Глава 5
Место пожара до сих пор было ограждено желтой лентой, но рядом никого. Выгоревшие почти на восемьдесят процентов несколько этажей. На одном из которых я и застрял.
Перед глазами стояли картинки того дня. Было ощущение, что огонь жалит меня по новой, кусает спину и торопится поглотить. Вместе с этим ощущением боли и заживо плавящегося тела, страх пробирался под кожу. На моем теле достаточно ожогов, я знаю, что это за чувство. И сейчас оно было ярким. Но я сумел избавиться от этого наваждения.
Обошел по краю здание, дойдя до того самого окна, куда я так и не смог добраться.
Глаза стали сканировать остальные окна, менее поврежденные и мозг заработал в ином русле. Я начал видеть пути, которые сразу не распознал и чем больше думал об этом, тем сильнее начинал злиться.
Мне стоило увидеть все это сразу… Мне стоило просто посмотреть по сторонам.
Руки затряслись от гнева, бурлящего в крови.
Что, если бы пошел не я спасать ребенка? Что, если я не просто не спас, а виновный в этой гибели?
Телефон стал разрываться от входящего звонка, который я до этого и не слышал.
Вытащил и, заметив имя Милы, не решился поднять трубку. Не хочу говорить с ней в таком состоянии.
Отошел к лавочкам, которые располагаются прямо перед зданием, и сел, чтобы отдохнула нога, да и спина тоже. Сколько прошло времени с момента, как я выпал из реальности, без понятия. Даже не помню, во сколько я сюда приехал.
Вызвав такси, я поехал на этот раз домой, где меня встретила жена, стоило открыть дверь.
— Герман? — Мила выскочила в прихожую и потрясенно посмотрела на меня.
Оглядела так, будто была уверена, что со мной должно было что-то случиться.
— Господи, — бросилась на шею и сжала в своих руках. — Где ты был?
— Со мной все в порядке. Успокойся.
— Я надеюсь, — услышал, как она всхлипывает, и поцеловал в щеку, отодвигаясь.
Заглядываю в ее глаза и ощущаю вину.
— Я правда в порядке, не стоило так беспокоиться, Мил.
Ее мягкие руки, на которых виднеется не смытая краска после работы, берут мое лицо. А глаза смотрят с огромной любовью.
— Ты не можешь так со мной поступать, Герман. Прошу тебя, не делай так больше, — слезы в ее глазах отражают свет лампы, горящей в коридоре.
Карие глаза, кажутся песочными и потерянными.
— Не буду. Клянусь, — губами касаюсь ее губ. — Прости.
— Хорошо, — шепчет в ответ и тянет за собой.
Помогает снять куртку, потому что все еще холодно на улице в этом апреле.
— Голоден?
— Ужасно.
— Отлично. У меня уже готово мясо.
— А где, Оксанка? — замечаю тишину в квартире и оглядываюсь.
— У Лены. Отпросилась недавно.
— Которая одноклассница?
— Да.
— Ясно, — сажусь за обеденный стол и наблюдаю, как Мила суетится с поздним обедом. — Как на работе дела?
Спрашиваю, желая заполнить этот момент ее голосом.
Что в моей жене присутствует и не меркнет, так это ее тяга к живописи и искусству.
Если у нее день рождения или праздник, связанный с дарением подарков, то она постоянно просит одно и то же. Главное, чтобы это было вплотную с ее любимым делом взаимосвязано.
Ухожу в свои мысли. Слушаю ее веселый голос, но затем все сменяется неожиданным вопросом.
— Так где ты был?
— На работу съездил. Встретился с психологом.
Замолкаю, не знаю почему. Мила останавливается у стола с тарелкой в руках и внимательно смотрит, явно понимая, что я молчу не просто так.
— Прошу, поговори со мной, родной, — гладит мое плечо, и я решаю, что она должна понять меня.
— Я ездил на место пожара, — сдаюсь и тру ладонями лицо.
— Что? Господи… зачем?
Ее вопрос заставляет резко открыть глаза.
— Я… Ты не понимаешь. Я должен…
— Герман, я прошу тебя, не нужно себя винить. Не нужно…
— Мила, хватит, — перебиваю ее, встав из-за стола. — Не надо лезть… Ты не понимаешь, что я испытываю.
Смотрю на нее строгим взглядом, подбирая такой же тон. Я не хочу грубить жене, но если она не собирается меня слушать и слышать, то мы не будем и вовсе говорить на эту тему.
— Я понимаю, может быть не до конца, но Герман, тебе нужно прекратить истязать себя за то, в чем ты был не властен, — ее руки тянутся ко мне в попытке сгладить острые углы, но я уже не властен в своих мыслях.
— Твои слова и подтверждают, что ты ни черта не понимаешь, — ухожу из кухни с пропавшим аппетитом и скрываюсь в спальне.
Мила
Меня пригвождает к полу его отстраненность, злоба и что-то черное, что источала его аура, пока Герман стоял передо мной.
Тон голоса, что больно ранил каждым словом. Затем шаги через всю квартиру и громкий хлопок дверью.
Мой муж… сейчас мало походил на человека, которого я знала еще пару недель назад.
Но все что я могла сейчас сделать это оставить его в покое.
Как бы мне ни хотелось пойти и выслушать, обнять и просто быть рядом, этого не хотел он. И я не знала, как правильно справляться с этой его болью и виной, что засели в сердце моего Германа.
Но в одном я была уверена, сдаваться я не стану, как и ему не позволю.
Оставлять обед на столе я не стала. Поэтому убрала обратно.
Прошлась по квартире, тихо ступая на носочках практически. Посмотрела на часы, что показывали лишь три часа дня.
Дочь будет у подруги долго. Герман тоже нескоро выйдет и будет готов говорить со мной, поэтому я ухожу в небольшую комнату, которую оборудовала для своего творчества. Ставлю холст на специальную подставку. Любимые кисти уже ждут своего момента. Палитра. Валик. Краска.
В голове рождается небольшая буря. Я выхватываю из нее элементы и объединяю их в одно.
Убираю лишнее. Создаю дополнительные цвета. А когда понимаю, что это то самое. То чуткое и важное, что я ощущаю и хочу низвергнуть, то беру валик и заполняю полотно оттенком зеленого мха с примесью красного моря.
Это не однородная основа. Она бугрится от слоя краски. Идет наплывами и сплетается в темном танце. Убрав в сторону первый инструмент, я смотрю на черный цвет.
Раньше в своих работах я бы не допустила таких оттенков. Но сегодня я нуждалась в этой тьме.
Глаза вновь закрылись. А когда картинка повторилась, мои руки вновь принялись создавать образы на холсте.
Рисовать что-то, это особый транс. Особый вид слияния с болью или радостью, с любовью и страстью. Это выход всего, что ты желаешь донести и прожить полностью за раз, даже если при этом твоя рука нарисовала простую линию или же смешивая цвета, вышла обыкновенная клякса для других. Для тебя это будет иметь смысл и это самое главное.
Когда я заканчиваю, у меня кончаются силы, даже просто стоять на ногах и потому я ложусь на пол, оставив кисточку на столике, и смотрю вверх.
Картина под углом и многие линии образов искажены, но я вижу… Я все вижу.
Черное пламя на темнеющей траве предстает в образе человека. Оно тянет в свои объятия боли молодую женщину, перехватив обеими руками за талию, стоя за ее спиной. Сама она тоже словно испачкана сажей. Черные волосы развеваются на ветру и слегка подпалены.
Я ставлю точку в своих образах и мыслях, закрываю глаза и просто умиротворенная эмоционально, остаюсь на полу.
Мне кажется, успеваю задремать, потому что голос мужа, который зовет меня, разрываясь на весь дом, заставляет подскочить от испуга.
— Мила, — снова кричит он и я выбегаю сломя голову, всерьез испугавшись.
— Что? В чем дело, я рисовала, потом легла и, кажется, уснула, — мы сталкиваемся с ним в коридоре между моей мастерской и кухней.
Мой высокий муж выглядит сурово, его брови хмурые и тянутся к переносице, мне это не нравится.
— В чем дело? Ты издеваешься? Хочешь нас всех тут убить? — его слова приводят в полнейший ступор, снова все запутывая.
— Ты о чем? Что такое-то, объясни для начала, — не тушуюсь.
Он кивает и, схватив меня за предплечье, тянет на кухню, при этом забывая, что мне может быть больно, потому что это так и есть. И в данный момент я не об эмоциональной боли от нашего последнего разговора или даже тона его голоса сейчас. Он сдавливает мою руку очень сильно.
— Мне больно… больно, — кричу и вырываюсь, отскакивая в сторону, но Герман не реагирует на мои слова.
Мы уже на кухне и стоим напротив друг друга у варочной плиты.
— Ты знаешь статистику пожаров из-за невыключенных сразу электроприборов? — вопрос, который я слышу, приводит в состояние совершенного непонимания.
— Что?
Моя голова разрывается от хаоса, который он там учинил и продолжает это делать.
— Ты не выключила плиту, — тычет пальцем в сторону предмета раздора.
— Может быть, — соглашаюсь, кивая. — Иногда я забываю и…
— То есть тебя не волнует, что могло произойти? — голос мужа становится будто выше и упрямее.
— Послушай…
— Это ты послушай, Мила, черт возьми. Что с тобой такое? Это ответственность, Мила. Ты не можешь сказать в случае опасности «Я иногда забываю выключить долбанную плиту».
— Но так и было. Я просто забыла. Или вообще просто не докрутила ручку. Там что на шестерку стояло? Очень сомневаюсь.
— Какая разница? — выкрикивает он в очередной раз и позади, за моей спиной слышится детский всхлип.
Мы оба разворачиваемся и видим Оксану, которая слышала, видимо, всю эту ссору, смотрит на нас потерянная и напуганная.
— Солнышко, — подхожу к ней и обнимаю дочь, трясущимися руками. — Тише, милая. Все хорошо.
Мы ни разу не ругались с мужем так сильно, так громко и уж тем более на глазах Оксаны.
— Вы ругаетесь? — спрашивает она, смотря в мои глаза, запрокинув голову, но также крепко прижимаясь ко мне.
— Мы скорее… — поворачиваюсь к Герману, который снова стоит потерянный и не сводит глаз с нас обеих. — Мы просто громко обсуждали важность эксплуатации электроприборов.
— Как это? — шмыгая носиком, спрашивает она.
Хочу ответить, но он не позволяет мне это сделать, говоря сам.
— Твоя мама не выключила плиту, из-за чего мы все могли оказаться в опасности.
Никогда в жизни, столько укора и осуждения я в свой адрес не слышала в одном предложении.
— Правда? — дочка поворачивает голову от Германа и смотрит на меня, в то время как я чувствую и вину и что-то тягуче щемящее в груди от его слов и срыва в целом.
— Мамочка просто забыла, дорогая. Просто забыла, когда пошла встречать папу, проведя в ожидании его три часа, — не выдерживаю и пытаюсь уколоть в ответ той же иглой, но это не приносит никакого облегчения.
— Ничего страшного, мама, — она гладит меня по спине, продолжая обнимать. — Да, папа? Это ведь не страшно?
Когда я понимаю, что Герман не ответит, я вывожу Оксану из кухни и направляю нас в ее комнату.
— Пойдем-ка, займемся домашним заданием.
— Мне задали дописать цифры на листочках по математике, — в нетерпении дочь достает школьный рюкзак и вытаскивает книгу.
— Надо же. Этим и займемся значит.
Когда мы заканчиваем и выходим из детской, Герман сидит, как не в чем ни бывало на диване и смотрит телевизор.
На кухне чисто, но я понимаю, что он все же поел, судя по убранной в раковину грязной посуде.
Оксана ела еще в школе, перед дополнительными предметами, но я все равно зову ее, накрыв на нас двоих.
Пока мы едим с дочерью, к нам в гости входят приехавшие родители Германа, Инна, которая все-таки осталась на эти самые пару недель и на разговор между нами двумя не остается времени. А к ночи не остается уже желания.
Посреди сна меня будит снова кошмар мужа.
Несмотря ни на что я его успокаиваю. Обнимаю и жду, что он снова уснет.
Но Герман опрокидывает меня на спину и нависает.
От обиды, мои глаза тут же наполняются слезами.
— Сегодня я был неправ в выбранном тоне и словах. Я очень виноват, Мила. И прошу у тебя прощения.
— Мне было страшно и больно. И я не хочу, чтобы наша дочь участвовала в твоих срывах. Это неправильно.
— Клянусь, я буду говорить с тобой. Буду сдерживаться… Просто сейчас я вижу опасность кругом… Я переживаю за вас. Мила, я не со зла, клянусь, — упирается в мой лоб своим и его голос такой ломкий, что я не выдерживаю и обнимаю его сама.
— Ты можешь сомневаться в каждом, кто тебя окружает, но не во мне, родной. Я очень тебя люблю и готова быть рядом постоянно, даже если ты не вымолвишь ни слова.
— Знаю… Знаю, прости, — говорит, целуя губы, опускаясь к шее. — Я чертовски перед тобой виноват… И заглажу свою вину перед вами обеими.
— Меня не нужно подкупать ничем, — улыбаюсь, ощущая, как бретельки топа от пижамы сползают по плечам.
— Это не подкуп. Это попытка улучшить твое настроение, — бормочет, прикасаясь губами к моему телу.
— Тогда я сдаюсь в твою власть, — окунаюсь в омут страсти, веря, что мы все преодолеем вместе.
