Человек с большим будущим

Литагент «Фантом», 2016

Индия, 1919 год. Отчаянно желая начать все сначала, капитан Сэм Уиндем прибывает из Британии, чтобы занять важный пост в полиции Калькутты. Вскоре его вызывают на место странного убийства. Жертва – высокопоставленный чиновник, тело нашли в трущобном квартале, где европейцы не бывают, скомканная записка у него во рту требует, чтобы британцы покинули Индию, а иначе последуют новые жертвы. Капитан Уиндем берет в помощники первого в полиции офицера-индийца, сержанта Банерджи по прозвищу Несокрушим. Быстро выясняется, что история куда запутанней, чем политическое убийство. Атмосферный, в духе Артура Конан Дойла детектив, разворачивающийся в ярких декорациях колониальной Индии. Это первая книга из детективной серии про Уиндема и Несокрушима. Роман получил престижную жанровую премию CWA Endeavour Dagger как лучший исторический детектив.

Два

Моя мать умерла, когда мне было шесть. Отец служил директором местной школы. В приходе он пользовался некоторым авторитетом, но за его пределами никакого влияния не имел. Вскоре он женился снова, меня же сочли лишним и отослали в Хедерли, ничем не примечательную школу-пансион в богом забытом уголке на юго-западе, настолько удаленном от сколь-нибудь значимых населенных пунктов, насколько это только возможно в Англии.

Хедерли ничем не отличалась от множества других второстепенных частных школ, которыми усеяны графства. Провинциальная как по расположению, так и по подходу, она давала сносное образование, поддерживала некоторую иллюзию респектабельности, и, что самое важное, семьям среднего класса было очень удобно отправлять туда детей, которых по той или иной причине требовалось сбыть с рук без лишних хлопот. Я не возражал. Мне было хорошо в Хедерли — по крайней мере, лучше, чем дома. Во всяком случае, будь у меня возможность, я бы с удовольствием пробыл там подольше. Я завидовал ребятам, которым приходилось проводить каникулы в школе, потому что их родители служили в какой-нибудь далекой точке планеты, несли там бремя белого человека и поддерживали дело империи.

Империя и правда была делом, предприятием среднего класса, построенным на фундаменте таких школ, как Хедерли. Подобные учебные заведения массово производили розовощеких исполнительных молодых людей, которые и были маслом, помогающим вертеться колесам империи. Эти мальчики становились ее госслужащими и полицейскими, ее клерками и сборщиками налогов. Со временем они женились, заводили собственных детей и отправляли их обратно в Англию за тем же образованием, которое когда-то получили сами, в те же самые школы, чтобы там из них вылепили новое поколение колониальных чиновников. Так колесо делало полный круг.

Я покинул Хедерли в семнадцать лет, когда закончились деньги. За год перед этим отец заболел, оказался стеснен в средствах, и оплата школы стала для него непозволительной роскошью. Я не держал на него зла. Просто не повезло, бывает. Тем не менее передо мной возникла трудность: я должен был решить, что делать с собою дальше. Об университете, даже если бы я и питал надежды туда попасть, теперь не могло быть и речи. И я поступил так, как из века в век поступают энергичные молодые люди без перспектив и вдобавок совершенно без средств. Я отправился в Лондон.

Мне повезло. У меня был дядя, который жил в Ист-Энде^[16], неподалеку от Майл-Энд-роуд. Будучи местным мировым судьей, он водил полезные знакомства. Именно он подал мне идею поступить на службу в полицию. Мысль показалась мне удачной, особенно если учесть, что другого плана у меня не было. Я подал заявление, и мне предложили должность констебля в «Мете»^[17], то есть в лондонской полиции, в дивизионе «Эйч». Наш штаб находился в районе Степни. Многие полагают, что «Мет» — самая старая полиция на свете. Это не так. У нас, конечно, были «бегуны с Боу-стрит»^[18], но первая настоящая полиция появилась в Париже. «Мет» даже не самый старый в Великобритании. Этот рекорд принадлежит Глазго, где полиция появилась на тридцать с лишним лет раньше, чем Роберт Пил предложил учредить ее в Лондоне. Впрочем, если уж какой город и нуждался в полиции больше Лондона, то это, конечно же, Глазго.

Я не хочу сказать, что в Лондоне было спокойно. В Степни и Ист-Энде точно не было, и убийств на нашу долю выпало более чем достаточно. Нам, правда, не попадались трупы в смокингах — не те это были районы. И все же парни из дивизиона «Эйч» были рады иметь при себе старые верные револьверы «бульдоги». Надо сказать, что мне ни разу не пришлось стрелять из моего: чтобы произвести впечатление, обычно было достаточно просто навести его на нарушителя.

Прорыв у меня случился пару лет спустя, в связи с на редкость отвратительным двойным убийством на Вестферри-роуд. Тела лавочника по фамилии Фарлоу и его супруги были как-то ранним утром обнаружены их помощницей, девушкой по имени Роузи, которая при виде сцены, словно сошедшей со страниц бульварного ужастика, повела себя весьма разумно и заорала во всю глотку. Так случилось, что я как раз совершал обход, услышал ее вопли и оказался первым констеблем на месте преступления. Не было никаких следов взлома, вообще ничего подозрительного, кроме, конечно, двух тел в квартире над лавкой — оба в ночных рубашках, у обоих горло перерезано. Вскоре прибыли другие полицейские и оцепили все вокруг. В результате проведенного обыска под кроватью супругов Фарлоу был обнаружен ящик для выручки, открытый и пустой.

Пресса разнюхала о происшествии, накрутила местных жителей до истерики, и убийством занялось Управление уголовных расследований Скотланд-Ярда. После некоторых уговоров они позволили мне продолжать работу над делом. Я убедил их, что могу оказаться полезен — в конце концов, я был первым полицейским на месте преступления и хорошо знал район.

Мы стали искать свидетелей; отозвалось несколько человек. Тем утром они заметили, как из здания выходят двое мужчин подозрительного вида. Кое-кто из опрошенных даже узнал эту парочку — по их словам, это были два брата, Альфред и Альберт Стрэтфорд, хулиганы и бандиты, славившиеся своей жестокостью, чрезмерной даже по меркам этой части города. Мы вызвали братьев для дачи показаний. Разумеется, те все отрицали. Послушать их, так можно было подумать, что оба были в церкви во время убийства.

Потом свидетели пошли на попятный. Показания менялись: было темно, они не могут с уверенностью сказать, что именно видели, даже сомневаются, тот ли это был день. Раз — и мы остались с пустыми руками, братьев Стрэтфорд надо было отпускать. Хватаясь за последнюю соломинку, сотрудники Управления вернулись на место событий, чтобы попробовать найти какие-нибудь улики, пропущенные в прошлый раз, но почти не надеясь на успех. Я остался в штабе и был предоставлен сам себе. Повинуясь минутному порыву, я спустился к сейфу, где хранились вещественные доказательства. Дело разваливалось, мое временное сотрудничество с Управлением уголовных расследований подходило к концу, и я хотел напоследок еще раз взглянуть на наши находки — по старой памяти, так сказать. Я осмотрел скудное содержимое сейфа: пропитанные кровью ночные рубашки, разбитые карманные часы, пустой ящик для выручки. И тут я заметил красноватое пятно, скрывавшееся на крышке ящика, на внутренней стороне ее боковой грани. Должно быть, в тот день пятно проглядели в суете. Я мигом догадался, что это такое, а главное, что может означать. Молнией взлетел я обратно по ступенькам. Мои руки дрожали, когда я показывал улику старшему по званию. Вскоре был призван отдел дактилоскопии Скотланд-Ярда, находившийся тогда в зачаточном состоянии. Им удалось снять отпечаток, который в точности совпал с отпечатком большого пальца Альфреда Стрэтфорда. Мы, можно сказать, поймали преступника за руку. После этого я попросил о переводе в Управление уголовных расследований, и меня приняли.

Что касается братьев Стрэтфорд, то оба они отправились на виселицу.

Следующие семь лет я провел в Управлении, расследуя дела, при встрече с которыми мало кому удалось бы удержать свой обед в желудке. Со временем такие вещи надоедают, и в конце 1912 года я перешел в Специальную службу, чьей главной задачей в то время было приглядывать за столичными фениями^[19] и теми, кто им симпатизировал. Сейчас почти никто уже не помнит, что Специальная служба возникла как Специальная ирландская служба. Пусть название теперь и изменилось, но миссия осталась прежней.

Война началась летом четырнадцатого года. Я не был в числе тех, кто с нетерпением ожидал ее прихода (вряд ли индейка могла бы радоваться Рождеству), — может быть, потому, что уже достаточно встречался со смертью, чтобы понять, что она часто отвратительна, как правило, бессмысленна и только в редких случаях благородна. И меня совершенно точно не захватила эта всеобщая лихорадка, под влиянием которой бесчисленное множество молодых людей со всех ног спешили в те первые дни на призывные пункты, полагая, что к Новому году все уже закончится. Сколько же людей считало, что война будет короткой, что мы придем туда, устроим кайзеру взбучку — и дело с концом. Как будто одержать верх над всей технической мощью Германской имперской армии будет не труднее, чем справиться с метателями копий, с которыми мы с удовольствием сражались в ходе своих колониальных кампаний.

И все-таки в итоге я пошел добровольцем. Не из любви к королю и родине, что считается достойным, а из любви к женщине, что совсем не такая однозначная вещь.

Я впервые повстречал Сару в омнибусе в Майл-Энде однажды утром осенью 1913 года. Говоря о любви с первого взгляда, принято упоминать скрипки и фейерверки. Для меня этот опыт был скорее сродни легкому сердечному приступу. Она была красива, как воплощенная мечта англичанина. И слишком хороша собой, чтобы ехать в омнибусе по Уайтчепел-роуд, — да и вообще, если на то пошло, находиться ближе чем в пяти милях от этого места. Не успел я собраться с мыслями, как она вышла, и я потерял ее в толпе. Эта история могла тем и закончиться, но несколько дней спустя я снова встретил Сару в том же омнибусе. Вскоре я стал точно рассчитывать свой маршрут, подгадывая так, чтобы совпасть с ней по времени. Было приятно, что старые добрые техники слежки Специальной службы в кои-то веки пригодились мне для чего-то кроме преследования ирландцев по всему городу.

На протяжении нескольких следующих недель эти утренние поездки придавали вкус моей жизни. Встретив ее, я радовался, если же ее не оказывалось на месте, ощущал пустоту. Однажды, когда в омнибусе было особенно много народу, я уступил ей место. Она решила, что это очень мило с моей стороны. Я решил, что это хорошая возможность завязать разговор.

Со временем мы познакомились ближе. Сара работала учительницей в школе, была на несколько лет старше меня и отличалась умом. Возможно, сперва меня привлекла ее красота, но полюбил я ее именно за ум. Она была открыта новым идеям, придерживалась либеральных и радикальных взглядов. Некоторых мужчин умные женщины пугают, меня же, наоборот, эта черта пьянит и очаровывает. Это были самые счастливые дни в моей жизни. Сара любила природу, и сколько морозных воскресных дней провели мы, гуляя вместе по королевским садам! Я и сейчас при виде любого парка каждый раз вспоминаю о ней.

Но путь истинной любви не бывает гладким^[20], и в нашем случае он петлял вовсю. Дело в том, что не я один пал жертвой чар Сары. У нее было полно поклонников — главным образом, интеллектуалов и радикалов, попадались среди них и иностранцы. Она ввела меня в свой круг и представила этим занудным серьезным типам с их новыми яркими идеями и старыми потертыми пиджаками. Они любили собираться в кафе и с жаром рассуждать о братской солидарности рабочих и диктатуре пролетариата. Все это, конечно, была полная чепуха. Они находились там по той же причине, что и я, — слетались, словно мотыльки, к тому же пламени. Каждый из них с готовностью вонзил бы нож товарищам в спину, забыв напрочь о братской солидарности, если бы верил, что это поможет ему добиться расположения Сары. Кое-что, впрочем, их объединяло, а именно неприязнь ко мне. Неприязнь, которая ничуть не ослабла, когда они узнали, что я служу в полиции.

Конечно, в нашей компании были и другие женщины, но Сару затмить они не могли. А та, полностью осознавая свою исключительность, старалась равномерно распределять знаки внимания между всеми: здесь взгляд, там ласковое слово — ровно столько, сколько нужно, чтобы не показалось, будто она отдает предпочтение кому-то из своих поклонников, и чтобы никто не пал духом, утратив надежду.

Я записался добровольцем, желая выделиться на фоне остальных. Подобно большинству радикалов, они много говорили, но ничего не делали, и необязательно было быть интеллектуалом, чтобы понять, что Сара начинала уставать от этого бесконечного пустословия. Я записался добровольцем, потому что почувствовал, что, несмотря на свои свободные взгляды, в действительности она хотела, чтобы мужчина вел себя по-мужски. Я записался добровольцем, потому что любил ее. А затем попросил ее руки.

Я поступил на службу в январе 1915 года и за три недели постиг самые азы начального обучения вместе с парой дюжин других новобранцев. Мы с Сарой поженились в конце февраля, а через два дня я отбыл во Францию.

Нам почти сразу пришлось понюхать пороху: нас бросили в атаку у Нев-Шапеля. Некоторые мои товарищи погибли в той битве — первые из многих. В те дни постоянно приходилось искать замену павшим в бою, и быстрое продвижение по службе было обычным делом. Меня, как инспектора уголовной полиции, сочли достойным офицерского звания и быстро произвели в младшие лейтенанты. За этим повышением последовали и другие — просто благодаря тому, что я был еще жив. Мои друзья погибали один за другим. Не пощадила смерть и семью: мой единокровный брат Чарли в семнадцатом году под Камбре «пропал без вести, предположительно убит в бою». За два года до того он был у меня на свадьбе, а на его похоронах я в последний раз видел отца, который вскоре умер. В итоге из нас всех, примерно двадцати парней, одновременно записавшихся добровольцами, в живых остались лишь двое, и только мне удалось не тронуться рассудком — да и это спорно.

Как раз во время войны я и познакомился с лордом Таггертом. В Сент-Омере меня вызвали из строя и приказали явиться к нему. Он носил знаки отличия майора 10-го фузилерского полка, но довольно быстро стало очевидно, что на самом деле он служит в военной разведке. Оказалось, он прочел мое личное дело, обратил внимание на мои несколько лет в Специальной службе и хотел дать мне поручение. Меня отправили в Кале — следить за одним голландцем, которого разведка подозревала в шпионаже в пользу противника. Несколько недель я следовал за ним, замечая, с кем он встречается и с кем водит знакомство, и вскоре мы раскрыли целую сеть шпионов, которые работали в доках и передавали немцам сведения о нашем материальном обеспечении.

Таггерт спросил, хочу ли я остаться работать на него. Тут и думать было нечего: за месяц в разведке я сделал для фронта больше, чем за те без малого два года, что сидел в окопах. Новая работа мне по большей части нравилась, и я хорошо себя проявил. В сравнении с ирландцами, немцы были просто дилетантами. К шпионажу они относились примерно так же, как британцы относятся к торговле на базаре, — считали его сомнительным занятием и уделом других народов.

Война закончилась для меня летом 1918 года в битве на Марне. Гунны^[21] собрались с последними силами и пустили в ход все — казалось, артиллерия лупила две недели без продыху. Я был на задании на передовой, когда рядом разорвался снаряд. Мне повезло. Меня обнаружил санитар, оттащил в полевой госпиталь, а через неделю меня переправили в другой госпиталь, уже в Англии. Какое-то время я находился между жизнью и смертью. От боли мне давали морфий, и много дней я провел в тумане наркотического опьянения. И только гораздо позже, когда мое психическое состояние было признано достаточно устойчивым, мне сообщили о смерти Сары. Мне объяснили, что причиной стал грипп, что была эпидемия, от которой умерло много людей. Как будто это как-то могло смягчить удар.

Обратно во Францию меня посылать не стали. Не было смысла. К октябрю уже стало ясно, что войне конец. Вместо этого меня демобилизовали и позволили вернуться к обычной жизни. Но какая это жизнь, когда все, кто был тебе дорог, лежат на кладбище или разметаны по французским полям, а тебе остались лишь память и чувство вины. Я вернулся на службу в полицию, надеясь вновь обрести какую-нибудь цель. Не помогло. Привычной обстановке не удалось вдохнуть новую жизнь в то, что было теперь пустой шелухой. Со смертью Сары умерло все лучшее во мне. Дни мои были пусты, а ночи наполнены криками умерших, которые ничто не могло заглушить. Ничто, кроме морфия. Когда же он закончился, я перешел на опиум. Действовал он хуже, но его было довольно просто достать, особенно для полицейского, получившего боевое крещение в Ист-Энде. В одном Лаймхаусе^[22] я знал несколько притонов, и как-то раз морозной декабрьской ночью, бредя неровной походкой по Нэрроу-стрит мимо места, где канал Лаймхаус-Кат встречается с Темзой, я подумал: а не пора ли положить всему этому конец? Это так просто. Пара шагов в темноту — и готово. Холод заглушит боль, и очень скоро все будет позади…

Тут я вспомнил, как разругался с одним сержантом речной полиции в Уоппинге^[23]. И только мысль о том, как он обрадуется, выловив из воды мой раздувшийся труп, заставила меня передумать.

Таким я бываю мелочным.

Как раз вскоре после этого я получил телеграмму: лорд Таггерт предлагал мне работу. Его назначили комиссаром Имперской полиции в Бенгалии, ему нужны были хорошие детективы, и он просил меня приехать к нему в Калькутту. В Англии теперь не было ничего, о чем я стал бы жалеть, и вот в начале марта, простившись на пристани с отцом Сары, я взошел на борт парохода компании «Пи энд О», отправлявшегося в Бенгалию. Перед отъездом мне удалось стянуть немного таблеток морфия из сейфа для вещественных доказательств в Бетнал-Грине^[24]. Сделать это было несложно, улики терялись то и дело. Ходили слухи, что некоторые уоппингские полицейские гораздо больше зарабатывают на стороне, сбывая запрещенные товары, чем на службе. Меня же только заботило, хватит ли украденных таблеток на трехнедельное путешествие. Получалось впритык. Приходилось бережно расходовать запас, но я надеялся, что смогу продержаться на нем до Калькутты.

Увы, удача повернулась ко мне спиной. По причине непогоды в Средиземном море наш путь стал почти на неделю длиннее, и таблетки закончились за несколько дней до того, как мы наконец увидели бенгальский берег.

Бенгалия. Зеленая, плодородная и невежественная. Она показалась мне страной дышащих паром джунглей и влажных мангровых рощ — скорее водой, чем сушей. Климат в Бенгалии — один из самых неприятных на планете: ее поочередно то иссушает палящее солнце, то заливают муссонные дожди, словно Господь, будучи в дурном расположении духа, выбрал из возможных природных явлений все самые отвратительные для англичанина и собрал воедино в этом проклятом месте. Так что совершенно логично, что именно здесь, в восьмидесяти милях от побережья, в малярийном болоте на восточном берегу мутной реки Хугли, мы и решили построить Калькутту, нашу индийскую столицу. Похоже, мы любим трудности.

Я впервые ступил на индийскую землю первого апреля 1919 года. В День дураков. Очень символично. Пароход поднялся вверх по реке. Джунгли сменились полями и деревеньками из глинобитных хижин, и вот наконец за крутой излучиной нашему взору открылся огромный город, увенчанный короной черного марева из сотен промышленных труб.

Не очень-то это приятно — впервые в жизни очутиться в Калькутте без поддержки в виде наркотика. Конечно, тут стоит жара — палящая, удушающая, непреклонная. Но жара — не самое худшее. Влажность — вот что способно довести до безумия.

Река до отказа была набита кораблями. Огромные океанские торговые суда соперничали за место у причала. Если река была артерией города, то эти суда, развозящие товары по всему миру, были его кровью.

Взглянув на Калькутту, можно решить, что это столица с древней историей. На самом же деле она моложе Нью-Йорка, Бостона и десятка прочих американских городов. Однако, в отличие от них, ее не строили с надеждой на новое начало в Новом Свете. Этот город был основан по более приземленной причине. Он предназначался для торговли.

Калькутта — мы звали ее городом дворцов, нашей восточной звездой. Мы построили этот город, возвели особняки и монументы там, где раньше были только джунгли и крыши из тростника. Мы заплатили за это кровью и теперь утверждали, что Калькутта — британский город. Пяти минут здесь хватит, чтобы понять, что никакая она не британская. Но при этом индийской ее тоже не назовешь.

Правда в том, что Калькутта уникальна.

Примечания

16

Восточная часть Лондона, имела репутацию рабочего, бедного района.

17

Неформальное название лондонской полиции, сокращение от Metropolitan Police.

18

Группа первых профессиональных полицейских, базировавшаяся на Боу-стрит.

19

Фении — члены тайного общества, боровшегося за освобождение Ирландии от английского владычества.

20

Строка из комедии У. Шекспира «Сон в летнюю ночь», перевод Т. Щепкиной-Куперник.

21

Уничижительное прозвище немцев, популяризованное Редьярдом Киплингом в начале XX века.

22

Район в восточной части Лондона.

23

Район в восточной части Лондона. Находится ниже по течению Темзы, чем Лаймхаус.

24

Район в восточной части Лондона, где находился известный полицейский участок, штаб подразделения «Джей».