Количество ступенек не имеет значения

Леонид Левинзон, 2018

«Количество ступенек не имеет значения» – книга рассказов известного израильского писателя Леонида Левинзона, лауреата «Русской премии». «Мой Будда» и «Под горой Тавор», «Прощай Индия» и «Опять отказали тормоза», «Сволочь» и «Ясный сокол»… Ровно пятьдесят ярких, точных и откровенных рассказов, объединённых одним героем.

Отчего. Так. Тает. Сердце

Он встречался с ней поздно вечером, чтобы не видеть ее лица. Целовал, потом трогал слабые груди, и она защищалась понарошку.

— Не приставай, — угрожала, — а то я тебе пощёчину дам…

Пара садилась, и девушка, осторожно вытягиваясь на скамейке, клала свою голову мужчине на колени. Тут небо начинало сыпать звезды вниз, затихали шаги прохожих, и вся сегодняшняя ночь собиралась в ее глаза.

— Вот, хочу выучить английский, — вдруг говорил он.

— И я.

— Люблю читать Булгакова.

— И я.

— А что ты делаешь? — спрашивал он.

— Работаю. Иногда до девяти часов сидим. Я раньше в магазине работала, потом эта мастерская открылась.

— Хоть сверхурочные платят?

— Платят. Но так устаю.

— Ты была замужем?

— Была.

— Разошлась?

— Разошлась.

— А почему?

— Не тот человек.

Он опять трогал груди, а она, позволив, просила:

— Давай поговорим, ну давай… Неужели только это?

Нет. Не только это. Утром, пряча догорающий взгляд, он отвозил ее домой, в машине договаривался о встрече, и она, принимая за правду, важно думала — когда.

В промёрзшем переполненном автобусе, беспомощными тоненькими ладонями-стёклами закрывшемся от холода распахнутой зимы, пацан с худым, смурным лицом стоял, тесно прижимаясь сзади к одной с очень мягким округлым под хлипким пальто, и при скользящих по вечной гололедице поворотах ещё больше наваливался, прилипая. Но вот на одной из остановок она резко повернулась и, посмотрев неожиданно смеющимися, приглашающими глазами, шагнула, прорвавшись сквозь шубы, наружу, в темноту и вьюгу зимы, и опять посмотрела: ну же!

Но он трусливо закрылся, и двери закрылись. Женщина, оставшись, махнула вслед.

Потом дома, на Лиговке, где собственная тень черным демоном металась по жёлтым с пятнами обоям, пацан катался, обезумев от ненависти к себе, по полу, пока, подобрав нож, не резанул руку, чтобы остановиться. Остановился. И замотав тряпкой кровь, побежал в больницу, именно в ту, в которой, так случилось, через пару лет и сам сподобился работать. Там, сидя под ярким безжалостным светом в манипуляционной, впервые вдруг почувствовал, что такое и как болит сердце.

А утром падал снег, просто падал. И боль в перебинтованной руке начала проходить.

В комнате, где окна узкими длинными проемами тянулись к потолку и остатки лепки пригнули вниз перегородки коммуналок, под тихую музыку сидела и обнималась пара.

— Ах, ах, — вздыхала девушка. — Знаешь, — неожиданно сказала упавшим голосом, — а ведь я буду потом себя презирать.

— Презирать? — он нерешительно посмотрел на нее и отодвинулся.

По комнате бродили синие сумраки, и вдруг стало слышно, как у остановившегося внизу за окном трамвая открылись двери.

Девушка, чуть помедлив, надела кофточку.

— Катя, вот хотел спросить: а как тебе эта музыка?

— Хорошая.

— А импрессионисты тебе нравятся?

— Нравятся.

— А…

— Не надо. Извини, ладно? Я… я, пожалуй, пойду.

Так что вот такой я. Толстый, лысый, в очках. Ничего не понимающий. Влюбился недавно в женщину с карими глазами, которая заглядывала ко мне в гости от скуки. Ходил на цыпочках. Разводил джентльменство. А она искала мужа. Всё спрашивала меня:

— Почему тебе не сделать докторскую? Ты же умный, сможешь. Ну пойди, сделай докторскую…

— Не хочу.

— Почему?

— У меня есть дело.

— Какое?

— Я пишу.

Она непонимающе пожимала плечами:

— Что ж, пиши…

Вот прекрасно понимал, что не моё. А — тянуло. Ничего не мог поделать. Чуть не в домашнего пса превратился при ней.

А она уже настолько привыкла, что в один день, окончательно обнаглев, спросила:

— Вот скажи, Алексей, когда мужик не кончает в тебя, можно заразиться СПИДом?

— Любимая, — ответил, — это же как поцелуй…

Потом наступил период, долгий период, когда мы не виделись, и одна знакомая, с которой у меня отношения были намного яснее, передала:

— Видела Наташу…

— Ну и что?

— Она вышла замуж.

— Ну и что?

— Ждёт ребёнка.

— Ну и что?

— Неужели тебя ничего не волнует?

Я встретил Наташу на концерте Окуджавы, где бард, задыхаясь и забывая слова, пытался петь:

Мне нужно на кого-нибудь молиться,

Подумайте, простому муравью…

— Ой, привет! — обрадовалась она. — Как твои дела?

— Хорошо.

— Работаешь? Где? Платят неплохо?

— Неплохо.

— А я оттуда давно ушла, как гранд закончился, так и вылетела.

— Знаешь, Наташа, все хочу спросить…

— Конечно, спрашивай…

— Любимая моя, ну как, кончают в тебя наконец?

…Мне нужно на кого-нибудь молиться… Молиться? Как странно, вы не находите?

Нет, всё-таки нет определённо у меня сегодня настроения. И куда оно девалось, ну никак не пойму. На луну, что ли, сбежало? И что теперь прикажете делать? Вот что интересно: утром-то встал нормально, да и дальше — ведь ничегошеньки не случилось! Ну ровным счетом! Так, обычный серый день: на работу, с работы. Обед, ужин, лапша на ужин.

Ладно, черт с ней, с лапшой, вот читал где-то недавно, что определенные части головы отвечают за смех, а если затронуть другие — будешь плакать. Ой, как простенько получается… Вполне возможно соорудить переключатель. Как сразу бы полегчало! Повернуть ключик — и нет проблем. Пустота такая… И в пустоте, как в музыкальной шкатулке, играет музыка.

А пока, пока я не могу забыть: он сидит около вокзала, выставив автоматом в сторону потных, горячих, жующих и разговаривающих людей слабо-розовый обрубок руки и с устроенной на коленях какой-то длинной механической штукой, и холодные резиновые играющие звуки сами собой производятся из неё. Ударяются о дрожащую от пыли и жары преграду воздуха и бессильно падают. И ну, скажите, за что мне такая напасть? Все идут, а я остановился и смотрю. И ведь не для того, чтобы подать. Смилостивиться на один-два шекеля. Нет, меня поражает в нём. Нет, конечно, не обрубок. Нет. Меня поражает отсутствие надежды, водянистое спокойствие прозрачных голубых глаз.

— Чтоб вы сдохли, спешащие и жующие, все вы, чтоб вы сдохли, — говорит его тихое ласковое безумие. — А я, я всё так же буду сидеть здесь, вросший в рассыхающийся асфальт, сквозь который будет ожесточённо пробиваться молодая, редкая, зелёная трава, мгновенно убиваемая яростным солнцем, и на ближайшей остановке автобус вдруг просядет на лопнувших шинах, и не откроются утром магазины, и какая-то вывеска сорвётся в тишине, загремит жестью…

Конец ознакомительного фрагмента.