которых священная память об этом святом человеке собрала вокруг его жилища, я думал обрести покой. Но дважды в году сюда приходила процессия паломников, жаждущих найти очищения в водах реки. Их страдания укрепили мою любовь. Противясь порыву заговорить, я замкнул свои уста, поскольку единое слово против Брамы, или Троицы, или же шастриев означало бы верную смерть для меня; любое сочувствие к изгоям, участь которых — умереть в горючих песках, — произнесенное благословение, поданная чашка воды, стало бы приговором для меня, а я — одним из них, потерянным для семьи, страны, касты. Но любовь побеждает! Я говорил с учениками в храме; они прогнали меня. Я разговаривал с паломниками; ответом мне был град каменьев, заставивший меня покинуть остров. Я пытался проповедовать на стогнах городов, мои слушатели в ужасе бежали от меня или пытались убить. В конце концов во всей Индии не оказалось места, где я мог бы найти мир и покой — даже среди изгоев, поскольку, и будучи падшими, они все равно веровали в Браму. Оказавшись в таком положении, я стал искать одиночества, чтобы скрыться от всех, кроме Бога. Я поднялся к истокам Ганга, к горним высям Гималаев. Когда я взошел на перевал Хурдвар, откуда река в еще незамутненной чистоте начинает свой путь на равнину, я помолился за свой народ и счел себя навсегда потерянным для людей. Через груды камней, взбираясь на скалы и ледники, по пикам, казалось достигающим небес, я смог добраться до Лангцо, озера неописуемой красоты, лежащего у подножий Тизегангри, Гурлы и Кайлас-Парбот, трех гигантов в короне вечных снегов, ослепительно сияющих в лучах солнца. Там, в центре земли, откуда берут начало Инд, Ганг и Брахмапутра, текущие в трех разных направлениях, где прародители человечества возвели свои первые хижины и где они разделились, чтобы заполнить своими потомками мир, оставив после себя Балк, мать всех городов, в ознаменование этого великого события; где природа, возвратившаяся в свое первоначальное состояние и уверенная в своей безопасности, приглашает мудрецов и изгнанников, обещая безопасность для одних и одиночество для других, — именно здесь и пребывал я наедине с Богом в молитве, посте и ожидании смерти.

И снова голос индуса умолк, а его костлявые руки сомкнулись в страстном жесте.

— Однажды ночью я шел берегом озера, взывая в слушающую меня тишину: «Когда же Бог придет и заявит о себе? Неужели не будет искупления грехов?» Внезапно в воде озера возгорелся трепетный свет; над поверхностью его появилась звезда, она поднялась на небо и воссияла у меня над головой. Яркость ее ошеломила меня. Когда же я упал ничком на землю, то услышал голос неописуемой благости, говорящий: «Любовь твоя победила! Будь же ты благословен, о сын Индии! Искупление грехов уже у порога. Вместе с еще двумя, пришедшими из дальних краев земли, ты узришь Спасителя и будешь свидетелем того, как Он придет в мир. Поутру восстань ото сна, и ступай на встречу с ними, и со всей силой своей веры поверь в Дух, который будет вести тебя».

И с этого времени свет не оставляет меня; потому я знаю, что он являет собой видимое присутствие Духа. Наутро я направил свои стопы в мир той дорогой, по которой и пришел сюда. В расщелине горы я нашел камень изрядной ценности, который я продал в Хурдваре. Через Лахор, Кабул и Джидду я пришел в Исфахан. Там купил верблюда и таким образом добрался до Багдада, не дожидаясь караванов. Я путешествовал в одиночку, не испытывая страха, потому что Дух был со мной, как и сейчас. Какое же счастье обрели мы, о братья! Нам предстоит узреть Спасителя — говорить с Ним — поклониться Ему! Я сказал!

Глава 5

История египтянина

ДОБРЫЕ ДЕЛА

Более эмоциональный грек поспешил выразить индусу свою радость и поздравления; после чего египтянин произнес с характерной для него степенностью:

— Я преклоняюсь перед тобой, брат мой. Ты много претерпел, и тем больше я радуюсь твоему торжеству. Если вы оба будете добры выслушать меня, то я поведаю вам, кто я такой и как я пришел к тому, чтобы стать призванным. Подождите меня, пожалуйста, одну минуту.

Он вышел из шатра и добавил корма своему верблюду; возвратясь, египтянин продолжил свой рассказ.

— Ваши слова, братья, повествовали о Духе, — сосредоточась, начал он, — и Дух дал мне понять их. Каждый из вас, в частности, рассказывал о своих странах, и это очень важно, почему — я объясню; но, чтобы вы могли полностью понять меня, позвольте мне сначала сказать несколько слов о моей стране. Я Балтазар, египтянин.

Последние слова рассказчик произнес негромко, но с таким достоинством, что оба слушателя почтительно склонились перед ним.

— Я мог бы назвать многие отличительные особенности моего народа, — продолжал он, — но я упомяну только одну. История начинается с нас. Мы первыми стали заносить происходящие события на скрижали истории. У нас не было традиций, и поэтому поэзии мы предпочли достоверность. На фасадах дворцов и храмов, на обелисках, на внутренних стенах гробниц мы записали имена наших царей и их деяния; а изящным папирусам мы доверили мудрость наших философов и тайны нашей религии — все секреты, кроме одного, о котором я сейчас вам рассказываю. Древнее, чем Веды Брахмы или Уп-Ангас Вайясы, о Мелхиор, древнее, чем песни Гомера или метафизика Платона, о мой Гаспар, древнее священных книг и мандаринов Китая; древнее свитков Сиддхарты[8], сына прекрасной Майя; древнее Торы иудея Моисея — старейшими из анналов человеческой истории являются архивы Мену, нашего первого царя.

Умолкнув, он остановил ласковый взор своих больших глаз на греке.

— На заре истории Эллады кто, о Гаспар, был учителем ваших учителей?

Улыбаясь, грек склонил голову.

— Из этих архивов нам известно, — продолжал Балтазар, — что, когда наши праотцы пришли с далекого Востока, из тех краев, где рождаются три великие реки, из центра мира — со Старого Иранского нагорья, о котором ты нам поведал, о Мелхиор, — то они принесли с собой и историю мира до Потопа, и историю самого Потопа, данную ариям сыновьями Ноя, умудренного Богом, Создателем и Началом Начал, и Душой, столь же бессмертной, как и Бог. Когда мы выполним свой долг, к которому мы призваны, то, если вы решите пойти со мной, я покажу вам священную библиотеку нашего жречества; там, среди прочих, хранится и «Книга мертвых», содержащая ритуал, который должна соблюсти душа после смерти, отправляясь на судилище. Эти идеи — Бог и Бессмертная Душа — были выношены Мицраимом в пустыне и принесены им на берега Нила. Тогда они предстали миру во всей своей первоначальной чистоте, в простоте понимания, как этого всегда желает Бог для нашего счастья; таким же было и первое богослужение — песня и молитва, естественная для увеселения сердца и надежды, исполненная любви к Создателю.

При этих словах грек воздел руки к небу, воскликнув:

— О, я чувствую, как свет проливается в мою душу!

— И в мою тоже! — с таким же жаром произнес индус.

Египтянин поблагодарил их взглядом и продолжал:

— Религия представляет собой всего лишь закон, который связывает человека со своим Создателем: в основе ее лежат только эти элементы — Бог, Душа и их взаимное понимание, из которых по мере их осуществления исходят Богослужение, Любовь и Воздаяние. Закон этот, как и все остальные законы божественного происхождения — подобно тому, который связывает Землю и Солнце, — был с самого начала доведен своим Создателем до совершенства. Такой, о братья мои, была религия первой семьи; такой была религия нашего праотца Мицраима, который не мог быть слеп к формулировке творения, ныне же столь отличной от первоначальной, как первая молитва отличается от богослужения. Совершенство есть Бог; простота есть совершенство. Проклятие же всех проклятий в том, что люди не могут верить единственно таким образом.

Он замолчал, словно бы в раздумье подбирая слова.

— Многие народы возлюбили сладкие воды Нила, — снова заговорил он, — эфиопы, выходцы из Индии, иудеи, ассирийцы, персы, македоняне, римляне — и все они, кроме иудеев, то или иное время господствовали в этих местах. Волны народов, прокатывавшиеся над долиной Нила, исказили древнюю веру. Пальмовая долина стала Долиной Богов. Верховный Единственный разделился на восемь богов, каждый из которых олицетворяет собой ту или иную творческую силу природы, возглавляет же их Амон-Ра. Затем были придуманы Исида[9] и Осирис со своим кругом богов, символизирующих воду, огонь, воздух и другие природные элементы. Такое умножение богов продолжалось, так что теперь мы имеем совершенно другой порядок, олицетворяющий скорее человеческие качества — силу, знания, любовь и тому подобное.

— В чем было явлено старое недомыслие! — порывисто воскликнул грек. — Только то, что не может быть постигнуто, остается таким, каким было первоначально явлено нам.

Египтянин склонил голову в знак согласия.

— Но еще несколько слов, о мои братья, еще несколько слов, прежде чем я поведаю вам о себе. То, к чему мы подходим, будет, возможно, самое святое по сравнению с тем, что есть и было. Анналы говорят нам, что Мицраим нашел Нил под властью эфиопов, которые царили здесь вплоть до африканской пустыни; народа щедро одаренного, фантастически гениального, полностью посвятившего себя поклонению природе. Поэтичные персы обожествляли солнце как совершенный образ Ормузда[10], их Бога; набожные дети Востока вырезали свои божества из дерева и слоновой кости; но эфиопы, не обладая письменностью, не имея книг, не располагая механическими устройствами какого-либо рода, усмирили свою душу поклонением животным, птицам и насекомым, считая кошек посвященными Ра, быков — Исиде, пчел — Фта. Длительная борьба против их примитивной веры закончилась в конце концов ее принятием в качестве религии новой империи. Затем были воздвигнуты громадные монументы, заполонившие берега реки, — обелиски, лабиринты, пирамиды и гробницы царей вперемешку с усыпальницами крокодилов. Вот в какую пропасть деградации, о братья мои, пали сыны ариев!

И здесь в первый раз спокойствие египтянина изменило ему: голос его задрожал, хотя лицо его осталось бесстрастным.

— Но не презирайте всех моих соплеменников, — снова заговорил он. — Не все из них забыли Бога. Как вы, может быть, помните, я упомянул, что мы доверили папирусам самые сокровенные тайны нашей религии, кроме одной; об этом я и хочу теперь рассказать вам. Некогда нами правил фараон, который был привержен ко всему новому, ко всем происходящим переменам. Создавая новую государственность, он старался вытеснить из памяти людей старую. В те времена иудеи жили вместе с нами в качестве рабов. Они поклонялись своему Богу; и, когда гонения на них стали невыносимыми, они покинули страну так необычно, что это событие никогда не забудется. Теперь я буду говорить так, как это записано в наших анналах. Моисей, будучи иудеем, пришел ко дворцу фараона и стал просить позволения рабам, которых были тогда миллионы, покинуть страну. Просьба эта была сделана во имя Господа Бога Израиля. Фараон отказал. Послушайте же, что за этим последовало. Во-первых, вся вода как в озерах и реках, так и в бочках и водохранилищах превратилась в кровь. И все же монарх снова отказал. Тогда появилось множество лягушек, они покрыли всю землю. Фараон не соглашался. Тогда Моисей развеял в воздухе горсть пепла, и египтян поразила чума. Затем мор напал на все стада, кроме иудейских. Потом все посевы пожрала саранча. В полдень день стал ночью столь темной, что свет лампад не мог разогнать темноту. И в конце концов однажды ночью все дети-первенцы египтян умерли; не избежал этой участи и первенец фараона. Тогда фараон согласился. Но когда иудеи ушли из нашей страны, он послал им вослед свою армию. Когда воины уже почти догнали уходящих иудеев, воды моря расступились, и изгнанники прошли посуху. Когда же преследователи двинулись вслед за ними, воды сомкнулись, и все утонули — воины, лошади, колесницы и сам царь. Ты говорил об откровении, о мой Гаспар…

Синие глаза грека сверкнули.

— Я слышал этот рассказ от одного иудея, — воскликнул он. — Ты подтвердил это, о Балтазар!

— Да, но моими устами говорит Египет, а не Моисей. Я пересказываю записи на мраморе наших храмов. Жрецы тех времен записали то, чему они были свидетелями. И тут я подхожу к самой главной, нигде не записанной тайне. В моей стране, братья, со дней того самого незадачливого фараона всегда было две религии — одна общественная, для всего народа, в которой было множество богов; в другой же царил один Бог, лелеемый только жречеством. Возрадуйтесь же со мной, о братья! Тяжкая поступь множества народов, гнет царей, все выдумки врагов, новации времен — все это пропало втуне. Как семя под горой ждет своего часа, торжествующая Истина дождалась своей поры — и она с нами ныне!

Изможденное тело индуса содрогалось от восторга; а грек воскликнул:

— Мне кажется, что сама пустыня возносит песнь небесам!

Египтянин сделал глоток из бурдюка с водой и продолжал:

— Я был рожден в Александрии, в семье правителей и жрецов, и получил обычное для моего круга образование. Но очень рано я ощутил неудовлетворение. Один из догматов нашей веры гласил, что после смерти, после распадения моего тела, душа начнет свой путь из глубины бездны до человеческой природы, высшего и последнего уровня существования; и все это вне всякой связи с поведением в земной жизни. Когда я услышал о Царстве Света персов, об их рае, лежащем по ту сторону моста Чайнват, куда могут попасть только творившие добро, то мне днем и ночью не давала покоя одна дума — я размышлял о сравнительных идеях Вечного Переселения Душ и Вечной Жизни на Небесах. Почему, если, как говорил мой учитель, Бог есть справедливость, почему же нет никакого различия между добром и злом? Со временем мне стало ясно, что смерть — только точка разделения, после которой грешники обречены, а праведники восходят к высшей жизни; не к нирване Будды и не к безрезультатному покою Брахмы, о Мелхиор, но к жизни — жизни активной, радостной, вечной — ЖИЗНИ в Боге! Открытие это привело меня к новому вопросу. Почему надо было столь долго скрывать Истину в тайне ради себялюбивого утешения жречества? Все причины для такого сокрытия исчезли. Философия по крайней мере научила нас терпимости. Вместо Рамзеса у себя в Египте мы уже имели Рим. И вот однажды в Брухейуме, самом великолепном и населенном районе Александрии, я предстал перед толпой и стал проповедовать. Среди моих слушателей были как сыны Запада, так и дети Востока. Школяры, направляющиеся в библиотеку, жрецы, идущие из Серапиона[11], праздношатающиеся посетители музея, меценаты конных скачек, мои соплеменники из Ракотиса и множество других останавливались послушать меня. Я возвещал о Боге, Душе, Добре и Зле, о Небесах, о воздаянии за добродетель. Ты, о Мелхиор, застыл бы на месте; мои же слушатели поначалу послушали меня, а потом подняли на смех. Я сделал еще попытку; они забросали меня эпиграммами, осмеяли моего Бога и очернили мои Небеса издевками. Чтобы не задерживаться на этом, скажу только, что я не преуспел перед ними.

Индус печально вздохнул и произнес:

— Нет у человека большего врага, чем он сам.

Балтазар какое-то время молчал.

— Я много думал о причинах своей неудачи и наконец понял, — произнес он, снова возвращаясь к своему рассказу. — Выше по течению реки, на расстоянии дня пути от города, лежала деревенька, в которой жили пастухи и огородники. Сев в лодку, я отправился туда. Вечером я созвал народ, мужчин и женщин, беднейших из бедных. Я обратился к ним с той же самой проповедью, что и в Брухейуме. Они не смеялись надо мной. На следующий вечер я снова говорил им, и они уверовали, и возликовали, и разнесли повсюду весть обо мне. Когда я встретился с ними в третий раз, то они образовали небольшое сообщество, чтобы проповедовать эти мысли всем. Затем я вернулся в город. Спускаясь вниз по реке, под звездами, которые, казалось, сияли мне, как никогда ранее, я извлек из всего происшедшего следующий урок: начиная что-то новое, никогда не иди с этим к богатым и знатным; ступай к тем, чья чаша счастья пуста, — к бедным и униженным. После чего я разработал план и посвятил ему всю свою жизнь. Прежде всего я обезопасил все свое изрядное состояние и сделал так, чтобы оно всегда было доступно для облегчения жизни страждущих. С того дня я, о братья мои, исходил все пути вверх и вниз по течению Нила, от селения к селению, от одного племени к другому, проповедуя Единого Бога, праведную жизнь и воздаяние на Небесах. Я творил добрые дела — не подсчитывая, сколько именно. И еще я знаю, что часть этого мира созрела для принятия Того, к Кому мы направляемся.

На смуглых щеках говорившего появился румянец; но он подавил эмоции и продолжал:

— Годы, отпущенные мне, о мои братья, были омрачены одной только думой — когда я покину этот мир, что станется с тем делом, которое я начал? Окончится ли оно вместе с моей собственной кончиной? Много раз я мечтал создать организацию, как венец своих трудов. Не стану скрывать от вас и того, что я пытался воплотить это в жизнь, но потерпел неудачу. Братья мои, мир сейчас находится в таком состоянии, что человеку для того, чтобы восстановить в нем древнюю веру Мицраима, необходима поддержка не только людей; он должен не только прийти с именем Божьим на устах, но и предъявить доказательства своим словам; он должен продемонстрировать все, о чем говорит, даже Бога. Столь перегружено человеческое сознание мифами и религиозными системами; столь многих ложных божеств повсюду — на земле, в воздухе, в небесах — сотворила толпа, сделавшая их частью повседневной жизни, что возвращение к первоначальной религии возможно только по кровавой тропе, по полям гонений; поскольку очень многие заблуждающиеся предпочтут умереть, чем быть обращенными. И кто в наше время сможет вознести веру людей до такой степени, кроме как Сам Бог? Чтобы искупить грехи рода человеческого — я не имею в виду его уничтожение, — чтобы искупить его грехи, Он должен сделать одно: ОН САМ ДОЛЖЕН ЯВИТЬСЯ В МИР.

При этих словах сильнейшее волнение охватило всех.

— Но разве мы не пустились в путь, чтобы найти Его? — воскликнул грек.

— Вы понимаете, почему не удалась моя попытка создать организацию, — через какое-то время произнес египтянин. — У меня не было такой поддержки свыше. Сознание того, что моя работа будет потеряна, заставляло меня невыносимо страдать. Я верил в молитву; и, чтобы сделать мои призывы чистыми и усердными, братья мои, я ушел с проторенных путей и направился туда, где не ступала нога человека, а царил один только Бог. Я поднялся выше пятого порога Нила, выше слияния рек в Сеннаре, выше Бар-эль-Абиана и углубился в неизвестность горючих песков Африки. Именно там однажды утром я увидел вдали гору, синюю, как небо, бросающую свою прохладную тень далеко в западную пустыню и питающую водопадами из растаявшего льда широкое озеро, раскинувшееся у ее основания с восточной стороны. Озеро это дает начало великой реке. Больше года гора служила мне родным домом. Плоды пальм давали пищу моему телу, а молитва — моей душе. Однажды вечером я гулял по маленькой рощице плодовых деревьев, раскинувшейся на берегу озера. «Мир гибнет. Так когда же Ты явишься в этот мир? Почему мне не дано увидеть спасения мира, о Господи?» — так я взывал к Нему. В зеркальной воде озера отражались звезды. Одна из них, как показалось мне, покинула свое место и поднялась на поверхность воды. Дивным огнем она сияла мне в очи. Затем звезда двинулась по направлению ко мне и остановилась над моей головой, едва ли не на расстоянии вытянутой руки. Я пал ниц и спрятал лицо в траве. Неземной голос возгласил: «Твои добрые дела одержали победу. Будь же благословен ты, о сын Мицраима! Спасение мира уже у порога. Вместе с еще двумя праведниками из отдаленных углов земли тебе предстоит узреть Спасителя и свидетельствовать о Нем. Утром восстань и ступай на встречу с ними. А когда вы все вместе ступите в священный град Иерусалим, вопрошайте людей: «Где Тот, кто рожден быть Царем Иудейским? Ибо мы лицезрели Его звезду на Востоке и были посланы вознести Ему молитву». Доверься же во всем Духу, который будет вести тебя».

И свет этот воссиял в моей душе, гоня прочь все сомнения, и он пребывает во мне, мой господин и поводырь. Он вел меня вниз по реке до Мемфиса, где я стал готовиться к переходу по пустыне. Я купил верблюда и без остановки направился далее, к Суэцу, а оттуда через страны Моаба и Аммона — сюда. С нами Бог, о братья мои!

Он умолк, и вслед за этим, словно по велению кого-то постороннего, все трое встали и посмотрели друг на друга.

— Я сказал, что была какая-то цель в той обстоятельности, с которой мы описывали наши народы и их историю, — так продолжил свою речь египтянин. — Тот, Кого мы посланы найти, был назван Царем Иудейским, именно это имя мы обязаны называть в наших поисках Его. Но теперь, когда мы все встретились и услышали речи друг друга, мы знаем, что он является Спасителем, и не только иудеев, но всех народов земли. У патриарха, пережившего Потоп, было три сына, каждый со своим семейством, которые вновь заселили землю. Они расстались в горах древнего Ариана-Вайджеро, заветного региона в самом сердце Азии. Индию и Дальний Восток получили дети первого из них; отпрыски самого юного через север устремились в Европу; потомки же второго заселили пустыни, расстилающиеся вокруг Красного моря, и проникли в Африку; и, хотя большинство из них обитают до сих пор в складных шатрах, некоторые стали возводить здания вдоль Нила.

В едином порыве все трое соединили руки.

— Кому еще выпадала в жизни столь божественная задача? — продолжал Балтазар. — Когда мы найдем Господа, о братья, и все поколения последуют за Ним, преклоним колена перед Ним в знак уважения. А когда мы расстанемся, чтобы следовать каждый своим путем, мир усвоит новый урок — что Небеса можно завоевать — не мечом, не человеческой мудростью, но Верой, Любовью и Добрыми Делами.

Наступило молчание, прерываемое только вздохами и освященное слезами, потому что радость, переполнявшая их, должна была найти выход наружу. Это была неизреченная радость душ на берегах реки Жизни, перед ликом Бога.

Внезапно руки их разъединились, и плечом к плечу все трое вышли из шатра. Над пустыней царила тишина. Солнце быстро опускалось к горизонту. Верблюды дремали.

Спустя несколько минут шатер был свернут. Друзья сели на верблюдов и выстроились в цепочку, ведомую египтянином. Взяв направление точно на запад, они тронулись в прохладу ночи. Верблюды двигались так синхронно, что каждый из них ступал точно в след предыдущего, соблюдая одинаковые интервалы между собой. Всадники больше не произнесли ни слова.

Мало-помалу на небо взошла луна. В ее серебристом свете три высокие белые фигуры, неслышно двигающиеся по пустыне, казались привидениями, возникшими из теней. Неожиданно в воздухе перед ними, над вершиной близлежащего холма, воссиял яркий свет; все трое разом остановились, не спуская взгляда с его источника. Сердца путников забились чаще, души их затрепетали, и все трое в один голос воскликнули:

— Звезда! Звезда! С нами Бог!

Глава 6

Яффские ворота

В стене, окружающей Иерусалим, с западной стороны был сделан проход, называвшийся Вифлеемскими или Яффскими воротами. Они были одной из достопримечательностей города. Задолго до того, как Давид возжелал обосноваться на Сионе, там уже стояла цитадель. Когда же сын Иессея[12] начал возведение храма, то одна стена цитадели стала северо-западным углом новой городской стены, прикрываемой башней, гораздо более мощной, чем старая. Ворота же остались там, где и были, поскольку сходившиеся к этому месту дороги было не так-то просто куда-либо перенести. Пространство перед воротами стало рыночной площадью. Во дни Соломона здесь оживленно сновали и местные торговцы, и почтенные купцы из Египта, Тира и Сидона. Около трех тысяч лет прошло с тех пор, но и сейчас на этом месте ключом бьет жизнь. Если паломнику нужно купить булавку или пистолет, огурец или верблюда, дом или лошадь, взять деньги в долг или приобрести миску чечевичной похлебки, назначить свидание или найти себе драгомана, купить арбуз или человека, голубя или осла — ему только стоит назвать необходимый предмет у Яффских ворот. Многие сцены, разыгрывающиеся тут, достойны кисти художника. А что творилось здесь во времена Ирода! Перенесемся же с тобой, читатель, в то время и на тот рынок.

По иудаистскому календарю встреча мудрецов, описанная в предыдущих главах, состоялась во второй половине двадцать пятого дня третьего месяца года, что соответствует 25 декабря. На дворе стоял второй год тысяча девятьсот третьей Олимпиады, или семьсот четыреста седьмой год от основания Рима, или шестьдесят седьмой год Ирода Великого[13], или тридцать пятый год его правления, до начала же христианской эры оставалось четыре года. День по иудейскому обычаю начинался с восходом солнца, и первый час после его восхода считался первым часом дня; так что рынок у Яффских ворот в первый час описываемого дня уже торговал, и торговал весьма оживленно. Мощные ворота открылись с первыми лучами солнца. Торговцы, толкаясь и оттесняя друг друга, протискивались сквозь арку ворот и располагались в узких переулочках и на уличных пятачках у большой башни, прикрывавшей вход в город. Иерусалим расположен в холмистой местности, и воздух еще хранил остатки утренней прохлады. Косые лучи восходящего солнца, предвещая дневной жар, пока нежно ласкали зубчатые стены и бойницы, с которых раздавалось воркование гнездившихся там голубей.

Поскольку читателю предстоит познакомиться со многими обитателями Святого Города, как с коренными жителями, так и с приезжими, то для понимания событий, описанных далее, просто необходимо задержаться у ворот и понаблюдать разыгрывающиеся перед ними сцены. И нет лучшей возможности сделать это, чем бросить взгляд на толпу, которая с тех пор изрядно изменилась и которую уже не обуревают страсти, бушевавшие в описываемые времена.

Зрелище совершенно ошеломляет — своей страстью, звуками, цветами, событиями. Земля вымощена широкими каменными плитами различной формы, от которых отражается каждый крик, стук подков и дребезжание колес, смешиваясь с эхом от массивных каменных стен цитадели и образуя неописуемую какофонию.

Вот ослик печально понурился под тяжестью корзин с чечевицей, фасолью, луком и огурцами, совсем недавно собранными в огородах и террасных садах Галилеи. Хозяин товара в ожидании покупателей нараспев выкрикивает названия привезенных им продуктов голосом, который могут понять только посвященные. На его ногах сандалии, сам он завернут в небеленый и неокрашенный кусок холста, заброшенный на одно плечо и завязанный узлом на груди. Рядом покоится на подогнутых ногах серый тощий верблюд, весь избитый, с клочковатой шерстью на шее и теле, нагруженный ящиками и корзинами, притороченными к громадному седлу. Его владелец — египтянин, невысокий, гибкий, своим телосложением во многом обязанный пыли дорог и пескам пустыни. На нем выцветший тарбуш, просторное одеяние без рукавов и без пояса, свободно падающее от шеи до колен. Он босоног. Верблюд, беспокоясь под тяжестью груза, время от времени ревет и демонстрирует зубы, но египтянин безразлично прохаживается перед ним, помахивая жезлом и непрерывно расхваливая свои фрукты, только что собранные в Кедроне, — виноград, финики, инжир, яблоки и гранаты.

На углу, там, где переулок выходит на неширокую площадь, сидят несколько женщин, привалившись спиной к серым камням крепостной стены. Одежда их обычна для небогатых жителей страны — холщовое платье, облекающее женщину с головы до ног, собранное свободными складками на талии, на голову наброшен покров или плат, спускающийся до плеч. Они торгуют товаром, хранящимся в глиняных кувшинах, какие доныне используются на Востоке для хранения колодезной воды, и в кожаных бурдюках. Среди кувшинов и бурдюков, прямо на плитах мостовой, не обращая внимания на холодный камень и толпу, играет с полдюжины почти нагих детей; их загорелые тела, миндалевидные глаза и шапки густых волос наглядно свидетельствуют о текущей в их жилах крови сынов Израиля. Их матери время от времени бросают на них взгляд из-под наброшенных на головы платков и с прирожденной скромностью стараются расхваливать свой товар: разлитый в бурдюки «мед винограда» и более крепкие напитки в кувшинах. Их голоса едва слышны в общем шуме, они с трудом могут противостоять куда более сильным конкурентам, длиннобородым крепким парням с босыми ногами, в грязных рубахах, носящим на спине в особых коробах бутылки, нараспев выкрикивающим: «Сладкое вино из виноградников Эн-Гиди!» Когда покупатель окликает кого-нибудь из этих парней, из-за спины извлекается бутыль, от ее горлышка отводится грязный палец, и в подставленную чашу льется темно-красная кровь ароматных ягод.

Не меньше их кричат и продавцы птиц — голубей, гусей, поющих канареек, соловьев; а также оптовые покупатели птиц, которые скупают их у птицеловов, едва ли задумываясь о всех опасностях этого промысла — ведь птицеловам приходится раскидывать свои сети высоко на скалах и утесах и спускаться в горные расщелины.

Вперемешку с торговцами драгоценностями — проворными мужчинами в цветастой одежде, с белыми тюрбанами чудовищной величины на головах, исполненными достоинства, исходящего от могущества разложенного перед ними товара: сверкающих браслетов, шейных цепочек, небольших слитков золота, — сидят продавцы домашней утвари, одежды, благовоний и притираний, шныряют всевозможные перекупщики любого товара, нужного и ненужного; торговцы животными тащат на поводках и веревках ревущую, мычащую, блеющую живность — ослов, лошадей, телят, коров, баранов, коз, неуклюжих верблюдов, словом, животных любой породы, кроме объявленных вне закона свиней. Все это перемешано в страшном беспорядке, рассыпано по всему рынку, повторено множество раз.

Оторвавшись от сцен, разыгрывающихся в переулках и на уличных пятачках, от продавцов и их товара, читателю теперь стоит обратить свое внимание на праздношатающихся посетителей и покупателей. Сделать это лучше всего перед воротами, где зрелище наиболее разнообразное и оживленное, поскольку его обогащают обилием красок и эффектов раскинувшиеся шатры, палатки, навесы, куда большее пространство, множество народа, ничем не стесненная свобода и великолепие солнечного Востока.

Глава 7

Характерные типажи у Яффских ворот

Так займем же нашу позицию рядом с воротами, чуть в стороне от потока людей — входящих и выходящих из города — и окунемся в кипящую здесь жизнь.

И как вовремя! Вот идут двое мужчин весьма примечательной внешности.

— О боги! До чего же холодно! — говорит один из них, мощный человек, облаченный в доспехи; на его голове бронзовый шлем, на груди ярко сверкает нагрудник кирасы, из-под которого ниже пояса спускается кольчуга. — Какой холод! Ты помнишь, мой Кай, тот склеп у нас в Комитиуме, о котором говорят, что это вход в нижний мир? Клянусь Плутоном, я с удовольствием постоял бы сегодня утром в том склепе, чтобы согреться!

Тот, к кому были обращены эти слова, отбросил назад капюшон военной накидки, обнажая голову и лицо, и с иронической улыбкой ответил:

— Шлемы легионов, которые победил Марк Антоний, были полны снегом Галлии; но ты — ах, мой бедный друг! — ты только что прибыл из Египта и принес в своей крови тамошнее лето.

С этими словами друзья исчезают в воротах. Хотя мы больше не можем их слышать, их доспехи и тяжелые шаги не оставляют сомнения в том, что это римские солдаты.

Затем взгляд выхватывает в толпе еврея, тощего, с покатыми плечами, одетого в грубую коричневую рубаху; на его лоб, лицо, шею падают спутанные нечесаные волосы. Он идет один. Встречные при виде его презрительно улыбаются, а то и плюются; поскольку он Назорей, один из членов презираемой всеми секты, которые отвергают закон Моисея, дают отвратительные обеты и не стригутся, пока эти обеты не выполнят.

Пока мы провожаем взглядом его удаляющуюся фигуру, в толпе вдруг начинается какая-то суматоха, люди раздаются вправо и влево, что-то громко выкрикивая. Затем появляется и виновник этой суматохи — мужчина-иудей, судя по наружности и одежде. Накидка из снежно-белой льняной ткани, удерживаемая на голове шнуром желтого шелка, ниспадает ему на плечи, рубаха его украшена богатой вышивкой; красный кушак с позолоченной бахромой несколько раз обвивается вокруг его пояса. Он шествует невозмутимо, едва улыбаясь тем, кто, толкаясь, поспешно уступает ему дорогу. Неужели прокаженный? Нет, это самаритянин. Если спросить о нем какого-нибудь стиснутого толпой человека, тот ответит, что это полукровка-ассириец, даже прикосновение к одежде которого оскверняет; от которого истинный сын Израиля, даже умирая, не примет никакой помощи. На самом же деле древняя вражда не имеет никакого отношения к текущей в жилах крови. Когда Давид утвердил свой трон на Сионе, то его поддержало в этом только племя иудеев; десять же других племен перебрались в Сихем, в город куда более древний и в то время гораздо более богатый своей священной историей. Когда же «колена Израелевы» в конце концов объединились, это не положило конца начавшемуся тогда спору. Самаритяне остались верны своей скинии на холме Герицим и, отстаивая ее превосходящую все святость, только смеялись над разгневанными теологами Иерусалима. Время не охладило страсти. При Ироде в споре о вере приняли участие все народы, кроме самаритян; они единственные раз и навсегда прервали какое бы то ни было общение с иудеями.

Когда самаритянин скрывается под аркой ворот, оттуда появляются трое человек, столь непохожие на всех, кого мы до сих пор видели, что наш взгляд сам собой останавливается на них. Это люди необычайно крепкого сложения и огромной силы; у них голубые глаза и столь чистая кожа, что вены просвечивают сквозь нее голубоватыми прожилками; светлые волосы коротко острижены. Головы их, небольшие и круглые, гордо покоятся на мощных шеях, напоминающих ствол дерева. Шерстяные туники, открытые на груди, без рукавов и свободно подпоясанные, облегают их тела, позволяя видеть обнаженные руки и ноги столь могучего сложения, что в голову нам тут же приходит мысль об арене; а когда вдобавок ко всему мы обращаем внимание на их беззаботную, уверенную и даже дерзкую манеру поведения, то перестаем удивляться тому, что окружающие уступают им дорогу и, останавливаясь, смотрят им вслед. Эти люди — гладиаторы, цирковые бойцы, сражающиеся голыми руками или с мечом на арене, профессионалы, незнаемые в Иудее до появления здесь римлян; парни, которых в часы, свободные от тренировок, можно увидеть гуляющими в Царских садах или сидящими рядом со стражниками у входов во дворец; возможно, впрочем, что они здесь наездом из Цесареи, Себастии или Иерихона; где Ирод, в большей степени грек, нежели иудей, со всей римской страстью к играм и кровавым зрелищам построил цирки и организовал школы гладиаторов, набранных, согласно обычаям, из галльских провинций или славянских племен по течению Данубия[14].

— Клянусь Вакхом! — говорит один из них, поднимая сжатую в кулак руку к плечу. — Да у них кости не толще яичной скорлупы.

Жестокий взгляд, последовавший за вполне определенным жестом, вызывает у нас отвращение и заставляет обратить внимание на что-нибудь более приятное.

Прямо напротив нас — ларек торговца фруктами. Его владелец примечателен лысой головой, вытянутым лицом и носом, напоминающим клюв ястреба. Он сидит на коврике, разостланном прямо на земле, прислонясь спиной к стене; над его головой пристроен небольшой клочок материи, почти не дающий тени; вокруг него, на расстоянии вытянутой руки, на невысоких подставках расставлены плетеные корзины, полные миндаля, винограда, инжира и гранатов. Вот сейчас к нему подошел один из тех людей, от которых трудно оторвать взгляд, хотя и по другой причине, чем в случае с гладиаторами: этот покупатель — красивый грек. Вокруг его головы, придерживая вьющиеся волосы, красуется миртовый венок с полузавядшими цветками и полусозревшими ягодами. Алая туника, сшитая из тончайшей шерстяной ткани, схвачена на талии поясом из буйволовой кожи с пряжкой в виде какого-то фантастического зверя, сделанной из чистого золота; подол туники украшен вышивкой из этого же царского металла; шейный платок, тоже из тончайшей шерсти, охватывает шею и заброшен на спину; руки и ноги грека напоминают слоновую кость своим цветом и гладкостью, что невозможно без усердного ухода за их кожей в бане с помощью масла, щеток и пинцетов.

Продавец, не вставая с места, подается вперед и выбрасывает свои руки вверх перед собой, ладонями вниз.

— Что есть у тебя нынешним утром, о сын Пафоса? — произносит юный грек, смотря, однако, больше на корзины, чем на киприота. — Что ты можешь предложить мне на завтрак?

— Фрукты из Педиуса — самые настоящие — те, с которых певцы из Антиохии начинают утро, чтобы восстановить сладость своего голоса, — гнусавым голосом ворчливо отвечает торговец.

— Инжир, но не из лучших, как раз для певцов из Антиохии, — говорит грек. — Ты поклоняешься Афродите, как и я, и это доказывает миртовый венок, которым я увенчан; поэтому я могу сказать тебе, что в их голосах чувствуется холод каспийских ветров. Ты видишь этот венок? Это дар могущественной Саломеи…

— Сестры царя! — восклицает грек, снова почтительно кланяясь.

— Да, и она обладает царственным вкусом и божественной мудростью. Почему бы и нет? Ведь в ней куда больше греческого, чем в царе. Но — мой завтрак? Вот твои деньги — медные монеты Кипра. Дай же мне винограда и…

— Почему бы тебе не взять еще и фиников?

— Нет уж, я не араб.

— Тогда инжира?

— Боюсь стать евреем. Нет, только винограда. Его сок живителен для греческой крови.

Придворный певец в гуще крикливой рыночной толпы представляет собой довольно редкое зрелище, которое непросто выбросить из памяти; но идущий за ним человек тоже приводит нас в изумление. Он медленно шествует в толпе, опустив взор вниз; время от времени останавливается, складывает руки на груди, вытягивается и возводит очи горе, словно намереваясь вознести молитву Небесам. Такое невозможно увидеть нигде, кроме Иерусалима. На лбу этого человека держится квадратная кожаная коробочка, прикрепленная к ремешку накидки; другая такая же коробочка привязана ремешком к его левой руке; края его рубахи отделаны бахромой и украшены особыми знаками — филактериями. По исходящему от человека ощущению чрезвычайной набожности мы безошибочно узнаем фарисея[15], одного из членов организации (секты в религии и партии в политике), чей фанатизм и нетерпимость вскоре принесут миру множество бед.

За городскими воротами толпа гуще всего на дороге, ведущей в Яффу. Насмотревшись на фарисея, мы обращаем свое внимание на две группы людей, которые резко выделяются из окружающей пестрой толпы. В центре одной такой группы находится человек благородной наружности — дородного сложения, с яркими черными глазами, длинной вьющейся бородой, блестящей от умащений, облаченный в хорошо сшитую, дорогую одежду по времени года. В руке он держит жезл, а на груди его покоится большой золотой знак, висящий на шнурке на его шее. Человека сопровождают несколько слуг, вооруженных короткими мечами, заткнутыми за пояс; обращаются они к этому человеку чрезвычайно почтительно. Еще одна группа — это двое арабов: худые, жилистые, сильно загорелые, с ввалившимися щеками, на головах у них красные тарбуши, одеты они в аба, поверх которых наброшены шерстяные хайксы — нечто вроде одеял, оставляющих свободными правое плечо и руку. Здесь идет жаркая и громкая торговля, потому что арабы привели коней на продажу и изо всех сил расхваливают их сейчас высокими крикливыми голосами. Придворный не снисходит до торговли, предоставляя это своим слугам; порой он важно произносит пару слов; увидев киприота, останавливается и сам покупает несколько смокв. Когда он со своей свитой скрывается за порталом ворот, мы, обратясь к торговцу фруктами, можем узнать после очередного восточного приветствия, что это иудей, один из отцов города, который много путешествовал и понимает разницу между обычным сирийским виноградом и лозой Кипра, гораздо более напоенной росой моря.

Вот так, вплоть до полудня, а иногда и позже, течет через Яффские ворота густой поток покупателей: представителей всех «колен Израилевых», членов всех возможных сект, которые расчленили и растащили по кусочкам древнюю веру своего народа; всех религиозных и социальных групп, всех тех проходимцев и авантюристов, кто, как дети искусств и служители наслаждений, бунтовали во дни расточительств Ирода; всех народов, населяющих побережье Средиземного моря.

Другими словами, Иерусалим, богатый священной историей, упомянутый во многих святых пророчествах, Иерусалим Соломона, в котором серебро было подобно камню, а кедры — сикоморам долин, стал теперь подобием Рима, центром отнюдь не святых дел, местопребыванием языческой власти. Некогда царь Иудеи, набросив на себя жреческое одеяние и осмелившись войти в Святая Святых первого храма, чтобы воскурить там ладан, вышел оттуда прокаженным; но в описываемое нами время Помпей посетил храм Ирода и вошел в Святая Святых, не найдя там ничего, кроме пустоты без какого бы то ни было знака Божественного присутствия.

Глава 8

Иосиф и Мария направляются в Вифлеем

А теперь, читатель, давай вернемся на тот участок двора, который был описан как часть рынка у Яффских ворот. Шел уже третий час дня, и многие из покупателей разошлись по домам, но толчея нисколько не ослабела. Среди вновь появившихся здесь посетителей группа у южной стены храма, состоящая из мужчины, женщины и ослика, заслуживает особенно пристального внимания.

Мужчина держит в одной руке поводья, а другой опирается на палку, вполне пригодную как для погоняния ослика, так и в качестве посоха. Одежда его не отличается от одеяния любого из проходящих мимо евреев, за исключением того, что кажется поновее. Голова его покрыта накидкой, а в рубахе, облекающей тело с головы до пят, он скорее всего привык посещать синагогу по субботам. Черты его лица позволяют дать ему лет пятьдесят, что подтверждается и сединой, обильно пробивающейся в его черной бороде. Он оглядывается по сторонам с любопытствующим и в то же время отсутствующим выражением на лице, которое выдает в нем чужака и провинциала.

Ослик неторопливо жует пук свежей травы, которая в изобилии продается здесь на рынке. Его явно не смущают ни царящие вокруг шум и толчея, ни женщина, сидящая на седельной подушке у него на спине. Верхняя рубашка из серой шерстяной ткани полностью скрывает фигуру женщины, голова ее покрыта белоснежным платом, спускающимся на шею и плечи. Время от времени, не в силах преодолеть любопытство, женщина чуть сдвигает плат, чтобы посмотреть, что происходит вокруг, однако не настолько, чтобы нам удалось разглядеть ее.

Неожиданно человек с осликом слышит обращенный к нему вопрос:

— Ты не Иосиф из Назарета?

Спросивший это останавливается рядом с провинциалом.

— Так меня и зовут, — отвечает Иосиф, недоуменно поворачиваясь. — Но кто будешь… о, мир тебе! друг мой, рабби Самуил!

— И тебе того же.

Рабби, помедлив, бросает взгляд на женщину и добавляет:

— Мир тебе, всему твоему дому и твоим помощникам.

С последними словами он прижимает руку к груди и кланяется женщине, которая, чтобы взглянуть на него, на этот раз сдвигает плат чуть больше, позволяя увидеть ее почти еще совсем девичье личико. После этого следует церемониал знакомства: рабби и женщина берут друг друга за правую руку, словно бы поднося их к губам, но в последнюю секунду, однако, пальцы их размыкаются, и каждый целует свою собственную руку, прижимая после этого пальцы ко лбу.

— Одежда твоя почти не запылилась, — довольно фамильярно замечает рабби, — так что, насколько я понимаю, ночь вы провели в городе твоих отцов.

— Нет, — отвечает Иосиф. — Мы добрались до Вифинии только поздно вечером, переночевали в тамошнем караван-сарае и с первыми лучами солнца снова пустились в путь.

— Дорога вам предстоит неблизкая — надеюсь, не в Яффу?

— Только до Вифлеема.

Лицо рабби, до этого открытое и дружеское, сразу же изменилось, став мрачным и строгим.

— Да, да, я понимаю, — произнес он. — Ты ведь родился в Вифлееме и идешь теперь туда со своей дочерью, чтобы по приказу Цезаря быть занесенным в списки налогоплательщиков. Сыновья Иакова живут теперь как во времена египетского рабства — только у них нет ни Моисея, ни Иошуа. Как же низко они пали!

Не пошевелившись и не изменив выражения лица, Иосиф ответил:

— Женщина эта не дочь мне.

Но рабби никак не мог оторваться от политики; он продолжал, не обратив на слова Иосифа никакого внимания:

— А для чего же еще зелоту[16] тащиться в Галилею?

— Я всего лишь плотник, а Назарет — деревня, — осторожно ответил на это Иосиф. — Улица, на которой стоит моя мастерская, не ведет ни к какому из городов. Строгание досок и тесание столбов не оставляют мне времени для споров о вере.

— Но ты же иудей, — серьезно произнес рабби. — Ты иудей, и род твой восходит к Давиду. Не может быть, чтобы ты был готов платить другие подати, кроме шекеля на храм, по древнему закону Иеговы.

Иосиф продолжал хранить спокойствие.

— Я отнюдь не жалуюсь, — продолжал его друг, — на размер этой подати — один денарий — сущий пустяк. Но! Позорно само обложение этим налогом. Да и кроме того, уплата этого налога есть не что иное, как покорность тирании. Скажи мне — вправду ли Иуда утверждает, что он и есть мессия? Ведь ты жил среди его приверженцев.

— Мне доводилось слышать, как его последователи называли его мессией, — отвечал Иосиф.

При этих его словах белый плат сдвинулся чуть больше, нежели ранее, и на мгновение выглянуло все лицо девушки. Взор рабби был как раз направлен в ту сторону, и ему удалось увидеть черты лица редкостной красоты, на котором был написан искренний интерес; затем лицо это порозовело, и плат вернулся на свое место.

Политикан тут же забыл все свои рассуждения.

— Твоя дочь весьма привлекательна, — заметил он, понизив голос.

— Она не дочь мне, — повторил свои слова Иосиф.

На лице рабби отразилось такое изумление, что назаретянин поспешил добавить:

— Она дочь Иоакима и Анны из Вифлеема, о которых тебе по крайней мере доводилось слышать, поскольку это весьма почтен…

— Да, — рабби почтительно склонил голову, — я их знаю. Род их восходит к Давиду. Я хорошо с ними знаком.

— Ну так вот, они умерли, — продолжал назаретянин. — Умерли в Назарете. Иоаким не был богат, но все же он оставил в наследство дом и сад, которые должны быть разделены между их дочерьми Маркам и Марией. Это одна из них; и, чтобы спасти свою часть наследства, она должна быть замужем за ближайшим родственником. Теперь она моя жена.

— Так ты доводишься…

— Ей дядей.

— Понимаю. И коль скоро вы оба родились в Вифлееме, римляне потребовали, чтобы ты пришел вместе с ней для переписи. — Рабби всплеснул руками и в негодовании возвел очи горе: — Но Бог Израиля еще жив. Настанет день Его отмщения!

С этими словами он повернулся и быстро зашагал прочь. Стоявший рядом прохожий, заметив изумление Иосифа, негромко произнес:

— Рабби Самуил — зелот. Сам Иуда не столь жесток.

Иосиф, не желая вступать в разговор с незнакомцем, ничего не ответил и принялся поправлять охапку травы, которую растрепал ослик; затем он снова оперся на палку и замер в ожидании.

Примерно через час вся троица вышла из ворот и, повернув налево, двинулась по дороге, ведущей в Вифлеем. Спуск в долину был нелегок, движению мешали росшие тут и там дикие оливковые деревья. Назаретянин шел рядом с женщиной, внимательно и осторожно ведя в поводу ослика. Слева от них возвышались южный и восточный склоны Сионского холма с городской стеной поверху, крутой обрыв справа обозначал собой западную границу долины.

Медленно они миновали Нижний пруд, где под лучами поднимавшегося все выше солнца быстро сжималась тень царского холма, затем двинулись вдоль акведука, выходившего из Прудов Соломона, пока не приблизились к месту расположения деревенского дома, ныне известного как холм Совета Нечестивых; отсюда они начали подниматься на равнину Рефаима. Солнце заливало ослепительным светом каменистое плато, и Мария, дочь Иоакима, сдвинула плат на плечи, обнажив голову. Иосиф рассказывал ей историю филистимлян, захваченных в этих местах врасплох в своем лагере Давидом. Он однообразно бормотал, храня торжественное выражение на лице, безжизненным тоном старого зануды. Временами она его даже не слышала.

Всюду, где по земле ходят люди, а по морю — корабли, всем знакома фигура и лицо еврея. Физический тип этого народа никогда не менялся, хотя всегда были индивидуальные вариации. «Он был румян, с прекрасными чертами лица и красив на вид». Таким был сын Иессея, поставленный перед Самуилом. Пристрастия людей с тех самых пор определяются этим описанием. Поэтическая вольность распространяет присвоенное предшественниками на их замечательных наследников. Все наши идеальные Давиды имеют прекрасные лица, волосы и бороду цвета каштана, отливающую золотом на солнце. И точно так же, при отсутствии достоверных исторических свидетельств, традиция не менее любовно относится к дочерям этого народа, и в особенности к той, за которой мы последуем сейчас.

Ей было не менее пятнадцати лет. Формы ее тела, голос и поведение — все свидетельствовало о переходе от девичества к состоянию взрослой женщины. Лицо ее имело чудесную овальную форму; сложения она была скорее хрупкого, чем прекрасного. Безупречный нос, пухлые, но четких очертаний губы придавали линиям ее рта теплоту, нежность и доверчивость; опущенные веки с длинными ресницами бросали тени на большие голубые глаза; и в чудесной гармонии со всем этим волна золотых волос, уложенная так, как считалось дозволенным для иудейских невест, спускалась до седельной подушки на спине ослика. Затылок и горло ее обладали такой нежностью, которая порой вводит в замешательство даже художников — быть может, всему виной солнечные лучи, играющие на волосах и тонкой коже? К этому очарованию внешности и личности примешивалось и другое, не столь просто определяемое: атмосфера чистоты, которую могут придать только чистейшая душа, и отрешенность, погруженность в мысли о предметах, непостижимых для понимания. Часто, с трепещущими губами, она поднимала глаза к небесам, уже потерявшим свой глубокий синий цвет; то и дело складывала руки на груди, словно в восторге благоговения и молитвы; порой склоняла голову слегка набок, как будто вслушиваясь в что-то говорящий ей голос. И когда Иосиф, прервав свое медлительное бормотание, поворачивался, чтобы взглянуть на нее, то, заметив выражение ее лица, словно освещенного изнутри, забывал свой рассказ и, удивляясь, опускал голову.

Так они пересекли большое плато и приблизились наконец к возвышенности Мар-Элиас, откуда, на другой стороне долины, их взору предстал Вифлеем, древний Дом Хлеба. Его белые стены возвышались на гребне холмов, сияя над жухлой зеленью садов. Здесь они немного задержались, пока Иосиф показывал Марии места священной истории; затем спустились в долину к источнику, бывшему в свое время свидетелем одного из величайших деяний воинов Давида. Долина была полна людьми и животными. Иосиф почувствовал страх: вдруг, если город переполнен приезжими, ему не удастся найти приют для кроткой Марии? Не теряя ни минуты, он поспешил подняться по поросшему садами склону, мимо каменного пилона, обозначавшего гробницу Рахили, не раскланиваясь ни с кем из встречавшихся ему по дороге людей, пока не остановился у караван-сарая, расположенного поблизости от ворот небольшого селения, у перекрестка дорог.

Глава 9

Пещера в окрестностях Вифлеема

Чтобы до конца понять, что произошло в деревенском караван-сарае с назаретянином, читателю следует помнить, что на Востоке приюты для путешественников отличались от придорожных постоялых дворов западного мира. По обычаю, пришедшему из Персии, они назывались караван-сараями и в своей простейшей форме представляли собой обнесенное забором место без какого-либо здания или навеса, зачастую даже без входных ворот. Место выбиралось из соображений наличия тени, защиты и воды. Таким же был и приют в Радан-Араме, давший кров Иакову, когда тот отправился искать жену. Подобные караван-сараи и по сей день можно увидеть у перекрестков пустынных дорог Востока. Порой караван-сараи, особенно на дорогах, соединяющих крупные города, такие, например, как Иерусалим и Александрия, представляли собой роскошные заведения, памятники богоугодных дел царей, построивших их. Но чаще они были не более чем домом или владением шейха, из которого он управлял своим племенем. Давать приют путникам было только одной из их задач; они играли роль рынков, фабрик, крепостей; становились местом собраний и местопребыванием для торговцев и ремесленников в той же мере, что и приютом для застигнутых ночью или непогодой путников. В их стенах круглый год подряд совершались такие же, а то и большие торговые сделки, как и днем в городах.

Никаких услуг в подобных заведениях не оказывали. Не было ни управляющего, ни горничных, ни конторских служащих, ни повара; не было и самой кухни. Единственным видимым проявлением заботы государства или владельца о путниках был дремлющий у входа привратник. Приезжие устраивались там, где хотели, никого не спрашивая и не получая разрешения. Следствием такого порядка было то, что каждый путник должен был приносить с собой провиант и кухонные принадлежности или же покупать их у торговцев, расположившихся в караван-сарае. Это правило распространялось и на постель, и на корм для животных. Вода, покой, кров и защита — все, на что мог рассчитывать путник, остановившийся в караван-сарае, и за что он должен был быть благодарным судьбе. Мир и покой часто нарушался скандалистами в синагогах, но никогда — в караван-сараях. Эти дома со всеми надворными постройками были святы: большей святостью не обладал даже источник.

Караван-сарай неподалеку от Вифлеема, у которого остановились Иосиф и его жена, являл собой вполне благопристойный пример такого заведения, не будучи ни чересчур примитивным и ни слишком роскошным: четырехугольное строение из дикого камня, одноэтажное, с плоской крышей, без наружных окон, с одним-единственным отверстием входной двери в выходившей на восток стороне, служившим в то же самое время и воротами. Дорога подходила так близко к двери, что меловая пыль покрывала полотнище двери. Изгородь из плоских тесаных камней, начинавшаяся от северо-восточного угла здания, тянулась на много метров по склону холма, затем поворачивала на запад к крутому известняковому откосу, образуя собой то, что было самой важной принадлежностью каждого уважающего себя караван-сарая, — надежный загон для животных.

В таком селении, как Вифлеем, с одним шейхом, не могло быть и более одного караван-сарая; и назаретянин, хотя и родился в этом месте, после долгих лет жизни и скитаний в других местах совершенно не собирался располагаться где-либо в самом городе. Более того, составление списков, для чего он и прибыл сюда, могло занять несколько недель или даже месяцев — медлительность посланцев Рима в провинциях успела стать притчей во языцех; значит, о том, чтобы претендовать на гостеприимство знакомых или даже родственников, да еще вместе с женой, не могло быть и речи. Поэтому, когда Иосиф приближался к зданию караван-сарая, поднимаясь по склону холма и таща за собой ослика, он боялся, что ему не удастся найти пристанища в караван-сарае. Дорога кишела взрослыми и детьми, которые с шумом гнали свой скот, лошадей и верблюдов по долине, кто на водопой, а кто и к расположенным по соседству пещерам. Когда же они подошли к караван-сараю, страх этот ничуть не уменьшился при виде толпы, осаждающей вход в него.

— Нам не пробиться сквозь толпу, — произнес Иосиф в своей медлительной манере. — Давай постоим здесь и постараемся узнать, что происходит.

Жена его, ничего на это не ответив, тихонько сдвинула плат в сторону. Выражение усталости на ее лице сменилось интересом к происходящему. Перед ними была толпа и, следовательно, много предметов для любопытства. Впрочем, на самом деле толпа эта ничем не отличалась от толпы у любого другого караван-сарая на больших караванных дорогах Востока. Здесь были пешие мужчины, шнырявшие туда-сюда и визгливо переговаривавшиеся между собой на всех наречиях Сирии; всадники на лошадях перекрикивались с погонщиками верблюдов; пастухи сражались с упрямыми коровами и перепуганными овцами; торговцы предлагали хлеб и вино; орды детей носились за стаями собак. Все и вся находилось в постоянном движении. Посторонний наблюдатель скорее всего через пару минут устал бы от этого зрелища; так и женщина, тихонько вздохнув, поудобнее устроилась на седельной подушке и, словно в надежде обрести мир и покой, стала смотреть на юг, на высокий склон Райской горы, освещенный красноватыми лучами заходящего солнца.

Пока она смотрела туда, из толпы выбрался мужчина и, остановившись рядом с осликом, повернулся, сердито нахмурив брови. Назаретянин заговорил с ним:

— Поскольку я и сам тот, кем ты мне кажешься, добрый человек, сын Иудеи, — могу я узнать у тебя причину такого столпотворения?

Незнакомец резко обернулся на его голос, но, увидев смиренную наружность Иосифа, услышав его низкий голос и медленную речь, приветствовал того поднятием руки и ответил:

— Мир тебе, рабби! Я тоже сын Иудеи и отвечу тебе. Я обитаю в Бет-Дагоне, который, как ты знаешь, считается землей колена Дана.

— И находится на дороге, ведущей из Яффы в Медину, — добавил Иосиф.

— А, так тебе приходилось бывать в Бет-Дагоне, — воскликнул мужчина, и выражение его лица еще больше смягчилось. — Да, мы, иудеи, странники хоть куда! Уже много лет я не видел вод родного Евфрата, которому дал имя отец наш Иаков. Лишь когда нам было повсюду объявлено, что все евреи должны быть переписаны по месту своего рождения… Вот почему я здесь, рабби.

Лицо Иосифа напоминало бесстрастную маску, когда он произнес в ответ:

— И я пришел сюда для того же — вместе со своей женой.

Незнакомец бросил взгляд на Марию и ничего не сказал. Она в этот миг смотрела на голую вершину Гедора. Лучи солнца позолотили ее обращенное ввысь лицо, оттенив фиалковую глубину глаз; слегка приоткрытые губы ее трепетали от желания, которое не могло быть обращено к смертному. На несколько мгновений красота ее лишилась всего земного: она стала тем существом, которое по нашим представлениям может сидеть только рядом с небесными вратами, преображенное светом Небес. Взору бетдагонита предстал оригинал той, кто столетия спустя явился гениальному взору Рафаэля и обессмертил его.

— Так о чем это я говорил? А, вспомнил. Я хотел сказать, что, услышав про повеление прийти сюда, поначалу рассердился. Но потом подумал про наш старый холм и про город, вспомнил долину, спускающуюся к струям Кедрона, виноградники и сады, пшеничные поля, неизменные с дней Вооза и Руфи, знакомые горы — Гедор, Гибеан и Мар-Элиас — те самые, которые во времена моего детства защищали меня от мира; и я простил тиранам и пришел сюда — я сам, и Рахиль, моя жена, и Дебора с Мелхолой, наши розы Шарона.

Мужчина снова замолчал, бросил взгляд на Марию, которая в этот момент смотрела на него и слушала. Затем он произнес:

— Рабби, почему бы твоей жене не пойти к моей? Она сидит вон там с нашими детьми у поворота дороги. Могу сказать тебе, — с этими словами он повернулся к Иосифу и уверенно продолжал, — говорю тебе, караван-сарай переполнен. Бесполезно просить пристанища там.

Иосиф принимал решения столь же медленно, как и обдумывал их; поколебавшись, он наконец произнес:

— Ты очень любезен. Найдется для нас тут место или нет, мы обязательно познакомимся с твоей семьей. Но позволь мне самому поговорить с привратником. Я скоро вернусь.

И, передав поводья ослика незнакомцу, он стал пробираться через толпу.

Привратник сидел перед воротами на большой кедровой колоде. За его спиной к стене был прислонен дротик. На земле рядом с колодой лежала большая собака.

— Да ниспошлет Иегова[17] мир тебе, — приветствовал привратника Иосиф, пробившись сквозь толпу.

— Что было дадено тебе, да будет дадено снова, во много раз больше, тебе и всем твоим близким, — произнес в ответ привратник, не сдвинувшись, однако, с места.

— Я был рожден в Вифлееме, — самым осторожным тоном произнес Иосиф. — Не найдется ли здесь местечка…

— Здесь — нет.

— Ты, возможно, слыхал обо мне — Иосифе из Назарета. Здесь стоял дом моих отцов. Род мой восходит к Давиду.

В этих словах была единственная надежда назаретянина. Если они не произведут впечатления на привратника, дальнейшие мольбы будут тщетны, не помогут и посулы нескольких шекелей. Одно дело быть сыном Иудеи — это довольно значимая вещь в глазах других колен Израилевых; но совершенно другое — принадлежать к прямой ветви Давидова рода: не было большей гордости для иудея. Больше тысячи лет прошло с тех пор, как мальчишка-пастух стал преемником Саула и основателем царской династии. Войны, бедствия, новые цари и бесчисленные передряги с течением времени низвели его наследников до уровня обычных людей, добывающих хлеб насущный в поте лица своего; но все же над ними царило преимущество благоговейно хранимой истории, в которой происхождение считалось альфой и омегой; они не могли стать неизвестными; поэтому, покуда они пребывали на земле Израиля, им повсюду сопутствовали почет и уважение.

Коль скоро такое было в Иерусалиме и везде, потомок святой линии рода Давидова мог, без сомнения, с полным основанием рассчитывать на такое же отношение и у дверей караван-сарая в Вифлееме. Другими словами, когда Иосиф произнес фразу: «Здесь дом отцов моих», он всего лишь самым простым образом буквально выразил свою мысль; поскольку это был тот самый дом, который вела Руфь в качестве жены Вооза; тот самый дом, в котором родились Иессей и десять его сыновей, из которых Давид был самым юным; тот самый дом, в который вошел Самуил в поисках царя и обрел его; тот самый дом, в котором Иеремия молитвой спасал немногих из оставшихся в живых людей его народа, спасавшихся бегством от вавилонян.

Мольба не осталась без ответа. Привратник поднялся с кедрового чурака и, положив ладонь себе на бороду, почтительно произнес:

— Рабби, не могу сказать тебе точно, когда двери этого дома гостеприимно открылись для путников, во всяком случае, более тысячи лет назад; и с тех пор не было еще случая, чтобы добрый человек не получил здесь крова; разве что когда здесь совершенно не было мест. Если же когда такое и случалось, то уж, во всяком случае, не с потомком Давидовым. Поэтому я еще раз приветствую тебя, и, если ты не сочтешь за труд пройти со мной, то своими глазами увидишь, что во всем доме нет свободного местечка — нет ни в спальнях, ни в пристройках, ни во дворе; нет даже на крыше. Могу ли я узнать, давно ли ты здесь?

— Мы только что подъехали.

Привратник улыбнулся:

— «Незнакомец, который пребывает вместе с тобой, все равно что родня тебе, так возлюби его как самого себя». Разве не таков закон, рабби?

Иосиф промолчал.

— А если таков закон, то как я могу сказать тем, кто уже давно ждет здесь: «Ступайте прочь, другой пришел на ваше место»?

Иосиф по-прежнему хранил молчание.

— Если же я так скажу им, то кому придется отдать место? Погляди — сколько людей ждут мест, многие из них с самого полудня.

— Но кто все эти люди? — спросил Иосиф, поворачиваясь к толпе. — И почему все они собрались здесь в такое время?

— Та же причина, без сомнения, привела сюда и тебя, рабби, — повеление цезаря. — Привратник бросил испытующий взгляд на назаретянина и продолжал: — Как привела она и тех, кому удалось найти место в доме. А еще вчера прибыл караван, следующий из Дамаска в Аравию и Нижний Египет. Это все их хозяйство — люди и верблюды.

Иосиф продолжал гнуть свое.

— Но ведь во дворе много места, — заметил он.

— Да, но он завален грузом — кипами шелка, мешками специй и вообще всякими товарами.

На мгновение лицо Иосифа утратило свою невозмутимость; пристальный взгляд тусклых глаз поник. С долей ожесточения он сказал:

— Я беспокоюсь не о себе. Со мной моя жена, а ночь будет холодной — на этих высотах холодней, чем в Назарете. Она не может оставаться под открытым небом. А в городе не удастся найти комнаты?

— Эти люди, — привратник жестом указал на толпу у дверей, — обошли весь город и говорят, что нигде не смогли найти пристанища.

И снова Иосиф потупил взгляд, сказав вполголоса, словно самому себе:

— Она столь юна! Если мы заночуем на холме, мороз убьет ее.

И он снова обратился к привратнику:

— Тебе, может быть, доводилось знавать ее родителей, Иоакима и Анну, некогда они жили в Вифлееме и, как и я, происходят из рода Давидова.

— Да, я знавал их в юности. Это были хорошие люди.

На этот раз потупил взор привратник, что-то обдумывая. Через минуту он неожиданно вскинул голову.

— Я не могу найти для вас мест, — сказал он, — и не могу дать вам от ворот поворот. Рабби, я сделаю то, что могу сделать. Сколько человек с вами?

Иосиф удивленно вскинул голову, затем ответил:

— Моя жена и друг нашей семьи со своим семейством, из Бен-Дагона, небольшого городка за Яффой, всего нас шесть человек.

— Отлично. Вам не придется спать на горе. Веди сюда своих, да поскорее, после захода солнца быстро темнеет, а солнце уже низко.

— Да благословит тебя Бог за приют усталым путникам!

После этих слов назаретянин поспешил вернуться к Марии и бетдагониту. Чуть спустя последний собрал все свое семейство. Его жена смотрелась настоящей матерью семейства, дочери походили на мать, какой она была в юности; и, когда вся компания приблизилась к двери, привратник сразу понял, что эти скромные люди будут рады любому приюту.

— Вот та, о ком я говорил, — сказал назаретянин, — а это — наши друзья.

Молодая женщина подняла свой плат.

— Голубые глаза и волосы цвета золота, — прошептал привратник, глядя только на нее. — Именно так выглядел и наш царь, когда пел песнь перед Самуилом.

С этими словами он взял поводок ослика из руки Иосифа и приветствовал Марию:

— Мир тебе, о дщерь Давидова!

Затем обратился ко всем остальным:

— Мир всем вам!

И затем к Иосифу:

— Рабби, пойдем за мной!

Вся компания двинулась по широкому проходу, вымощенному камнем, и оказалась во внутреннем дворике караван-сарая. Для чужака зрелище представило бы интерес; но уроженцы этих мест обратили внимание только на то, что во дворе не было ни лоскута свободного места. По тропинке, оставшейся свободной от тюков товаров, и потом по такому же проходу, что и от входа, они прошли в загон, примыкавший к дому, и миновали верблюдов, лошадей и ослов, жевавших жвачку и дремавших, сбившись в кучи; за ними присматривали сторожа, люди разных рас. Кто-то дремал, другие провожали пришельцев взглядами. Переполненный двор караван-сарая уходил вниз, и путники медленно спускались по нему, поскольку везущие женщин животные имели свое представление о темпе движения. Наконец они ступили на тропинку, ведущую к серому известняковому обрыву, возвышавшемуся к западу от караван-сарая.

— Мы идем к пещере, — лаконично заметил Иосиф.

Их проводник замедлил шаг и дождался, когда Мария поравнялась с ним.

— Пещера, к которой мы направляемся, — обратился он к ней, — стала прибежищем для твоего предка Давида. В ней он некогда дал приют своему народу, созвав его с полей в низине и от источника в долине; позже, когда он уже был царем, то посетил свой старый дом, чтобы отдохнуть здесь и поправить здоровье, приведя с собой большой караван. Ясли остались тут с тех самых пор. Лучше провести ночь на том самом полу, где ночевал и он, чем во дворе или на обочине дороги. А вот и дом у входа в пещеру!

Слова привратника не следовало воспринимать как извинения за предоставляемый кров. Собственно, в извинениях не было необходимости. Место это было самое лучшее из имеющихся. Путники были людьми непритязательными, готовыми удовольствоваться самыми скромными условиями. Более того, для уроженцев Иудеи не было ничего необычного в жилище, устроенном в пещере, — с этим они повседневно сталкивались в быту и слышали каждую субботу в синагогах. Сколько событий священной истории иудеев произошло в пещерах! Кроме того, наши путешественники были иудеями из Вифлеема, для которых это было еще более привычно; здешняя местность изобиловала большими и малыми пещерами, многие из которых были обжиты с незапамятных времен. Ничуть не волновало их и то, что пещера, в которой им предстояло провести ночь, когда-то служила стойлом. Они были потомками народа скотоводов, деливших со своими стадами кров и странствия. Это было в обычае со дней Авраама; шатер бедуина равно служил кровом и его лошадям, и его детям. Так что они с готовностью следовали за своим проводником и, увидев дом, испытали только любопытство. Все, что имело отношение к истории Давида, было интересно и им.

Строение, низкое и узкое, совершенно лишенное окон, лишь немного выступало из скалы, примыкавшей к его задней стене. На ничем не украшенном фасаде выделялась лишь дверь, поворачивавшаяся на огромных петлях, обмазанная толстым слоем охряного цвета глины. Когда проводник отбросил деревянный шкворень запора, мужчины помогли женщинам спуститься с сидений на землю. Откинув полотнище двери в сторону, проводник широким жестом пригласил всех внутрь:

— Заходите!

Войдя, путники в недоумении оглянулись. Им сразу же стало понятно, что строение лишь прикрывало собой вход в естественную пещеру или грот, футов сорока в глубину, девяти или десяти в высоту и двенадцати — пятнадцати — в ширину. Сквозь открытую дверь свет падал на голый пол, освещая снопы пшеницы, охапки сена, глиняную посуду и домашнюю утварь в центре помещения. Вдоль стен пещеры тянулись ясли для овец, сложенные из камня. Ни стойл, ни каких-либо других перегородок в пещере не было. Пыльный пол был устлан соломой, заполнявшей все трещины и неровности, со свода спускалась обильно покрытая пылью паутина, напоминая грязные холстины. В остальном здесь было сравнительно чисто и столь же комфортабельно, как и в спальных закутках караван-сарая. По всей видимости, по образу и подобию этой пещеры и был впоследствии оборудован караван-сарай.

— Располагайтесь! — предложил провожатый. — Сено на полу припасено как раз для путников, берите сколько вам надо.

Затем он обратился к Марии:

— Тебе будет здесь удобно?

— Это место священно для меня, — ответила она.

— Тогда я вас оставляю. Мир вам всем!

Когда за проводником закрылась дверь, путники принялись устраиваться на ночь.

Глава 10

Свет в небе

Вечером, в урочный час, движение и шум среди людей, находившихся у входа и внутри караван-сарая, стихли; именно в этот час каждый житель Израиля, если не был на ногах, вставал, придавая торжественное выражение своему лицу, обращал взор в сторону Иерусалима, скрещивал руки на груди и возносил молитву. Это был священный девятый час, когда начиналась служба в храме Мориа, и, как считалось, на ней незримо присутствовал сам Бог. Когда молящиеся опустили руки, шум и гам наступил снова; всякий спешил съесть свой кусок хлеба или устроить убогое ложе. Еще несколько минут спустя огни были погашены, наступила тишина, а потом все уснули.

Около полуночи с плоской крыши раздался крик: «На небе какой-то свет! Проснитесь, братья, проснитесь и смотрите!»

Полусонные путники, спавшие на крыше, поднялись, и сон тут же оставил их. Шум, поднявшийся при виде представшего им зрелища, разнесся по всему двору, проник в спальные клетушки караван-сарая; вскоре уже все его обитатели смотрели в небо.

И вот что они там увидели. Луч света, исходящий с высоты из точки, рядом с которой не было ни единой звезды, косо падал вниз, упав на землю, он высветил на ней пространство в несколько фарлонгов в ширину; по краям свет мало-помалу переходил в темноту ночи, но в центре сиял радостным великолепием. Явление это, похоже, висело над близлежащей горной цепью к северо-востоку от города, окружая вершины гор бледным сиянием. Караван-сарай тоже был захвачен конусом света, так что ночевавшие на крыше ясно различали лица друг друга, полные изумления.

Свет сиял несколько минут, и за это время изумление людей сменилось страхом и благоговейным ужасом; робкие трепетали, отважные говорили шепотом.

— Кто-нибудь видел что-либо подобное? — спросил кто-то.

— Похоже, что это как раз над теми горами. Не могу сказать, что это такое, я никогда ничего такого не видел, — ответил его сосед.

— Может быть, с неба сорвалась и упала звезда? — запинаясь, предположил еще один.

— Когда падает звезда, она гаснет.

— Я знаю, — вполголоса произнес кто-то. — Это пастухи заметили льва и разожгли костры, чтобы отогнать его от стад.

Сосед говорившего с облегчением вздохнул и сказал:

— Точно, так оно и есть! В той долине сегодня паслось много скота.

Сидевший чуть поодаль человек развеял заблуждение:

— Нет, нет! Да если бы собрать хворост из всех долин Иудеи в одну кучу и зажечь, пламя не даст такого сильного света, да еще с такой высоты.

После этих слов на крыше наступило благоговейное молчание, поскольку загадочное явление продолжалось. Через несколько минут его нарушил новый голос.

— Братья! — воскликнул иудей почтенной внешности. — То, что мы с вами видим, это та лестница, которую праотец наш Иаков видел во сне. Благословен Господь Бог отцов наших!

Глава 11

Рождение Христа

Примерно в полутора-двух милях к юго-востоку от Вифлеема есть долина, отделенная от города неровной горной цепью. Долина эта, будучи хорошо защищенной от северных ветров, покрыта густой порослью сикомор, карликового дуба и пинии; прилегающие к ней лощины и овраги изобилуют зарослями олив и тутовника; в такое время года все это просто неоценимо для выпаса овец, коз и крупного рогатого скота, из кого и состоят бродящие в этих местах стада.

В самом удаленном от города углу долины, почти вплотную примыкая к крутой скале, располагался большой máráh, или овчарня, построенная в незапамятные времена. За долгие годы строение лишилось крыши и было почти разрушено. Примыкающий к зданию огороженный загон, однако, почти не пострадал от времени, что было очень удачно для пастухов, которые куда охотнее держали своих питомцев в загоне, чем в собственно овчарне. Каменная стена, обводившая участок, хотя и доходила до головы человека, была все же недостаточно высока, чтобы защитить от прыжка пантеры или льва. С внутренней стороны стены в качестве дополнительной защиты против постоянной опасности тянулись заросли жостера — кустарника столь колючего, что даже воробей не мог бы преодолеть верх этой живой изгороди, усеянной пучками больших шипов, острых, как пики.

В день, когда произошло описанное в предыдущей главе событие, несколько пастухов в поисках новых выпасов для своих стад повели их в эту долину; так что с самого утра все рощицы были полны перекличкой пастухов, стуком топоров, блеяньем овец и коз, звоном колокольчиков, ревом быков и собачьим лаем. Когда солнце стало спускаться к горизонту, пастухи погнали своих подопечных к máráh. К ночи все успокоилось, пастухи разложили костер у входа в овчарню, сварили незамысловатую похлебку и, поужинав, расположились у огня на отдых, оставив одного на страже.

Их было шестеро, не считая дозорного, и они расположились вокруг огня, кто сидя, кто полулежа. По обыкновению, пастухи не носили головных уборов, волосы их лежали на головах густым колтуном, бороды спускались на горло и грудь черными волнами; накидки из козьих и овечьих кож шерстью наружу укутывали пастухов с головы до ног, оставляя обнаженными только руки; широкие пояса стягивали на талиях эту незамысловатую одежду; сандалии на ногах были сделаны из самой грубой кожи; на правом плече у каждого висела сума с едой и камнями для пращей. Рядом на земле лежали загнутые в верхней части посохи, символ занятия и оружие в случае необходимости.

Таковы были пастухи Иудеи! Внешне грубые и дикие, как поджарые собаки, сидевшие рядом с ними у огня; на самом же деле простодушные и нежные сердцем; такими их сделала отчасти примитивная жизнь, а в основном — постоянная забота о существах симпатичных и беззащитных.

Они отдыхали и беседовали; разговор шел о стадах — тема для всего мира скучнейшая, но для этих людей в ней был весь мир. Они долго обсуждали какие-то незначительные моменты; кто-то в мельчайших деталях, ничего не упуская, описывал пропажу барана, ибо с самого рождения такова была их обязанность: изо дня в день заботиться о «братьях меньших», спасать их во время разлива рек, переносить через овраги, давать им имена и учить их; животные становились им товарищами, предметом мыслей и интереса, спутниками их странствий. Защищая их, каждый из пастухов, не задумываясь, готов был бросить вызов льву или разбойнику — и умереть.

Грандиозные события, которые уничтожали целые народы и меняли лицо мира, были пустяками для этих людей, снисходительно слушавших о них. Порой до пастухов доходили слухи о том, что делает Ирод в том или ином городе — строит дворцы или стадионы, потворствует своим извращенным желаниям. Случалось, что, гоня стада на новые выпасы, пастух останавливался, заслышав звуки военных труб, и смотрел, как мимо него марширует когорта, а то и целый легион. Когда же плюмажи на шлемах скрывались вдали, а смятение, внесенное в душу пастуха неожиданным вторжением извне, успокаивалось, он задумывался над значением орлов и позолоченных жезлов, а также над обаянием другой жизни, столь отличной от его собственной.

И все же эти люди, при всем их невежестве и простоте, обладали своим знанием и мудростью. По субботам они привыкли совершать обряд очищения и бывать в синагогах, занимая самую дальнюю скамью от Ковчега Завета. Когда служитель обходил всех с Торой в руках, никто жарче них не прикладывался к свитку; когда читали священные тексты, никто из слушателей не внимал древним словам с большей верой, чем они; а по выходе из синагоги никто не давал более щедрой милостыни. В строках Священного Писания они обрели то знание и тот закон, которые были им необходимы в их простой жизни, — что Господом их был Единый Бог, что они должны любить Его всеми силами своей души. И они любили Его, и в этом проявлялась их мудрость, превосходившая мудрость царей.

За разговорами, еще до того, как истек срок первой стражи, пастухи стали один за другим задремывать.

Ночь, как и почти каждая зимняя ночь в этой гористой стране, была ясной, свежей, с усыпанным звездами небом. Ветра не было. Казалось, никогда еще воздух не был так чист, тишина ночи казалась чем-то большим, чем молчание; это было святое безмолвие, знак того, что небеса приблизились, чтобы прошептать благую весть внимающей земле.

У входа в овчарню, завернувшись поплотнее в свою накидку, прохаживался караульный; временами он останавливался, заслышав возню в гуще дремлющих овец или далекое тявканье шакала на склоне горы. Приближалась полночь, время тянулось медленно; но наконец полночь наступила. Срок его дежурства истек; теперь можно было погрузиться в глубокий сон без сновидений, которым труд благословляет своих усталых детей. Он уже направился было к костру, но приостановился; все пространство вокруг него залил свет, мягкий и белый, похожий на лунный. Затаив дыхание, он ждал. Свет становился ярче; стали различимы предметы, не видимые ранее. На поле словно опускался покров. Холод страха пронзил пастуха. Он взглянул вверх; свет лился словно из окна в небе, в которое он смотрел; свет этот сиял царственным блеском, и пастух в страхе закричал:

— Проснитесь, проснитесь же!

Первыми вскочили на ноги собаки и, завывая, умчались прочь.

Перепуганные овцы сбились в плотную кучу.

Проснувшиеся пастухи поднимались на ноги, держа оружие в руках.

— Что такое? — в один голос спросили они.

— Смотрите! — крикнул им караульщик. — Небеса в огне!

Внезапно свет стал невыносимо ярким, пастухи закрыли глаза и пали на колени; их души в страхе затрепетали, они, теряя сознание, простерлись ниц и умерли бы, если бы не голос, воззвавший к ним:

— Не бойтесь!

Они внимали этому голосу.

— Не бойтесь: смотрите, я принес вам благую весть, радость эту разделят все люди.

Голос, произносивший эти слова, ласковый и успокаивающий, не мог принадлежать смертному; низкий и ясный, он проникал в самое существо слушающих его, наполняя их уверенностью. Встав на колени и молитвенно сложив руки перед собой, пастухи увидели в круге величайшей славы очертания человека, одетого в белые одежды; над его плечами возвышались верхушки сияющих сложенных крыльев; звезда во лбу у него горела ярким огнем, напоминая Веспер[18] на закате; руки его были протянуты вперед благословляющим жестом; лицо его было спокойным и божественно прекрасным.

Пастухам часто приходилось слышать об ангелах, порой они даже говорили о них, как умели; так что теперь, не усомнившись, произнесли глубоко в своих сердцах: «Нам явлена слава Божья, и это тот, кто в древние времена явился пророку на берегу реки Улая».

Обращаясь к ним, ангел продолжал:

— Днесь Спаситель рожден во граде Давидовом, еси Господь Христос!

Снова наступило краткое молчание, во время которого слова вестника запечатлевались в душах слушавших его.

— Вам дан этим знак, — произнес затем вестник. — Да найдете вы дитя, запеленатого и лежащего в яслях.

Больше ангел ничего не сообщил; благая весть уже была принесена людям. Но все же он какое-то время еще оставался перед пастухами. Затем свет, центром которого он казался, порозовел и стал мерцать; стоявшие увидели высоко у себя над головами взмахи белых крыльев и парение сияющих тел, и множество голосов грянуло в унисон с высоты:

— Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение!

Слова эти были произнесены не единожды, но много раз.

Затем вестник поднял очи горе, словно испрашивая одобрения кого-то свыше; крылья его медленно и величественно расправились, оказавшись сверху белыми как снег, а снизу перламутровыми; когда они распростерлись на много локтей в стороны от его фигуры, он легко взмыл в воздух и без всяких усилий поднялся вверх, скрывшись из виду и унеся с собой свет. Спустя некоторое время с небес донесся чуть приглушенный расстоянием рефрен: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение!»

Когда пастухи окончательно пришли в себя, они долго ошарашенно глядели друг на друга. Затем один из них произнес:

— Это был Гавриил, Божий посланец людям.

Никто не ответил.

— Родился Господь Христос, разве не это он сказал?

Еще один из пастухов обрел дар речи и ответил:

— Так он и сказал.

— И разве не сказал он, что это произошло в городе Давида, в нашем Вифлееме? И что мы должны найти Его, найти дитя в пеленках?

— И лежащего в яслях.

Первый из говоривших задумчиво всмотрелся в огонь костра и наконец произнес, внезапно приняв решение:

— Есть только одно место в Вифлееме, в котором сохранились ясли, и место это — пещера рядом со старым караван-сараем. Братья, пойдем же и узрим то, что было предсказано. Священники и мудрецы давно уже ждали явления Христа. Ныне Он рожден, и Господь дал нам знак, по которому мы узнаем Его. Пойдем же и поклонимся Ему.

— Но наши стада!

— О них позаботится Господь. Поспешим же.

И они вышли из овчарни.

Обогнув гору и пройдя город, они подошли к воротам караван-сарая, где их и остановил привратник.

— Что вам здесь? — спросил он.

— Сегодня ночью мы видели и слышали нечто удивительное, — ответили они.

— Что ж, мы тоже видели нечто удивительное, хотя и ничего не слышали. А что слышали вы?

— Позволь нам пройти к пещере во дворе, чтобы убедиться; и потом мы тебе все расскажем. А то пойдем с нами — и увидишь все сам.

— Глупая выдумка.

— Нет — на свет появился Христос.

— Христос! Откуда вам это известно?

— Пойдем с нами, и ты первым увидишь его.

Привратник пренебрежительно усмехнулся:

— Сам Христос! И как же вы Его узнаете?

— Он родился нынешней ночью и сейчас лежит в яслях — так нам было сказано; а в Вифлееме есть только одно место, где сохранились ясли.

— Пещера?

— Да. Пошли с нами.

Вместе они прошли по двору караван-сарая. Дверь в пещеру была открыта. Внутри горела лампада, и они, не стучась, вошли внутрь.

— Мир вам, — обратился привратник к Иосифу и бетдагониту. — Здешние пастухи хотят взглянуть на новорожденного, который, как им известно, сейчас запеленат и лежит в яслях.

Невозмутимое лицо назаретянина дрогнуло; повернувшись вполоборота, он сказал только:

— Младенец здесь.

Подведя всех к яслям, он показал на лежащего в них ребенка. Кто-то принес лампаду, и пастухи стояли, молча глядя на младенца. Тот лежал не шевелясь, как и подобает только что рожденному малышу.

— А где его мать? — спросил привратник.

Одна из женщин взяла ребенка на руки, подошла с ним к Марии, лежавшей неподалеку, и вложила младенца ей в руки. Все собравшиеся подошли поближе.

— Это Христос! — произнес наконец один из пастухов.

— Христос! — повторили все в один голос, опускаясь на колени.

Один из пастухов несколько раз произнес:

— Это Господь, и слава Его объемлет землю и небеса.

И эти простые люди, больше не сомневаясь, поцеловали край одежды юной матери и с просветленными лицами вышли из пещеры. Во дворе караван-сарая они поведали всем собравшимся вокруг них людям о случившемся; и на всем обратном пути через город к овчарне они распевали слова, произнесенные ангелами: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение!»

Слова их, подтвержденные явлением света, виденным многими, разнеслись далеко по всей округе, и много дней спустя толпы любопытных заходили в пещеру — некоторые искренне веря в случившееся, а большинство — чтобы посмеяться.

Глава 12

Мудрецы приходят в Иерусалим

На одиннадцатый день после того, как младенец появился на свет в пещере, трое мудрецов вошли в Иерусалим по дороге, ведущей в Сихем. Миновав Кедрон, они встретили по дороге множество прохожих, каждый из которых не преминул остановиться и с любопытством посмотреть им вслед.

Находясь на пересечении основных международных торговых путей и будучи узкой гористой полосой, зажатой между пустыней на востоке и морем на западе, Иудея была именно тем, на что она могла претендовать; по другую же сторону горного хребта природа создала торговую дорогу между востоком и югом; и это было ее богатством. Другими словами, богатство Иерусалима было основано на пошлинах, которые он собирал с проходящих товаров и людей. Нигде в мире, за исключением Рима, не было другого такого постоянного сборища такого количества людей любых наций; ни в каком другом городе мира не появлялось путников, столь отличных от людей, живших в пределах его стен. И все же эти трое привлекали внимание всех, кого они встречали на своем пути до ворот.

Ребенок одной из женщин, сидевших на обочине дороги напротив Царских гробниц, увидел входивших; он всплеснул ручонками и закричал:

— Смотрите, смотрите! Какие чудесные колокольчики! Какие большие верблюды!

Колокольчики были сделаны из серебра; верблюды, как мы помним, отличались необычным ростом и белизной и двигались весьма величественно; снаряжение их говорило о долгих странствиях в пустыне и о достатке их владельцев, сидевших под своими тентами в точности так, как они прибыли на встречу в Джебель. И все же не колокольчики, не снаряжение верблюдов и не манера держаться всадников привлекала к ним внимание, но те вопросы, которые задавал встречным ехавший первым всадник.

Дорога к Иерусалиму с севера идет по равнине, спускающейся к югу, так что Дамасские ворота лежат в низине. Сама дорога узкая, глубоко врезавшаяся в почву благодаря своей древности и оживленности движения, местами неровная из-за ухабов, образующихся во время дождей. Вдоль другой стороны дороги в былые времена тянулись поля и чудесные рощицы масличных деревьев, особенно приятные глазу путешественников, долго скитавшихся в бесплодных пустынях. На этой дороге и остановились три всадника на верблюдах рядом с небольшой группой женщин, сидевших перед гробницами.

— Добрые люди, — обратился к ним Балтазар, возложив руку на грудь и поклонившись, — не к Иерусалиму ли привела нас эта дорога?

— Да, — ответила женщина, державшая на руках ребенка. — И если бы не эти деревья на пригорке, вы могли бы увидеть башни на Рыночной площади.

Балтазар бросил взгляд на спутников и снова обратился к женщинам:

— Где нам найти Того, Кто рожден Царем Иудейским?

Женщины переглянулись и ничего не ответили.

— Вы не слышали про Него?

— Нет.

— Что ж, тогда поведайте всем, что мы видели Его звезду на востоке и пришли сюда, чтобы поклониться Ему.

С этими словами друзья двинулись дальше. Тот же самый вопрос они задавали всем встречным и с тем же результатом. Большая компания, направлявшаяся к пещере Иеремии, была так удивлена этим вопросом и внешностью путников, что даже повернула назад и последовала за ними в город.

Три путника были так озабочены предстоящей им миссией, что даже не обратили внимания на открывшийся перед ними вид. А вид этот был поистине величествен: за первой встреченной им по пути деревенькой Безета, за Мицпахом и Оливетом, слева от них, возвышалась мощная стена со своими сорока высокими и мощными башнями, надстроенная частично для усиления, а частично по прихоти своих царственных строителей; стена эта уходила направо, образуя острые углы, прорезанная укрепленными воротами, за ней виднелись три белые возвышенности — Фаселис, Марками и Гиппикус, далее, за ними, — Сион, самый высокий из холмов, с возвышающимися на нем мраморными дворцами, никогда еще не выглядевший столь прекрасным. Сверкали уступы храма Мориа, считающегося одним из чудес света. Высокие горы кольцом охватывали священный град; казалось, что он стоит внутри некоего громадного котла.

Через некоторое время трое друзей приблизились к огромной мощной башне, нависающей над вратами, которые в те времена находились на месте современных Дамасских ворот и отмечали собой место схождения трех дорог, ведущих из Сихема, Иерихона и Гаваона. У ворот несла охрану римская стража. Люди, следующие за верблюдами, к тому времени образовали уже целую толпу, вполне достаточную, чтобы привлечь внимание праздных зевак у ворот. Поэтому, когда Балтазар остановился, чтобы переговорить со стражником у ворот, все трое оказались в центре плотной толпы людей, жаждущих услышать их разговор.

— Мир тебе, — четким голосом произнес египтянин.

Часовой ничего не ответил.

— Мы пришли издалека в поисках Того, Кто рожден Царем Иудейским. Ты можешь сказать, где нам Его найти?

Часовой поднял забрало шлема и громко крикнул. Из будки справа от дороги появился офицер.

— Дайте дорогу, — велел он собравшимся, сбившимся еще теснее.

Поскольку толпа, по его мнению, не спешила выполнить приказ, он принялся расталкивать собравшихся древком своего копья, пробивая дорогу.

— Чего вам? — спросил он у Балтазара на местном наречии.

Балтазар повторил свой вопрос:

— Где Тот, Кто рожден Царем Иудейским?

— Ирод? — недоуменно переспросил офицер.

— Нет, правление Ирода исходит от цезаря.

— Другого царя у иудеев нет.

— Но мы узрели звезду Того, Кого мы ищем, и пришли сюда поклониться Ему.

Римлянин был сбит с толку.

— Ступайте отсюда, — проговорил наконец он. — Ступайте. Я вам не иудей. Задайте этот вопрос законникам в Храме или первосвятителю Анне, а лучше всего — самому Ироду. Если есть другой царь Иудейский, он его обязательно найдет.

С этими словами он велел толпе расступиться, и путники, миновав ворота, вступили в город. Но прежде чем войти в лабиринт узких улиц, Балтазар чуть придержал своего верблюда и произнес, обращаясь к своим друзьям:

— Мы дали о себе знать, и довольно громко. К вечеру весь город будет знать о нас и о нашей миссии. Отправимся теперь в караван-сарай.

Глава 13

Очевидцы перед Иродом

Тем же вечером, на закате, несколько женщин стирали белье на верхних ступенях лестницы, спускающейся к Силоамскому пруду. Девочка подносила им из пруда воду и пела, наполняя емкости из обожженной глины. Песенка была веселой и, без сомнения, скрашивала их труды. Время от времени женщины садились на корточки и, отдыхая, смотрели на склоны окружающих гор и на вершину, известную сейчас как гора Соблазна, едва различимую на фоне заходящего солнца.

Когда они заканчивали полоскать в емкости очередную порцию белья, к ним подошли еще две женщины с кувшинами на плечах.

— Мир вам, — приветствовала стиравших одна из них.

Работавшие приостановились, вытирая мокрые руки, и поклонились в ответ.

— Уже почти вечер — время отдыхать.

— Нашей работе конца нету, — прозвучало в ответ.

— Но всегда есть время отдохнуть и…

— Послушать, что происходит, — вставила другая.

— Что у вас новенького?

— Значит, вы ничего не слышали?

— Нет.

— Говорят, Христос родился, — сказала сплетница, готовясь рассказывать.

Было любопытно видеть, каким неподдельным интересом осветились лица работавших; вновь прибывшие сняли с плеч кувшины, которые тут же превратились в импровизированные сиденья.

— Христос! — воскликнула слушательница.

— Так говорят.

— Кто?

— Да все, об этом уже говорит весь город.

— И кто-нибудь этому верит?

— Нынешним утром три человека пришли через Кедрон по дороге из Сихема, — продолжала рассказчица, желая устранить все сомнения в ее словах. — Каждый из них ехал на девственно белом верблюде, который был ростом больше, чем до сих пор видели в Иерусалиме.

Глаза и рты слушательниц широко распахнулись.

— Люди эти были знатны и богаты, — продолжала рассказчица. — Каждый из них сидел под пологом из шелка; пряжки их седел из чистого золота, как и бахрома на упряжи; а колокольчики на верблюдах — из серебра, и звенели так нежно! Никто не знает этих людей; выглядят же они так, словно пришли с края света. Говорил только один из них, и всем встречным на дороге, даже женщинам и детям, задавал один и тот же вопрос: «Где Тот, Кто рожден Царем Иудейским?» Никто не мог ему ответить — ни один человек не понимает, что они имеют в виду; поэтому они вошли в город, сказав только: «Мы видели на востоке Его звезду и пришли сюда, чтобы поклониться Ему». То же самое они спросили и у римского часового у ворот, и тот, не умнее простых людей на дороге, отправил их к Ироду.

— И где они теперь?

— Остановились в караван-сарае. Сотни людей уже видели их там, и еще сотни собираются взглянуть на них.

— Но кто же они такие?

— Никто не знает. Поговаривают, что они из Персии — мудрецы, которые понимают язык звезд, а может быть, пророки, как Елиав и Иеремия.

— И кого же они считают Царем Иудейским?

— Того Христа, Который только что родился. — Одна из женщин рассмеялась и снова принялась за работу со словами: — Что ж, когда я увижу Его, тогда и поверю.

Вторая последовала ее примеру, сказав:

— А я… когда я увижу, как Он воскрешает мертвых, то поверю в Него.

Третья же негромко произнесла:

— Появление Его было предсказано еще давно. Мне будет достаточно увидеть, как Он исцеляет прокаженного.

Женщины проговорили до самой темноты. Когда похолодало, все четверо разошлись по домам.

Поздно вечером, в час начала первой стражи, во дворце на горе Сион собралось человек пятьдесят из числа тех, кто никогда не собирался вместе, кроме как по прямому повелению Ирода и только в тех случаях, когда ему требовалось узнать какую-нибудь из сокровенных тайн иудейской истории или ее закона. Короче говоря, это было собрание законников, высших священнослужителей и глав религиозных общин, наиболее уважаемых в городе за их ученость. Здесь были ведущие теологи, толкователи различных вероучений, самые авторитетные саддукеи, самые пламенные трибуны фарисеев, спокойные, тихие философы-стоики из социалистов-ессеев[19].

Собрались они в одном из внутренних двориков дворца, довольно большом, построенном в романском стиле. Пол там был вымощен мраморными плитами, стены, без единого окна, расписаны в желто-оранжевых тонах; диван, занимавший середину помещения, был устлан подушками из ярко-желтой материи и изогнут в виде латинской буквы U, открытой ко входу; в выгибе дивана стоял громадный бронзовый треножник, инкрустированный золотом и серебром. Над треножником с потолка свисал светильник с семью лапами, в каждой из которых помещалась горящая лампа. Диван и светильник были чисто иудейскими.

Люди, сидевшие сейчас на диване, были облачены в одежды восточного стиля единообразного покроя, нечто вроде униформы, отличавшиеся только цветом. Это были исключительно мужчины, большей частью уже в летах; лица их украшали бороды; крючковатые носы казались еще более крупными от соседства с большими черными глазами под нависающими густыми бровями; весь их облик был серьезным, величественным, даже патриархальным. Короче, это было заседание Синедриона.

Человек, сидевший перед треножником, на месте, которое могло бы быть названо председательским, походил на своих коллег справа и слева, но именно к нему, по всей видимости председателю этого собрания, сразу же приковывался взгляд постороннего наблюдателя. Когда-то этот человек явно был высокого роста, но теперь до отвращения ссохся и сгорбился: белая мантия, в которую он облачился, не давала ни малейшего намека на то, что под нею скрываются мышцы или что-то иное, кроме угловатого скелета. Сложенные руки, наполовину скрытые рукавами из полосатой шелковой ткани, белой и темно-красной, покоились на коленях. Когда человек говорил, указательный палец его правой руки, дрожа, приподнимался; было похоже, что на другие жесты он уже не способен. Несколько волосков, цветом белее ярко начищенного серебра, еще оставались на его обтянутом кожей, почти лысом и совершенно круглом черепе, ярко блестевшем в свете ламп; мутные глаза глубоко запали в глазницах; нос едва ли не доставал губы; нижняя часть лица скрывалась в волнистой бороде, наводящей на воспоминания о почтенном Аароне. Таков был Энлиль Вавилонянин! Череда пророков, давно пресекшаяся в Израиле, сменилась чередой схоластов, из которых он был самым ученым — знатоком всего, но лишенным Божественного вдохновения. В свои сто шесть лет он по-прежнему оставался президентом Верховной Коллегии.

На столе перед ним лежал развернутый свиток пергамента, покрытый затейливой вязью иврита; за его спиной, почтительно склонившись, ждал распоряжений дородного вида служитель.

Собравшиеся явно обсуждали какой-то сложный вопрос, но к тому моменту, когда они предстали нашему взгляду, общее мнение было найдено, и достопочтенный Энлиль, не двигаясь, подозвал служителя:

— Пст!

Тот, приблизившись, склонился еще ниже.

— Ступай и скажи царю, что мы готовы дать ему ответ.

Не мешкая, служитель удалился.

Спустя некоторое время в помещение вошли два офицера придворной стражи и замерли по обе стороны от двери; вслед за ними во дворик медленно вступила в высшей степени примечательная персона — старик в пурпурной мантии с алым подбоем, схваченной на талии лентой из золота столь тонкой работы, что эластичностью не уступала коже; пряжки сандалий сверкали драгоценными камнями; узкий обруч короны филигранной работы играл поверх тарбуша из мягчайшего бархата малинового цвета, спускавшегося на плечи и оставляющего открытым шею. Вместо печати к поясу был пристегнут кинжал. Старик прихрамывал и тяжело опирался на трость. На всем своем пути до дивана он не останавливался и не поднимал взгляда от пола. Лишь приблизившись, он, словно впервые заметив присутствующих, обвел собравшихся надменным взглядом, словно выискивая среди них врагов. Таким был Ирод Великий — телом страждущий от множества болезней, совестью ожесточенный злодеяниями, сознанием царственно талантливый, душою равный римским цезарям; достигший уже семидесяти шести лет, но хранивший свою власть, как никогда ранее, с подозрительной ревностью, с деспотичной мощью и непреклонной жестокостью.

По рядам собравшихся прошло движение — более старшие подались вперед в поклоне, более почтительные привстали и преклонили колена, возложив руки на грудь.

Обведя взглядом ряды собравшихся, Ирод сделал несколько шагов и приблизился к треножнику, остановившись напротив достопочтенного Энлиля. В ответ на его холодный взгляд тот лишь склонил голову и слегка приподнял руки.

— Ответ! — с высокомерной краткостью произнес царь, обращаясь к Энлилю, и водрузил перед собой трость, опершись на нее обеими руками. — Ответ!

Глаза патриарха мягко сверкнули. Вскинув голову и глядя прямо в лицо вопрошавшему, он произнес:

— Да дарует мир тебе, о царь, Бог Авраама, Исаака и Иакова!

Произнеся эти слова молитвенным тоном, он изменил образ речи и более деловым тоном, но торжественно изрек:

— Тебе было угодно вопросить нас, где должен появиться на свет Христос.

Царь склонил голову, не отрывая взгляда от лица мудреца.

— Таков был вопрос.

— Ныне, о царь, я объявляю тебе от своего собственного лица, равно как и от лица моих собратьев, ибо нет среди нас ни одного не согласного с этим: в городе Вифлееме, что в Иудее.

Энлиль бросил взгляд на лежавший на треножнике пергамент; указывая на него своим дрожащим пальцем, он продолжал:

— В Вифлееме, что в Иудее, ибо было написано пророком: «И ты, Вифлеем, что в стране Иудейской, будешь не последним среди князей Иудеи, поскольку из твоих пределов придет Тот, Кто будет править моим народом Израилевым».

По лицу Ирода пробежала тень тревоги. Несколько мгновений он раздумывал, не спуская взгляда с пергамента. Присутствующие затаили дыхание, никто не произносил ни слова — ни они, ни царь. Наконец Ирод резко повернулся и вышел из залы.

— Братья, — произнес Энлиль, — мы можем разойтись.

Собравшиеся поднялись со своих мест и, разбившись на группы, потянулись к выходу.

— Симеон, — позвал Энлиль.

Мужчина лет пятидесяти, еще вполне крепкий, отозвался и подошел к мудрецу.

— Возьми этот священный пергамент, сын мой, и осторожно сверни его.

Приказ был незамедлительно исполнен.

— Теперь помоги мне подняться и проводи меня до паланкина.

Мужчина склонился к старику, протягивая руки; старик оперся на них, с трудом поднялся и неверными шагами направился к выходу.

Так покинули залу совета президент Верховной Коллегии и Симеон, его сын, которому предстояло унаследовать мудрость, познания и пост своего отца.

Поздним вечером того же дня трое мудрецов лежали в клетушке караван-сарая без сна. Каменные изголовья, служившие им подушками, позволяли держать головы так высоко, что они могли видеть сквозь арку открытое небо. Всматриваясь в мерцающие звезды, они размышляли о следующем знамении. Как оно произойдет? Что это будет? Наконец-то они добрались до Иерусалима; они спросили у входных ворот города о Том, Кого искали; им было суждено стать свидетелями Его рождения; оставалось только найти Его; и в исполнение этого они вкладывали всю свою веру в Духа. Люди, внимающие голосу Бога, или ждущие знака Небес, не могут спать.

И вот, когда они находились в таком состоянии, под арку, ведущую в их клетушку, вступил человек и заслонил свет звезд.

— Вставайте! — произнес он. — Я принес вам известие.

Трое друзей сели на своих ложах.

— От кого? — спросил египтянин.

— От царя Ирода.

У каждого из услышавших эту новость по спине пробежал холодок.

— Разве ты не служитель караван-сарая? — снова задал вопрос Балтазар.

— Да, служитель.

— Чего хочет от нас царь?

— Его посланец ждет снаружи; спрашивайте у него.

— Попроси его подождать, мы сейчас выйдем.

— Ты был прав, о брат мой! — сказал грек, когда служитель удалился. — Вопросы, которые ты задавал людям на дороге и стражнику у ворот, быстро дошли до слуха царя. Мне не терпится все узнать; давайте поспешим.

Они поднялись, надели сандалии, подпоясались и вышли наружу.

— Приветствую вас, да будет мир вам, я прошу у вас прощения, но мой повелитель, царь, послал меня, чтобы пригласить вас во дворец, где он желает переговорить с вами наедине.

В таких словах посланник изложил возложенную на него задачу.

У входа в караван-сарай висела лампа, и при ее свете мудрецы взглянули друг на друга; понимая, что Дух посетил их. Затем египтянин подошел к служителю, стоявшему неподалеку, и произнес, понизив голос так, чтобы его не слышали остальные:

— Ты знаешь, где во дворе лежат наши вещи и где стоят верблюды. Пока нас не будет, пригляди за ними до нашего возвращения, если это будет необходимо.

— Ступайте себе спокойно и доверьтесь мне, — ответил служитель.

— Воля царя — закон для нас, — сказал Балтазар, обращаясь к посланнику. — Мы готовы следовать за тобой.

Улицы Святого Города были в те времена столь же узкими, как и ныне, но не такими неровными и грязными, потому что великий строитель, не довольствуясь только красотой города, позаботился и о его чистоте и удобстве для жителей. Странники молча шагали за провожатыми. Хотя неверный свет звезд слабо проникал между высокими стенами домов по обе стороны улиц, они все же смогли понять, что из низменной части города поднимаются на холм. Наконец они оказались у фронтона здания, перегораживавшего им дорогу. При свете факелов, пылавших в двух громадных подставках, можно было различить очертания строения и контуры стражников, недвижно замерших у входа. Без какого-либо вопроса их пропустили внутрь. Затем переходами и сводчатыми залами, внутренними двориками и колоннадами, не всегда освещенными, длинными пролетами лестниц, вдоль бесчисленных галерей и покоев, их провели в высокую башню. Ведший их провожатый внезапно остановился и, указывая рукой на открытую дверь, сказал:

— Войдите. Царь вас ждет.

Воздух царских покоев был насыщен ароматом сандала, убранство поражало своей роскошью. Пол посередине залы был устлан ворсистым ковром, на котором возвышался трон. Вошедшие успели обвести взглядом помещение, и в памяти их остались резные оттоманки и позолоченные кресла, опахала, вазы, музыкальные инструменты; золотые канделябры, отражавшие свет горевших в них свечей; стены, расписанные сладострастными сюжетами в стиле греческих школ живописи, при одном взгляде на которые фарисеи в святом негодовании закрыли бы глаза. Но тут же внимание их сосредоточилось на сидевшем на троне Ироде, облаченном в то же одеяние, в котором он посетил собрание богословов и толкователей законов.

У края ковра, к которому они приблизились без приглашения, мудрецы простерлись перед Иродом. Царь позвонил в колокольчик. В залу вошел служитель и поставил перед троном три кресла.

— Садитесь, — произнес монарх, указав на кресла рукой. — Стража у Северных ворот, — продолжал он, когда мудрецы расселись, — сегодня доложила мне о прибытии трех странников, по-видимому из дальних земель. Вы ли эти люди?

Египтянин переглянулся с греком и индусом и, приветствовав царя почтительным восточным салямом, отвечал:

— Будь мы не теми, кто мы есть, разве могущественный Ирод, которого превозносит весь мир, послал бы за нами? Мы же ничуть не сомневаемся в том, что мы странники.

Ирод нетерпеливо махнул рукой.

— Кто вы такие? Откуда вы пришли? — спросил он и со значением добавил: — Пусть каждый говорит сам за себя.

Каждый из странников по очереди вкратце рассказал царю о себе, назвав город и страну своего рождения и обрисовав маршрут, которым он добирался до Иерусалима. Чем-то разочарованный, Ирод принялся расспрашивать их более подробно:

— Какой вопрос вы задали офицеру, командовавшему стражниками у ворот?

— Мы спросили его: «Где Тот, Кто рожден Царем Иудейским?»

— Теперь я понимаю, почему мои воины так удивились. Да я и сам удивлен не менее их. Что, есть какой-нибудь другой царь Иудейский?

Египтянин бесстрашно ответил ему:

— Тот, Который только что родился.

Гримаса боли перекосила темное лицо правителя, словно эти слова вызвали какие-то мучительные воспоминания в его сознании.

— Не от меня, не от меня? — воскликнул он.

Возможно, в это мгновение перед его мысленным взором чередой прошли образы его убитых детей; но, подавив свои чувства, он снова настойчиво спросил:

— И где этот новый царь?

— Именно это, о царь, мы и хотели бы спросить.

— Вы удивили меня — эта загадка не под силу и самому Соломону, — продолжал монарх. — Как вы сами видите, я в той поре моей жизни, когда любопытство становится неуправляемым, как и в детстве, если шутить с ним жестоко. Говорите же все до конца, и я одарю вас по-царски. Расскажите мне все, что вы знаете об этом новорожденном; и я вместе с вами отправлюсь на Его поиски; когда же вы найдете Его, я сделаю все, что вы пожелаете; я приведу Его в Иерусалим и научу Его искусству правления; я воспользуюсь благосклонностью ко мне цезаря для Его поддержки и славы. Клянусь вам, я не исполнюсь ревности к Нему. Но прежде всего скажите мне, как вы, разделенные морями и пустынями, услышали про Него.

— Скажу тебе всю правду, о царь.

— Говори же, — повелел Ирод.

Балтазар встал, выпрямился и торжественно произнес:

— Такова была Воля Божья.

Ирод был явно напуган.

— Он повелел нам прийти сюда, сказав, что мы должны найти Спасителя мира; что мы должны узреть Его, и поклониться Ему, и стать свидетелями Его прихода; в качестве же знака каждому из нас было дано узреть звезду. Дух Его пребывает с нами. О царь, Дух Его и сейчас с нами!

Неодолимые чувства овладели всеми тремя странниками. Грек с трудом подавил готовый вырваться из горла крик. Взгляд Ирода быстро переходил с одного из них на другого; царь выглядел еще более подозрительным и разочарованным, чем раньше.

— Вы смеетесь надо мной, — сказал он. — Если же нет, говорите все до конца. Что последует за пришествием нового царя?

— Спасение людей.

— От чего?

— От их злобы.

— Каким образом?

— Божественными посланцами — Верой, Любовью и Добродетелью.

— В таком случае, — Ирод на секунду замолк, и по его лицу ни один человек не смог бы сказать, какие чувства им сейчас владеют, — вы и есть вестники о Христе. Это все?

Балтазар низко склонился перед монархом.

— Мы твои верные слуги, о царь.

Ирод снова позвонил в колокольчик, вызывая слугу.

— Принеси дары, — распорядился повелитель.

Слуга вышел, но вскоре вернулся и, преклонив колени перед гостями царя, передал каждому из них накидку из ткани в малиновую и голубую полосы и золотой пояс. Благодаря за оказанную честь, все трое по восточному обычаю простерлись перед царем.

— Еще одно слово, — сказал Ирод, когда церемония была окончена. — Офицеру у ворот вы говорили про звезду, которую видели на востоке, но ничего не сказали сейчас об этом мне.

— Да, — ответил Балтазар, — это Его звезда, звезда новорожденного.

— Когда она появилась?

— Когда нам было повеление прийти сюда.

Ирод поднялся, давая знать, что аудиенция окончена. Сделав несколько шагов к ним, он произнес со всей любезностью, на которую был способен:

— Если, как я верю, вы, о прославленные ученостью мужи, и в самом деле посланы вестниками о Христе, ныне рожденном, знайте же, что нынешним вечером я вопросил знатоков иудейских дел, и они в один голос ответили: Он должен быть рожден в Вифлееме Иудейском. Я говорю вам — ступайте туда, ступайте и неустанно ищите Младенца; и, когда вы найдете Его, дайте мне знать, чтобы я мог прийти и поклониться Ему. На вашем пути туда не будет ни препятствий, ни трудностей. Мир вам!

И, запахнувшись в мантию, он вышел из залы.

Появившийся провожатый провел их темными улицами ко входу в караван-сарай. Прежде чем войти в ворота, грек порывисто воскликнул:

— Направимся же в Вифлеем, о братья, как посоветовал нам царь!

— Да, — кивнул головой индус. — Дух во мне горит огнем.

— Да будет так, — с таким же воодушевлением произнес Балтазар. — Верблюды ждут нас.

Они одарили служителя караван-сарая, сели в седла, узнали дорогу до Яффских ворот и двинулись в путь. При их приближении громадные створки медленно раскрылись, и они вышли из пределов Святого Города, направившись по дороге, по которой так недавно двигались Иосиф и Мария. Когда они вышли на равнину Рефаим, впереди вспыхнул свет, поначалу расплывчатый и слабый. Сердца их забились быстрее. Свет быстро наливался яркостью; вскоре они уже были вынуждены прикрыть глаза: когда же они осмелились вновь открыть их, то звезда, столь же прекрасная, как и любая другая звезда на небе, висела низко над горизонтом и медленно двигалась перед ними. И они сложили перед собой руки и воскликнули, переполняемые одинаковыми чувствами.

— Бог с нами! Бог с нами! — повторяли они в восторге чувств всю дорогу, вплоть до тех пор, как звезда, поднявшись над долиной за горой Мар-Элиас, неподвижно замерла над домиком на склоне холма невдалеке от города.

Глава 14

Мудрецы находят ребенка

Был час начала третьей стражи. Над горами, что к востоку от Вифлеема, загоралась заря, но такая слабая, что в долине еще стояла темнота. Привратник у дверей старого караван-сарая, поеживаясь от ночного холода, прислушивался к первым звукам нарождающегося дня, которыми повседневная жизнь, вступая в свои права, приветствовала рассвет. Тут он заметил свет, двигавшийся по склону холма к стоящему на его вершине дому. Сначала он подумал, что это факел в чьей-то руке; затем решил, что сверкание метеора; свет, однако, становился все ярче, пока не стало понятно, что это звезда. От испуга привратник вскрикнул и принялся тащить всех бодрствующих во дворе под защиту крыши. Явление тем временем, причудливо двигаясь, все приближалось; окружающие скалы, деревья, дорога светились отраженным светом как от молнии; скоро сияние стало ослепительным. Более робкие из числа видевших это пали на колени и стали молиться, закрыв лица руками; более смелые, прикрыв глаза ладонями, склонили головы, время от времени бросая на происходящее полные ужаса взоры. Вскоре караван-сарай и все окружающие его постройки были залиты невыносимым сиянием. Лишь те немногие, кто осмелился всмотреться в происходящее, поняли, что звезда замерла над домом перед входом в пещеру, где родился Младенец.

В кульминационный момент этой сцены появились мудрецы, спешившиеся со своих верблюдов у входа в караван-сарай. Обнаружив, что дверь заперта, они стали громко просить разрешения войти. Когда служитель справился со своим страхом настолько, что обратил на них внимание, он снял запоры и открыл им дверь. В заливающем все вокруг свете верблюды выглядели какими-то призрачными существами, что вкупе с обликом и поведением их хозяев лишь увеличило страх привратника. Он отшатнулся и даже не смог сразу ответить на заданный ему вопрос:

— Это ли Вифлеем Иудейский?

Несколько человек из числа постояльцев приблизились ко входу. Их присутствие несколько приободрило привратника.

Нет, это караван-сарай, сам город расположен чуть дальше.

— Не здесь ли недавно появился на свет ребенок?

Окружающие в изумлении воззрились друг на друга.

— Да, да.

— Проведите же нас к Нему, — нетерпеливо потребовал грек.

— Проведите нас к Нему, — воскликнул и Балтазар, впервые за все время теряя бесстрастие, — потому что мы видели Его звезду, которая встала над Его домом, и пришли поклониться Ему!

Индус молитвенно сложил руки перед собой, восклицая:

— Воистину жив Господь! Поспешите же, поспешите! Спаситель найден. Мы осчастливлены превыше всех людей!

Спавшие на плоской крыше люди спустились вниз и последовали за странниками, ведя их по двору и загону; при виде звезды, по-прежнему сиявшей над пещерой, хотя и не так ярко, кое-кто в испуге повернул назад; но большая часть продолжала свой путь. Когда путники приблизились к дому, звезда поднялась; когда они достигли двери, звезда уже была высоко в небе и продолжала подниматься; когда они вошли в дом, она скрылась из виду. Это убедило свидетелей происшедшего, что существовала какая-то божественная связь между звездой и странниками. Когда дверь распахнулась, они толпой вошли внутрь.

Помещение было освещено светильником, дававшим достаточно света, чтобы странники смогли различить мать и бодрствующего ребенка у нее на коленях.

— Это твой ребенок? — спросил Балтазар у Марии.

Молодая мать поднесла ребенка ближе к свету, произнеся:

— Он мой сын!

И все трое преклонили колена и поклонились Ему.

Они совершенно отчетливо видели, что ребенок ничем не отличается от всех других детей: вокруг его головы не было ни нимба, ни какой-либо короны; губы его были приоткрыты. Ему словно бы не было дела до мудрецов, до их радости, их молитв; подобно всем детям, он куда дольше смотрел на пламя светильника, чем на них.

Спустя несколько минут странники поднялись с колен, возвратились к своим верблюдам и снова пришли в пещеру, принеся в качестве даров золото, ладан и мирру[20], которые они и возложили перед Младенцем, выразив все преклонение перед Ним в словах, которые нельзя передать на письме, ибо искренний восторг чистого сердца был тогда тем же, что и сейчас, — вдохновенной песней души.

Перед ними был Спаситель, в надежде найти которого они проделали такой длинный путь!

Они без всяких колебаний признали Его.

Почему?

Вера их покоилась на знамениях, явленных им Тем, Которого мы знаем с тех пор под именем Отца; и они были людьми того типа, которым достаточно лишь такого знамения, поскольку они ничего не спрашивали о своем будущем. Мало было тех людей, которые увидели знамения и услышали данные им обещания — Мать и Иосиф, пастухи, трое мудрецов — все они уверовали одинаково. В этот период, в период подготовки спасения, Бог был всем и Младенец ничем. Но взгляни в будущее, о читатель! Наступит время, когда все знамения будут исходить от Сына. Блаженны те, кто тогда уверует в Него!

Давайте же дождемся этого времени.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Бен-Гур предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

1

Иерихон — город 7–2-го тысячелетий до н. э. в Палестине (на территории совр. Иордании). В конце 2-го тысячелетия до н. э. разрушен европейскими племенами. По библейскому преданию, стены Иерихона рухнули от звуков труб завоевателей.

2

Кир II Великий (? — 530 г. до н. э., правил в 559–530 гг. до н. э.) первый царь государства Ахеменидов. Завоевал Мидию, Ливию, греческие города в Малой Азии, значительную часть Средней Азии. В 539 году покорил Вавилон и Месопотамию. Погиб во время похода в Среднюю Азию.

3

Птолемеи (Лагиды) — царская династия в эллинистическом Египте в 305–330 гг. до н. э. Основана Птолемеем I (сыном Лага) — полководцем Александра Македонского, диадохом. При последней представительнице династии Клеопатре государство Птолемеев было завоевано Римом, его территория составила римскую провинцию Египет.

4

Брахма — в брахманизме и индуизме один из трех высших богов, бог-создатель, творец Вселенной и всего сущего.

5

Веды — памятники др. — инд. литературы (конец 2-го начало 1-го тысячелетия до н. э.) на др. — инд. (ведийском) языке. Веды составляют сборники гимнов и жертвенных формул (Ригведа, Самаведа, Яджурведа, Атхарваведа) и теологические трактаты (брахманы и упанишады).

6

Индра — в ведической религии наиболее почитаемое божество, предводитель и царь богов, громовержец и владыка атмосферы (мира Индры).

7

Капила — др. — инд. мыслитель, основатель дуалистической философской системы санкхьи. Сутры Капилы не сохранились.

8

Сиддхарта (санскр.) — (букв. просветленный) имя основателя буддизма принца Гаутамы (623–544 гг. до н. э.), происходившего из царского рода племени шакьев в Северной Индии.

9

Исида — в древнеегипетской мифологии супруга и сестра Осириса, мать Гора, олицетворение супружеской верности и материнства; богиня плодородия, воды и ветра, волшебства, мореплавания, охранительница умерших.

10

Ормузд (Ахурамазда) — верховный бог в зороастризме, олицетворение доброго начала мироздания.

11

Серапион — храм, посвященный Серапису, божеству эллинистического Египта, которому позднее стали поклоняться и в греко-римском мире. Его культ сочетал черты египетской и греческой религий.

12

Иессей (библ.) — отец Давида.

13

Ирод-Великий (ок. 73–4 гг. до н. э.) — царь Иудеи с 40 года до н. э., овладел троном с помощью римских войск.

14

Данубий — античное название современного Дуная.

15

Фарисеи (от др.-евр. «отделившиеся») — представители общественно-религиозного течения в Иудее во II в. до н. э.; выражали интересы преимущественно средних слоев населения. Стремились истолковать Пятикнижие в соответствии с новыми социально-экономическими условиями. В Евангелиях названы лицемерами.

16

Зелоты (от греч. «ревнители») — социально-политическое и религиозное течение в Иудее, возникшее во второй половине I в. до н. э. Выступали против римского владычества и местной иудейской знати. Зелоты и выделившиеся из них сикарии возглавили восставших в Иудейской войне 66–73 годов.

17

Иегова (Яхве, Саваоф) — бог в иудаизме.

18

Веспер — античное название планеты Венера.

19

Ессеи — религиозная группировка внутри иудаизма, существовавшая со 2-го тысячелетия до н. э. вплоть до 70-х годов н. э. Вели аскетический образ жизни и скрупулезно соблюдали закон, но во время молитвы обращались лицом к Солнцу, а не ко Храму, называя себя «людьми света». По мнению некоторых исследователей, община, которой принадлежали Кумранские свитки, состояла из ессеев.

20

Ладан и мирра — различные виды ароматических смол.

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я