Судьба

Лу Яо, 1982

Гао Цзялиню, талантливому юноше, нравилось работать деревенским учителем. Но однажды его уволили – чтобы освободить место для сына богатого крестьянина. К тяжелой работе в горах Цзялинь не привык. Бездельничать дома, пока старики-родители трудятся не разгибая спины, он тоже не мог. Тоску по жизни, полной интеллектуальных бесед и интересной работы, скрашивала только искренняя любовь Цяочжэнь, смелой и преданной девушки. Внезапно все изменилось: Цзялинь переехал в уездный город, стал известным корреспондентом и женихом обеспеченной красавицы. Однако юноша и не подозревал, какую шутку сыграет с ним жизнь. Для широкого круга читателей.

Глава первая

К вечеру небо заволокло густыми тучами, земля, до этого дышавшая жаром и заполненная звуками, вдруг затихла, и даже самые шумные насекомые перестали стрекотать, как будто в нетерпеливом ожидании. Ни ветерка, ни пылинки. Лягушки вылезли из реки на берег и бессильно зашлепали к посевам, к дороге. Вокруг по-прежнему было жарко, как в парильне, но с западных гор плыли все новые черные тучи. На горизонте уже сверкали первые молнии, однако грома не было слышно — вместо него раздавался какой-то непрерывный глухой треск, внушавший людям страх: приближалась сильная гроза.

В этот самый момент Гао Цзялинь, временно работавший деревенским учителем, перешел вброд речку и почти бегом возвращался в свою деревню Гао. Он только что участвовал в совещании деревенских учителей в правлении коммуны, по дороге изрядно вспотел и сейчас нес майку и красивую синюю рубашку в руке. Взобравшись на каменистый берег, он уже на пороге дома услышал басовитый гул, доносившийся издалека.

Отец Цзялиня сидел на корточках на кане^[1] и курил трубку, задумчиво теребя седую бородку. Мать, ковыляя на своих бинтованных ножках, несла на кан еду. Когда старики увидели сына, их сморщенные лица, напоминавшие грецкие орехи, тотчас расцвели. Оба были просто счастливы, что сын успел вернуться до грозы. К тому же им казалось, что он отсутствовал не пять дней, а пять лет.

Гао Юйдэ тут же подошел к керосиновой лампе и, улыбаясь, начал поправлять фитиль. В комнате сразу стало светлее. Старик пошамкал губами, но ничего не сказал. Мать поспешно убрала со стола грубые кукурузные пампушки и, подойдя к плите, принялась готовить сыну яичницу да лепешки из белой муки; затем вернулась к кану, подобрала брошенную сыном рубашку и накинула ему на плечи с ласковым ворчанием:

— Вот негодник, простудишься!

Цзялинь ничего не ответил, только снова сбросил рубашку и, даже не снимая туфель, лег на свою постель, отвернулся к окну.

— Мама, не готовь ничего, я не голоден…

Старики тревожно переглянулись, и их лица опять стали похожи на грецкие орехи. Мать дрожащим голосом произнесла:

— Цзялинь, тебе что, нездоровится?

— Нет.

— Может, повздорил с кем? — подхватил отец.

— Нет, нет…

Цзялинь никогда не вел себя так! Каждый раз, возвращаясь из города, он им обо всем рассказывал, да еще приносил кучу съестного: хлеб, пирожные и прочее, и совал им в руки, говоря, что зубы у них уже плохие, а эти продукты и мягкие, и полезные. Сегодня у сына наверняка что-то стряслось, иначе не тосковал бы. Глядя на печальное лицо жены, Гао Юйдэ машинально выбил свою трубку о кирпичный край кана, достал из-за пазухи платок и вытер вспотевший лоб. Затем подвинулся к сыну:

— Цзялинь, что же все-таки случилось? Расскажи нам! Погляди, как мать волнуется!

Юноша медленно приподнялся, словно тяжело раненный. По-прежнему не глядя на родителей, он потухшим голосом произнес:

— Я больше не смогу преподавать…

— Что ты такого наделал? О небо! — Мать уронила на плиту черпак из тыквы-горлянки, и он раскололся надвое.

— Разве у вас сокращают учителей? — добавил отец. — Ведь в последние годы все новых набирали, почему вдруг сейчас сокращают?

— Нет, не сокращают… Если меня отстраняют от преподавания — это не значит, что других не берут!

Тут только старики начали кое-что понимать. Отец как можно мягче спросил:

— Кого же берут?

— Кого, кого! Известно кого — Саньсина! — Цзялинь яростно бросился на постель и закрылся с головой одеялом.

Старики точно одеревенели. А за окном все сильнее стучал дождь, выл ветер, гремел гром. Оконная бумага^[2] непрестанно озарялась всполохами молний.

Парень по-прежнему лежал, закрывшись с головой одеялом. Серьезный удар для семьи! Когда Цзялинь, закончив школу, не прошел в вуз, он уже натерпелся достаточно. К счастью, его взяли в деревенские учителя, и он мог не работать в школе, а по-прежнему учиться, хотя бы самостоятельно, и заниматься своей любимой литературой. За три года учительства он даже опубликовал в местной газете несколько стихотворений и очерков. Теперь всему конец, придется вслед за отцом вкусить тяжелого крестьянского труда. Хотя он никогда не работал по-настоящему на земле, но все-таки был крестьянским сыном и знал, каково хлеборобу в этом бедном горном районе. Он вовсе не презирал крестьян, но и не мечтал принадлежать к ним и честно говорил себе, что учился больше десяти лет не для того, чтобы, как отец, стать «хозяином земли», а фактически — ее рабом.

Для Юйдэ и его жены сегодняшняя новость тоже была подобна удару палкой. Первым делом у них болела душа за своего единственного сына, которого они с детства холили, оберегали от всякого горя — он просто не выдержит каждодневного изнурительного труда! Кроме того, учительский заработок Цзялиня помогал им в эти годы жить сравнительно безбедно, а если сын займется непривычной работой, проку будет гораздо меньше. Сами они состарились, сил уже не столько, как прежде, когда они вдвоем, копаясь в земле, могли позволить сыну учиться. При мысли обо всех последствиях этого отец начал жаловаться вслух:

— Да, Минлоу, это уж ты переборщил! Здорово переборщил! Пользуешься тем, что ты партийный секретарь объединенной бригады^[3], и думаешь, что любые пакости можешь делать? Мой Цзялинь уже три года успешно отслужил, а твой Саньсин едва школу закончил! Как у тебя хватило совести обижать моего сына? Ты прогневал небо, Минлоу, оно тебя не пощадит! О мой бедный сын…

Юйдэ в конце концов не выдержал и заплакал, слезы потекли по его морщинистому лицу прямо на седую бороду. Услышав этот плач, Цзялинь снова вскочил.

— Чего вы ревете? Я еще потягаюсь с этим щенком, жизни своей не пожалею! — закричал он и спрыгнул с кана.

Старик испугался, тоже соскочил с кана и схватил сына за руку. Мать со всей скоростью, какую позволяли развить бинтованные ножки, бросилась к двери и закрыла ее своей спиной. Цзялинь оказался буквально зажат между всполошившимися родителями.

— Тьфу! — в сердцах сплюнул он. — Я вовсе не собираюсь убивать его, а только хочу написать на него жалобу. Мама, дай мне ручку со стола!

Но это объяснение ничуть не успокоило стариков, им было бы легче, если б парень начал крушить в доме мебель. Отец, ни на секунду не отпуская Цзялиня, взмолился:

— Сынок, ни в коем случае не ввязывайся в это дело! Минлоу может дойти хоть до самого неба, в правлении коммуны, в уезде у него свои люди… Пожалуешься на него — ничего не добьешься, а нас он со свету сживет! Я уже стар, не выдержу такого, да и ты не выдержишь его мести — молод еще…

Мать, подскочив, схватила Цзялиня за другую руку и тоже принялась умолять:

— Сынок, хороший мой, папа верно говорит! Минлоу — человек подлый. Если ты пожалуешься на него, нам всем жизни не будет…

Цзялинь только гневно сопел:

— Чем терпеть такие издевательства, лучше уж схватиться с этим сукиным сыном! Заяц и то кусается, если его загонят, а человек тем более. Неважно, сумею ли я победить, но пожаловаться на него должен!

Он с силой дернулся, пытаясь вырваться из рук родителей, однако те вцепились в него еще крепче. Мать, покачиваясь, чуть не падая, снова взмолилась:

— Сынок, хороший мой, ты что, хочешь, чтоб я на колени перед тобой встала?

Цзялинь страдальчески мотнул головой:

— Нет, нет, мама, не надо так, я послушаюсь вас, не буду подавать жалобу.

Тут только старики отпустили сына и начали утирать слезы. Цзялинь, бессильно понурив голову, присел на кан. За окном уже не полыхала молния, но дождь лил как из ведра. От реки доносился страшный звериный рев паводка.

Мать, немного успокоившись, достала из сундука синюю полотняную куртку и накинула на обнаженные плечи сына. Потом вздохнула и снова пошла к плите готовить ужин. Отец дрожащими руками набил трубку, но долго не мог прикурить, с десяток спичек извел. О лампе совсем забыл. Наконец он затянулся, сгорбившись, приблизился к сыну и задумчиво промолвил:

— Нам ни в коем случае нельзя жаловаться на него, надо поступить хитрее!

Цзялинь удивленно поднял голову. Как же отец собирается наказать Минлоу?

Гао Юйдэ сидел с заговорщицким видом и молча курил. Наконец он поднял свое морщинистое лицо и степенно сказал:

— Слушай, ты не только не должен жаловаться на Минлоу, но и когда увидишь его, будь к нему почтителен. Не хмурься, а улыбайся! Он сейчас наверняка думает о том, как мы будем себя вести… — И добавил, обернувшись к жене: — Ты тоже слушай и тоже улыбайся, если встретишь Минлоу или кого-нибудь из его домашних. Он в этом году не посадил баклажанов, так ты завтра отнеси ему несколько штук с нашего участка. И сделай это тихо, чтоб люди не подумали, будто мы к нему подлизываемся. Эх, как ни говори, а судьба Цзялиня зависит от него! Мы люди маленькие и вести себя должны соответственно… Ты поняла меня?

— Поняла! — всхлипнув, откликнулась жена.

Примечания

1

Невысокая лежанка, обогреваемая изнутри и занимающая б льшую часть традиционного китайского дома. — Здесь и далее, если не указано иное, примечания переводчика.

2

В традиционном китайском доме вместо стекла использовалась бумага. — Примеч. ред.

3

Он же в китайских условиях нередко являлся административным руководителем.