Развод. Чужой ребенок

Лила Каттен (2024)

— Не дай бог, если Мила узнает правду рождения Веры, — со вздохом произносит свекровь.– Именно поэтому ты будешь продолжать молчать, мама, — резко отвечает ей мой муж.– Буду, — снова протяжной вздох. — Но правду все равно не утаишь. Она твоя дочь, а не твоей сестры и если Мила узнает…– Три года как-то удавалось скрывать мама и еще столько же смогу. Моя жена не узнает, что Вера мне родная дочь. Об этом знаем только мы двое и все._____Когда сестра моего мужа умерла, мы забрали ее дочь к себе и три года воспитывали как свою.Но так думала лишь я.Ведь Герман обманул меня. Обманул так жестоко, что для прощения просто не осталось места.

Глава 4

Герман

Приехав на работу в понедельник, я не ощущал себя героем. Откуда бы взять силы голову держать все еще поднятой вверх?

Те, кто каждую смену со мной плечом к плечу смотрели с пониманием, жали руку, хлопали по плечу и желали скорейшего поправления.

Даже отвечать на вопрос о своем состоянии казалось неправильным. Но все это я оставлял глубоко внутри, отвечая и говоря все то, что принято в данных ситуациях.

У полковника надолго не задержался. Все по протоколу. Никаких отступлений.

— Мне эти писульки, — показывает на документы из больницы, — не ответят на вопрос о твоем состоянии, Ахматов, — на этот раз палец указывает на голову.

— Я понимаю.

— Понимаешь, это хорошо. Тогда скажи как есть.

Взгляд начальника становится более суровым.

Мужик он хороший, но если что-то почувствует Шмелев, то не отцепится, пока не убедится в том, что все реально поправлено и налажено. Поэтому я не решаюсь на обман. Это не поможет мне ни в каком из вариантов. Здесь нельзя прийти на работу и принять таблетку от головы, чтобы здравомыслие было на первом месте. Так просто не проходит.

— Помимо физического, сны беспокоят.

— Мне тебя направить к Ларисе Анатольевне?

— Да, — утвердительно отвечаю.

Самое глупое, это обманываться и отрицать очевидное. Я знаю, что мне нужна помощь. И я должен ее получить.

— Тогда, — он смотрит в календарь на столе, — две недели на восстановление ноги и поясницы, одновременно с этим приходишь к психологу. Допустить к работе не смогу, пока что поработаешь с инструктажем. Ясно?

— Так точно.

— Не теряй головы, Герман. Ступай.

Выйдя из кабинета, я стараюсь не воспринимать это, как что-то постоянное. Но не могу сказать, что я в восторге. Однако все же лучше, чем если бы меня отправили в принудительный «отпуск».

Кабинет нашего штатного психолога находится в отдалении от остальных комнат.

Стучусь и получив утвердительное «Войдите», прохожу внутрь.

— Добрый день, Лариса Анатольевна.

— Здравствуй, Герман Валерьевич. Что там у тебя?

Подхожу ближе и кладу на стол бумаги, которые отдал мне начальник.

Лариса на пару лет младше меня. В штате лет пять точно работает, может, чуть больше.

— М-гу, — рассматривает выписку и делает копии. — Садись на диван, я сейчас только блокнот возьму, — говорит она и я тут же поворачиваюсь в сторону серого двухместного диванчика, напротив которого стоит кресло.

Заняв удобный угол, я наблюдаю за тем, как она достает черный блокнот, берет из органайзера ручку и встав направляется в мою сторону.

— Итак, расскажи мне для начала, что тебя тревожит? Там в основном твое физическое состояние.

— Не стал рассказывать им, что в голове творится.

— Ясно. И что же там происходит?

Втягиваю ноздрями воздух, пропитанный древесным ароматом диффузора, по типу таких, как моя жена покупает в квартиру.

— Сны тревожат.

— Ты можешь о них более подробно рассказать?

Я хмурюсь. Потому что возвращаться в это все сложно.

Пальцы непроизвольно сжимаются в кулак.

— Не торопись, — доносится голос женщины.

— Это либо просто огонь, который разъедает кожу. Крики, которые в голову ввинчиваются. Иногда, — зависаю на этом слове. — Иногда я пытаюсь снова спасти ребенка.

На этом она отрывает голову от блокнота и смотрит внимательно.

— Такое с тобой впервые?

— Да.

— Вина?

Я с трудом умудряюсь держать лицо, чтобы ответить.

— Я должен был ее спасти.

— Несмотря на то что сделал все возможное?

Мои глаза впиваются в ее, и непроницаемая маска трещит и рассыпается.

— Ребенок погиб, значит, я сделал не все возможное. Она была на моих руках.

Лариса смотрит в бумаги.

— Насколько мне известно, тебя придавило обрушенным куском.

— Что говорит лишь о том, что пошел по неверному пути.

Шариковая ручка скользит по странице и, мне кажется, я ощущаю это. Будто по барабанным перепонкам.

Пальцы рук начинают потеть, и я испытываю желание сломать чертову ручку. Попросить остановиться.

Это злость. Снова.

— Герман, послушай, твои мысли, это знакомое в моей практике состояние. Трагедия случается в нашей работе. И главное суметь понять, что есть вещи, которые предотвратить невозможно. Вы ребята проделали огромную работу в тот день.

— Огромную, — злой смех срывается с губ, в то время как внутри все горит тем самым пламенем.

— Так и есть. Даже в обычной рутине мы находим моменты, которые можно было исправить, но ведь не крутим это в голове как карусель. Это важно Герман.

— Я понимаю.

— Правда?

— Да. Но как отключить эту карусель не знаю.

— Поэтому ты пришел ко мне, — на ее губах играет улыбка. — Для этого дня достаточно эмоций. Твое время будет по понедельникам и пятницам в два часа. Устроит?

— Да.

— Если у тебя будет желание поговорить, ты можешь позвонить заранее, и я посмотрю, что могу для тебя сделать.

— А мой сон, выпишете мне что-нибудь.

— Конечно.

Она протягивает мне листок с назначением.

— Это не снотворное. Принимаю по таблетке два раза в день. Я все написала в рецепте.

— Спасибо.

Мы оба поднимаемся со своих мест, и Лариса подходит чуть ближе. Затем опускает руку на мое плечо в качестве поддержки.

— Ты не один, Герман. Это самое главное.

Кивнув, я выхожу и прихрамывая направляюсь к выходу.

Сев в такси, я называю водителю адрес. Но это далеко не мой дом.

Я хочу кое о чем еще раз подумать.