Свидание

Луиза Дженсен, 2018

Субботний вечер должен был стать для Элисон Тейлор особенным. Недавно расставшись с мужем, она наконец решила сделать шаг навстречу переменам и пойти на свидание с симпатичным незнакомцем… …Но на следующий день жизнь Элисон круто меняется. Она просыпается дома. Одна. С кровью на руках и раной на голове. Без единого воспоминания о вчерашнем вечере. И с уверенностью, что случилось нечто ужасное. Что хуже всего – ее семья, близкие друзья кажутся ей абсолютно чужими. Кто эти люди? И есть ли среди них тот, кто пытается превратить ее жизнь в настоящий кошмар?…

Четверг

Глава 9

Полночь. Бой часов толкает меня на решительные действия. Желание узнать, ушел ли этот человек, перевешивает все остальное. Сжимая телефон в руке, я мечусь из комнаты в комнату, включая лампы, отдергивая занавески и поднимая жалюзи. Сад позади дома залит мягким лунным светом. Вдоль забора теснятся угрюмые тени деревьев. С парадной стороны улица прочерчена пунктиром фонарей. Недавно местные власти погасили их через один, и полутемное пространство между ними кажется огромным. Большинство окрестных домов накрыты сонной тишиной. Тот, кто колотил в мое окно, исчез. Вызывать полицию теперь бессмысленно, но я не хочу оставаться одна. Хватаю с подставки в кухне разделочный нож. Лезвие приветливо мерцает. Крадусь к парадной двери и берусь за ключ с такой силой, что синеют пальцы, но повернуть его ради короткой перебежки к Джулс не могу. Выходить на улицу до рассвета слишком страшно. Я устраиваюсь на диване, твердо решая не спать. На всякий случай.

Резко вскидываю голову, точно марионетка, которую кукловод потянул за нить. Щурясь на свет, тыльной стороной ладони вытираю рот. Думала, не усну, но все-таки на несколько часов задремала. Теперь кажется, что более одинокого времени, чем пять утра, просто не существует. Тихо. Ни шороха. Никто не стучит по стеклу. Меня трясет. Встаю. Колени подгибаются, как при крайней усталости. Чтобы сделать первый шаг, приходится собираться с силами. Сердце гулко стучит. Я выглядываю в каждое окно, ожидая, что с той стороны вот-вот возникнет незнакомое лицо. Нет, ничего не происходит. Бреду обратно в гостиную. Здесь жуткий холод, руки и ноги у меня ледяные. Я специально выключила отопление, чтобы не уснуть. Опустившись на колени, укладываю крест-накрест щепки и поленца на колосник дровяной печи и чиркаю спичкой. Пламя весело трепещет в знак приветствия, и мне уже не так одиноко.

Я немного приободряюсь, когда вспоминаю, что через несколько часов заберу Бренуэлла. Очень по нему соскучилась. Он маленький, но совершенно очаровательный. Я то и дело привожу его на работу, чтобы порадовать подопечных — некоторым больнее расстаться с питомцем, чем с домом. До чего приятно наблюдать восторг на лице миссис Томас, когда Бренуэлл устраивается у нее на коленях и она гладит его артритной рукой.

Освежитель с легким шипением выбрасывает в воздух ванильную струю, я от неожиданности вздрагиваю, оборачиваюсь и замечаю на книжном шкафу розовую коробку в цветочек. Она притягивает меня, словно магнит, и хотя я сопротивляюсь, хотя знаю, что это мучительно, все-таки достаю ее со шкафа и приподнимаю крышку.

Смотрю на то, что не хочу видеть. Глаза затуманиваются. Моя жизнь раскинулась передо мной веером глянцевых снимков шесть дюймов на четыре. Я лелеяла слабую надежду, что она, точно стеклянной перегородкой, разделилась надвое — лица из воспоминаний останутся неизменными, и болезнь затронет только настоящее и будущее. Я жестоко ошиблась. Наугад вытаскиваю из стопки снимок. Многие годы собиралась купить альбомы, как делала мама. Фотографии помогли мне выжить, когда ее не стало. Мы с Беном часами сидели, прильнув друг к другу и листая страницы прошлого. Делились воспоминаниями: жарко´е, шипящее в духовке по воскресеньям, золотисто-коричневые йоркширские пудинги. То, что мы не хотели забывать: теплое молоко перед сном, горячий шоколад, который мы помешивали до молочной пенки и пузырьков. Благодаря этим воспоминаниям краски в моей памяти не поблекли, в отличие от некоторых старых снимков в коробке. Моя мама никогда не станет черно-белой. Я бесконечно благодарна, что в те дни фотографии не хранили в облаке — запароленные, недоступные, навеки потерянные, как и человек, который с любовью их снимал. Наверно, поэтому я и распечатываю свои.

«Старомодно», — говаривал Мэтт, когда я поднимала с коврика перед дверью очередной пакет с фотографиями. «А теперь живо надевай фартук и марш на кухню, женщина!» — шутил он, хлопая меня по мягкому месту.

Он всегда умел рассмешить, как никто.

На снимке у меня в руках мы смеемся. Не Мэтт: Крисси, Джулс и я. Тридцатилетие Джулс. Мы нарядились в ярко-розовые футболки, на которых толстыми черными буквами написаны наши имена. Мы с Крисси прислонились друг к другу головами, наши светлые пряди переплелись. Жаль, что ее нет рядом. Надо завтра купить телефон, чтобы быть на связи. Бен уже аннулировал мои банковские карты.

При мысли о Мэтте я роюсь в коробке. Щемление в груди не дает пальцам остановиться. Я знаю, что здесь есть парочка наших свадебных фотографий. Большинство из них до сих пор в том доме — я называю его «тот дом», поскольку уже не воспринимаю как «наш», однако не в состоянии назвать «домом Мэтта». Эти снимки крупнее остальных и вклеены в коричневый кожаный альбом с вставками из папиросной бумаги, которая оказалась прочнее моего ранимого сердца. Внимание привлекают цветы. Букет желтых роз у меня в руке, яркий, как лучистое солнце. Наших лиц не видно, и отчаянно хочется думать, что ничего не изменилось, хотя, разумеется, изменилось, и когда я изучаю снимок, меня захлестывают эмоции. На тротуаре ковром лежит пастельное конфетти, мы направляемся к машине с лентами, на бампере привязаны консервные банки. Рука Мэтта — у меня на спине. На краткий миг кажется, что я до сих пор ее чувствую, теплую и успокаивающую. Позже его пальцы расстегивали молнию у меня на платье и снимали чулки. Я поднимаю коробку, с шумом втягиваю воздух и сердито бросаю ее на пол, как будто она виновата в случившемся.

От удара снимки сместились, и, собираясь захлопнуть крышку на коробке, я замечаю маму. И не только замечаю — я ее узнаю. Увидеть ее — все равно что наткнуться на бутылку воды в Сахаре. Мгновенное облегчение, прохладное и успокаивающее. Пью глазами ее лицо, улыбку. Она ничуть не изменилась. Отвожу взгляд и снова смотрю, как будто хочу сама себя подловить, но она не меняется. Это по-прежнему моя мама. Откапываю в коробке все ее фотографии и прислоняю их к телевизору, книгам на полках, засовываю в серебряные рамы с модными черно-белыми пейзажами, которые Крисси развесила по стенам. Куда ни повернись, везде мама. Глубоко внутри расправляет нежные крылья надежда, и я обхватываю себя руками, чтобы удержать ее в сердце. Хотя доктор Сондерс говорил, что я, возможно, узнаю одного из тысячи и не надо себя обнадеживать, все-таки есть шанс, пусть маленький, что мне становится лучше. Именно эта мысль, а не страх, одиночество или другие эмоции ночи, поддерживает меня до рассвета, когда солнце прогоняет тьму, чертя в небе лавандовые и розовые полосы. Мягкие оттенки сглаживают острые края ночных воспоминаний, и в конце концов я начинаю сомневаться, было ли что-то на самом деле. По мере того, как цвета дня становятся ярче и он набирает силу, я почему-то тоже становлюсь сильнее.

Бен звонит из машины по дороге в Эдинбург. Говорит по громкой связи. Я с трудом разбираю его слова из-за треска и шума. Заверяю, что я в порядке, хотя мы оба знаем — это ложь, и я обещаю позвонить, если он будет мне нужен.

— Я беспокоюсь, что ты там одна.

Отвечаю, что это ненадолго. В одиннадцать я заберу Бренуэлла.

Когда выхожу на улицу, Джеймс стоит босиком на пороге и расписывается за посылку.

— Доброе утро, Эли!

Не глядя, приветственно поднимаю руку и направляюсь с ключом наготове по лысоватому газону к своей машине.

— Ты ночью ничего не слышала? — кричит он.

Я замираю и оборачиваюсь.

— А что?

— Какой-то идиот ломился к нам в дверь часов в двенадцать. Разбудил.

— Наверно, пьяный. Нализался до бесчувствия. — Почтальон качает головой и смеется. — С кем не бывает. Чего еще ждать, когда на твоей улице паб?

Вздыхаю с облегчением. Значит, это был не Юэн, и я очень рада, что не вызвала полицию. Наверно, всем соседям помешали спать, как нам с Джеймсом. От этого легче верится, что это ветер ночью приподнял крышку мусорного бака и разметал букет. Ноги шагают по серо-коричневому асфальту в такт мысли: все позади, все позади, все позади.

Я почти верю в это, проходя мимо шеренги деревьев, которые прошлой осенью устилали машину ковром листвы, однако вдруг замечаю, что боковое зеркало со стороны водителя потрескалось и жалобно скособочилось. Медленно приближаюсь. Перед глазами плывет, ибо я понимаю, что все далеко не позади. Все только начинается.

Я знаю это, потому что помятый бампер густо перепачкан кровью.

Глава 10

Смятение на твоем лице, когда ты смотришь на окровавленную машину, бесценно. Жаль, что я не читаю твои мысли. Ты правда ничегошеньки не помнишь, Эли?

Но я знаю, что ты сделала. И я за тобой слежу. Жду подходящего момента. Жду, когда ты взмолишься.

Ты все вспомнишь. Я об этом позабочусь. Память вернется к тебе, и когда это произойдет…

Ты очень пожалеешь, что она вернулась.

Глава 11

Я не могу погасить чувство паники, глядя на кровь, и, хотя не знаю, откуда она взялась, меня охватывает сильнейшее желание ее стереть. Джеймс прощается с почтальоном и закрывает дверь, а я бросаюсь в дом, набираю тазик горячей воды и добавляю в нее моющее средство. Оттираю машину, а в голове крутятся возможные объяснения. Я могла сбить оленя, они часто выходят ночью на дорогу среди скал. Это объяснило бы вмятину и кровь. Прижимаю руку к груди, чтобы унять колотящееся сердце.

Через сорок пять минут я подъезжаю на сверкающей машине к дому Мэтта. Моему дому. Паркуюсь задним ходом, чтобы вмятина была менее заметна. Устремляю взгляд к окну спальни. Занавески задернуты. Гадаю, встал ли он. По утрам Мэтт обычно сразу раздвигает их и подвязывает. «Раздвигал раньше», — поправляю сама себя. Я больше не знаю его привычек.

На ветровом стекле после мойки остались разводы. Смотрю в него, как мистер Хендерсон, сосед, катит по газону мусорный контейнер. Коричневые вельветовые домашние брюки выцвели на коленях, белая рубашка с одной стороны выбилась из пояса. Я уже учусь подмечать на окружающих одежду, а не черты.

Мистер Хендерсон — старожил улицы. В этом доме родились его сын и дочь, умерла от рака, не дожив до пятидесяти, жена. По-моему, он невероятно одинок. Ему нет шестидесяти, но он, видимо, не стремится к новым отношениям. Думаю, он более одинок, чем некоторые мои подопечные в доме престарелых, а им по меньшей мере на двадцать лет больше. Он психотерапевт, принимает у себя пациентов и читает лекции по психологии в местном университете. Когда мы сюда переехали, он часто окликал меня через забор в пятницу, когда я возвращалась вечером с работы, и мы болтали. Очень скоро я уже заглядывала к нему на чай по выходным. У нас не было каких-то общих интересов, но разговор тек легко. Мистер Хендерсон разливал через ситечко чай по фарфоровым чашкам и резал на толстые куски фруктовый кекс. «Слишком плотный, Джинни делала лучше». Он нечасто ее упоминал, и каждый раз я видела, что ему тяжело. Он уходил в себя, когда я спрашивала о детях, чьи выцветшие школьные фотографии висели в золоченых рамах над газовым камином, отвечая только, что «они живут за границей». Полагаю, меня это устраивало. Я тоже не хотела говорить о родных, кроме Бена.

— Эли, это я, — произносит он, когда я выхожу из машины.

Очевидно, Мэтт рассказал ему о случившемся.

— Я знаю. — Выдавливаю улыбку, хотя улыбаться — последнее, чего сейчас хочется.

— У меня отменился прием на одиннадцать.

— Сочувствую.

Медленно двигаюсь к двери, не желая вовлекаться в беседу.

— Что поделаешь, не каждый способен честно признаться в своих эмоциях. Выразить себя бывает тяжело. Вы вернулись? Я скучал, давно мы не болтали о том о сем.

— Нет, только чтобы забрать Бренуэлла.

— Вам лучше бы остаться дома, с этим вашим мужем. Там, где вы сейчас, небезопасно.

— В смысле?

Чувствую, как у меня напрягаются мышцы лица.

— Учитывая, что с вами произошло…

— А что со мной произошло?

Любопытно, что наговорил ему Мэтт?

— Вы… — Он смущенно пинает ногой бордюрный камень. — Вы упали и…

— Простите, мне пора.

За дверью радостно тявкает и подпрыгивает Бренуэлл.

Хорошо, что я еще не наловчилась читать по лицам и не вижу, как задет мистер Хендерсон, когда я бросаю его ради собаки.

Ключ у меня в руке, но Мэтт сам открывает входную дверь, будто я гостья. Бренуэлл танцует вокруг моих ног и лижет руку, словно не видел сто лет. Полагаю, по собачьему летоисчислению так оно и есть. Садясь на корточки у двери, я зарываюсь лицом ему в шею и почесываю живот, а он упирается передними лапами мне в колени. Это успокаивает. Отсрочивает неприятный разговор. Мэтт уже в кухне, гремит собачьей переноской, собирает миски и игрушки. Не слышно, чтобы включал воду и ставил чайник. Меня здесь не ждут. По-прежнему не ждут. Травма головы стала для меня шоком, точно холодный душ, и заставила многое переоценить. В больнице я всю дорогу мечтала о примирении, но чувства Мэтта, видимо, не изменились. И сейчас, вспоминая, как мы разошлись, я уже не уверена, на самом ли деле мне нужен Мэтт или я просто боюсь одиночества. Все смешалось.

Отношения деградировали несколько месяцев. Мэтт все больше отдалялся. Цветы в пятницу вечером и походы в кино сошли на нет. В доме перевелись «Шоколадные апельсины», которые я прежде находила в самых неожиданных местах: за подушками, в рукаве пальто. «Просто потому, что я люблю тебя, Эли». В выходные он горбился за ноутбуком, с синяками под глазами, молчаливый и раздражительный. Ему все тяжелее давалось свободное плавание в бизнесе, баланс между работой и отдыхом. Если я уговаривала его сделать перерыв, он огрызался, чтобы я его не доставала. То же происходило, когда я упоминала о детях. Мне было больно. В прошлом году мы решили, что все-таки пора завести ребенка, но Мэтт постепенно ко мне охладел. Иногда в тишине ночи я протягивала к нему руку, а он притворялся спящим. Отверженность помахивала хвостом и кормилась моим унижением.

Наш брак медленно разваливался, но я все еще пыталась сшить его нитями терпения, любви и домашней стряпни. Как-то в пятницу Джулс и ее муж Крэйг по обыкновению пришли на ужин. До этого Мэтт обмолвился, что у Крэйга роман на стороне.

— У тебя же никого нет?

Эта мысль возникла спонтанно, и, как ни неприятно, многое бы объяснила.

— Нет.

Одинокое, голое слово. Я бы предпочла, чтобы его обернули в «конечно, нет» или «ты у меня одна».

— Давно знаешь про Крэйга?

Он пожал плечами.

— Несколько месяцев.

— И все это время ты молчал, ничего мне не говорил?!

Известие потрясло меня до глубины души. Как будто передо мной вдруг оказался совершенно незнакомый человек, которому нельзя доверять.

— Я должна сказать Джулс. Она моя лучшая подруга.

— Твой первый долг — перед мужем, — возразил Мэтт. — Ты о бизнесе подумала?

Крэйг был его крупнейшим клиентом. Прежде чем я успела ответить, в дверь позвонили.

Джулс посмотрела на меня красными глазами и, шмыгнув носом, увлекла в кухню.

— Я искала мелочь и нашла в кармане его пальто презервативы. Еще ничего ему не говорила, хотела с тобой посоветоваться. Как думаешь, у него любовница?

Я замялась на перекрестке между правдой и ложью, и моя нерешительность оказалась красноречивее слов. Джулс расплакалась. Я усадила ее за стол и обняла. Протянула большой стакан вина. Ее тело сотрясалось от рыданий. В духовке шипела говядина в слоеном тесте. Я сбивчиво рассказала ей, что знала. Вскоре она объявила Крэйгу, что они оба уходят. Входная дверь хлопнула в урагане ярости; испепеляющий гнев Джулс был так же черен, как тесто, обуглившееся в духовке.

— Как ты могла? — напустился на меня Мэтт. — Лишить меня лучшего клиента!

— Если ты больше беспокоишься о бизнесе, чем о судьбе моей лучшей подруги, ты не тот человек, за которого я выходила замуж! — крикнула я в ответ.

— Может, я не хочу им быть! — проорал он.

— Чего не хочешь? Быть тем человеком или мужем? — Я стояла, уперев руки в бока.

Из духовки поднимались завитки дыма.

— Того и другого!

С тех пор ткань наших отношений обвисла. На месте верности и уважения зияли дыры. Джулс выяснила, что роман Крэйга тянулся почти год, и переехала к Джеймсу, который без возражений собрал свою коллекцию вещиц «Звездных войн» и перебрался в комнату поменьше, предоставив Джулс хозяйскую спальню. Джулс подала на развод; Крэйг, в ярости на меня, прекратил дела с Мэттом и не отвечал на его звонки. Мэтт со мной почти не разговаривал. Было трудно сдерживаться, когда он в очередной раз на мой совершенно обоснованный вопрос односложно что-то рявкал. Я непрестанно успокаивала его, поддерживала, делала все, что положено хорошей жене, но между нами выросла непробиваемая преграда. Я становилась все более несчастной. Крисси в конце концов заявила, что нам с Мэттом не помешает разъехаться, и предложила мне свободную комнату.

— Уеду на время. — Я пристально поглядела на Мэтта, желая, чтобы он прочитал мои мысли и понял: это последнее, чего я хочу, но просто не знаю, что еще предпринять.

— Наверно, так будет лучше, — ответил он, не глядя мне в глаза.

От этих слов мое горло сжал спазм, и я с трудом выдавила:

— Пойду соберу вещи.

Однако даже мне было очевидно, что решимость моя слаба и рухнет, стоит лишь ему попросить меня остаться. Он не попросил. Я молча побрела наверх паковаться, стараясь, чтобы гордость не выскользнула из ладоней и не разбилась.

С тех пор прошло четыре месяца. Между нами установилось шаткое статус-кво, мы все еще передавали друг другу Бренуэлла, вместе платили ипотеку, но не говорили по душам. Не знаю, поздно ли склеивать брак. Не знаю даже, с чего начать.

Иду за Мэттом в кухню, а Бренуэлл цок-цокает когтями по ламинату. Прислоняюсь к столу, на котором когда-то резала овощи к ужину.

— Ты как? — спрашивает Мэтт.

Пусть он выглядит не как мой муж, но от его хрипловатого голоса у меня по-прежнему екает сердце. Он встревожен, это слышно по каждому слову.

— Ничего, — говорю я, подразумевая «плохо».

Он прекрасно меня знает и все понимает. Делает шаг вперед, однако нерешительно останавливается. Руки беспомощно висят вдоль тела.

— А ты меня…

По голосу я понимаю, что он пытается встать на мое место. Вообразить, как бы он себя чувствовал, если бы мое лицо казалось ему сейчас совершенно чужим. Качаю головой.

— Но… — Он замолкает.

Хотел сказать «это по-прежнему я».

Чувствую подтекст: «Как ты можешь меня не узнать?» Раздраженно потирает пальцами подбородок. Характерный, такой знакомый мне жест, хотя с тех пор, как он сбрил бороду, прошли годы. Он все еще мне знаком. И это единственное положительное ощущение за последние дни. Внутри поднимается желание уткнуться ему в шею, ощутить его пряный запах. Не все потеряно.

— Что случилось? — спрашивает он.

— Сама не знаю. — Дотрагиваюсь до шишки на голове. — По-моему, я упала.

Я говорю то, что он хочет слышать, во что я сама хочу верить, потому что иной вариант невыносим для нас обоих. Меня изнасиловали. Кто-то, с кем мне вообще не следовало встречаться.

— Я хотел тебя навестить, но, по словам Бена, ты никого не хочешь видеть.

— Да, совсем вымоталась. До сих пор не пришла в себя. У меня больничный на две недели, и врач сказал, что, может быть, еще продлит. Зависит от того, что скажет другой специалист.

Зевота, которую я сдерживала, прорывается наружу.

— Как жаль. Вид у тебя совсем разбитый. Пойду кину вещи в машину и отпущу тебя домой.

Слово «дом» пронзает меня насквозь, и я хватаюсь за живот, точно там рана. Хочется сказать: дом — это здесь, с тобой. Однако слова на языке — сухие, как пыль. Я открываю кран и наливаю стакан воды, а когда поворачиваюсь, Мэтта уже нет.

Еще несколько секунд себя жалею, а потом иду следом. Стоя на ступеньке, просматриваю пачку писем, которую он сунул мне в руку, прежде чем потащить в багажник собачью переноску. Мистер Хендерсон оперся руками о мусорный бак и наблюдает. Хоть кто-то будет по мне скучать. Мэтт протискивается мимо, чтобы собрать игрушки Бренуэлла, и на мгновение наши тела соприкасаются. Он замирает на долю секунды, и эта пауза показывает мне, что эмоции, окутавшие нас, не только мои. Я застываю в надежде, желании, птица в клетке груди рвется наружу, но Мэтт молча собирает вещи Бренуэлла и опять идет к машине, а я стою в коридоре дома, который когда-то считала своим.

Крышка багажника хлопает, я понимаю, надо ехать, но не спешу: медленно сажусь в машину, ищу ключи, пристегиваюсь. Когда больше делать уже нечего, завожу мотор, и Мэтт, шлепнув рукой по багажнику, говорит:

— Береги себя.

Я разочарованно трогаюсь.

Расстояние между нами растет, связывающая нас нить растягивается. Я знаю, она будет тянуться, тянуться и однажды порвется. Хотя чего я ждала, когда приехала сюда в синяках, напуганная и жаждущая утешения? Надеялась на понимание, сочувствие? Да. И любовь. Я надеялась на любовь. Слезы прорываются наружу, я тянусь в бардачок за салфеткой. В нем — шоколадный апельсин. «Просто потому, что я люблю тебя, Эли». Велю себе ничего не домысливать. Это жест жалости или дружбы. Не стоит принимать его за маяк надежды. Но почему-то кажется именно так.

Поездка промелькнула как один миг, и когда пикает телефон, я уже почти дома. Видимо, я выронила его в машине. Большое облегчение — не придется покупать новый. Минус одно дело на сегодня.

Хочется скорее просмотреть накопившиеся сообщения, нога давит на газ, машина мчится, сливаются краски. Взвизгнув тормозами, останавливаюсь около дома. Припарковалась криво, ну и ладно. Глушу мотор. Шарю рукой под сиденьем в поисках телефона и обнаруживаю клатч, с которым ходила в субботу на свидание.

Нажимаю кнопку главного меню, экран загорается. Батарея разряжена до шести процентов. Накопилась куча уведомлений, но привлекает внимание самое последнее. Читаю и чувствую, что в сердце кольнул страх. «Инстаграм». Комментарий к моей фотографии, хотя я сто лет ничего там не размещала.

Что за хрень ты затеяла, Эли?

Глава 12

Бренуэлл побегал в саду и теперь вновь изучает гостиную, тычась подергивающимся носом в каждый закуток. Я ставлю телефон на зарядку, открываю «Инстаграм» и рассматриваю странное фото, не обращая внимания на сообщения, в которых спрашивается, что я затеяла. Загружено рано утром в воскресенье. Предположительно, мной. Темное и зернистое, абсолютно не похожее на снимки солнечных субботних завтраков и осенних теней на прогулке с собакой, что я постила раньше. В самом углу фото — я с Мэттом, улыбаемся в телефон, который держим на вытянутой руке. Проматывая вниз, не нахожу больше ничего нового. Бесконечные снимки хамелеонового моря: то серого и сердитого, со сбившимися в кучу мятежными облаками, то синего и сверкающего под ясным голубым небом. Мой любимый, пожалуй, тот, где Мэтт нацарапал на мокром песке палкой, которую нашел Бренуэлл:

Я люблю Эли

Пришлось чуть отойти по темным шуршащим водорослям, чтобы лучше разглядеть эти слова. Ветер трепал мне волосы, от соленой воды щипало глаза. Бренуэлл лаял на ревущие волны и носился на мокрых лапах взад-вперед. Рука Мэтта лежала у меня на талии, моя голова — у него на плече. Я чувствовала себя абсолютно любимой. Абсолютно удовлетворенной. Лучше дня и не придумаешь. Не могу заставить себя удалить аккаунт, но смотреть на старые снимки очень больно, и поэтому с трудом верится, что я выложила еще одно фото. Дважды кликаю и хмурюсь, глядя, как оно разворачивается на весь экран.

Смотреть особенно не на что. На переднем плане что-то серое, переходящее в полную черноту. Справа — прямоугольник, который резко контрастирует с остальным. Надо мной что-то зловеще нависает. Подношу телефон к глазам. По-моему, здание. Что там внутри? Или кто? В животе покалывает страх, проблеск воспоминания. Я ли это фотографировала? И почему выложила с такой загадочной надписью?

Темной ночью творятся темные дела

Неудивительно, что людям любопытно. Отчаянно желая получить разъяснение, звоню Крисси. «Извините, занята — быть феерически классной ужасно утомительно! Вы знаете, что делать». Пытаюсь оставить сообщение, но слышу в ответ, что голосовая почта переполнена. Набираю эсэмэс:

Я нашла свой телефон! Как ты? Все хорошо? Ты сейчас где?

Раздраженная неудачной попыткой, открываю «Фейсбук» и, не обращая внимания на уведомления, ищу Крисси — может, она выложила что-нибудь, что приведет меня к ней. Страница загружается, и я замечаю новую заставку. Раньше это был снимок с барбекю в честь дня рождения Джулс, на котором Джеймс в фартуке с изображением чулок и подвязок на заднем плане переворачивал гамбургеры. На новой заставке красивыми розовыми буквами написано «Выбираю любовь, а не ненависть». Недовольно морщусь, гадая, кого Джулс любит на этой неделе, а потом вдруг вижу на странице кнопку, от которой внутри что-то обрывается.

Добавить в друзья.

Мы ведь с ней уже друзья… А согласно «Фейсбуку» — нет. Мотаю вниз. Большинство постов недоступны, но самый последний сделан примерно в то же время, что и мое фото в «Инстаграм». Изображение темного неспокойного моря и цитата:

Незачем пересекать океан ради человека, который для тебя не перешагнет и через лужу.

Откидываюсь назад как от удара и перевожу дух. Почему она удалила меня из друзей? Или это я ее удалила? Что произошло в ту ночь? От вопросов материализуется воспоминание: крики, плач. Не могу сказать, я ли кричу или на меня. Так же быстро, как и пришло, воспоминание тает, и я опять тупо смотрю на кнопку «добавить в друзья». Кликаю по ней большим пальцем, и она меняется на «запрос отправлен». Поспешно выхожу из «Фейсбука». «Кто над чайником стоит, у того он не кипит», — говорила мама.

Открываю «Наизнанку», то самое приложение знакомств. Перехожу в личные сообщения.

Юэн.

При виде его имени опять вспыхивает воспоминание. Громкая музыка. Удушливый запах лосьона после бритья, от которого першит в горле. Ко мне наклоняется мужчина. Зеленый твидовый пиджак. Наши ноги соприкасаются. Свет мигает. Встаю. Я к этому не готова. Неприятный узел в животе. Зал кружится в красных, желтых и зеленых огнях, расплывается и пропадает… И вот я снова в гостиной, хватаюсь за диван так, будто, если отпущу, меня унесет стремительным потоком.

Взгляд натыкается на фото мамы. Она не знает, что ее снимают, склонилась над тортом по случаю моего дня рождения, украшает его сиреневой глазурью. Рядом на столе — двенадцать розово-белых витых свечек. Тогда мама, наверно, в последний раз была по-настоящему счастлива. Теперь они на вес золота — обычные мгновения, которые мы принимаем как должное. Мой последний торт. После того дня я их не выносила. Достаточно запаха бисквита «Виктория» в духовке, и я одним махом возвращаюсь в прошлое. Перевернутый стол. Серебристая надпись «С днем рождения», треснувшая под тяжелыми ботинками, крики, шок. Жизнь изодрана в клочья, как легкая сиреневая ткань, которой был накрыт стол, когда они ворвались и всему пришел конец.

Просматриваю переписку с Юэном и даже сейчас, в ретроспективе, не нахожу ничего подозрительного.

Он кажется нормальным. Обычным.

Я редко рассказываю, что люблю рыбалку. Подумают, я очень скучный. Но она успокаивает, умиротворяет. Дает вздохнуть полной грудью, проветрить мысли.

Сентиментальный! — ответила я.

Если это поможет уговорить тебя на свидание, хочешь, притворюсь, что увлекаюсь регби?…

Я сунула телефон в карман, как будто спрятала секрет, снова избегая его вопроса. Я определенно не хотела ни на какое свидание, однако маленькая глупая частица меня была польщена вниманием. По следующему сообщению чувствуется, что Юэн уловил мою нерешительность.

Если хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, я так и сделаю. Но ты мне нравишься, Эли, и я хочу пригласить тебя поболтать по-дружески, пропустить стаканчик. Безо всякого продолжения, я не давлю. Обещаю, я не убийца с топором.

А был бы убийцей, ты бы так и сказал?

Но испугало меня не то, какой он, а то, какая я.

Я повернула на безымянном пальце золотое кольцо. Может, мы с Мэттом легко сдались? Я чувствовала себя беспомощной, растерянной и отчаянно жаждала ясности. Если есть хоть малейший шанс спасти брак, разве не стоит попытаться?

Помню, совсем запутавшись, я прыгнула в машину и медленно поехала по городу, пробуксовывая на гололеде. Наш дом был погружен во тьму. Иней прочертил узоры на дорожке, снег припорошил пихты. Я резко постучала в парадную дверь, кляня себя за то, что не захватила ключ, а потом, шурша заиндевелой травой под ногами, направилась по газону к черному ходу. В темной кухне светились красным часы на духовке. Притопывая окоченевшими ногами, я позвонила Мэтту на мобильный.

— Алло!

По крайней мере, ответил на звонок.

— Надо поговорить, — выпалила я.

Изо рта в студеном воздухе поднимался пар.

— Неудачное время, Эли. У меня сейчас ужин сгорит.

— Ты готовишь? Дома?

— В микроволновке.

Солгал. Опять солгал.

— У тебя что-то важное?

Хотелось ответить: «Да, важное. Я — важна». Однако я ничего не сказала. Даже не попрощалась.

Подойдя к машине, обнаружила, что мистер Хендерсон льет на ветровое стекло теплую воду.

— Уже оледенело… Так и думал, что вы скоро вернетесь. Мэтта нет дома.

— Не знаете, где он?

— Нет, простите… — Мистер Хендерсон замялся, взвешивая, стоит ли продолжать. — Он редко здесь ночует.

Эта новость была как удар под дых. Я понятия не имела, где пропадает мой муж. Или с кем.

— Не говорите ему, пожалуйста, что я приезжала.

— Разумеется. — Мистер Хендерсон вытер влажную руку о вельветовые брюки. — Я умею хранить секреты.

Я чмокнула его в щеку и уехала. Мой дом в зеркале заднего вида становился все меньше, и когда темнота совершенно его поглотила, полились слезы. Я заглушила мотор, уронила голову на руль и дала волю горю и разочарованию. Когда эмоции схлынули, стянула с пальца обручальное кольцо, на котором была выгравирована незабвенная строка из «Филина и Киски»:

— О Свин разлюбезный, — просили они, —

Продай нам колечко свое!

На что променял меня Мэтт? Накого? Я кинула кольцо в бардачок, достала телефон и написала одно слово.

Свинья.

Передумала отправлять. Послала совершенно другое. Другому.

Да.

Не знаю, согласилась ли я на свидание с Юэном из-за злости на Мэтта, одиночества, которое пульсировало в сердце, или оттого, что он искренне мне нравился. Сразу пришел ответ:

Фантастика! Я приворожил тебя своим обаянием?

Шмыгая носом, я пошутила:

Да, и еще отсутствием топора.

Теперь не смешно. Юэн может снова на кого-нибудь напасть. Кликаю кнопку «написать сообщение» и обнаруживаю, что Юэн больше не активен. Быстрый поиск подтверждает: его профиль удален. Падаю духом. Теперь его не вычислить. Может, заявить в полицию, и пусть сами разбираются? Совесть нашептывает мне поступить как до´лжно.

В воздухе разлита прохлада. Я стягиваю со спинки дивана клетчатое желто-розовое, как бисквитный торт, одеяло, и накрываю ноги. Это одеяло — одна из немногих вещей, сохранившихся с детства. Как-то после школы я вытащила из темно-синего ранца смятое письмо и протянула его маме. Учительница просила связать дома квадратные лоскутки. А мы с ней потом их сошьем, и получатся одеяла, на благотворительные цели.

— Сейчас найду спицы и быстро что-нибудь соображу.

— Научи меня!

Мы поужинали сардельками под холмиком картошки-пюре, у подножья которого плескался, переливаясь через край, ров с тушеной фасолью, и сели бок о бок в скрипучие плетеные кресла в оранжерее, которую папа назвал «пристройкой». Ветер яростно бился в стену из оргстекла.

— Джастин, ты моешь посуду! — крикнула она папе, пока я вынимала из корзины для вязания клубки ниток, выбирая цвета любимого жевательного мармелада: желтый, оранжевый и зеленый.

Мама набрала петли и передала мне длинные неудобные спицы. Она терпеливо повторяла «продеть, накинуть, протянуть, снять», пока за первым рядом не последовал второй, а потом и третий. Мы сосали леденцы, поддевая спицами нитку. Колени были укрыты вязаными пледами, за окном бушевало ненастье, яблоня в саду перегибалась почти пополам. Яблоки, точно камни, со стуком падали в соседский сад. Утром наша соседка будет зашвыривать их обратно нам на газон и кричать, что давно пора спилить эту чертову яблоню. Как-то она попала Бену в лицо, и через забор в обе стороны полетели оскорбления, точно мячи на теннисном турнире; после того случая мама и папа больше с ней не разговаривали. Однако в тот вечер, несмотря на эту вражду, я чувствовала себя абсолютно счастливой. Воображение рисовало вязанные моими руками платья, шарфы, такие длинные, что можно трижды обмотать шею. Бен лежал в кроватке, прижимая к груди совенка Олли, а из радио на кухне, где папа мыл чашки, доносилась «Sweet Talking Woman» группы «Electric Light Orchestra». Приглушенный плеск воды. Ритмичное постукивание маминых спиц, которые едва можно было различить — так быстро двигались ее пальцы. Она вязала уже третий лоскуток.

— Ох, — я проглотила разочарование вместе с леденцом. — Мам, посмотри на мой квадратик!

Назвать это квадратом было и слишком оптимистично, и математически некорректно. Он уплотнялся и скашивался в узкую полоску. Я все сильнее натягивала шерстяную нить, боясь потерять петлю. Боясь, что все распустится.

— Не волнуйся. Поверь, что сумеешь, — посоветовала мама, и я попробовала опять, но не волноваться и верить не выходило.

Именно так я чувствую себя сейчас, прижимая к груди секреты, точно клубок ниток. Ужасно боюсь, что все распустится и раскроется. И хотя я отчаянно жажду надеяться на лучшее, я знаю, что верить себе у меня нет оснований. Я этой веры не заслуживаю.

— Карма! — заявила наша противная соседка, когда все это случилось.

Тогда я не поняла ее слов. Теперь понимаю. Темной ночью творятся темные дела. Расплата. Как ни старайся, от содеянного не скроешься. Я опутана собственной ложью и где-то когда-то спустила петлю. Что посеешь, то и пожнешь, верно? Понравилось свидание, сука? Я боюсь, что это рука провидения, и винить мне, кроме себя, некого. Страшась будущего, я странным образом одновременно жажду кары, ибо как бы ни ненавидел меня этот неизвестный, больше всех ненавижу себя я сама.

По-прежнему холодно. Тянусь рукой через спинку дивана и прижимаю ладонь к батарее. Горячо. Откуда-то определенно тянет сквозняком, холодная струя змеей обвивает лодыжки и леденит пальцы ног. Я отрываю усталое тело от дивана. Ноет каждая мышца. Надо, наверно, залезть в горячую ванну. Бросить туда бомбочку, которые любит Крисси, — они шипят в воде и окрашивают ее в желтый цвет, наполняя дом бодрящим цитрусовым ароматом. Мои мысли внезапно прерывает хлопок. Бренуэлл ставит уши торчком.

Конец ознакомительного фрагмента.