Тайна длиною в жизнь, или Лоскутное одеяло памяти

Лордкипанидзе Л. Н.

Книгу воспоминаний о прожитой жизни можно назвать размышлениями о себе, о родителях и детях, о любви и разочарованиях; можно – исповедью. Написанная для близких книга пробуждает воспоминания, заставляет смеяться и плакать. Особенно подкупает искренность автора и безусловно радостное восприятие жизни.Автор книги – счастливая женщина, которая стремится жить с удовольствием, без сожаления вспоминает о прошлом и с надеждой мечтает о будущем.

Мой любимый папа

Глава четвёртая

«Не надобно другого образца,

Когда в глазах пример отца».

А. Грибоедов

Я — папина дочка. Все приятные воспоминания детства связаны с папой. Всю жизнь я жила, согретая уверенностью в его любви. И сейчас я люблю его, хотя прошло много лет, как папы не стало. Но для меня он не умер. Ведь я так хорошо помню его, так часто думаю о нём. Я помню всё-всё!

Хорошо помню папины руки с тонкими длинными пальцами, с аккуратно подстриженными ногтями. На тыльной стороне правой кисти у основания большого пальца была не очень яркая, малозаметная татуировка: красивая вязь грузинских инициалов. Я не люблю татуировки, тем более — надписи. Но папина выглядела, как изысканное украшение. Вены на кистях были рельефные, кожа смуглая, тонкая, мягкая. Я любила, сидя у папы на коленях, водить пальцем по узору татуировки, по каждой венке… (став взрослой, узнала, что папа сделал эту татуировку перед уходом на фронт для того, чтобы быть опознанным; он горько шутил, вспоминая свои юношеские иллюзорные представления о войне, а мне было не до смеха)…

Руки у папы всегда были безупречно чистые. Папа обладал какой-то врождённой чистотой, недоступной для грязи. Я не могу вспомнить случая, когда бы видела его в грязной или измятой одежде. Вот, например, как он ходил в лес за грибами. Грибы папа не ел, но очень любил собирать их. Мы тогда жили в Украинском Полесье, в гарнизоне. Прямо за КПП (контрольно-пропускной пункт) был соснячок, в котором водились маслята. Сборы начинались накануне. Папа доставал «гражданские» брюки, заново утюжил их так, чтобы на них были стрелки; проверял, не измялась ли в шкафу его «рабочая» куртка, «гражданская» рубашка… Затем наступала очередь обуви, и хотя папа никогда не оставлял её грязной, всё равно еще раз полировал её бархоткой. На рассвете папа надевал всю эту начищенную отутюженную амуницию, брал с собой корзинку, нож и отправлялся в лес. Выглядел он при этом как топ-модель.

Моя любимая тётя Фаня всякий раз удивлялась: «Николай, ну объясни, летаешь ты, что ли? Ведь шли мы все рядом, у нас обувь вся в грязи и чулки по колени сзади забрызганы, а твои брюки чистые и ботинки сияют, будто ты из дому не выходил!».

***

Тётя Фаня не просто любила папу, не просто восхищалась им, она его боготворила. Когда папа приезжал в Бердичев, тётя не знала, куда его посадить, чем накормить… Тётя Фанечка не раз мне признавалась, когда я была уже взрослая, что готова молиться на моего папу. Теперь я особенно хорошо понимаю, почему.

Я уже говорила о том, что в 1950 году мы с мамой и сестрёнкой были вынуждены поехать в Бердичев, где жила мамина семья (овдовевший отец, младшая сестра с мужем и двумя детьми и младший брат-старшеклассник), потому что папа в составе авиационной дивизии, в которой он тогда служил, участвовал в войне между Северной и Южной Кореей. Южной Корее «помогали» США, а Северной — Китай и СССР. Незадолго до нашего приезда муж тёти Фани, Айзенберг Михаил Львович, оказался в числе «масс», подвергшихся репрессиям. Куда увёз его среди ночи «чёрный воронок», за что, надолго ли — было неизвестно.

Летом 1952 года вернулся папа. Его было трудно узнать — он был не худой, а тощий, и глаза у него стали совсем другие — очень-очень грустные… Родина наградила папу званием подполковника и дополнительным отпуском. Узнав, что произошло с дядей Мишей, (не думаю, что мама могла написать ему об этом, потому что письма подвергались если не военной цензуре, то перлюстрации — точно), папа поехал в Киев. Не знаю, какие инстанции и каких начальников он там посещал; трудно сказать, что помогло: то, что он — боевой офицер, подполковник, прошедший две войны; или его фамилия, ведь Сталин был ещё у власти; то ли «звёзды так сошлись», но через какое-то достаточно короткое время дядя Миша вернулся. Вернулся покалеченный и физически и морально. Там, где он был, его пытали, били; били по ушам… Папа повёз дядю Мишу в Киев в военный госпиталь, где его оперировали (запомнила пугающие слова: «трепанация черепа»).

Ещё через какое-то время, когда дядя Миша вернулся из госпиталя, его не только реабилитировали, но и восстановили в партии. По случаю приезда дяди Миши и возвращённого ему партийного билета в доме собрались немногочисленные гости. Конечно, мужчины пили. Было поздно, когда произошла жуткая сцена, которую я вспоминаю с незабываемо-горьким чувством. Нас, детей отправили спать. Полина и Диана с Лёней уснули, а я, воспользовавшись тем, что взрослым не до меня, читала, лёжа в постели. В соседней комнате было шумно — взрослые разговаривали, шутили, смеялись. Вдруг характер шума резко изменился, испуганно вскрикнула мама, запричитала тётя Фаня… Я подошла к двери (комнаты были смежные) и приоткрыла её.

Мой папа и Иван Алексеевич пытались усмирить дядю Мишу, держа его за руки, а тётя Фаня со слезами и причитаниями не всегда успешно зажимала дяде Мише рот, чтобы соседи не услышали его слов. По-видимому, опьянение, боль от несправедливости наказания, от пережитых страданий и унижений, от лицемерия — всё это вызвало у дяди Миши страшную истерику. Он рыдал, пытался порвать партийный билет, выкрикивал ругательства. Мама плакала. Петька, которому разрешили сидеть за столом со взрослыми (ему было уже 17, он был под два метра ростом), стоял, вытаращив испуганно-растерянные глаза, не решаясь применить силу к дяде, и готовый, казалось, расплакаться…

Сцена была ужасная. Я закрыла дверь, было больно видеть родных и дорогих мне людей в таком состоянии.

Господи, так не хочется о грустном, но куда деться… Эта бесконечная ложь и лицемерие, издевательство над собственным народом — и физическое, и моральное, эта веками взращиваемая покорность… И тайны, тайны…

***

Снова «сажусь в машину времени» и перемещаюсь на 65 лет вперёд — в год 2015, когда я впервые, и, полагаю, единожды, оказалась в Соединённых Штатах. Посещая Вашингтон, естественно, была на Арлингтонском кладбище. Мемориал ветеранам Корейской войны произвёл на меня самое большое впечатление, поскольку косвенно касается и моего папы. Было больно за свою страну, за её ветеранов… Да, в США Корейская война тоже долгие годы называлась «Забытой войной», и мемориал был установлен только в 1995, но всё-таки установлен!.. И сегодня Трамп договорился о перемещении праха погибших в этой войне американцев на родину… А у нас через 65 лет после окончания Великой Отечественной руководители государства, владеющие многочисленными дворцами и замками в заповедных зонах, соревнующиеся числом украденных миллиардов и длиной роскошных яхт, без зазрения совести всё ещё обещают решить жилищные проблемы ветеранов… Стыдно и обидно до слёз…

Сколько слёз в те годы пролила моя мама! И немудрено: двое детей, для всех война закончилась, а её муж где-то на краю света, снова на войне; и писем нет месяцами, и ни узнать, ни спросить, ни рассказать… Маме тогда было всего 26 лет, а у неё начала прогрессировать гипертоническая болезнь.

***

В самую сильную жару папа, казалось, не потел, от него никогда не пахло потом. Но я очень любила и помню запах его кожи, его волос. Когда он возвращался домой, если я ещё не спала, я всегда встречала его в прихожей, помогала снять шинель, погружала свой большой нос в его фуражку или шапку и с наслаждением вдыхала непередаваемо родной запах, который для меня был приятнее самых изысканных духов.

Кстати, именно папа «виноват» в том, что я не пользуюсь духами. Помню, в день моего шестнадцатилетия кто-то из гостей подарил мне духи. Когда я через пару дней впервые воспользовалась ими, папа, целуя меня, недовольно поморщился:

«Тебе нравится этот запах?». «Не знаю, я решила попробовать». «Дело твоё, ты уже взрослая, но, по-моему, приятнее, когда от девушки пахнет здоровым чистым телом». Я без сожаления отдала духи подружке (мама тоже духами не пользовалась), и в моём доме они появляются лишь тогда, когда их дарит кто-нибудь из тех, кто плохо меня знает.

***

Папа был очень брезгливый. Ел только то, что готовила мама. А мама соблюдала все необходимые гигиенические нормы и правила. На кухню она входила, покрыв голову косынкой так, чтобы все волосы были прикрыты. Мне, когда я подросла, дозволялось выполнять только «чёрную работу»: почистить овощи, помыть посуду. Мыть посуду мне начали доверять лет с 12. Это было отвратительное занятие. Горячей воды не было. Воду нужно было согреть и налить в два тазика. В первом посуда мылась с пищевой содой или сухой горчицей, потом ополаскивалась во втором тазике с горячей водой и в завершение — холодной проточной водой из-под крана. Сама до безобразия брезгливая, я мыла посуду до скрипа, до блеска, установив собственный критерий чистоты: периодически отхлёбывала глоток проточной воды с тарелки, прошедшей завершающую обработку — это был метод самоконтроля. Поскольку мама сервировала стол по всем правилам, посуды было много, воду в тазах приходилось часто менять; процедура длилась долго, руки становились красные, как гусиные лапы… Поэтому посудомоечная машина в моём доме поселилась сразу, как только это замечательное изобретение появилось в продаже…

Насколько папа любил гостей, настолько же не любил ходить в гости из-за брезгливости: за чужим столом папа мог съесть только огурец, если он лежал на тарелке целый… Никаких салатов, холодцов, паштетов, винегретов он в гостях не ел. Возвращались «из гостей», и мама накрывала для папы стол, чтобы он мог «закусить». К счастью, папа никогда не пил много. А выпив, становился ещё более мягким, добрым и ласковым…

Ел папа с удовольствием ещё у тёти Фани, во-первых, потому что тётя Фаня готовила о-о-чень вкусно, а во-вторых, она была медицинской сестрой, и всегда демонстрировала папе гигиенические навыки…

Став женой и мамой, я готовилась к папиному приезду, как к генеральскому смотру, и была счастлива, что папа ел всё, что я подавала.

***

В нашей семье очень скрупулезно поддерживался ритуал застолья. Ели мы всегда в гостиной (я не говорю о послевоенных годах, когда на Сахалине мы полгода жили втроём в нише без окна). Если папа не был на полётах или в командировке, всегда ждали его прихода к обеду, к ужину. Мама накрывала стол неизменно белоснежной накрахмаленной скатертью, у нас всегда была красивая посуда. Мы разговаривали за столом, это было одно из самых приятных событий в течение дня (телевизора, к счастью, ещё не было).

Папа редко делал нам замечания (поведению за столом учила мама), иногда просто вскидывал бровь, если кто-то из нас, детей, проявлял неловкость. Но всё было как-то мягко, спокойно, без напряжения. Только однажды, помню, досталось моей сестричке. Ей было лет 8, наверное. Мы за столом говорили о чём-то смешном. Диана не сдержалась и расхохоталась с полным ртом, содержимое которого разлетелось во все стороны. Папа брезгливо поморщился и сказал, что придётся Диане обедать на кухне, пока не научится вести себя за столом. Правда, через пару дней Диана обедала вместе со всеми, но зато очень быстро научилась контролировать себя.

***

Рассказ о домашней кухне вызвал воспоминание об отношении папы к питанию солдат и офицеров. Однажды из-за папиной принципиальности я чуть не пострадала физически. Дело было в Скоморохах — военном гарнизоне. Там была средняя школа, а в соседних деревнях дети могли получить только обязательное тогда семилетнее образование. Поэтому в старших классах нашей школы кроме детей офицеров учились и дети вольнонаёмных, живущих в соседних деревнях — работниц столовой, прачечной, бани; отец Коли Хоменко, например, был художником в Доме офицеров, рисовал афиши к кинофильмам, разные плакаты; например: «Не болтай у телефона! Болтун — находка для шпиона»…

В нашем классе училась Галя Котюк, её мама работала поваром в солдатской столовой. Однажды перед началом занятий Галка, чьи интеллектуальные способности пребывали в очевидной дисгармонии с отменным здоровьем и великолепным физическим развитием, встретила меня в дверях класса со свирепым взглядом и сжатыми кулаками. Котючка, как её называли в классе, успела меня толкнуть, начала кричать что-то непонятное, и мне бы здорово досталось, если бы мальчишки силой не остановили её. Из грозных обвинений лучшей спортсменки выяснилось, что она пыталась наказать меня за то, что мой папа, снимая накануне пробу перед завтраком, забраковал котёл каши, которая по недосмотру Галкиной мамы подгорела. Нерадивая повариха была наказана, а я чуть не схлопотала от её любящей дочери.

***

Вторая история касается офицеров-лётчиков, её поведал наш сосед, командир эскадрильи, весьма колоритная личность. Дядя Лёва (он просил, чтобы я не называла его дядей — ему был 31 год) часто со своей женой, детей у них не было, бывал в нашем доме. Он был лётчик-ас, чего невозможно было заподозрить, судя по его внешности: он был похож на большого плюшевого медвежонка — толстый, неуклюжий, с круглыми тёмно-карими глазами. Любил закусывать коньяк лимоном. Пил много. К середине застолья, обращаясь к другой нашей гостье — Клаве Мухиной, жене начальника штаба, которая ему явно симпатизировала, протягивал к ней правую руку со словами: «Клавочка, коньяк!» и левую: «Клавочка, лимончик!». К завершению празднества сил на слова у Лёвы не хватало, он молча протягивал Клаве поочерёдно правую и левую руки, молча выпивал коньяк и жевал лимон. Это служило сигналом — с Лёвой прощались и он безропотно удалялся, сопровождаемый извинениями своей жены. Лёва был очень добрый, благодаря ему мне удалось не только побывать на закрытом военном аэродроме, но даже посидеть в кабине сверхзвукового истребителя…

Но я отвлеклась, вернусь к Лёвиному рассказу, правда с необходимыми пояснениями. Все лётчики обязаны были питаться в офицерской столовой. Не знаю, как сейчас, но в те годы им полагался в ежедневном меню шоколад, который лётчики получали в плитках. Мало кто из них съедал его сам: холостяки припасали для барышень, женатые — для жён и детей.

Питание военнослужащих, как одна из важных составляющих здоровья личного состава, было, естественно, важным предметом врачебной заботы и контроля. Папа попытался изменить ситуацию, проводя с лётчиками беседы и объясняя, почему и зачем они получают столь ценный продукт. Ничего не получилось. Тогда, ко всеобщему неудовольствию лётчиков, членов их семей и падких на сладости барышень, папа распорядился подавать непонятливым упрямцам необходимый для них шоколад иначе — они стали получать на десерт жидкий горячий шоколад.

Представляю, как обрадовались работники кухни. Говорю об этом с уверенностью, потому что через много лет, работая в больницах, убеждалась, насколько они (кухонные работники) предприимчивы. Заставляла в моём присутствии закладывать мясо в котёл по весу, а потом находила куски отваренного мяса, завёрнутого в целлофан, под тумбочками, за батареями, в самых неожиданных местах…

***

Папа был очень ответственный человек и отдавал работе (службе) всё своё время. Вспоминаю, когда мы жили в Скоморохах, он часто уходил из дома в 22:00 и приходил после 23:00; нет, не на ночные полёты, а накануне утренних. Дело в том, что каждый год в авиационный полк, где служил папа, прибывало пополнение — выпускники военных училищ. Как правило, это были холостяки, которые жили в гарнизонной гостинице-общежитии с неофициальным названием «Золотой Клоп» (в незапамятные времена клопы там, возможно, и были, но папа никогда бы не допустил подобного безобразия). Понятно, что получавшие приличные деньги, вырвавшиеся на волю после училища, молодые ребята пускались во все тяжкие. А папа отвечал за состояние их здоровья вообще и перед каждым вылетом в частности.

Накануне утренних полётов папа усаживался со свежими газетами в холле «Золотого Клопа» и оставался там до 23:00. Лётчика, которого к этому времени не было в постели, папа на следующий день не допускал к полётам. Как бы тот ни оправдывался: «ночевал у родственников, у знакомых, вернулся сразу после того, как Вы ушли, товарищ подполковник», — папа был неумолим: он заботился о гуляках больше, чем они сами о себе…

***

Как-то в полк прибыл молодой лётчик, у которого оказались серьёзные проблемы, связанные с его широкоскулым лицом, не вмещавшемся в стандартный гермошлем (в «нашем» полку лётчики летали на сверхзвуковых самолётах в гермокостюмах, выглядели, как космонавты). Незадачливого обладателя скуластой физиономии (он был из Мордовии, если я правильно помню) было решено перевести в другой полк, на другие самолёты. Парень был в отчаянии, он так мечтал летать на новейших сверхзвуковых истребителях, это было так «круто», как сказали бы сейчас. Мордвин «впал в депрессию»… Папа добился разрешения, поехал с бедолагой на завод-изготовитель, кому-то объяснял, кого-то просил, кого-то убеждал, и в результате для парня изготовили индивидуальный шлем с учётом нестандартных размеров его монголоидного лика.

***

Ещё помню, в соседней части оказался на срочной службе солдат-грузин, которого незаконно призвали в армию, потому что он был единственным сыном одинокой бедной женщины из какого-то высокогорного селения (видимо, выполняя план призыва, взяли вместо другого — «откупившегося»). Папа писал, возмущался, снова писал, ездил, но в результате мальчишку демобилизовали.

***

В связи с упоминанием холостяков вспомнила смешную историю, расказанную её участником — замполитом полка. Военные лётчики пользовались в те годы особым вниманием представительниц слабого пола. Выйти замуж за лётчика было мечтой многих девушек из соседних сёл. Поскольку форма лётчиков и техников мало различалась, вторые часто выдавали себя за первых… Нужно напомнить и о том, что времена были такие, о которых короче и понятнее всего повествуют анекдоты: «Чем жёны удерживают мужей? Немка — питанием, англичанка — воспитанием, француженка — грацией, а русская — парторганизацией». Вот почему замполиту нередко приходилось выслушивать жалобы обманутых девиц, надеявшихся с помощью всевластной партии заполучить обманщика в мужья. «Наш» партийный босс нашёл способ спасения для попавших в сети незадачливых юнцов. Василий Семёнович Шкиря любезно принимал девиц, внимательно выслушивал, поддакивал, выражал искреннее сочувствие: «Как хорошо я Вас понимаю, как рад был бы Вам помочь. Но Вы поздно ко мне обратились, к сожалению. В следующий раз приходите ко мне заранее, я Вам всё подробно расскажу про вашего ухажёра и подскажу, стоит ли ему доверять свою честь», — говорил он в заключение, ласково беря потерпевшую под локоток и решительно подводя к двери…

***

Могу говорить о папе бесконечно. О том, какой он был порядочный, как трепетно относился к маме, к вопросам супружеской верности, совсем не так, как подавляющее большинство грузинских мужчин. Однажды в гарнизоне, жизнь в котором проходит у всех на виду, разыгралась семейная драма в семье моего одноклассника, когда всем стало известно, что его отец (тоже военврач, но служивший в полку бомбардировщиков, а папа — в истребительном) завёл интрижку с медсестрой. Очень самолюбивый пятнадцатилетний мальчишка настолько тяжело переживал случившееся, что почти месяц не только в школу перестал ходить, но вообще не выходил из дома. Мой папа перестал подавать своему коллеге руку, о чём тоже стало известно окружающим, и за что некоторые мужчины папу осуждали…

***

Несмотря на то, что папа всю войну был на передовой, закончил службу полковником, он оставался абсолютно гражданским человеком. Когда я шла с ним рядом по гарнизону, и встречные офицеры брали под козырёк: «Здравия желаю!», мой папа с улыбкой кивал и отвечал: «Здравствуйте». Близким по чину протягивал руку, и только солдатам отдавал честь.

Помню как-то, мне было лет 16, поехали мы с папой в летний день в Житомир. Шедший навстречу молодой курсант вытянулся по Уставу, вскинул ладонь и ловко щёлкнул каблуками. Когда мы прошли мимо, папа довольно улыбался: «Это он не мне, тебе честь отдавал!».

***

Папина любовь ко мне была известна всем, кто его знал. Как-то за столом в нашем доме один из гостей — папиных сослуживцев, когда заговорили о детях, сказал, что «эталоном отцовской любви может служить любовь Николая Семёновича к Людмиле. Все знают, если нужно получить „добро“ у Лорда, разговор следует начинать с комплиментов его любимой дочке»…

Может, и была в этом доля истины, но папа вообще был очень добрым человеком. Вернувшись из Китая, он все красивые и дорогие мужские вещи отвёз своим братьям, несмотря на просьбы мамы оставить себе хотя бы кожаное пальто с подстёжкой из натурального меха. «В Грузии тепло, а ты всегда так мёрзнешь!» — уговаривала мама. «Зачем оно мне, я ведь всё равно хожу в форме, а Володе оно понравится»…

И для тёти Фани с дядей Мишей он привёз много подарков, и всегда помогал им. И когда моего кузена должны были после окончания фельдшерского училища призвать в армию (тётя Фаня с ума сходила), папа устроил так, что Лёнька служил в Днепропетровске (папа тогда уже был старшим врачом дивизии, штаб которой размещался там), в санчасти, под папиным присмотром; конечно же, часто бывал у моих родителей и ел свой любимый куриный бульон и крылышки… Папа убеждал Лёню поступать после демобилизации в Ленинградскую военно-медицинскую академию, но мой избалованный братик заявил, что ему и за эти годы надоели сапоги и форма; в действительности же, как оказалось, он не хотел учиться, а хотел жениться…

***

Папа не только безоговорочно и безусловно любил меня, он всегда очень за меня боялся и так оберегал от возможных травм, что в результате я не научилась ездить ни на велосипеде, ни на лыжах, ни на коньках. Помню, ко дню моего 9 года рождения мама приготовила мне сюрприз — коньки с ботинками (зимой 1953 года их можно было достать ценой значительных усилий, большинство ребят катались на коньках, привязанных к валенкам). Я была несказанно рада, и мама была довольна, что смогла сделать мне такой хороший подарок. Но папа был другого мнения: катание на коньках небезопасно, я, конечно же, буду падать, могу сломать руку или ногу, хотя это и не самое страшное. А что, если я упаду так, что разобью голову?! Коньки, такие сверкающе-прекрасные, улеглись в фанерный ящик и отправились по почте к моей двоюродной сестре Полине.

***

От роли изгоя среди одноклассников меня, как я понимаю, спасало лишь то, что я лучше всех училась и никогда не была зубрилой и задавакой. Мне нравилось объяснять то, что было непонятно другим. В младших классах я просто давала списывать, решала оба варианта контрольных. А в старших — оставалась после уроков или приходила на полчаса раньше, чтобы объяснить тем, кто этого хотел, домашнее задание.

От уроков физкультуры папа меня освободил, оправдывая своё решение объективной причиной — выраженное плоскостопие. Плоскостопие, действительно имело место быть, причём, в «предпоследней стадии», если учесть, что «последняя — ласты»… Лет в 40 пришлось даже решиться на операцию обеих стоп…

Так и не научилась я ни на велосипеде ездить, ни на коньках кататься, ни на лыжах…

Плавать я тоже не умела. И тоже из-за папы. Когда мы жили на Сахалине, папе приснился страшный сон, содержание которого я узнала, лишь став взрослой и научившись плавать. Папе приснилось, будто я утонула. Он будто бы возвращается со службы и видит, как его ординарец несёт меня, бездыханную, и шевелятся на ветру лишь мои длинные кудрявые волосы. Страшный сон заставлял моего папу бледнеть даже тогда, когда я в Грузии, в деревне у тёти Ксении, хотела заглянуть в глубокий колодец. Из-за папиного страха родители отказались от путёвки в Артек, которой меня наградили за отличную учёбу и победы в разных олимпиадах. Как я страдала, когда мы ходили с одноклассниками на речку, которая протекала за проволокой нашего гарнизона, и все, кроме меня, плавали, ныряли, дурачились в воде; как я им завидовала!

Да что плаванье! Я не умела играть в «классики», прыгать через скакалку, не могла поймать мяч. Я стыдилась этого и потому лет до 12—13 единственными моими друзьями были книги.

Моя неуклюжесть всегда тяготила меня. И вот в то время, как мои одноклассницы, давно забыв про прыгалки, сосредоточили все свои мысли и чувства на нарядах и мальчиках, я тайком брала скакалку, которой виртуозно владела моя младшая сестра, уходила туда, где никто не мог меня видеть, и училась перепрыгивать через непослушную верёвку…

Очень хорошо помню это страстное желание доказать себе самой, что я могу. Нередко и сейчас ловлю себя на этом…

***

В институте меня определили в специальную физкультурную группу, но поскольку организовать таковую не представлялось возможным, и она существовала только в отчётах, мне ставили «зачёт» за присутствие на общих занятиях. Зимой нас вывозили на лыжную базу в Шувалово. Нужно было бегать на лыжах, укладываясь в какие-то нормативы. Я объяснила преподавателю, что не умею даже стоять на лыжах, тем более бегать. Он подозрительно посмотрел на меня: «Ваша фамилия?». Я ответила. «Тогда понятно! Где же Вам было научиться!». Меня в очередной раз выручила моя фамилия, не стану же я ему объяснять, что жила не в Грузии, да и в Грузии есть где на лыжах покататься…

Я исправно посещала все занятия, выполняя обязанности «секретаря»: заполняла протоколы, щёлкала секундомером, подбадривала бегунов, за что и получала «зачёт».

***

Но однажды мне всё-таки пришлось стать на лыжи. Я тогда работала заместителем директора медицинского училища. Дважды в год, согласно учебному плану, кафедра физвоспитания проводила «День здоровья». В июне все учащиеся и преподаватели грузились на баржу и отплывали на живописный берег Волхова. Там разбивали палаточный лагерь, проводили забавные соревнования, весёлые конкурсы, загорали, купались, короче — активно и интересно отдыхали. Я к тому времени уже плавала и с удовольствием проводила этот день с коллегами.

Зимой выезжали за город, на базу отдыха, и все перемещения и соревнования были так или иначе связаны с лыжами. Чтобы избежать позора, я обычно находила себе «неотложную работу» в училище. Но случилось как-то, что зимний день здоровья совпал с 55-летием одного из наших преподавателей, который решил отметить свой юбилей с коллегами на базе, на следующий день после обязательной программы. Отвертеться было невозможно. В первый день пребывания я с демонстративным усердием занялась оформлением поздравительного адреса, шуточной стенгазеты и таким образом избежала участия в зимних соревнованиях. Вечером учащихся в сопровождении преподавателей из числа молодых мам отправили в город, а остальные, не столь зависимые от жён-мужей-детей, остались на базе.

Учитывая краткость зимних дней, было решено начать празднование юбилея как можно раньше и устроить пикник на лесной поляне — предполагалось, что это будет необычно, романтично и очень красиво. Оказалось, что попасть в это сказочное место можно только на лыжах. Пришлось признаться, что я вряд ли смогу составить компанию лыжникам-романтикам. Мои слова никто не принял всерьёз. По лицу нашего физкультурника Гурия Павловича, которому я попыталась доходчиво объяснить свою проблему, было видно, что он скептически воспринял мои откровения. Снисходительно утешил: «Людмила Николаевна, лыжи — не коньки, не большая наука, не гонки ведь! Я пойду замыкающим, Вы — передо мной, всё будет в порядке»

Конец ознакомительного фрагмента.