Кадиш по Розочке

Леонид Бляхер

Это книга про обычных людей, совсем не героев, в совсем необычное время, когда весь мир рухнул, превратился в обломки, несущиеся ветром по миру. И есть только одно, что заставляет их жить, с невероятным упорством выстраивая из этих обломков «свой уголок» – ЛЮБОВЬ. О любви, которая сильнее, чем война, власть и смерть, мне хотелось поговорить с вами, дорогие читатели.

Моим дорогим бабушке и дедушке посвящается…

Редактор Ирина Батраченко

© Леонид Бляхер, 2018

ISBN 978-5-4493-2803-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРЕДИСЛОВИЕ

Утро было невероятным, чистым и свежим — в далеком южном городе в кольце синих гор, напоминающих купола гигантских мечетей, утренние часы ранней весной бывают именно такими. Небо, напоенное синевой, раскинулось над многоэтажками, над глинобитными домиками за высокими заборами, над улицами, где по краям журчали арыки и росли ряды чинар, сплетающихся ветвями над головами прохожих. Еще немного — и серая пыль покроет дома, улицы, деревья, жителей. Станут привычными жара и липкий пот, текущий за шиворот. Пока же — только свежесть и прохлада.

На далеких холмах, подернутых нежной зеленой травой, то здесь, то там загорались всполохи первых тюльпанов. Праздник природы, проснувшейся после зимы и вступившей в силу, катился по земле, заставляя чаще биться сердце всякого, способного чувствовать, видеть, переживать.

На окраине города в кольце синих гор, во дворе дома, на явно самодельном табурете, врытом в землю, сидел старик. Точнее, немолодой человек, враз ставший стариком. Легкий ветерок ворошил венчик пегих волос вокруг его загоревшей лысины. В саду ласково шелестели листьями яблони, уже покрывавшиеся белыми цветами. На розовых кустах намечались бутоны. Майнашки — местные скворцы — распевали свои вечные трели…

Сам же старик как-то не гармонировал с окружающим его праздником природы, не вписывался в ликующую картину утра. На его коричневом от загара лице было… нет, не горе — скорее, удивление. Бесконечное удивление и обида. Вопрос «почему?», казалось, застыл на его губах.

Рядом с ним, на сдвинутых лавках, стоял гроб, обитый красной тканью. В нем лежала она — та, что была привычной целью и смыслом всей его уже совсем не маленькой жизни. Или не она?.. Было странно и страшно находить в неподвижном лице покойницы знакомые черты. Старик неуверенно протянул руку к ней. Но что-то — не совсем понятно, что — остановило его. Рука зависла на полдороге и неожиданно для самого старика упала на колено.

Во дворе суетились люди; краем глаза старик видел их. Вот недалеко стоит сын. Взрослый уже совсем. Глаза красные, напряженные. Вот прошла невестка. На ней поминки. Побежала на кухню хлопотать. Вот кто-то подходит к нему. Что-то говорит. Наверное, соболезнования. Но все это было где-то там, в другой реальности, где наливалась весенней силой новая, молодая жизнь. В его мире был только этот гроб с женщиной, лежащей в нем. Розочкой. Его Розочкой…

Он помнил каждую минуту последних дней вместе. Знак тревоги тогда словно висел над всем, что было вокруг. Болезнь — неожиданная, неправильная, ненужная — вползла в их жизнь, заполнила ее до отказа. Он долго не хотел соглашаться на операцию. Почему-то сама мысль, что его жену станут резать (пусть даже во благо), претила ему. Но она приняла эту напасть, как и все в жизни — с терпением и спокойствием: значит, так надо. Так когда-то давно приняла она замужество, решенное родителями; решенное без нее. Так принимала все, что посылала жизнь с ее непутевым Додиком. Приняла и это.

Долгих пятьдесят два года отмерила им судьба вместе. Разное было. Но было главное — семья. Не потому, что так говорили старшие, не потому, что так учили мудрые Книги — просто она любила его, любила безоглядно. За что? Тут и не скажешь… За их первую ночь в той, совсем уже далекой, юной жизни в Бобруйске. За их первые долгие вечера в съемной петербургской квартире при желтом свете настольной лампы. За уют их дома, где бы этот дом ни находился. А может быть — за его жесткую ладонь, которая всегда оказывалась рядом, нежно и крепко сжимая ее ладошку. А может, за что-то другое. Или ни за что… Да и не любят «за что». Просто любила и все. Где-то совсем в глубине души сидела непоколебимая уверенность, что он, ее Додик, сумеет вытянуть ее из любой беды. Так и было. За любовь он платил такой же неожиданной, но безоглядной, навзрыд, любовью.

В самый последний их день было как-то не по себе; да и не только ей. Все вокруг нервничали, старались реже попадаться друг другу на глаза. Тогда она смогла собраться, подавить страх. Старик помнил, как спокойно, уж слишком спокойно, она поговорила с сыном. «Будто завещание прочитала», — пришло тогда в голову ему, не привыкшему к многословию своей молчаливой жены.

Долго сидела с невесткой в дальней комнате дома. О чем говорили? И не узнаешь теперь; у женщин свои тайны. Вышли оттуда обе со слезами в глазах. Крепко прижала к себе внучат. Теперь понятно — чувствовала, что уходит; прощалась.

Тогда ему казалось, что все это немножко слишком. Обещали, что операция будет несложной, через неделю можно будет забрать больную домой. Уже когда подъехало такси, чтобы отвезти ее в больницу, Роза подошла к мужу. Долго, непривычно долго смотрела она на него, вглядывалась в знакомые черты; потом вдруг припала к его груди. И сказала то, что не говорила никогда в прежней жизни: «Я тебя люблю, Давид! Очень люблю!»

Не привыкший к таким выражениям чувств, муж смутился. Почему-то стал проверять сумку с вещами — не забыли ли чего? Потом… Потом крашеная грубой синей краской дверь в хирургическое отделение закрылась, уводя от него его Розочку. Навсегда.

Тогда, неделю тому назад, он еще не понимал этого. Ходил с передачами, договаривался с врачами и сиделками, чтобы все прошло хорошо. Кого-то благодарил. С кем-то ругался. Бегал по городу, находя знакомых, имеющих отношение к медицине, чтобы они «поговорили с кем надо».

Но открылась дверь, и молодой врач в застиранном халате будничным тоном сказал, что операция прошла неудачно — сердце больной не выдержало. И замолчал. А Давид все ждал, что сейчас он продолжит и скажет, что нужно сделать, чтобы все было хорошо, чтобы они были вместе с Розочкой. Молчание затягивалось. Наконец, Давид выдавил из себя невозможную фразу:

— Она умерла?

— Да. Примите мои соболезнования.

Он не понял. Не принял. Выражение обиды и удивления легло на лицо и уже не покидало его. Это не может быть правдой! Это какая-то путаница. Они ошиблись! Но известие, от которого отказывалось сознание, приняло тело: крепкий, хоть и немолодой мужчина вмиг превратился в старика. Огромные плечи ссутулились; он устало опустился на ближайшую скамейку в длинном коридоре и завыл.

Вот и теперь словно стена отделила его от суеты вокруг. Он сидел рядом с телом жены — оторванный, вырванный из всего. И чем более зыбкими становились очертания жизни вокруг, тем явственнее проступала та, ушедшая жизнь. Жизнь, в которой они были вместе.