Время любить

Лиз Бехмоарас, 2015

История Ромео и Джульетты в XX веке могла бы выглядеть и так. Мусульманин и еврейка, студенты-медики Стамбульского университета, влюбляются друг в друга. На дворе 1940 год, все больше стран и народов втягиваются в водоворот жесточайшей войны, все громче звучат в Турции голоса националистов. Обе семьи ничего и слышать не хотят о подобном союзе, и обе взывают к «здравому смыслу», но тщетно – потому что пришло время любить вопреки всему. И хотя влюбленным не придется умереть, чтобы соединиться, их великой любви предстоит пройти немало испытаний. Лиз Бехмоарас – турецкая писательница еврейского происхождения, журналистка и переводчица. Она постоянно обращается к теме евреев в Турции, жизни еврейской общины и судьбе женщины в стране. Роман «Время любить» (2011) – дебют Бехмоарас в художественной литературе.

Время войне

Октябрь 1940, Беязыт

Рано утром 28 октября у самых границ Турции началась война: Италия напала на Грецию в ответ на категорический отказ генерала Метаксаса выполнить условия ультиматума, содержащего притязания Италии на греческие земли.

В понедельник по дороге на факультет Фрида сразу заметила волнение повсюду: на улицах, в кафе, в лавках.

На большой мраморной лестнице основного корпуса университета царила тревожная суматоха, мало напоминавшая обычный обмен новостями после выходных. Все сновали с этажа на этаж, от медиков к юристам, от юристов к экономистам и обратно к медикам, все размахивали газетами, громко зачитывали статьи, яростно спорили. И все разделились на оптимистов и пессимистов, лишь немногие остались в стороне. Фрида про себя присоединилась к пессимистам, но решила мысли свои держать при себе и не вступать в споры.

Третьей была лекция по гистологии, к которой студенты обычно готовились с большим усердием. Почему-то этот предмет всем давался с трудом, и его не любили. А Фрида с удовольствием и слушала лекции, которые профессор, родом, как и Ференц, из Венгрии, вел на французском, и увлеченно занималась на практикумах с микроскопом. Преподаватель уже входил в аудиторию, как вдруг к Фриде подошел Кемаль, еще один еврей на их курсе, и, слегка потянув ее за руку, прошептал на ухо:

— Можно тебя на минутку?

Фрида удивилась. Они никогда не были приятелями, Фрида знала только, что он живет где-то рядом с Галатской башней, на улице, где синагога. Сообразительный, но не очень прилежный. Наверное, ему нужен конспект прошлой лекции.

— Я хотел тебя предупредить кое о чем.

Кемаль помолчал, затем набрал полные легкие воздуха.

— Знаешь, этот парень с пятого курса… Исмаил. Который задирает нос до небес на анатомии. В перерывах вас все время видно вместе. Однажды вечером я видел вас в кино. Вы ведь дружите?

— Да, дружим, — кивнула Фрида и тут же разозлилась на себя. Она что, отчитываться перед этим олухом должна?

— Я, конечно, не хочу вмешиваться, но ты играешь с огнем! — продолжал тем временем Кемаль.

Фрида покраснела до корней волос и злобно спросила:

— С какой стати ты лезешь не в свое дело?

— С той стати, что я твой единоверец. Такое время, мы должны держаться друг друга. Ты что, не видишь, как эти туранисты^[26] беснуются, как задирают преподавателей на лекциях? Ты видела, что написано на обложке их главного журнала? «Тюркская раса — превыше всех!» А отвратительные карикатуры? Все это скопировано с нацистских журналов. Те, кто это читает, не могут не возненавидеть нас, даже если совсем не знают. Неужели ты ничего не замечаешь?

— Конечно, замечаю! Но при чем здесь Исмаил?

— Ты, кажется, не догадываешься, какие беды на тебя может навлечь дружба с турком. Ты ничего не слышала об Эльзе Ньего?^[27]

Фриду переполняла ярость, но она решила отшутиться, чтобы он отстал.

— Прости, я вообще не в курсе, о чем ты тут говоришь. Смотри, у нас занятие начинается. Может, тебе стоит побольше думать об учебе и медицине? И не забивать бы себе голову, с кем и куда я хожу. Думаю, это тебе только на пользу бы пошло.

Кемаль пожал плечами:

— Я свой долг выполнил и сказал то, что должен был. А услышать меня или нет — твое дело, — с этими словами он отошел.

Фрида не могла дождаться встречи с Исмаилом. Злость и раздражение от разговора с Кемалем никак не проходили, и сегодня ей особенно хотелось побыть с Исмаилом, слышать его голос, чувствовать свою руку в его руке.

В пять часов под беспрерывным дождем она направилась к площади Беязыт, сейчас пустой и безлюдной. Время от времени со стороны Чарши-капы врывался трамвай, а затем сворачивал в сторону Аксарая или Фатиха. Она шла в библиотеку, но, не дойдя до нее, увидела улыбающегося издалека Исмаила, шагавшего ей навстречу.

— У меня есть два часа. Давай лучше пойдем в «Кюллюк»^[28], чем торчать здесь на холоде!

Павильон кофейни «Кюллюк» был, как всегда, забит до отказа и прокурен. Кто играл в бридж, шашки или нарды, кто сидел над книгами или что-то писал. Другие просто задумчиво смотрели перед собой, прихлебывая чай. В гуле голосов доносились отдельные фразы:

— Если итальянцы победят греков, то Турция окажется в трудном положении…

— Если войска Муссолини захватят Восточную Фракию и подойдут вплотную к нашим границам…

— Англичане обязаны защитить греков.

— Завтра же День Республики, все забыли!

Фрида с Исмаилом нашли место, сели, Исмаил закурил, а затем взял Фриду за руку.

— Давай хотя бы мы не будем о войне, — улыбнулся он.

— Совершенно с тобой согласна! Я сегодня на патологии задала профессору вопрос, но он толком не ответил, и у него голова забита политикой. Может, ты мне объяснишь?

— Конечно! Дай-ка возьму бумагу и ручку.

Обычно, когда он собирался что-то пояснить, его длинные тонкие пальцы тут же тянулись к перу и бумаге, и, рассказывая, он непременно что-то рисовал.

Прямо у них за спиной раздался чей-то громкий голос, заглушивший остальные голоса:

— Скоро запретят проезд всех частных автомобилей! Только медицинских!

Фрида невольно обернулась.

— К тому моменту, когда ты доучишься, станешь врачом и обзаведешься собственным автомобилем, война закончится. Лучше бы послушал, что я говорю! — перебил его с нарочито грозным видом Исмаил.

Медицина заставляла его забыть обо всем. Он давно принял твердое решение: он станет хирургом. Он надеялся попасть ассистентом в первое хирургическое отделение, к профессору Бедии Таджеру.

— Отделению всего несколько лет. Его глава, профессор Мюллер, помнишь такого, сейчас сам на лечении в Америке. Но мне повезло: я несколько месяцев посещал его занятия. А однажды повезло из угла смотреть, как он удаляет желудочную грыжу по методу, который он сам изобрел сам и который носит его имя!

От патологии Исмаил перешел к методу Мюллера. Он рассказывал об операции во всех подробностях, а затем воодушевленно спрашивал:

— Потрясающе, правда?

— Великолепно! — отзывалась Фрида.

За последние месяцы Исмаил сильно похудел: щеки ввалились, под глазами появились синяки, а ямочки-запятые на щеках стали глубже. Зажигая сигарету, он старался докурить ее до конца, а чай пил мелкими глотками. Он продолжал рассказывать Фриде о других операциях, в которых ему довелось участвовать.

— Можешь представить, теперь во время аппендэктомии разрез делают всего в несколько сантиметров. Огромные зобы удаляют под местной анестезией, словно волосок из масла вытаскивают. Мне кажется, что мы сейчас на очень важном повороте, а после него развитие медицины помчится с невиданной скоростью!

Фриде вспомнились его слова, которые он произнес в начале их знакомства: «Находишь больной орган, чинишь его, а затем все закрываешь и сшиваешь! Все в твоих руках!» Она была рада за него, за то, что он выбрал специальность настолько себе по душе. Она уже собиралась сказать, что рада за аппендициты и зобы, как он внезапно сменил тему:

— Здесь прохладно. Возьми вот, прикрой плечи, не то заболеешь. Ты совсем бледная, — с этими словами Исмаил снял с себя пальто и накинул на Фриду.

— Но ты сам замерзнешь!

— Мне ничего не будет.

Он сидел, откинувшись на спинку стула, в одной рубашке с закатанными рукавами, и смотрел на Фриду. Девушка почувствовала, как краснеет под этим полным любви, но таким властным и сильным взглядом. Она огляделась по сторонам, на соседние столики, словно бы искала у них помощи.

Чуть поодаль сидел худой смуглый юноша в очках с толстыми линзами. Словно почувствовав ее взгляд, он поднял голову и радостно помахал им. Это был самый близкий друг Исмаила, Садык.

— Привет, Фрида. Сыграешь в шашки, Исмаил? Я хочу отыграться!

— Садык! Мы тебя не заметили, иди к нам!

Исмаил стал расставлять шашки, а Фрида встала у него за спиной, чтобы наблюдать за партией.

Счастье должно быть именно таким: когда за окном дождливый октябрьский вечер, и сильный ветер срывает оставшиеся листья с деревьев и качает ветви, пока прохожие семенят под зонтами, сжавшись от холода, пока воды с неба вылилось так много, что по лужам ходят волны, ты сидишь в переполненной друзьями и товарищами кофейне и сквозь клубы сизого табачного дыма смотришь, как твой любимый играет в шашки, прихлебывая горячий чай.

Ноябрь 1940, Мода

На выходных Фрида, улучив момент, подошла к матери и спросила:

— Ты знаешь, кто такая Эльза Ньего? Что с ней произошло?

— Одна бедняжка, которая решила расстаться со своим возлюбленным-турком, а он ее за это убил. Это случилось много лет назад, ты была еще маленькой. А с чего ты вдруг об этом вспомнила?

Броня Шульман чистила рыбу. Не дождавшись ответа, она подняла голову и пристально посмотрела на дочь. Мелькнуло ли во взгляде матери подозрение, или Фриде только показалось?

— Ее историю следовало бы вдалбливать всем еврейским девицам, чтобы им не пришло в голову путаться с турецкими мужчинами, — добавила мать.

Фрида только кивнула в ответ. Лишь бы мать не заметила, что она дрожит.

В то воскресенье около пяти часов Ференц вновь постучался в дверь их дома. На нем был все тот же тонкий плащ, а в руках коробка шоколадных конфет, только гораздо больше прежней. Раскрасневшаяся от волнения Эмма пригласила его в гостиную, где собралась вся семья. Фрида и мать, которые знали о цели визита, волновались не меньше будущих жениха с невестой. Самуэль Шульман встретил Ференца сухим кивком и указал ему, куда сесть.

От Ференца глаз было не отвести: костюм с белой рубашкой, яркий галстук. Фрида заметила, что его до синевы выбритые щеки тоже раскраснелись; от его уверенности, от его невозмутимости, с которой он держался в прошлый раз, не осталось и следа. Он уселся на краешек кресла и крепко сжал чайный стаканчик армуд, словно боясь его уронить. По всему было ясно, что разговор предстоял серьезный.

Сначала они поговорили о погоде, о войне, о греческом сопротивлении и об итальянской атаке, о занятиях в университете, о застое в делах господина Шульмана. Эмма вдруг начала бестактно покашливать и поглядывать на часы, а когда взгляды собравшихся устремились на нее, нервно рассмеялась. Ференц, поглядев на нее, словно набрался смелости, прочистил горло и сразу перешел к главному.

— Господин Шульман! Единственная причина, что я сижу сегодня здесь перед вами, — это то, что семья моя далеко, в Будапеште, как вы уже знаете. А раз в Стамбуле у меня родственников нет и нет даже ни одной семейной пары, которая бы могла назваться моими друзьями, то мне приходится самому просить у вас руки вашей дочери Эммы. Я понимаю, что вы слишком мало знаете обо мне, но будьте уверены: я очень люблю Эмму, у нас общие взгляды на жизнь и общие идеалы, и мы составим хорошую пару.

Фриде в какой-то момент показалось, что Ференц никогда не закончит говорить.

Самуэль Шульман, который слушал его с бесстрастным лицом, дождавшись, когда Ференц наконец замолчал, тоже повел речь спокойно и неспешно.

— Видите ли, Ференц-бей… Мне-то в жизни надо только одного…

Только услышав эти слова, Фрида сразу подумала, что дело будет нелегким, и сочувственно посмотрела на мать и старшую сестру. Казалось, между двумя мужчинами сейчас начнется дуэль.

— Прежде всего, я должен откровенно сказать вам, что ненавижу скоропалительные решения и поступки. Вы-то, конечно, этого не знаете, но вот моя дочь Эмма об этом знает, и уж она-то должна была заранее предупредить меня о цели вашего визита. Ну да ладно! Я с ней еще потом поговорю об этом серьезно. А сейчас давайте вернемся к разговору о вашем сватовстве… Я…

Он ненадолго замолчал, и Эмма решила было вмешаться: «Папочка…» Но отец остановил ее решительным взмахом руки и продолжил все тем же спокойным тоном:

— Я не согласен. Возможно, что вы — вполне достойный молодой человек, но дочь моя может выйти замуж только за еврея. Вы, конечно же, представились евреем, чтобы жениться на моей дочери, но у меня сложилось впечатление, что вы не из нас.

— Вы намекаете, что я лгу, Шульман-бей? — перебил его Ференц. Голос его звенел. Эмма легонько коснулась его руки, и он осекся, сумев сдержать себя. Однако было заметно, что он напряжен.

Но Самуэлю Шульману не было никакого дела до его чувств.

— Да! Я уверен, что вы назвались евреем ради моей дочери. Пожалуйста, простите меня. Я уже говорил, что люблю говорить со всей прямотой, я не люблю ходить вокруг да около, наводить тень на плетень. Для меня моя вера священна так же, как и моя семья. Докажите мне, что вы еврей, и тогда я позволю вам жениться на моей дочери.

— Но как? Я не понимаю вас! Как же я могу это доказать?

Лицо Ференца раскраснелось, и было видно, что он теряет самообладание.

У матери и сестер промелькнула в голове одна и та же мысль, потому что, услышав предложение отца, они раскрыли глаза от изумления. Эмма даже вскочила со стула. Она не знала, то ли кричать от ярости, то ли смеяться, она тоже не могла больше держать себя в руках. Фрида была растеряна. Не может же отец принудить Ференца выполнить подобную просьбу!

— Даже если вы обрезаны, это еще ни о чем не говорит, — продолжал глава семьи, словно прочитав мысли окружающих. — Многие христиане тоже делают обрезание. Я прошу у вас документ из раввината города Будапешта, подтверждающий, что вы истинный иудей! Только и всего! Представьте мне такую бумагу — и получите мою дочь! Нет бумаги — нет дочери. Это мое последнее слово, Ференц-бей.

Фрида не решалась поднять взгляд на молодого человека, которому пришлось терпеть такое унижение за свою любовь. Она только слушала его.

— Хорошо, эфенди. Пусть это и очень трудно сделать во время войны, но я попытаюсь достать для вас этот документ.

Броня с Эммой плакали. У Фриды тоже слезы навернулись на глаза. Ференц встал, он был невероятно бледен и яростно кусал губы.

— Не смею вас больше беспокоить. С вашего позволения, — произнес он и, поклонившись присутствующим, направился к выходу, Эмма пошла за ним. Остальные остались на своих местах. Затем заплаканная Эмма с растекшейся по щекам тушью вернулась в гостиную и, отказавшись от ужина, ушла к себе. Фрида не нашла в себе сил утешать сестру. Она отправилась с матерью в кухню, чтобы помочь ей. Броня разогревала ужин, бормоча под нос:

— Какое упрямство! Какое же упрямство! Разве можно быть таким упрямым! Твой отец превратился в настоящего восточного тирана! Скоро, вот увидишь, запрет нас втроем в гареме.

Тирания восточных мужчин и их повсеместное стремление запереть любую женщину в гареме были у Брони притчей во языцех. Фрида промолчала. Взяв в руки поднос с тарелками и стаканами, она вышла в столовую и принялась накрывать на стол.

За ужином никто ни слова не произнес об Эмме и Ференце. Разговор вообще не клеился. Напряжение висело в воздухе, его почувствовал даже Валентино и предпочел на всякий случай исчезнуть.

Чтобы разрядить тяжелое молчание, включили радио. Уверенный мужской голос зачитывал постановление о военном положении, объявленное неделю назад в шести провинциях, включая Стамбул.

— Храни нас Господь! Дела все хуже и хуже… — глубоко вздохнула Броня и повернулась к Фриде. — А если введут комендантский час? Как тогда ты будешь ездить на учебу?

— Многие студенты живут далеко от семьи. Буду жить как все, ведь сейчас война, время воевать…

— Верно, доченька, так и надо — что все делают, то и ты делай! Однако умоляю тебя: не ходи без надобности одна по улицам. Как вышла из университета, сразу в пансион!

Стояла ночь. Фрида, Эмма и их возлюбленные бежали по узкой, безлюдной и темной улице, а за ними гнались длиннобородые раввины в черных шляпах и лапсердаках и бормотали молитвы на древнееврейском. В руках у них были ножи, чьи лезвия блестели в темноте. Кажется, это были ножи для обрезания! Дыхание одного из преследователей коснулось затылка Фриды, и от ужаса она проснулась.

Было шесть часов утра, за окном все еще темно.

«Ох, папа-папа! Какие сны мне из-за тебя снятся!» — пробормотала она, а затем улыбнулась, осознав, что ей впервые в жизни приснился сон на турецком.

Она встала, протерла глаза, вышла на лестницу и направилась к умывальнику, скрытому за занавеской в цветочек. Линолеум под босыми ногами был холодным как лед. Из других комнат не доносилось ни звука. Очень хорошо. Ей хотелось ускользнуть из дома, чтобы никто не видел.

Фрида была уверена, что успеет на первый паром. Небо еще только начинало розоветь. Она шагала быстро, но при этом внимательно глядела себе под ноги, чтобы не споткнуться на брусчатке. Когда она свернула за угол, показалась пристань, и Фрида ускорила шаги. Вдалеке, в утренней дымке, белоснежный как чайка корабль стоял у причала. Вскоре раздался свисток контролера. Когда Фрида подошла к пристани в компании еще нескольких ранних пассажиров, небо, покрытое низкими тяжелыми облаками, разрезали яркие молнии, прогремел гром и хлынул дождь. Фрида побежала. «Пусть дождь смоет все беды, все несчастья», — молилась она, ступая на причал. Еще она подумала, что непременно найдет удобный момент и обсудит с Исмаилом трудности, которые сейчас переживает ее семья. Ей было интересно, что об этом думает он.

Декабрь 1940, Беязыт

Садык с самым серьезным видом вещал, что он думает о студентках в целом и о студентках-медичках в частности:

— Ну, во-первых, давайте согласимся, что самые красивые не здесь, а наверху, у юристов. Я изучил вопрос, так что знаю — никакого сравнения. Разница огромная!

Исмаил быстро взглянул на товарища, тот осекся, а Исмаил про себя усмехнулся. Садык может болтать что и сколько вздумается, но ему, Исмаилу, даже в голову не придет сравнить Фриду с кем-то еще. Потому что… Потому что это Фрида. Он заметил ее на анатомии, когда она вошла в морг вместе с однокурсниками. Блестящие каштановые волосы струились по безупречно накрахмаленному белому халату. Немного робкая, но очень искренняя улыбка. Фигурка такая тонкая и изящная, что, если бы не больничный халат, издали ее можно было бы принять за девочку-переростка. Потом он сталкивался с ней еще несколько раз: в саду, у входа в университет, на трамвайной остановке. Она отличалась от других девушек манерой одеваться, разговаривать, и она совсем иначе держалась с юношами. Она чем-то напоминала ему иностранцев — он подолгу разглядывал туристов в «Парк-отеле». Впоследствии он узнал, что, в принципе, она и была иностранкой. Еврейкой. Однако на женщин, живших с ними по соседству в Измире, которые на странном испанском прикрикивали на своих разыгравшихся ребятишек и жарили пирожки-бойос, она тоже не была похожа. У них дома, сказала она ему, говорят не на ладино^[29], а на русском и иногда на идише, который похож на немецкий. И по-турецки она говорила очень правильно.

Садык, чтобы исправить свою неловкость, пробормотал: «Я, разумеется, не имею в виду присутствующих», но, почувствовав, что вот-вот увязнет еще больше, слегка покраснел. Однако он был не из тех, кто отступает:

— Даже если среди студенток медицинского факультета и попадется неземная красавица, я отказываюсь воспринимать ее как женщину. Потому что я все время буду видеть ее то за микроскопом, то за разглядыванием анатомических фигур, то — еще хуже — у трупа, в парах карболки, за диссекцией. Нет уж! Девушка, на которой я женюсь, должна быть превосходной домохозяйкой, и только. Все свое время она будет посвящать дому, приготовлению вкусной пищи, воспитанию детей и именно этим помогать мне в жизни. И пусть она будет не очень набожной, но она должна быть крепко привязана к нашей религии, к ценностям нашего народа, к нашим традициям и обычаям, она должна быть настоящей правоверной мусульманкой!

«Привязана к нашей религии… к ценностям нашего народа… Что с ним сегодня такое? — думал Исмаил. — Обычно он не такой бестактный. Должно быть, от усталости».

Но сейчас мысли Исмаила были больше заняты отцом, который уже давно болел, постоянно кашлял, и Исмаил, который дома ночевал от случая к случаю, так и не нашел времени заняться его здоровьем как следует.

— Все, хватит болтовни, пошли, — сказал Исмаил Садыку несколько холодно. — Не стоит опаздывать на занятия.

Юноши ускорили шаг, тихонько вошли в аудиторию и, протолкавшись вперед, встали недалеко от преподавателя. Профессор собирался демонстрировать случаи из врачебной практики. Рядом с ним стоял очень маленький мальчик. Ассистент профессора только что начал перекличку по списку.

Профессор повернулся к Исмаилу:

— Иди сюда, будешь держать мальчишку во время осмотра.

Иди, Исмаил, будешь держать мальчишку во время осмотра; иди, поменяй повязку койке 22, а койке 25 сделай инъекцию кальция в бедро. Бегом…

Исмаил приходил, уходил, бегал, делал все, что от него требовалось, и делал безупречно. Однако за этой беготней и суетой нередко упускал нечто важное. Сейчас — болезнь отца.

Он спрятал в карман халата приготовленные блокнот и ручку и подошел к мальчику. В это время ассистент начал читать громким голосом:

— Джевдет, сын Али, пять лет, родом из Стамбула…

— Погромче и помедленнее, ничего не слышно! — раздалось из задних рядов.

Ассистент начал читать совсем медленно:

— Джевдет… сын Али…

Его перебил насмешливый голос профессора:

— Господи, мон шер, попросили же тебя медленней и громче, а ты теперь словно радиодиктант читаешь!

И, перебив ассистента, сам продолжил:

— Это мальчик год назад играл на улице и упал. Начиная с того дня у него начались боли в левом артикуляцио коксэ, а в регио унгвиналис^[30] образовалась опухоль.

Тут профессор внезапно повернулся к студенту, стоявшему рядом, и спросил:

— Какие органы я упомянул?

Студент, казалось, ответа на вопрос не знал. Профессор тут же отвернулся от него и обратился к Исмаилу:

— Ну-ка, покажи его пах!

Мальчишка тут же завопил, словно его резали:

— Дяденька, не надо! Не надо!

Но Исмаил тут же протянул ему конфету и что-то прошептал на ухо, так что малыш успокоился и позволил себя раздеть.

После занятия Исмаил, когда все студенты еще только расходились, подошел к Садыку:

— Не найдется ли у тебя пары конфет? Дай мне, пожалуйста, я обещал их мальчику.

— Он уже давно про них забыл!

— Ну и что! Я ему обещал. Нельзя нарушать обещания!

— О господи, Исмаил! Послушать тебя, так ты как будто контракт у нотариуса подписал! Конфеты у меня завалялись, но они уже как камень, смотри, чтоб он следом за коксэ зубы себе не переломал!

— Давай-давай, я скажу ему, чтобы ел осторожно!

Вручив мальчишке конфеты, Исмаил направился в операционную. Может, еще удастся застать конец какой-нибудь интересной операции.

Но в операционной было тихо. Исмаил посмотрел на пустой блестящий стол. Сейчас на него здесь нисходили покой и умиротворение, но год назад он чуть было не упал в обморок.

Профессор Мюллер еще не уехал в Америку… Что они тогда резали? Руку? Ногу? Да, кажется, была ампутация гангренозной ноги. Исмаил стоял поодаль вместе с другими практикантами; это была первая операция, которую он наблюдал. Он стоял на цыпочках и изо всех сил тянул шею, чтобы разглядеть, как двигаются инструменты в умелых руках на небольшом участке плоти, окруженном белой простыней. Медсестра плотно обмотала ногу до колена ватой. Исмаил, который в тот день не завтракал, смотрел как зачарованный на надрез. Внезапно у него в ушах зашумело, его бросило в пот. Мюллер начал пилить кость. В конце концов нога с сухим хрустом отделилась от тулова, и у пациента стало на одну часть тела меньше, теперь он будет инвалидом до конца жизни. Голова у Исмаила кружилась и от увиденного, и от осознания человеческой трагедии, он понял, что вот-вот упадет в обморок. Рука его безуспешно пыталась за что-нибудь ухватиться, но медсестра вовремя заметила, что происходит, и быстро вытолкала его на свежий воздух. «Сынок, ты тут впервые?» — насмешливо крикнул вслед ассистент.

Отдышавшись, Исмаил пообещал себе, что такое больше не повторится.

— Хочешь верь, хочешь нет, но я поначалу очень боялся вида крови! — рассказывал ему Садык. — Я несколько раз резал свои собственные руки и ноги и заставлял себя смотреть, как льется кровь. Смотрел, пока не прошли страх и отвращение. И мне удалось победить себя!

Странный парень Садык. Мудрый как джинн. И такой же дотошный, въедливый и насмешливый. Во врачи он пошел по настоянию отца, ветерана мировой войны, возможно, против собственной воли. А теперь пытается доказать — отцу и, возможно, себе, — что сумел преодолеть все препятствия. Он действительно в этом очень преуспел.

Но с Исмаилом было все иначе: он давно мечтал стать хирургом, и иных стремлений у него не было. Ему не нравилось долго искать, уточнять, ставить диагноз, а потом лечить болезнь, скрывавшуюся в организме. Он больше доверял собственным рукам. Ему хотелось побеждать болезнь единственным путем: вскрывать больное место, находить болезнь, касаться ее, вынимать, вычищать, закрывать рану, зашивать ее. И… Да, верно как-то сказала Фрида: и властвовать.

Декабрь 1940, Беязыт — Бейоглу

Наконец он вышел в сад и подошел к Фриде, ждавшей его на скамейке. Он собирался проводить ее до пансиона. По-хорошему следовало бы идти домой, но не хотелось лишиться возможность увидеть Фриду, поговорить с ней.

Они вышли из трамвая и пошли по улице Истикляль, погруженной в кромешную тьму затемнения. Внезапно Фрида сильно схватила Исмаила за руку. У нее был такой вид, будто она чем-то напугана.

— Я сейчас понимаю, чтó испытывают слепые. Какое ужасное состояние! — сказала она.

— Чего ты так боишься? Почему так громко говоришь? Ты слепых понять хочешь или глухих?

— Ты прав. В такой тьме теряешься. Смотри, непонятно, в какую сторону мы идем — к Тюнелю или к площади Таксим.

— Успокойся и прислушивайся к шуму трамваев и машин.

Исмаил крепко держал Фриду за руку и почти тащил ее в сторону улицы Каллави. Чтобы успокоить ее, он заговорил о другом:

— Скажи лучше, у вас там мнение никак не поменялось?

— Нет, не поменялось.

— Значит, отец упорствует и не разрешает сестре выйти замуж за того человека только потому, что сомневается, еврей ли он?

— В общем да, но дело не только в этом.

— А мне кажется, что только в этом. То, что этот юноша университетов не кончал и профессии толком не имеет, — только предлог… Аллах-Аллах, что ж это такое! Как, оказывается, для вас религия важна!

Фрида вздрогнула, и Исмаил это почувствовал. Его эти «вы», «у вас», «для вас» пугали ее. Несколько раз она даже рассердилась: «Как ты говоришь?! Словно о каком-то африканском племени!» Но разве не сама Фрида толкнула его, Исмаила, на такие разговоры своими неосторожными словами о «вас, турках»?

Но продолжила спокойно:

— Дело не в религии, а том, что цепь длиной в пять тысяч лет прервется на его дочери. Вот из-за чего отец расстроен.

Внезапно Фрида напомнила Исмаилу старшую сестру Баисе, когда она поучала его, и ему сделалось тоскливо. Он пожал плечами, словно желая показать, что ничего не понимает.

— Что за цепь? Что может прерваться? Ведь у твоего отца нет никаких доказательств, что парень не еврей, только подозрения… И дело в этом! И все беды в мире — от такого образа мыслей и от таких идей.

— То есть ты винишь евреев в том, что в Германии над ними сейчас издеваются, притесняют и унижают, и сами евреи виноваты в том, что в Российской империи были погромы? По-твоему, консервативное сознание навлекает на евреев все эти беды?

Голос Фриды дрожал и звенел.

Исмаил осознал, что они на пороге большой ссоры, и, хоть это было и не в его характере, примирительно сказал:

— Успокойся, пожалуйста! Разве я так говорю? Я говорю, что такой образ мыслей слишком жесткий и может принести людям только несчастья. Ты лучше всех знаешь, насколько я против Гитлера и его нацистских законов.

Упоминание Гитлера повернуло спор молодых людей совсем в другую сторону, они принялись обсуждать свои наблюдения касательно войны.

Исмаил втайне радовался, что они все же не поссорились. Они свернули на улицу Каллави и подошли к пансиону.

Садык сказал, что женится на той девушке, «которая крепко привязана к нашей религии, к ценностям нашего народа, к нашим традициям и обычаям»…

Перед дверью он жарко поцеловал Фриду в губы и, словно бы специально желая воспользоваться царившей вокруг кромешной тьмой, обнял ее крепче обычного, может быть, даже немного грубо.

Фрида торопливо отстранилась. «Спокойной ночи», — сказала она и мягким, но решительным движением закрыла дверь прямо у Исмаила перед носом.

Декабрь 1940, Султанахмет

Взволнованный после поцелуя с Фридой, Исмаил, сам того не замечая, не шел, а летел и быстро оказался на площади Таксим, где на ходу запрыгнул в трамвай, фары которого тоже были закрыты маскировкой.

Дорогой он думал об их отношениях с Фридой, хотя это было для него непривычно. Что значила для него эта девушка? Чем все это кончится? Ясных ответов на эти вопросы у него пока ни в мыслях, ни в сердце не было. Очевидно было одно: до знакомства с Фридой он и поверить не мог, что способен к кому-то так привязаться. Он уже не представлял жизни без нее, а все прежние годы, когда он ее не знал, казались ему теперь какими-то ущербными. И дело было не только в самой Фриде. Она открыла ему дверь в неизведанный мир; она жила по незнакомым ему обычаям и традициям, обожала классическую музыку, любовную лирику Пушкина, стихи которого она мастерски переводила на турецкий: писала на клочках бумаги и клала ему в карман рубашки…

Он снова вспомнил слова Садыка об обычаях, традициях, о религии; неужели эти вещи смогут отдалить их друг от друга, неужели они станут пропастью между ними? Он вспомнил, каким холодным и злым голосом Фрида говорила о погромах и о прерванной цепи рода и какой чужой и далекой показалась ему в тот момент…

Черт бы побрал этого Садыка с его болтовней! Только его советов еще не хватало, как ему, Исмаилу, жить! Еще слишком рано принимать решения об их с Фридой совместном будущем. Слишком много идей и планов, которые нужно уместить в предстоящие годы. Прежде всего — карьера врача.

Он свернул на одну из улочек, упиравшихся в площадь Султанахмет. Сразу за поворотом, посреди заросшего сада стоял деревянный особняк, выкрашенный белой краской, куда они недавно переехали. Исмаил остановился.

«Какой он красивый снаружи, и только мы знаем, какая это развалюха на самом деле», — подумал Исмаил, доставая ключ и вставляя его в скважину латунного замка с дверным молотком. Он вошел в прихожую, заставленную обувью домочадцев, вдохнул полной грудь привычный домашний запах жареного лука с маслом, циновок, старой мебели. Он несколько раз громко постучал в одну из многих дверей, выходивших в прихожую. Почти сразу открыла мать:

— Входи, сынок, добро пожаловать!

Исмаил оставил ботинки, вошел в комнату, наклонился к матери и нежно расцеловал в обе щеки.

— Рад тебя видеть, мама! Как отец? Сильно кашлял сегодня?

По короткому узкому коридору они прошли в довольно просторную гостиную с высоким потолком, окна которой выходили на улицу.

Их семья занимала в особняке селямлык, мужскую половину, которая когда-то предназначалась для приема гостей, где от былого великолепия осталась только старая ветхая мебель; затейливая резьба на потолке, резные перила старой скрипучей лестницы и узорчатый дубовый паркет создавали своеобразный контраст с общим запустением, и Исмаил подумал, что отсюда тоже нужно уехать как можно скорее.

— Нам нужно перебраться в обычный многоквартирный дом, как только появится возможность! Жизнь в старинном особняке ничего, кроме трудностей, не дает!

По периметру гостиной стоял длинный старинный седир, покрытый тканью в цветочек; на седире сидели отец и Баисе. Исмет сидел на полу, скрестив ноги, и что-то читал. Посреди комнаты стоял мангал, от которого тянуло приятным теплом. Только теперь Исмаил снял с себя пальто.

— Погреть тебе немного супа? — предложила мать.

— Не хочу, спасибо, мама. Я поел по пути, — отказался Исмаил. Он бросил взгляд на отца, который с утра сидел на одном месте, как и в предыдущие дни. У Исмаила тоскливо заныло сердце. Казалось, отец даже не собирается вставать с тахты, так и будет сидеть на ней вечно, с четками в одной руке и сигаретой в другой.

Асим-бей почувствовал на себе взгляд сына и хотел было что-то сказать, но его сразил сильный приступ кашля, резкого, сухого, гулкого, от которого чуть не рвались легкие. Казалось, он сейчас задохнется.

— Постой, отец, не волнуйся только! Не сгибайся, ты так только затрудняешь себе дыхание. Попытайся остановиться. Исмет, принеси воды, быстро!

Исмаил почувствовал, как его охватывает паника, и тут же рассердился на себя. Ему удалось справиться с волнением. Он наклонился к отцу, положил ему руки на ребра и начал разминать спину, пытаясь заставить отца расслабиться. Только сейчас он заметил, как отец исхудал. Кости можно было пальцами пересчитать.

Наконец приступ закончился. Лицо и глаза Асим-бея сильно покраснели. Исмет принес воду, и отец опасливо сделал несколько глотков, опасаясь нового приступа.

— В этом году никак не проходит, — с трудом выговорил он.

Исмаил хотел было ответить, но не смог. Он подошел к Баисе, которая тоже сидела на седире поодаль, обложившись тетрадями с контрольными. Чтобы разрядить повисшее напряжение, Исмаил в шутку снял с носа сестры очки в толстой оправе.

— Хорошей работы, учительница-ханым! Пожалуйста, сиди, не вставай, иначе тетради разлетятся!

— Я очень ждала, когда ты вернешься! Нам надо поговорить, — прошептала сестра.

Он предполагал, что предстоит серьезный разговор и лишь кивнул: конечно.

— Кашель у отца все не проходит. Этот приступ еще ничего, утром он кашлял так, что изо рта у него пошла кровь. Пожалуйста, возьми его с собой в больницу. Пусть кто-то из твоих наставников его посмотрит, — прошептала она.

В этот момент из кухни вошла мать, которая, несмотря на слова Исмаила, принесла ему тарелку тарханы^[31] и несколько кусков хлеба.

— Поешь, сынок, пока горячий! В такую погоду полезно, согреешься! О чем вы шепчетесь, дети? Баисе, доченька, оставь Исмаила в покое, дай ему поесть, пока суп не остыл!

— Спасибо, мама! Я съем суп! — ответил Исмаил, уступая матери.

— Хорошо, сестричка, не волнуйся, я все решу, — добавил он.

«Я все решу!» Этими словами он почти с самого детства всегда успокаивал не только родных, но и многих друзей, знакомых и соседей. И всегда держал свое слово, как бы трудно не было. В любом случае, лучше так, чем оставаться в стороне и просто смотреть.

Май 1928, Измир

Ученики последнего класса начальной школы Исмаил Асим оглу^[32] и Эмин Мехмет оглу быстро подчистили содержимое обеденных мисок и вышли в сад. Не только погожий день выманил их сюда, но и тайная сигаретка, которую можно выкурить, пока все в столовой. И хотя вокруг не было ни души, они все равно вскарабкались на раскидистую чинару и, скрывшись в ее пышной молодой кроне, раскурили по сигарете, которые стащили каждый у своих отцов. Затеял все Исмаил. Он очень любил курить, как его отец, и курил при каждом удобном случае, несмотря на наказание, грозившее в случае поимки. Так и сейчас. Они с чувством удовольствия и вины вдыхали дым, не спуская глаз со школьной двери. Через пару затяжек оба свесили обритые налысо головы между веток и прищурились:

— Смотри-ка, к нам гости! Целая делегация! Важные птицы, надо думать! Сторож издалека бежит встречать. Весь изогнулся перед ними!

— Директор говорил, что сегодня сам губернатор приедет на открытие выставки рисунка и рукоделия. Наверное, это он!

— Наверняка! Ой, смотри, сторож их бросил и куда-то ушел, наверное, сообщить директору! Как не стыдно оставлять таких гостей одних!

Исмаил задумался, а потом решительно сказал:

— Ну что, пойдем. Пока директор не пришел, мы покажем губернатору выставку. Что тут такого?

— А если он вопросы будет задавать? Опозоримся, да и только!

— Предоставь дело мне, я все решу!

Они торопливо затушили сигареты о ствол, спустились, отряхнулись и направились к школе. Исмаил впереди, Эмин следом. Исмаил сразу узнал по газетным фотографиям в разгневанном человеке губернатора. Внезапно ему стало страшно. Но пути к отступлению уже не было. Поэтому Исмаил смело подошел к губернатору, стараясь подавить дрожь в голосе, представился и представил товарища и добавил, что сейчас все в столовой, но скоро обед кончится, все вернутся, а пока они с товарищем будут рады показать господину губернатору выставку.

Гнев на лице губернатора сменила широкая улыбка.

— Ах, сынок, какая учтивая речь у тебя! Ну что ж, давай, покажи нам эту выставку! Я хочу, чтобы ты рассказал мне и о школе! Сможешь?

— Конечно же, господин губернатор!

Когда была основана школа, как звали директора и лучших учителей? Что им преподают? Исмаил выдержал целый град вопросов и на каждый ответил без запинки. Осмотрев выставку, напоследок губернатор спросил, есть ли там и его, Исмаила, рисунок.

— Да, господин губернатор!

Исмаил показал свою работу, а затем, чтобы не расстраивать товарища, который все это время молчал, указал и на его рисунок:

— А это нарисовал мой товарищ Эмин, господин губернатор!

— Очень красиво! Не удивлюсь, если твой товарищ в будущем станет архитектором. Но и ты парень не промах. Ну-ка, скажи, кем ты мечтаешь стать?

Исмаил коротко взглянул на возвышавшегося перед ним величавого человека с пышной свитой…

— Я хочу стать губернатором, как вы, эфенди! — смущенно проговорил Исмаил.

Губернатор усмехнулся:

— Будешь много трудиться, прикладывать усилия — непременно добьешься того, чего желаешь. Полагаю, ты парень с характером и сможешь всего достичь.

Исмаил молился только, чтобы предательски не покраснело лицо. Тут он увидел, что к ним бегут директор школы и его заместители, которых разыскал наконец сторож. На этом его дело можно считать сделанным. Исмаил хотел отойти в сторонку, однако директор, подойдя к высокому гостю, принес тысячу извинений, а затем представил Исмаила с Эмином: «Это наши лучшие ученики!» А после этого добавил: «Большое спасибо, мальчики! Поцелуйте господину губернатору руку и ступайте в класс. Урок начинается!»

Но губернатор, восхищение которым у Исмаила росло с каждой минутой, продолжал нахваливать мальчика:

— Поблагодарите от меня учителя этих мальчуганов! И поздравьте! Ему удалось воспитать двух блестящих юношей! Нашей стране нужны такие ребята, такая молодежь!

— Учительницу этих мальчиков зовут Баисе-ханым, господин губернатор, я непременно передам ей ваши замечательные слова, — пообещал директор.

Исмаил про себя взмолился, чтобы директор не сказал, что Баисе-ханым — его родная сестра. Он всегда немного стеснялся этого. Тем временем губернатор, не дав директору школы возможности говорить дальше, пожал ему руку, погладил мальчишек по голове и уехал.

В конце того волнующого дня Баисе крепко обняла Исмаила:

— Оказывается, господин губернатор очень хорошо отозвался о тебе! Мне передали его поздравления! Может, благодаря тебе меня повысят, — сказала она, нежно потрепав младшего брата по щеке.

Исмаил даже слегка испугался, не воодушевит ли похвала губернатора сестру еще больше вмешиваться в его, Исмаила, жизнь. И так предостаточно!

Поцеловав брата, Баисе поморщилась:

— Ты что, опять курил тайком? Как не стыдно!

— Слово даю, больше не буду! Но не забудь, что тебя скоро повысят благодаря мне. Так что папе ничего не говори!

— Я сказала, может быть! Пока никто ничего мне не говорил! Не будь таким самоуверенным! Так и быть, дома я никому ничего не скажу, но и ты тоже знай свое место! Что это еще такое — курить в одиннадцать лет?! Как тебе не стыдно! Если я тебя еще раз за этим поймаю, тебя не поздоровится!

Исмаил крепко взял за руку первоклассника Исмета, который стоял и терпеливо ждал, пока старшие брат с сестрой закончат разговор. Малыш смотрел на Исмаила с восхищением.

— Ты правда познакомился с самим губернатором? Жал ему руку?

— Правда! Ничего особенного. Давай, пошли домой. Не отвлекайся!

Но всю дорогу, пока они шли домой, Исмет продолжал засыпать старшего брата вопросами.

— Губернатор очень важный человек? А он даст тебе медаль?

Январь 1941, Мода

Фрида открыла окно, чтобы проветрить комнату. Приоткрыв ставни, она выглянула на улицу, и в лицо ей ударил ледяной ветер, так что остатки сна сразу испарились. Она торопливо закрыла окно.

Тишину воскресного утра в Мода нарушал только звон колоколов церкви Святого Павла, эхом разносившийся по безлюдным улицам.

Фрида глубоко вздохнула. Она наслаждалась покоем. Скоро завтрак, за которым опять придется выслушивать бесконечные семейные перепалки. Так проходили выходные вот уже целый месяц. Отец не преминет начать перечислять свои претензии к Ференцу, которого считал подозрительным чужаком, а Эмма будет, как может, защищать своего возлюбленного, а отец укажет ей на то, что она проявляет неуважение и ведет себя с родным отцом слишком грубо, так что лучше ей помолчать. Иногда Эмма плакала, и тогда ее мать принималось утешать дочь, уговаривать мужа и тоже пыталась убедить его, что Ференцу, без сомнения, можно доверять. Но тщетно. Самуэль Шульман оставался непреклонен. Фрида пыталась заниматься, но это было нелегко.

Спустившись к завтраку, она сразу поняла, что споры уже начались. Эмма сменила тактику и больше не требовала справедливости, но, словно провинившийся ребенок, делилась с отцом своей болью. Ференцу никак не удавалось получить из главной синагоги Будапешта документ, который бы доказывал его еврейское происхождение. А контора-посредник, в которую он обратился после разговора с Самуэлем Шульманом, попросила за свои услуги непомерное пожертвование.

Эмма объясняла это тем, что в наше время, когда все стараются раздобыть справку, что они не евреи, тот, кто просит обратное, вызывает подозрения. Разумеется, про такого сразу думают: здесь что-то нечисто, какое-то мошенничество. Поэтому под предлогом того, что сейчас война и община переживает нелегкие времена, у него попросили много денег. Ференц такую сумму не может заплатить. И родители его не могут.

Тут Эмма понурилась.

— И ты по-прежнему доверяешь этому человеку? — возмущенно спросил отец.

— Да, доверяю, — упрямо ответила она.

Завтрак закончился в тишине, которую нарушали только звон вилок и ножей и глубокие вздохи Брони Шульман.

Сразу после завтрака Эмма скрылась в комнате, но ближе к обеду спустилась, громко топая каблуками по деревянным ступеням лестницы. На ней были темно-синее пальто и шляпа в тон, на лице не осталось и следа от утренней печали и слез. Длинные изогнутые ресницы были покрыты черной тушью, на губах лежал густой слой помады.

— Я ушла гулять. Счастливо оставаться.

— Ты ушла с Ференцем? — ледяным голосом спросил отец.

— Да, с Ференцем и с другими приятелями, — Эмма старалась говорить непринужденно. — Пойдем в кино на картину «От Майерлинга до Сараево», с Джоном Лоджем и Эдвиж Фёйер в главных ролях. «Жертвы султаната» в турецком переводе. Потом сходим куда-нибудь в кафе, но допоздна засиживаться никто не собирается. Затемнение на всех наводит тоску. К тому же завтра рабочий день.

Прежде чем выйти, она чмокнула сестру и сказала:

— Хорошо позаниматься тебе, Фридушка.

А затем, наклонившись к ее уху, прошептала: «Говорю только тебе, Фридушка: мы не сдались. Мы обручимся и без этого дурацкого документа, будь он неладен, а когда пути назад уже не будет, отец ничего не сможет сделать».

Самуэль Шульман, должно быть, понимал, что не сможет запретить своей двадцатичетырехлетней дочери пойти в кино с друзьями, и потому промолчал. Он умело избегал споров, которые могут нанести ущерб его авторитету. Сейчас он принялся раскуривать трубку и, казалось, был занят только этим, но жесты его были нервозными. Броня раскладывала на обеденном столе предметы, которые она принесла из кладовки: картон, ножницы, мерную ленту, клей. На время затемнения для ламп нужно было смастерить картонные колпаки, а на окна повесить темные занавески.

Фрида бросила на мать нежный взгляд. Та всегда умела утешить и найти выход из затруднения. Это занятие немного отвлечет отца, он скоро позабудет об утреннем разговоре. Все же отец упрям невероятно, но и сестра ему под стать. Что касается Ференца, то Фрида почему-то была уверена: под мягкой, интеллигентной внешностью скрывается решительная и даже безрассудная натура. И если отец не отступится от своих требований, семье грозит кризис. Хорошо, что мама сильная женщина, что у нее есть ученики, что она шьет занавески к затемнению и как ни в чем не бывало ведет корабль повседневной жизни: готовит из дешевых продуктов вкуснейшие блюда, печет пирожки, играет «Турецкий марш» Моцарта и поддерживает семью в целом и каждого по отдельности.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

26

Туранизм — политическое движение за объединение т. н. туранских народов, включающих в себя тюрков, финно-угров и др. Зародилось еще в XIX веке. Но в Турции туранистами стали называть и пантюркистов, сторонников объединения тюрских народов. См. прим. на стр. 134.

27

Убийство на бытовой почве еврейской девушки Эльзы Ньего в 1927 году в Турции спровоцировало антиправительственную демонстрацию, реакцией на которую стали антисемитские выступления в прессе, а несколько протестующих были арестованы по обвинению в оскорблении «турецкости» — под этим обобщенным названием подразумеваются Турция, турецкая нация или турецкие правительственные органы.

28

«Кюллюк» — тур. «Пепельница», популярная в 1940–50-е годы у стамбульских студентов и преподавателей кофейня, была снесена в 1950-е при реконструкции площади Беязыт.

29

Ладино, сефардский язык — язык евреев, живших в средние века на Пиринейском полуострове, относится к романской группе.

30

Соотв. тазобедренный сустав и пах (лат.).

31

Тархана — традиционный турецкий суп из муки и кислого молока, приправленный мятой.

32

«Оглу» и предшествующее второе имя — традиционное добавление к основному имени в Турции, сродни русскому отчеству, букв. «сын такого-то».