Чужие долги

Летиция Павлова (2025)

Между земледельческим Ираном и кочевым Тураном нет мира: всему виной кровная вражда правящих родов. Трижды выпадал случай остановить эту вражду. Туранскому царевичу, захватившему трон Ирана. Иранскому царевичу, изгнанному с родины и волею случая нашедшему приют в Туране. И потомку обоих правящих родов, решившемуся довести дело до конца.

I. Чужая земля

1. Победитель

— Ну же, склонись передо мной, — сказал Франграсьян.

Он смотрел на Мануш-читру с высоты седла, и вид у него был совсем не торжествующий — весь в пыли и запекшейся крови, усталый и мрачный.

Мануш-читра облизал губы.

— Где Аграэрата? — спросил он.

Последнее, что он помнил отчетливо — как левое крыло туранского войска, уже теснившего иранцев с флангов, вдруг дрогнуло: одна его часть развернулась и помчалась назад, а другая принялась бестолково топтаться на месте. Клещи разжались, и это дало Мануш-читре желанную передышку. Они успели отступить и перестроиться прежде, чем туранцы опомнились. Конечно, их все равно было слишком мало, и в конце концов они были принуждены сложить оружие; но по крайней мере их не окружили и не перебили, как овец. Благодаря Аграэрате, простодушному брату Франграсьяна, командовавшему левым крылом.

Чего ему, конечно, не простят.

Лицо Франграсьяна исказилось, и на долю секунды Мануш-читре показалось, что тот сейчас рубанет его мечом прямо с седла. Но Франграсьян отвел глаза и сплюнул.

— Убит, — коротко бросил он и, прежде чем Мануш-читра успел открыть рот, жестко добавил: — Я его убил. За то, что он чуть не отнял у меня победу. И так же будет с каждым, кто посмеет мне помешать. Так что склонись передо мной, живо, и признай меня своим повелителем, пока тебе еще есть чем кланяться.

Мануш-читра оглянулся на уцелевших воинов — безоружных, понурых. Ох как им не хотелось склоняться перед захватчиком и признавать надменного туранца своим повелителем. Но выхода не оставалось — Франграсьян уже показал, на что он способен. Достойный внук Туры, проклятого братоубийцы. Если воспротивиться ему сейчас, он просто перешагнет через их трупы и пойдет дальше. Его кони вытопчут цветущую иранскую землю, и само имя иранцев забудется, а если кому посчастливится уцелеть — те еще долго будут вспоминать и проклинать гордеца Мануш-читру, который мог их спасти, а вместо этого обрек на гибель.

Он вздохнул.

— Хорошо, Франграсьян, — сказал он. — Ты победил.

Тот дернул плечом, будто отгоняя назойливую муху.

— Вот и славно. Ну, что встал? Садись на коня, покажешь мне дорогу к моему дворцу.

Они ехали через поля, к заходящему солнцу. Франграсьян молчал; Мануш-читра не знал, о чем он думает. Сам он думал об Аграэрате. Они познакомились в те далекие времена, когда Мануш-читра, еще не смея открыть свое имя и род, под видом простого воина отправился в Туран. Он знал, что судьбой ему назначено отомстить за своего деда Арью, вероломно убитого собственным братом — Турой, правителем туранцев, который после того похвалялся, что оставил Иран без головы, и обложил иранцев позорной данью. Мануш-читра хотел понять, что за люди туранцы и какого они мнения о своем правителе. Людьми они были странными: в отличие от иранцев, живших в своих домах, возделывавших свою землю и никуда с нее не трогавшихся, пасли скот и кочевали вслед за ним в легких передвижных шатрах. В Мануш-читре сразу опознали чужака и откровенничать с ним не спешили, а несколько горячих голов и вовсе решили преподать глупому иранцу урок — пускай убирается к своим горшкам да грядкам, а к свободным туранцам не лезет. Мануш-читра отбился бы, но тут неожиданно появился еще один туранец — не простого рода, судя по одежде и богатой сбруе его коня. Он прикрикнул на задир, и те, удивительное дело, не стали с ним спорить, а смешались и отступили. Оторопевший Мануш-читра не нашел ничего умнее, как спросить:

«Ты, может быть, сам туранский царь?»

Не то чтобы он надеялся, что дело, к которому его готовили с детства, удастся так легко; но проверить стоило. Туранец смешно сморщил нос.

«Вовсе нет, — сказал он. — Но я не люблю несправедливости. Ты был один, а их трое».

«Достойное испытание для мужа», — возразил Мануш-читра, успевший уже кое-что узнать о том, как устроено туранское общество.

«Хочешь, позову их назад, — туранец неожиданно открыто улыбнулся. — А хочешь, поедем дальше вместе. Я, по крайней мере, на тебя с мечом не лезу».

Аграэрата — так звали нового знакомого Мануш-читры — похоже, был вхож в самые высокие круги туранского общества, однако предпочитал держаться наособицу. Это, как и его решение помочь одинокому иранцу, объяснилось, когда Мануш-читра застал его за молитвой огню — иранский обычай, не приветствовавшийся в Туране. Поняв, что его тайна раскрыта, Аграэрата страшно побледнел.

«Я желал бы жить по вашему закону, — сказал он с горьким смешком, — но туранскому царевичу это невозможно. Впрочем, прошу тебя, сделай одну милость — не выдавай меня. Для себя ты этим ничего не добьешься — мой… наш правитель ненавидит ваше племя — а брата по вере погубишь».

Мануш-читра колебался недолго. Аграэрата принял его и помог ему в трудное время; наверное, таких людей и называют друзьями. А от друзей не может быть секретов.

«Тайна за тайну, — сказал он, глядя в широко раскрытые глаза Аграэраты. — Я тоже не тот, кем ты меня считал».

И поведал ему свою историю с самого начала. Выслушав его рассказ, Аграэрата долго молчал, а потом сказал:

«Мой дед оскорбил Правду, пролив родную кровь. В твоем деле я тебе помочь не могу, но если ты попадешь в беду — знай, что среди туранцев у тебя есть союзник».

Ибо он оказался не просто знатным вельможей, а внуком туранского правителя — и дальним родичем Мануш-читры. Они расстались, обменявшись братской клятвой, и больше не виделись до того дня, когда Мануш-читру, свершившего свою месть, опьяненного победой, настиг неистовый Франграсьян, поклявшийся отомстить за деда. Мануш-читре показалось тогда, что в рядах туранского войска мелькнула знакомая фигура, но времени всматриваться не было — а потом было уже поздно.

Аграэрата сдержал свое слово. И он, Мануш-читра, выполнил свою задачу.

Так почему же победа досталась Франграсьяну?

Конь ступил в воду. Всплеск вывел Мануш-читру из раздумий. Они переходили вброд неглубокую речку.

На том берегу их поджидали двое мальчишек.

— Вы из войска царевича Мануш-читры? — спросил тот, который поменьше, с задорным вихром надо лбом.

— Допустим, — сухо ответил Франграсьян, прежде чем Мануш-читра успел вмешаться. — А тебе-то что, сопляк?

Но вихрастого мальчишку такой прием нисколько не обескуражил.

— Он победил туранцев? Да? — закричал он, чуть не подпрыгивая на месте от нетерпения.

— Больше не надо платить дань? — тихо спросил второй, с по-взрослому грустными глазами.

— Да-ань?.. — протянул Франграсьян.

Мануш-читра выехал вперед.

— Возвращайтесь домой, — велел он, не обращая никакого внимания на подавившегося воздухом туранца. — И скажите своим, пусть сидят тихо. Мануш-читра вернется и все разъяснит. Ну-ка бегом!

Очевидно, было в его тоне что-то такое, что они послушались без звука. Он сидел неподвижно, глядя им вслед. Когда их тени растаяли вдали, он повернулся к Франграсьяну:

— Ну, едем?

Тот даже не шелохнулся. Только прожег Мануш-читру взглядом, в котором была уже не ярость и не ненависть, а обещание смерти. Такой взгляд, должно быть, увидел напоследок Аграэрата.

Но страха Мануш-читра не ощутил — только спокойствие и усталость. Будто близилось то, чего он ждал весь день.

— Ты, что ли, царь Ирана?

Франграсьян прошипел это, не сводя глаз с Мануш-читры. Тот поиграл поводьями и спокойно ответил:

— Нет.

— Тогда с чего ты решил, что имеешь право мне указывать? И перебивать меня? И давать какие-то там обещания? Ты склонился передо мной! Теперь это моя земля! Или ты забыл?

— Она не твоя, — ответил Мануш-читра, — и никогда твоей не будет.

— А кто мне помешает? Ты?

— Ты же до сих пор не убил меня.

Франграсьян усмехнулся.

— О, поверь, — пробормотал он, подъехав ближе к Мануш-читре и почти касаясь своим коленом его, — это ненадолго. Ты обманул моего брата, сделал из него предателя. Быстрой смерти ты не заслуживаешь. Погоди, я еще изобрету для тебя кару — такую, что содрогнутся небо и земля.

Но даже эта произнесенная почти шепотом угроза не произвела впечатления на Мануш-читру. Вместо этого он ощутил что-то похожее на разочарование.

— Пусть так, — сказал он. — Только царем Ирана тебе все равно не бывать. Творец Ахура Мазда не благословит тебя на царство, не осенит знаком власти — лучезарной Хварной.

— А на что она мне?

— Без нее тебя не примет ни земля, ни трон. Недаром твой дед Тура так и не стал правителем Ирана.

Франграсьян нахмурился.

— Я не мой дед, — сказал он. — И я не жду милостей от богов. Если без этой Хварны нельзя, я ее раздобуду.

— Ее не добывают, — возразил Мануш-читра. — Она снисходит сама на того, кого посчитает достойным. Но после гибели моего деда она скрылась от людей на дне великого моря Ворукаша. Не полезешь же ты в море… — с сомнением прибавил он, вспомнив, что лошадники-туранцы не доверяют воде; многие из них живут и умирают, так и не повидав моря.

— Где оно?

Мануш-читра растерялся:

— Что?

— Если ты думаешь меня напугать, иранец, то зря стараешься. Где твое море? Я поеду туда и, если нужно, полезу в него. И достану твою Хварну. Сноровкой меня небо не обидело. А если это ловушка — мои воины от твоего Ирана камня на камне не оставят. Зря мой дед этого еще тогда не сделал.

Громкие слова. Что ж, посмотрим, чего они стоят на деле. Мануш-читра вздохнул, прищурившись, посмотрел на догорающее солнце — и начал говорить.

2. Забытый

Он все сделал, как сказал Мануш-читра.

Не то чтобы Франграсьян ему доверял. Но тот слишком хорошо знал, чем чреват обман. Такие, как он, чужими жизнями не рискуют. И потом, он сам помог Франграсьяну подготовить и принести жертву — их, иранской богине вод, Анахите. У этого их моря Ворукаша, кажется, был свой особый покровитель, но его имени Мануш-читра никак не мог вспомнить и в конце концов махнул рукой: мол, все это сказки, а Анахите подвластна всякая вода. А помощь могущественного божества тут пригодится: ехать-то далеко. Три дня в одну сторону, сообщил Мануш-читра и искоса глянул на Франграсьяна — не струсил ли, не откажется ли тащиться в такую даль.

Франграсьян только фыркнул и похлопал Гнедка по шее. Эти разленившиеся иранцы давно забыли, что такое добрый конь и настоящая скачка. Он не сомневался, что обернется гораздо быстрее.

И Гнедко не подвел.

Они пробрались через душный лес, перевалили горы и выехали к морю еще в сумерках. В первое мгновение Франграсьян опешил. Море раскинулось перед ним бескрайним гулким простором — почти как родная степь, но вместо того чтобы воодушевиться, он смутился. Здесь все было не то. Ветер нес запах едкий и влажный — ничего общего с душистым разнотравьем степи; песок был тяжелый и скользкий, копыта Гнедка вязли в нем. И впереди, сколько хватает глаз, сплошная темно-синяя стеклянистая гладь. Кажется, шагни в нее — и она раздастся и поглотит тебя целиком.

Хорошенькое место, чтобы спрятать волшебный талисман, ничего не скажешь. Пожалуй, умнее всего было бы дождаться рассвета. Но чего Франграсьян никогда не умел — так это ждать.

Он привязал Гнедка к дереву — не слишком близко к водной кромке, чтоб не волновался, но и не очень далеко. Мало ли что. Прошелся туда-сюда по комковатому песку, собираясь с мыслями. Может, Мануш-читра все-таки решил подшутить над ним? Задать ему задачку, с которой он уж точно не справится? Воду Франграсьян, как и большинство туранцев, не слишком любил. Нет, ополоснуться в речке еще куда ни шло, но плескаться в ней для развлечения, как это делают некоторые — увольте. Он все-таки не рыба, а наземный житель. Вот по земле он может ходить и бегать сколько угодно. А соваться в воду, да еще и незнакомую…

Он нерешительно оглянулся на настороженно принюхивающегося Гнедка. Может, все-таки плюнуть? Поохотиться, переночевать на опушке да и вернуться. Вряд ли Мануш-читра знает, как выглядит эта Хварна. Придется поверить ему, Франграсьяну, на слово.

А если знает? Или — того хуже — если при нем есть кто-то, кто знает?.. Еще не хватало опозориться не только перед этим самозваным мстителем, но и перед его прихлебателями.

Вот морока. Надо было сразу его убить.

Если бы не брат…

Франграсьян досадливо поморщился. Нет уж. Так легко Мануш-читра не отделается. Пусть-ка сперва полюбуется на символ власти своего рода в руках ненавистного туранца. А там может и на Последний мост отправляться.

Он криво усмехнулся и решительно расстегнул пояс.

Вода была холодная — Франграсьян аж охнул от неожиданности и воровато огляделся: не видел ли кто. Но нет, угрюмый берег был пуст. Только под деревьями залегли неясные предрассветные тени.

А он почти ждал, что ему явится сама богиня Анахита. По совету Мануш-читры он не поскупился: принес ей в жертву и коней, и быков, и овец. За такое щедрое подношение она могла бы и сама подняться из вод и преподнести ему Хварну своими собственными нежными ручками. Но втайне Франграсьян был даже рад, что этого не случилось: так было бы нечестно. С испытанием он справится и сам: как-никак царский сын и первый воин среди туранцев. А вот задобрить божество, чтобы оно в решающую минуту не подставило ножку, было совсем нелишне.

— Ну, Анахита, — пробормотал он. — Я иду.

Вдохнул поглубже и ринулся в воду.

Вылез он спустя целую вечность: мокрый, злой и, что еще хуже, с пустыми руками. Никакой Хварны в море не было: только какая-то склизкая растительность, колючие камни, юркие рыбки да песок. Таким дураком Франграсьян себя давно не чувствовал.

— Ох, Мануш-читра, — пробормотал он, стуча зубами, — попляшешь ты у меня!

Выйдя из воды, он мгновенно продрог. Но вытереться было нечем — разве что собственной одеждой. Или натянуть ее прямо на мокрое тело, надеясь, что в дороге просохнет. Франграсьян дико оглянулся, будто надеялся, что из ниоткуда подскочит слуга с запасной одеждой или покажется теплый шатер.

— Ты бы развел огонь, прежде чем лезть в воду.

Франграсьян чуть не подпрыгнул. Потом медленно обернулся. Почти у самой воды, на выбеленном солнцем бревне, сидел и рассеянно смотрел вдаль человек. Лицо у него было молодое, гладкое, но распущенные волосы — совершенно белые. На нем был невзрачный синий кафтан, без украшений и знаков отличия, подпоясанный простым кожаным ремнем.

— Ты кто такой?

Человек слегка пожал плечами.

— Я Апам Напат, — сказал он так, будто это все объясняло. — Внук Вод.

— И давно ты здесь?

Апам Напат не ответил. Вместо этого он пристально посмотрел на все еще дрожащего Франграсьяна.

— Ты простудишься.

Франграсьян хотел было огрызнуться, но тут ему стало жарко, будто он и в самом деле подсел к горящему костру. Он недоверчиво посмотрел на себя, потрогал плечи, волосы — они были совершенно сухие. Он вскинул глаза на Апам Напата, но тот все так же сидел на своем бревне, безразлично глядя вдаль.

Путаясь в рукавах, Франграсьян спешно принялся одеваться. Застегнув пояс с кинжалом, он наконец почувствовал себя уверенней. Он подошел к Апам Напату:

— Ты покровитель этого моря?

— Да, — отозвался тот после паузы. В его голосе прозвучала далекая печаль: наверное, уже очень давно никто не называл его так, раз даже Мануш-читра, коренной иранец, забыл о нем. Но больше он ничего не прибавил.

— Знаешь, как достать Хварну?

Вот теперь Апам Напат посмотрел прямо на него. Глаза его под белыми бровями были совершенно черными. Если смотреть в них долго, начинала кружиться голова и земля уходила из-под ног. Но Франграсьян упрямо не отводил взгляда.

— А на что тебе Хварна, сын Пашанга?

— На то, что я хочу стать царем Ирана.

Апам Напат усмехнулся:

— Ты туранец.

— И что? — запальчиво спросил Франграсьян.

— В тебе слишком много крови Туры, чтобы Хварна далась тебе. Но… — тут он задумчиво прищурился, будто что-то припоминая, — ради него, так и быть, посмотреть можешь.

Он показал рукой на море, и Франграсьян машинально посмотрел туда же. Из воды поднималось что-то золотистое, сияющее. «Это же солнце», — хотел было возразить Франграсьян и тут же понял, что это не солнце. Точнее, не просто солнце. Казалось, это сияние вобрало в себя и солнечный свет, и пламя костра, и переливы драгоценных камней. Вода в его отсветах становилась прозрачной до самого дна, и рыбы замирали и вытягивались в струнку, как бы устремившись к нему, однако не смели двинуться с места, не решались приблизиться. Само небо поблекло в его лучах. Франграсьян, будто зачарованный, шагнул вперед — и тут же с глухим вскриком отскочил: пальцы ноги обожгло точно огнем. Посмотрев вниз, он увидел, что носок сапога потемнел от воды. Он поспешно поднял глаза, но чудесное сияние уже померкло; на волнах плясали обыкновенные солнечные блики. Разгорался рассвет, но после увиденного он показался Франграсьяну тусклым и хмурым. Он обернулся к Апам Напату, но тот тоже исчез, словно его никогда и не было. Только одинокое белое бревно лежало на песке.

Когда утром пятого дня от ворот донеслись радостные клики туранцев и вестник сообщил, что Франграсьян приближается к городу, Мануш-читра сперва не поверил. Их так называемый новый правитель еще никак не должен был вернуться с Ворукаши. Вообще-то ему полагалось там и сгинуть. Но он, похоже, решил не доставлять Мануш-читре даже такой малой радости. Впрочем, что бы это изменило? В городе стояло туранское войско под командованием хмурого Керсевазды, правой руки Франграсьяна, вооруженные до зубов туранцы объезжали улицы, на стенах замерли их часовые, и выбора у Мануш-читры особого не было.

С виднейшими сановниками он вышел навстречу Франграсьяну. Тот, запыленный, усталый и злой, едва взглянул на них. Он бросил поводья подскочившему конюшему и прошел мимо Мануш-читры, словно его тут и не было.

— Успешно? — спросил Мануш-читра у его спины.

Франграсьян обернулся. В первое мгновение он как будто вовсе не узнал Мануш-читру, но потом, похоже, сообразил, кто перед ним: в глазах его мелькнула прежняя ненависть и что-то новое, незнакомое. Подозрение? Вопрос?

— Ну-ка, подойди сюда.

Мануш-читра, и не оглядываясь на сановников, чувствовал на себе их пристальные взгляды. Туранец подзывал его, как слугу. Но он не мог просто сделать вид, что ничего не слышал, или потребовать, чтобы наглец смыл оскорбление кровью. Тот вернулся с Ворукаши живым, а это что-нибудь да значит.

Поэтому он медленно подошел к Франграсьяну и остановился перед ним.

Франграсьян нетерпеливо поманил его: ближе.

— Кто такой Апам Напат? — спросил он, когда Мануш-читра едва не уткнулся ему в грудь.

Мануш-читра опешил:

— Откуда ты его знаешь?

— У вас что, у всех принято отвечать вопросом на вопрос? — пробурчал Франграсьян, но скорее устало, чем угрожающе.

— Помощник героев, создатель мужей, — после паузы проговорил Мануш-читра. — Владыка быстрых коней… — Полузабытые формулы вспоминались со скрипом, будто слова чужого языка. — Так его называли наши предки. Похоже, они очень его чтили. Они говорили, что ему подвластны и воды, и священный огонь. Но это было давно. Сейчас уже почти никто не знает, как ему поклоняться. Если нужно попросить об удаче на воде или в бою — идут к Анахите…

Франграсьян нетерпеливо качнул головой:

— Да-да, знаю.

— А где ты слышал имя Апам Напата? — повторил свой вопрос Мануш-читра.

Франграсьян сделал вид, что не расслышал. А может быть, действительно не расслышал. Его уже занимала другая мысль.

— Как бы то ни было, — заявил он, обводя взглядом настороженно наблюдающих за этой сценой сановников, — я теперь ваш царь. И я хочу знать, что творится в моем царстве. Где у вас принято собирать большой совет? Вон в том громадном доме? Ну так идем туда.

— Ты слишком торопишься, — заметил Мануш-читра, следуя за ним. — В Иране все устроено иначе, чем в Туране. Нужно время, чтобы в этом разобраться.

Франграсьян оглянулся на него через плечо и усмехнулся:

— Вот и разберусь. Править-то как-то надо.

3. Господин

И туранский захватчик стал править Ираном.

Поначалу Мануш-читра думал, что у него ничего не получится. Куда ему управлять страной — он и свой-то нрав удержать в узде не мог: разом вспыхивал, когда что-то шло не по нему, и бывал скор на расправу. Но беспричинных расправ он чинить не стал. В отличие от туранцев прежних времен, налетавших на пограничные поселения и сеявших смерть без разбору, Франграсьян, похоже, действительно принял иранцев под свою руку и решил озаботиться их благосостоянием. Как будто бы и в самом деле заполучил божественную Хварну, освятившую его право на трон.

Мануш-читра спросил его об этом еще только один раз, в тот самый день. Войдя в тронный зал, Франграсьян как будто вовсе не замечал следующего за ним Мануш-читру, и когда тот встал рядом с его троном — дернул щекой, но промолчал. Объявив сановникам, что он намерен отныне править Ираном с благословения богов и с их помощью, и выслушав нестройные заверения в верности (кое-кто косился на молча стоящего у трона Мануш-читру, но открыто противиться не посмел ни один), он небрежным взмахом руки отпустил их. Но даже когда все вышли, не поднялся с трона. Сидел и молча глядел перед собой. Светильники догорали, и в углах зала скапливались сумерки.

Тогда Мануш-читра спросил его:

— Ты в самом деле достал Хварну?

Франграсьян обернулся к нему, как будто только и ждал этого вопроса, и весело осведомился:

— А кому ей и владеть, как не мне?

Намек был достаточно очевиден. Мануш-читра хотел было сделать вид, что не заметил его, но потом подумал: «Лучше это скажу я, чем кто-нибудь другой».

И спросил:

— А я?

Франграсьян посмотрел на него внимательно, будто учитель, спрашивающий урок.

— А ты… знаешь эту землю. И пока что ты мне нужен. Но не забывайся, Мануш-читра. Я все помню. И в должный час я с тебя спрошу.

— Аграэрата сделал свой выбор, — возразил Мануш-читра, — а я — свой.

Франграсьян хохотнул:

— Сдаться на мою милость?

— Спасти своих людей.

Франграсьян долго смотрел на него, будто впервые увидел. А потом сказал:

— Жаль, что ты не родился туранцем, Мануш-читра. Но пока ты еще здесь, запомни кое-что. Я, как и ты, от крови могучего Траэтаоны. Это и моя земля тоже. И я не причиню ей зла.

Он сдержал слово.

Он не дал своим воинам грабить иранцев, и те смогли спокойно засеять поля — Мануш-читра объяснил ему, как важно не допустить голода. Мануш-читра рассказал ему о пользе морской торговли, и Франграсьян прорыл семь каналов, чтобы морские корабли могли заходить в города, отстоящие далеко от моря. Потом он занялся озером Кансава, что в земле его предков-кочевников. Прежде это озеро и у иранцев, и у туранцев считалось самым чистым и самым благотворным из маленьких морей; змеи, лягушки и прочие вредные животные не обитали на его берегах, омываемых прозрачной водой. Потом вода сделалась соленой, и стало невозможно подойти к озеру ближе чем на парасанг, столь велики были зловоние и соленые испарения из-за неистовства горячего ветра. Людям пришлось покинуть свои жилища и искать себе новый дом. Теперь же Франграсьян сделал много оттоков из озера Кансава; оно снова стало пригодным для людей и благих животных, и на его берегах выросли новые поселения¹.

Мануш-читра смотрел на все это и не знал, что и думать. Его мать Гузак, дочь кроткого Арьи, сраженного рукой завистливого Туры, внушала ему, что от рода Туры нечего ждать добра. Даже отец Арьи и Туры, некогда могучий герой Траэтаона, не решился пойти против коварного сына. Все, что смог сделать этот убитый горем старик — это укрыть носившую ребенка Гузак на горе Мануш, где в положенный срок на свет появился Мануш-читра — «Рожденный на Мануше». Он-то и должен был рассчитаться с Турой за деда. Что он и сделал. Но Иран все равно оказался в руках внука Туры, который ухитрился даже завладеть божественной Хварной, а он, Мануш-читра, живет при нем скромным советником и, вставая поутру, не знает даже, доживет ли до вечера.

Хорошо ли это? — думал Мануш-читра. Правильно ли это? — и не находил ответа.

Раз его земля успокоилась, раз набеги туранцев прекратились и на троне сидит потомок Траэтаоны — может, все действительно так, как должно быть?

Он почти уверился в этом, когда в один прекрасный день в тронный зал, где Франграсьян совещался со своими сановниками, ворвался запыленный гонец и упал ниц перед троном.

— Государь! — выпалил он, переводя воспаленные глаза с Франграсьяна на стоящего подле него Мануш-читру. — На нас идет зловерный Зайнигу!

Франграсьян медленно перевел взгляд на тяжело дышащего гонца — все в зале замерли, ожидая, что он скажет — и равнодушно переспросил:

— Кто?

— Зловерный Зайнигу, — прошептал гонец. — Колдун с севера; говорят, он ростом под три метра, у него длинные руки и большая белая борода. Голос у него такой громкий, что от одного его окрика в горах начинается обвал; но ему и кричать не нужно, потому что он умеет убивать одним взглядом. Он не верит в Ахура Мазду, не чтит огонь, воду и растения; и с ним еще шестьдесят тысяч таких же злобных и на все готовых приспешников. Он похваляется, что идет царствовать в Иране; раз, говорит он, туранский лошадник, отвергнутый Хварной, смог сесть на трон, то я и подавно смогу!..

Гонец осекся, но поздно: слово уже было произнесено. Франграсьян не пошевелился, но Мануш-читра видел, как он сжал резные подлокотники — до побелевших костяшек; покажись сейчас из-под его пальцев кровь, Мануш-читра бы не удивился.

— Что еще он говорит? — вкрадчиво спросил Франграсьян.

— Много бранных слов, которые я не стану повторять, чтоб не оскорблять твой слух, — торопливо отвечал гонец. — Прости меня, повелитель! Я лишь передавал его слова, а этот Зайнигу так глуп, что сам не знает, что несет…

— И все же он решил, что сможет победить меня, — пробормотал Франграсьян и обвел зал тяжелым взглядом. — Кто из вас тут думает так же, как он?

Тишина была ему ответом.

— Никто не сомневается… — начал было Мануш-читра, но тут Франграсьян вскочил с трона и заорал:

— Молчи! Это ты все подстроил! Сам небось давно понял, что… — Он осекся и, хватая ртом воздух, уставился на Мануш-читру — неужели с испугом?

— Понял — что? — осторожно переспросил Мануш-читра.

Но Франграсьян уже отвернулся.

— Где этот Зайнигу? — отрывисто спросил он у гонца.

— В трех днях пути от северной границы. Там стоит надежный гарнизон…

Франграсьян фыркнул.

— «Надежный», — передразнил он. — Если он такой же надежный, как вы все, мои деньки уже сочтены. Но я еще потрепыхаюсь. — Он подозвал к себе туранцев, охранявших двери тронного зала, и, указывая на сановников, сквозь зубы велел: — Этих под надзор, пока я не вернусь. Смотрите, чтобы они ни с кем не сносились. Пропустите к ним хоть мышь иранскую без моего дозволения — голову оторву.

Он размашисто зашагал к дверям.

— Франграсьян! — не выдержав, крикнул ему в спину Мануш-читра.

Но тот даже не обернулся.

4. Оружие победы

— Эй, Апам Напат.

Никто не отозвался, и Франграсьян окончательно ощутил себя последним дураком. Что он здесь делает? Гонец к отбывшему домой с добычей Керсевазде уже послан; надо стягивать войска и во весь опор мчаться к северной границе. А он свернул куда-то совсем не туда. Будто и впрямь струсил.

Что ему до того, что Керсевазда забрал с собой часть людей? Дома его смелости и его воинов было бы достаточно. Но это чужая земля, и он ей все еще не доверяет — как, похоже, и она ему. Здесь свои законы, и если он не хочет, чтобы его пинком выкинули из дедовой воплощенной мечты, придется-таки с ними считаться.

Как же это бесит.

— Здравствуй, сын Пашанга.

На этот раз он стоял у самой кромки воды. Набегающие волны лизали заношенные сапоги. Поодаль, почти по колено в полосе прибоя, замер статный белый конь; Франграсьян невольно залюбовался крутым изгибом его шеи и сильными ногами. Конь был не оседлан, без сбруи, и ни к чему не привязан, но стоял смирно, терпеливо дожидаясь хозяина.

Апам Напат выжидательно смотрел на него. Франграсьян прокашлялся.

— Отдай мне Хварну.

Апам Напат даже не изменился в лице.

— Зачем? — просто спросил он. — Ты ведь и так справляешься.

Невозможно было понять, похвала это или насмешка. Франграсьян нахмурился:

— Не играй со мной, старик. Твое имя ничего не значит, тебя давно позабыли. Я могу отобрать у тебя Хварну силой, если захочу.

Апам Напат пожал плечами:

— Попробуй.

Белый конь фыркнул и мотнул головой. Очередная волна захлестнула каблук сапога, да так там и осталась, будто прилипла к нему. Солнце в вышине вспыхнуло ослепительно ярко. Крики птиц смолкли.

Стало трудно дышать.

— То, что внук Арьи не знает обо мне, еще ничего не значит. Его предкам посредник был не нужен. Но ты братоубийца и внук братоубийцы, ты — чужак, проливший родную кровь. Такими руками Хварну не взять. Отступись.

Стоять прямо было трудно, хотелось согнуться и упереться руками в колени, а лучше — упасть на песок и кататься по нему, чтобы только скинуть с плеч эту давящую мертвую тяжесть. Франграсьян попытался вздернуть подбородок.

— Значит, пусть Иран сгинет, да? — удалось пропыхтеть ему.

— Ты мне угрожаешь?

— Я? Северный колдун…

Апам Напат не ответил. На мгновение Франграсьяну показалось, будто голова у него сейчас лопнет. По крайней мере, он почти выстоял в поединке с божеством. За него… Но тут время снова пошло. Живительный солоноватый воздух хлынул в грудь, над головой пронзительно закричали птицы — и Франграсьян, не выдержав, рухнул на колени, кашляя и задыхаясь, позоря себя так, что не отмыться вовек — но несомненно живой.

Апам Напат терпеливо ждал, пока он придет в себя.

— Ты не врешь, — заключил он.

Ну еще бы, хотел сказать Франграсьян, но язык не слушался.

Апам Напат задумчиво разглядывал его.

— Хварну я тебе дать не могу, — наконец сказал он. — Это ее воля, не моя. Уж не обессудь. Но я дам тебе кое-что другое.

Он завел руку за спину и достал (откуда?) метательное копье — длиннее, чем те, к которым привык Франграсьян, и необычайно изящное, похожее скорее на игрушку-подношение, чем на настоящее оружие. Наконечник влажно поблескивал, будто его только что вынули из воды. Но само копье оказалось сухим и теплым и легло в руку Франграсьяна, будто он носил его всю жизнь.

Франграсьян недоуменно поднял глаза. Апам Напат наблюдал за ним с легкой улыбкой.

— Этим копьем твой прадед Траэтаона сразил трехглавого змея Ажи Дахаку. А в конце времен, когда наступит час великого очищения, его возьмет тот, кому назначено спасти мир. Это будет еще не скоро, но чтобы это сбылось, Иран должен выстоять. А сейчас, так уж сложилось, его судьба — в твоих руках.

Франграсьян снова перевел взгляд на копье. Пробежался пальцами по гладкому древку, подкинул копье в руке, проверяя баланс. И вдруг широко ухмыльнулся:

— Не пожалеешь, что дал его мне?

В глубине бездонных глаз Апам Напата что-то мелькнуло — но это был не испуг. Тоска? Или… жалость?

— Нет. Тебе было предначертано взять его.

Он явно хотел добавить что-то еще, но промолчал. Впрочем, Франграсьян не обратил на это внимания — он любовался копьем. Сочетание гибкой золотистой древесины и струистого металла завораживало. Копье было как ожившая песня. Поистине оружие, достойное могучего Траэтаоны.

А значит, и его правнуку сгодится.

Он закинул копье на плечо, бросил Апам Напату:

— Ждите меня с победой! — и зашагал к своему Гнедку.

Апам Напат смотрел ему вслед.

— Подожду, — согласился он и уселся прямо на песок, скрестив ноги.

Туранцы встретили его радостным ревом, а иранцы — настороженными взглядами: то ли не верили, что он придет, то ли не знали, к добру ли это. Франграсьян медленно проехал мимо них, красуясь великолепным копьем. Завтра они увидят.

Он успел соскучиться по этому — по пению рогов и свисту стрел, по слаженному стуку сотен копыт. Вот для чего он был рожден. А не для того, чтобы сидеть в душном дворце и разбирать, кто из чьего канала взял воду или на что должны жить храмы огня. Вот его храм и единственная молитва, достойная воина. Этот северный колдун еще пожалеет, что сунулся к нему.

Он угадал появление Зайнигу по тому, как замерли клубы пыли, как взметнулся над полем боя яростный ураган, подхвативший не только ее, но и людей. Северянин был действительно высок — среди иранской царской гвардии было много рослых, статных воинов, но ни один из них не достал бы ему до плеча. Пеший, он шел по полю медленно, словно вокруг него не кипела яростная битва; и ни одна стрела, ни одна палица или меч не задели его. Он поднял голову, и глаза его — синие, как лед — зашарили по холму, где стоял Франграсьян со своими полководцами. Лошади взвивались на дыбы от страха, люди падали ниц, закрывая руками глаза. Гнедко всхрапывал и тревожно прядал ушами, но не двинулся с места; и Франграсьян в седле оставался недвижим, поглаживая древко нового копья.

Зайнигу разинул рот, чтобы крикнуть. Франграсьян вспомнил, какие чудеса рассказывал о его голосе гонец. Будь он один, он бы обязательно дал Зайнигу покричать — просто чтобы посмотреть, правда ли это; но с ним были его туранцы и иранцы, которые теперь тоже стали его, и они с трудом выдерживали натиск северян, воспрявших духом при появлении своего предводителя. Он покачал головой, рассмеялся и толкнул Гнедка пятками. Зайнигу набирал воздуха в грудь, а Франграсьян несся вниз по склону холма, все быстрей и быстрей, и ветер бил ему в лицо. Он был, в сущности, еще очень молод — ему не сравнялось и двадцати весен; и он был любимый, бесстрашный, отчаянный сын осторожного Пашанга, который часто говаривал, что в его втором сыне воскрес буйный дух его отца Туры.

За Туран! И за Иран!

В стеклянных синих глазах чародея мелькнуло что-то похожее на удивление. Но было уже поздно. Франграсьян привстал на стременах, размахнулся и отточенным, сильным движением метнул копье.

Так, должно быть, его прадед Траэтаона сокрушил ревущего Ажи Дахаку.

Зайнигу поперхнулся воздухом, когда копье вошло ему в глотку. Он грузно осел на землю, и изо рта его хлынул поток черной крови. Воины, оказавшиеся ближе всех к нему — северяне, иранцы ли, туранцы — в ужасе разбегались: черная кровь прожигала кожу, металл и саму землю, и там, где она собиралась лужицами, поднимался удушливый едкий дым.

Гнедко огибал поверженного врага, постепенно сбавляя шаг; Франграсьян отпустил поводья и запрокинул голову, подставляя лицо теплому, отдающему солью ветерку. Вот и все. И чего он боялся?

Когда дым рассеялся, он подъехал к Зайнигу и легко спрыгнул на землю. Оставалось еще одно дело.

По сравнению с тушей великана торчащее из нее копье казалось хрупким, как былинка. Солнце ласково золотило древко, не оскверненное ни каплей черной крови. Франграсьян взялся за него одной рукой и дернул — несильно, скорее для порядка.

И с криком отскочил, тряся обожженной рукой.

Он все еще неверяще глядел на чудесное копье, не понимая, за что оно с ним так — а вокруг уже начали собираться люди. В основном иранцы. Туранских воинов почему-то не было видно. Они подъезжали, подходили, подхрамывали — и все смотрели на него. На него, их повелителя, и на дарованное богами копье, которое отвергло его.

Под их взглядами Франграсьян тяжело сглотнул. Вскинул голову. И нетвердым шагом направился к телу колдуна. Не дойдя совсем немного, остановился, будто вдруг вспомнил о чем-то — потом стиснул зубы и решительно двинулся вперед.

Протянул руку.

И опустил ее.

Он сорвал с головы расшитую жемчугом повязку, еще недавно один из отличительных знаков его сана, а теперь всего лишь пыльную тряпку. Обмотал ею руку и с видимым усилием выдернул копье из трупа.

Когда он шел обратно к своему коню, ни один иранец не пошевелился, чтобы приветствовать победителя.

Когда он, взобравшись в седло, поехал знакомой уже дорогой на закат, никто его не преследовал.

5. Чужак

— И что это было?

Апам Напат, рассеянно чертивший прутиком на песке какие-то фигуры, неторопливо поднял голову. В трех шагах от него стоял хмурый Франграсьян с перевязанной рукой. Копье Траэтаоны было небрежно укреплено у него за спиной.

— Ты меня обманул, — продолжал Франграсьян. Лицо у него потемнело и застыло. Не всякий смертный выдержал бы этот взгляд.

Апам Напат аккуратно отложил прутик.

— Я тебе ничего не обещал.

— Ты обещал мне победу.

— Ты победил.

— Да? А почему тогда мое оружие обернулось против меня?

Апам Напат встал.

— Оно не твое, — сказал он и протянул руку, но Франграсьян перехватил его запястье. Другой рукой он вынул кинжал.

— Все вы, иранцы, лжецы. Лжецы и трусы. Мне давно следовало это понять.

Апам Напат не шелохнулся, но от воды начал подниматься пар. В считанные мгновения белые клубы заволокли его фигуру, и изумленный Франграсьян, дернув было его на себя, вдруг обнаружил, что его ладонь сжимает пустоту. Он перехватил кинжал поудобнее и огляделся, но вокруг был только туман.

А потом из тумана показался человек.

Франграсьян замахнулся было, но человек не обратил на него никакого внимания. Он спокойно стоял на месте, спиной к Франграсьяну, и, судя по всему, даже не понял, что уже не один. Но откуда он взялся? Франграсьян готов был поклясться, что видит его впервые. Прямые темные волосы, заплетенные в косички, перехваченные кожаными шнурками, выдавали в незнакомце туранца, однако одет он был скорее по-ирански — длинный кафтан, расшитый призрачно мерцающими изумрудами и бирюзой, свободные шальвары, низкие мягкие туфли. Слегка наклонив голову, он смотрел на что-то перед собой, но из-за его плеча Франграсьян не видел, на что. Он осторожно шагнул ближе, и туман расступился.

Сперва Франграсьян не поверил своим глазам. Но видение не исчезало. Перед незнакомцем на коленях стоял другой человек — очевидно, побежденный. И у этого человека было лицо Франграсьяна. Точнее, такое лицо, какое могло бы стать у Франграсьяна, проживи он на свете еще лет тридцать. Узорчатая шапка и одежды оторочены мехом, кинжал на поясе — раззолоченный, с рубином у основания рукояти. По-своему этот постаревший Франграсьян был одет ничуть не хуже, чем Пашанг, его отец и нынешний царь Турана. И уж точно не хуже высокого незнакомца. Но почему-то именно он стоял перед незнакомцем на коленях и, похоже, боялся взглянуть тому в лицо.

А тот чуть отвел руку назад — и в ней возникло копье. Франграсьян узнал его без труда: это было то же самое копье, что висело у него за спиной. Он даже потянулся проверить. Рука нащупала пустоту. Ошеломленный, Франграсьян извернулся, пытаясь заглянуть себе за спину, одновременно шаря руками в воздухе над плечом и у бедра. Копье исчезло.

Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как незнакомец с хищной усмешкой (которую он скорее почувствовал, чем увидел) заносит копье, а постаревший Франграсьян обреченно съеживается.

— Эй! — заорал молодой Франграсьян и рванулся вперед, но туман сомкнулся прямо у него перед носом.

А в следующий миг он вывалился из этого самого тумана на берег Ворукаши, к Апам Напату, который все так же сидел и безразлично чертил прутиком что-то на песке. Франграсьян пошарил у себя за спиной. Копья не было.

— Ну и что это было? — хрипло спросил он, чувствуя себя так, будто запутался в дурном сне. Ведь он точно так же подходил к Апам Напату и говорил то же самое, и совсем недавно.

Но на этот раз Апам Напат даже не взглянул на него.

— Это причина, по которой ты еще жив, — спокойно ответил он.

— Недолго же мне осталось жить, — пробормотал Франграсьян и вздрогнул, вспомнив тусклый, униженный взгляд того, другого себя. Не пристало ему смотреть так.

— Кто это был?

Он не ждал, что Апам Напат ответит, но тот почти сразу откликнулся:

— Хаосрава, — и задумчиво добавил: — Кави Хаосрава. Твой внук. И не только твой: в его жилах течет кровь иранского царского рода. Он-то и отомстит за него. И сделает это тем самым оружием, которым ты сегодня сокрушил зловерного Зайнигу.

— Мануш-читра? — спросил Франграсьян враз пересохшим горлом. — Он внук Мануш-читры?

Апам Напат молчал. Может быть, он решил, что и без того сказал слишком много; а может, ему просто хотелось помучить туранского захватчика.

— Но я ничего ему не сделал, — пробормотал Франграсьян. Да, собирался. Видит небо, иначе никак. Он слов на ветер не бросал и не мог оставить дух деда неотомщенным. Но Мануш-читра знал Иран и знал, что ему нужно, и без его советов Франграсьяну пришлось бы туго. Хотя он бы скорее сам умер, чем дал Мануш-читре это понять.

— Я и Ирану ничего не сделал.

Это прозвучало тем более жалко, что Апам Напат, похоже, окончательно потерял интерес к разговору, полностью поглощенный вычерчиваемой им на песке хитро изогнутой фигурой. Франграсьян сглотнул.

— Как… как этого избежать?

Вот теперь Апам Напат поднял голову и пристально посмотрел на него. Но в глазах его Франграсьян не прочел ни злорадства (которое ждал там увидеть), ни утешения (на которое все-таки надеялся).

— Очень просто. Повесь свою плетку на гвоздь, оставь своего коня на царских пастбищах, сними сапоги и надень вышитые туфли. Забудь, кем ты был, и стань тем, чем пытаешься быть. Поклонись Ахура Мазде и огню, как это сделал твой брат.

Франграсьян отскочил от него, будто ошпаренный.

— Мой брат? — почти шепотом переспросил он. — Мой брат был дураком и поплатился за это. Я Франграсьян, сын Пашанга из рода Туры! Мой конь обгоняет ветер, мои стрелы несут смерть! Я никогда не унижусь до того, чтобы кланяться вашим огням или ползать по вашей земле. Я рожден свободным туранцем и свободным умру!

Он бросился прочь, увязая в песке. Задыхаясь, свистнул Гнедку. Апам Напат молча смотрел ему вслед до тех пор, пока конь и всадник не скрылись за прибрежными холмами.

— Ты проиграла, — заметил он.

Из-за деревьев показалась молодая девушка, прекрасная, как весна: в ее волосы были вплетены кисти мускусных роз, расшитые золотом одежды излучали мягкое сияние. Она неслышно подошла к Апам Напату и остановилась рядом с ним.

— Я думала, он искренен, — грустно сказала она. — Он так старался быть хорошим царем…

Апам Напат искоса посмотрел на нее и чуть менее отстраненно, чем обычно, произнес:

— Не горюй, Спента Армайти. Судьбу не изменить.

Девушка тряхнула головой.

— Что ж, — решительно сказала она, — значит, пришло время другой ветви пойти в рост.

6. Договор

— Отвергло? — озадаченно переспросил Мануш-читра.

Эрехш, молодой воин с почти сошедшимися на переносице бровями, серьезно кивнул.

— И… вы дали ему уехать?

Он сам удивился тому, что сказал. Но Эрехш не выказал никакого удивления.

— Северный колдун был сильный, — сказал он. — Нас осталось мало.

Мануш-читра задумался.

В конце концов его воины смяли туранцев, которых Франграсьян оставил охранять опальных сановников, и не последнюю роль в этом играли зловещие и противоречивые слухи, которые доползли до столицы. Говорили, что Зайнигу убит, а Франграсьян пропал без вести; что оба убиты; что Зайнигу задушил Франграсьяна, подошедшего его добить, и растворился в облаке пыли. Но достоверно никто ничего не знал. И в то, что Мануш-читра услышал сейчас от Эрехша, лично видевшего величайший триумф и позорнейшее падение Франграсьяна, ему тоже было сложно поверить.

— У него ведь есть Хварна, — пробормотал он.

Эрехш вопросительно нахмурился.

— Неважно, — Мануш-читра махнул рукой. Сейчас он никак не мог вспомнить, что сказал ему Франграсьян, когда вернулся с Ворукаши. Правда ли ему удалось добыть Хварну? Или, может быть, он хотел, чтобы Мануш-читра так думал? Может, увидев вероломство Туры, Хварна не скрылась на дне Ворукаши, а ушла к своему творцу Ахура Мазде в Дом Хвалы, и теперь никому из смертных ее уже не видать?

Дед Мануш-читры, чистый Арья, был, несомненно, осиян Хварной — недаром же сам Траэтаона, почувствовав приближение старости, передал трон ему (с тех пор Тура, старший сын Траэтаоны, не помнил себя от зависти — как оказалось, смертельной). Но мать Мануш-читры, Гузак, была всего лишь женщиной, а сам он — изгнанником, с малых лет приученным лгать, скрывая свое имя и род. Праведный Огонь не любит лжецов. Поэтому Мануш-читра принимал как должное то, что трон Ирана ему не достанется. Но раз так, почему воцарился Франграсьян? Он ведь внук братоубийцы и сам братоубийца. Разве далась бы Хварна такому?

И если правителей в Иране не осталось, а божественная воля неведома — что делать ему, Мануш-читре?

Он беспомощно огляделся по сторонам, надеясь, что кто-нибудь подскажет ему ответ. И был изумлен до глубины души, когда действительно услышал звучный женский голос:

— Настал твой час, Мануш-читра.

Эрехш схватился за меч.

— Кто здесь? — спросил Мануш-читра. Ему почему-то страшно не было.

В девушке, показавшейся из-за трона его деда, и впрямь не было ничего жуткого. Она была прекрасна — но не сверкающей, ослепительной красотой Анахиты, а мягкой земной прелестью. Темные волосы, увитые розовыми и белыми мускусными розами, рассыпались по плечам. На темно-зеленом платье, перехваченном нитяным поясом, были вышиты налитые колосья. Золотое шитье сияло тепло и приветливо. Она подошла к Мануш-читре — причем оказалось, что она ничуть не ниже его — и ласково улыбнулась ему.

— Будь счастлив, потомок Траэтаоны.

— Кто ты? — повторил Мануш-читра. Он понимал, что перед ним не простая смертная, но ее вид и манеры не внушали ему робости — скорее вызывали безграничное восхищение и уважение.

— Я Спента Армайти, — просто ответила та.

Рядом охнул Эрехш — и, судя по звуку, упал на колени. Мануш-читра почтительно склонился. Спента Армайти, Мать-Земля. Верная подруга, надежда и благодетельница всех иранцев. Ибо иранцы, в отличие от буйных туранцев, знают: благо не в том, чтобы красть у мирных соседей плоды их тяжкого труда, а в том, чтобы возделывать землю, ибо она жаждет быть возделанной и принести пользу, в том, чтобы трудиться на своей земле согласно извечной правде и кормиться делом своих рук.

Армайти улыбается тем, кто творит мир. Но он, Мануш-читра, принес Ирану только беды.

— С чем же ты пришла, госпожа?

— Передать тебе кое-что, — и Спента Армайти подняла руку ладонью вверх.

Сияние, исходившее от ее фигуры, на мгновение померкло, все сосредоточившись на ее раскрытой ладони — будто вспыхнуло маленькое солнце. Мануш-читра невольно зажмурился. Спента Армайти негромко рассмеялась, и груди Мануш-читры коснулось что-то теплое — раскаленное, нет, пылающее. Он закричал бы, но голоса не было. Осталось только пламя, прожигающее грудь. А потом оно вдруг осело, притихло, обняло его на мгновение ласковым уютным теплом и скользнуло куда-то внутрь — и пропало, будто все это ему только померещилось.

Мануш-читра осторожно открыл глаза и глянул себе на грудь, уверенный, что увидит там чудовищный ожог. Но одежда его была цела, даже не потемнела от огня. Он повел плечами, но никакого неудобства не ощутил. Неуверенно коснулся груди. Ни жара, ни боли, ничего.

— Что это значит?

— А ты как думаешь, потомок Траэтаоны? — Спента Армайти неожиданно лукаво усмехнулась.

Мануш-читра посмотрел на ее руки, вновь опущенные вдоль тела и скрытые длинными рукавами. Потом — на свою руку. У него была одна мысль, но он ее не то что облечь в слова — додумать до конца не решался.

— Но Франграсьян…

— У него был шанс, — отрезала Спента Армайти, и в ее голосе Мануш-читре послышалась обида. Умеют ли благие божества обижаться? — Он его упустил. И, пожалуй, так будет лучше и для него, и для Ирана… и, конечно, для тебя.

— Я должен был всего лишь отомстить за деда, — тихо произнес Мануш-читра. Дальше ни его мать, ни, следовательно, он сам не заглядывали.

— И ты это сделал. Но на этом жизнь не заканчивается. Иранцам нужен вождь, Мануш-читра. А своенравный туранец не может их вести.

Спента Армайти смотрела на него пристально, но без напора. Она видела сотни поколений. И ей торопиться было некуда. Это ему, Мануш-читре, нужно было расти и учиться как можно скорее, чтобы не дать коварному Туре уйти от заслуженного возмездия. И вот он его совершил. Но жизнь на этом не закончилась. Туранцы снова хозяйничают на иранской земле, и кто-то должен ее отстоять.

— Я склоняюсь перед тобой, госпожа, — сказал он.

Спента Армайти пожала плечами:

— Я здесь ни при чем. Это твоя судьба и твой путь. Рано или поздно он нашел бы тебя.

Прежде он непременно бросился бы возразить ей, но сейчас промолчал. Хотя то солнце, что померещилось ему у нее в руках, и исчезло, отблеск его как будто бы угнездился у Мануш-читры в груди, согревая ее уверенностью. И там, где раньше он отступил бы или заколебался, не зная, есть ли у него право решать, теперь он был полон решимости.

— Больше туранскому коню не топтать нашу землю.

Он сам не понял, произнес он это вслух или только подумал, но Спента Армайти улыбнулась:

— Я верю тебе, кровь Арьи.

«Не подведи».

Когда Франграсьян наконец показался вдали, Мануш-читра поднялся на стену.

С Франграсьяном был небольшой отряд туранцев, но они остались ждать на дороге, а сам он медленным шагом поехал вперед. Белого флага переговорщика при нем не было. Лучники встали наизготовку. Эрехш, стоявший рядом с Мануш-читрой, не сводил глаз с одинокой фигуры, и острие его стрелы неуклонно следовало за ней, как падающая звезда.

Почти приблизившись на расстояние выстрела, Франграсьян остановил коня, задрал голову и крикнул:

— Эй, Мануш-читра!

— Слушаю тебя.

— Что это еще за фокусы? Ворота на запоре, лучники на стенах? Так-то ты встречаешь своего повелителя?

Эрехш со свистом втянул воздух сквозь зубы, но Мануш-читра остался спокоен. Он успел уже неплохо изучить Франграсьяна и знал, когда тот злится всерьез, а когда — покрикивает для острастки. Сейчас за его словами не таилось угрозы. Наверное, он и сам понимал, что после случая с Зайнигу уже не имеет на это права. Правда, на его стороне оставалось еще туранское войско: своих он в той битве берег, и им досталось меньше, чем иранцам. Но после его таинственного исчезновения с поля боя туранцы растерялись, и поднятым Мануш-читрой иранским воинам ничего не стоило перехватить их поодиночке. Кое-кто ушел, конечно, но много Франграсьян набрать не мог.

Его самого Мануш-читра велел не трогать. Не из желания лично с ним разделаться — он прекрасно сознавал, что против Франграсьяна ему не выстоять, а казнь безоружного его не привлекала. Но Тура уже мертв. Аграэрата тоже. Довольно крови.

— Убирайся к себе, Франграсьян, — сказал он.

Франграсьян внизу прикрыл глаза рукой, будто всерьез высматривал Мануш-читру среди лучников. Тот даже не шелохнулся. Маленькое солнце билось в груди. Время лжи прошло. Теперь он не боялся никого и ничего.

— Что, я вам уже надоел?

— Тебе здесь не место. И ты сам это знаешь.

Франграсьян опустил руку, и впервые в груди Мануш-читры ворохнулось сомнение.

— Это ты все знал с самого начала. Проклятая земля, — пробормотал он (чего Мануш-читра, уж конечно, никак не мог услышать). А потом повысил голос: — Не во мне дело, иранец! Мое войско разметало злым ветром, а я потерял одного из лучших своих полководцев. Пока проклятие туранских матерей не пало на мою голову, я должен вернуться. Только куда мне возвращаться?

— В Туран.

— Туран? Иран? — Франграсьян картинно повел рукой вокруг. — Все это мое, не забывай.

Мануш-читра почувствовал, как внутри поднимается волна бешенства.

— Иран не твой. Хочешь, напомню?

Он не мог увидеть, как вздрогнул Франграсьян.

— Пусть нас рассудят боги. Устроим состязание. Твой лучший лучник, — он указал на стену, — против моего.

— Кто дальше выстрелит?

–…тот обозначит границу между нашими землями, и ни ты, ни я, ни наши потомки вовек ее не перейдут. Да будет Митра, хранитель клятв, нам в том свидетелем.

Мануш-читра задумался.

— Кого ты выставишь?

Он почти увидел, как Франграсьян ухмыльнулся. Конечно. Мог бы и не спрашивать.

— Я готов, — тихо сказал Эрехш.

Ты еще слишком юн, хотел возразить Мануш-читра. Ты не знаешь Франграсьяна. Но глаза Эрехша под сведенными бровями были полны такой непоколебимой решимости, что возражать он не посмел.

— Я согласен, — ответил он Франграсьяну. — Да будет так.

Эпилог. Выстрел

Солнце слепило глаза. Но Мануш-читра провожал стрелу Эрехша взглядом, пока та не скрылась в поднебесье.

Он не видел, как бросились воины к упавшему Эрехшу, вложившему в этот единственный выстрел все свое умение и всю свою едва расцветшую жизнь — потому что одного умения не хватило бы, чтобы победить потомка могучего Траэтаоны. Он не видел — и никто еще не видел и не знал — что стрела Эрехша, направленная самим творцом Ахура Маздой, долетит до самой горы Хванавант и в полете своем отчеркнет от Турана те земли, что захватил было у иранцев Франграсьян. Иран снова станет единым и победоносным, и иранцы будут ликовать и прославлять отважного героя, который пошел на смерть ради того, чтобы положить конец давней вражде.

Но все это будет потом. А пока Мануш-читра, с трудом сосредоточившись — перед глазами плыли цветные круги, мир казался белым, будто выжженным вспышкой — увидел только, как Франграсьян, так же задравший голову в небо, усмехнулся, покачал головой, опустил свой лук и оглянулся на него, Мануш-читру.

И сказал только:

— Ты победил.

Примечания

1

По: Рак И. В. Мифы древнего и раннесредневекового Ирана (зороастризм). СПб.; М.: Журнал «Нева»; Летний сад, 1998.