Кадиш по Розочке

Леонид Бляхер

Это книга про обычных людей, совсем не героев, в совсем необычное время, когда весь мир рухнул, превратился в обломки, несущиеся ветром по миру. И есть только одно, что заставляет их жить, с невероятным упорством выстраивая из этих обломков «свой уголок» – ЛЮБОВЬ. О любви, которая сильнее, чем война, власть и смерть, мне хотелось поговорить с вами, дорогие читатели.

Глава 4. Решение принято

Розочка уехала. Жизнь Додика вдруг стала пустой и ненужной. Нет, он, как и прежде, готовился к выпускным экзаменам, до которых оставалось все меньше времени, помогал родне с организацией переезда. Только все эти занятия стали какими-то пресными и не трогающими. Вечерами он один садился в кабинете и писал Розочке длинные письма, мало отличающиеся друг от друга. Он писал, что очень скучает, что ждет ее возвращения. Подробно описывал все, что происходило за время, прошедшее с отправления последнего письма.

Ответные письма тоже были нередкими, хотя почта и работала все хуже. Розочка описывала, как она прибыла в Москву, как встретилась со всей родней. Долго описывала состояние здоровья мамы. Хотя нежные слова в строчках ее писем встречались реже, для Додика каждое ее слово дышало нежностью и любовью.

К середине июня, когда в училище шли выпускные экзамены, пришло письмо, что Розочка с мамой и двоюродным братом Мироном, который должен был оберегать их, благополучно добрались до Ялты. При внимательном обследовании чахотка у матери не подтвердилась. Розочка очень тому радовалась. Но лечение было прописано. Врач сказал, что мама перенесла воспаление легких и, если не лечить, то все может кончиться очень печально. После лечения, которое должно завершиться в августе или начале сентября, они планируют поехать обратно. Это было важно. Додик в первую же свободную минуту поспешил к бабушке.

После долгих разговоров и просьб отъезд было решено отодвинуть до начала октября. Но ждать дольше бабушка отказывалась.

— Давид! — строго сказала она, выпрямившись и глядя в сторону. — Ты знаешь, что я тебя люблю больше, чем своих собственных сыновей.

— Знаю, бабушка, — тихо ответил юноша.

— Но как бы я тебя ни любила, в сентябре, в самом крайнем случае — в начале октября, мы все уедем. Я не могу жертвовать всей семьей. Не имею права. Мне по сердцу твоя Розочка. Но и это не станет причиной, по которой мы задержимся. Если вы успеете, то я буду прыгать от радости. Если нет, то мне будет больно. Только это ничего не изменит. Мы уедем.

— Я понимаю.

— Пока не понимаешь, поскольку сам еще юный. Если доживешь до моих лет, до детей и внуков, то поймешь. Раньше времени не забивай себе голову. Я надеюсь, что Розочка вернется и все будет хорошо.

Давид уже не чувствовал уверенности в голосе бабушки. Она «отрезала» этот кусок души. Тот кусок, где жила нежность и любовь к нему, как некогда отрезала кусок души, связанный с дочерью. Додик печально шел домой, не особенно разбираясь в том, что происходит вокруг. Обида и растерянность душили его. Он настолько привык ощущать себя частью большой семьи, жить ее интересами, что перспектива жизни без всего этого казалась не просто печальной, а невозможной для совсем молодого человека.

Мимо него проходили какие-то люди, проезжали пролетки. Он не видел. Свернул с Невского. Остановился на мосту над каналом. Вода была совсем близко. Вот по воде корабль и повезет его родню к другой, новой жизни. Наверное, эта жизнь будет лучше, чем здесь. Может, бросить все эти трудности и проблемы, да отправиться с ними? А Ефим Исаакович потом привезет Розочку в Лондон. На какой-то миг эта мысль показалась ему привлекательной. Но только на миг. Предать жену? Нет. Он ее обязательно дождется. Уедут родственники или нет — в конце концов, не так уж и важно. Важно, чтобы они с Розочкой были вместе.

Стало легче, хотя понятнее не стало. Дни снова потекли своим чередом. С тем огромным трудом, с которым дается всякое ненужное дело, он сдал экзамены. Большую золотую медаль первого ученика ему не дали. Дали малую, что тоже неплохо. Точнее, было бы неплохо в прошлой жизни. А в этой? Кто ж его знает…

Окончание училища, которое уже не именовали «императорским», отметили ужином в кругу семьи. В этот раз за столом чувствовалось напряжение: то, что Розочка может не успеть к отъезду, понимали все.

В июле по городу опять прошли демонстрации. В отличие от февраля, шли они с оружием. Оно и понятно: свобода — это хорошо, но еды не прибавилось, война шла, а расквартированные части ехать на фронт не хотели. Прекращение войны становилось не просто лозунгом, но навязчивой идеей взбудораженных масс. Кроме лозунгов про мир и хлеб, демонстранты несли полотнища с лозунгами про власть советам. Видимо, речь шла про те самые советы депутатов.

Глава правительства князь Львов вывел на улицу казачьи части. Опять, как в феврале, то там, то тут завязывались перестрелки. Но в этот раз фортуна была на стороне Временного правительства. Войска популярного генерала Корнилова, ставшего командующим вооруженными силами округа, заняли город. Социалистов, организовавших выступление, арестовывали. Рабочих разоружали, били нагайками, оттесняли от центра на окраины, где просто разгоняли выстрелами. Расформированию подверглись и части, выразившие симпатии социал-демократам. Правда, Львову пришлось уйти в отставку, а новым кумиром Петрограда и всей России стал министр юстиции господин Керенский, который был еще и членом Совета депутатов.

Самое странное, что новый глава страны был из того самого сословия, что и дядюшка Насон. Может быть, они даже были знакомы. Однако, в отличие от дядюшки, уютно чувствовавшего себя только в салоне или в аудитории, Александр Федорович Керенский любил толпу, хорошо с ней общался. И толпа платила ему тем же самым. Полувоенный френч, холодные внимательные глаза, яркая речь — что еще нужно для народного кумира?

А время шло. Короткое северное лето повернуло на осень. Август близился к концу, а Розочки все не было. Появился новый бич — дезертиры. Все последние годы дезертиров хватало, но теперь это приняло какую-то острую форму. Десятки тысяч вооруженных людей, бежавших с фронта или не доехавших до него, бродили по стране, нападали на усадьбы и дачи, грабили железнодорожные поезда и даже станции. Особенно страдал от них юг страны. В какой-то момент прервалась всякая связь с Крымом. Доходили какие-то неопределенные вести про взорванную в Крыму железную дорогу. Слухи были неопределенные, но печальные. В Москве тоже ничего не знали о судьбе родных. Додик едва не каждый день звонил тестю. Ефим Алекснянский клял себя, что отправил жену с дочерью туда. Только толку от тех проклятий было чуть.

Дождливый питерский сентябрь шел уже к концу. В городе было неспокойно. Вечерами люди старались не выходить из дома. По городу ходили вооруженные матросы, останавливая всех, кто казался им подозрительным. Участились грабежи. То в одном, то в другом месте происходили перестрелки. Кто теперь власть было все менее понятно.

Отъезд семьи Додика приближался. Путь был до Гельсингфорса, а там — на корабле до Лондона. Ехали не только бабушка с детьми и внуками — с ними отбывали едва ли не двадцать человек охранников, приказчиков и прочего нужного люда, решившего и далее быть с семьей. За несколько дней до отъезда, когда было уже понятно, что Розочка не приедет, бабушка попросила Давида зайти к ней. Последнее время он редко виделся с родней. Все как-то незаметно отдалились от него, потому приглашению он удивился. Но пошел.

Квартира уже не напоминала Бобруйск. Скорее всего, она вообще ничего не напоминала. Большая часть вещей была отослана. В полупустой комнате в кресле сидела его вдруг постаревшая бабушка. Пая-Брайна — символ могущества семьи — неожиданно стала выглядеть на свои семьдесят три года. Спина сгорбилась. Глаза уже не смотрели столь остро и властно. Даже голос изменился, став мягче и тише.

— Здравствуй, Давид! — медленно проговорила она, когда внук вошел в комнату. — Вот и прощаемся. Все, что могла, на что Всевышний дал мне сил, я сделала. Ты один и остался моей невыполненной ношей. Твой брат сам не пожелал ехать с нами.

— Бабушка, — обнял старую женщину Давид. — Ты мне дала все. Даже Розочку я получил через твое благословление.

Она улыбнулась. В этот момент Додик почувствовал все ее усталость, все печали, которые терзали женщину, бывшую для него и матерью, и отцом.

— Любовь — великая сила, — печально и как-то торжественно проговорила она. — Может, и тебя она как-то поддержит. А пока послушай старую бабку. Не можем мы больше ждать. Через два дня отбываем в Гельсинфорс и дальше.

— Я знаю. Я остаюсь ждать Розочку.

Он почти физически почувствовал нож, который отрезает его от семьи.

— Это понятно. В этом я и не сомневалась. Наоборот, если бы ты ее бросил, я бы сильно удивилась. Я вот что думаю. У меня лежат твои пятьдесят тысяч рублей. Они целы. Только сейчас держать деньги в рублях смысла нет никакого. Если случится то, чего я боюсь, они превратятся в пустые бумажки. Потому я превратила их в драгоценности. Они здесь. Ну и немножко рублей оставила. Лишними не будут.

Она подала внуку небольшой саквояж и кошель.

— Если все сложится хорошо, то ты сам попробуй пробраться к нам. Мы тебя будем ждать, — продолжала бабушка. — Если нет — к сожалению, такое тоже может случиться — не сиди в столице. Здесь все будет не просто плохо, но очень плохо. Чума всегда идет из столиц. Лучше попробуй затеряться в глубинке. Там с этими деньгами вы, может быть, сможете прожить спокойно. По крайней мере, какой-то шанс на это остается. Ты все понял? Вот и молодец. Ступай. Провожать нас не приходи. Не нужно.

Она отвернулась к окну, даже сейчас не желая показать никому в мире свою слабость. Ее спина как-то непривычно для Додика сгорбилась, а голова мелко затряслась.

— Иди! — как-то зло и одновременно потерянно бросила она.

Давид, сгорбившись, вышел на Невский, прижимая к себе саквояж — последнюю уступку нежности старой Паи-Брайны к своему внуку. Как и прежде, по проспекту катил вал людей, пробирались конки. Ранний вечер опускался над Питером. Пожалуй, никогда — даже в свой самый первый день в городе на Неве — юноша не чувствовал себя таким одиноким. Восемнадцать лет, не беден, не уродлив, образован и… никому в этом мире не нужен. Ни жители Петрограда, спешившие по каким-то своим, им известным, делам, ни кучки революционной солдатни не замечали Давида. Всем чужой, он шел через ставший вдруг чужим для него город.

А дни шли. Давид почти выпал из жизни. Да и жизнь стоила того, чтобы из нее выпасть: по городу закрывались присутственные места, магазины, постоянно шли столкновения каких-то вооруженных людей. Как-то утром, выйдя из дома, он узнал, что Временное правительство рухнуло окончательно, а власть захватил Совет депутатов от матросов, солдат и рабочих.

Дома тоже все потихоньку разваливалось. Прислуга разбежалась. Девушки, извинившись перед «барином», из голодного Питера уехали в свои деревни. Да Давид особенно и не препятствовал этому. Мир рушился, а отсутствие обеда — только одна черточка в картине этого разрушения. Вернувшись с очередной прогулки, совмещенной с закупками какой-нибудь снеди, он вдруг понял, что больше оставаться здесь не может и не хочет.

В пустой квартире было гулко и странно. Он повесил плащ. Медленно, очень медленно принялся растапливать печь. Как и вчера, как и на прошлой неделе. Не хотелось двигаться, думать, дышать. Огонь все никак не занимался. — Бесполезный человек в бесполезном и злом мире, — подумалось ему. — Даже печь толком не растоплю… Почему-то эта мысль разозлила и успокоила его. Движения стали точнее, дрова занялись. Протопив печь, он прошел к бару, налил в бокал портвейна. С бокалом в руках юноша уселся в кресло и задумался.

Семья уехала. Они ли его бросили, он ли их, уже и не важно. Важно, что из всего, чем он дорожил, осталось только одно — его жена, его любимая. Оставаться, чтобы ждать возвращения Розочки, было совершенно бессмысленно. Да и сможет ли она вернуться? Как она проедет через всю Россию, сошедшую с ума, терзаемую дезертирами и взбунтовавшимися крестьянами, которые жгут дома землевладельцев, захватывают поселки?

Он вспомнил — нет, он увидел — свою жену. Вот она сидит на диване, листая какой-то роман. Вот они вместе гуляют по Невскому. А вот… Дальше захватило дыхание. Казалось, еще усилие, и произойдет чудо, он сможет коснуться ее, прижать к себе. Но чуда не произошло. В пустой квартире возле печи сидел молодой человек, выброшенный из жизни. Розочка — последнее светлое пятно в этом мире. Точнее, в мире, в котором ему хочется жить. Без нее просто не нужно оно все. Постепенно в голове вырисовывался план.

Для начала нужно доехать до Москвы; там живет Розочкин отец. У него нужно оставить саквояж. Ехать с золотом через всю страну — это глупо. Потом поехать на юг. А там Всеблагой не даст пропасть ни мне, ни Розочке. Собственно, никакого другого плана и быть не могло. Но проговорить это себе самому было непросто.

Квартира, Петроград, пока он здесь оставался, позволяли тешить себя иллюзией стабильности, возможного возврата к прежней жизни. Да и полнейшая апатия, все чаще накатывающая на него, не способствовала принятию хоть какого-то решения. Вот завтра, в крайнем случае, на следующей неделе. Только не сегодня. Теперь возврата уже не будет. От этого становилось страшно и весело одновременно. Давид допил бокал и… спокойно заснул, привалившись на диван.

Проснулся он уже вечером. За окнами стояла темнота, но часы показывали только восемь часов после полудня. Он уедет сегодня же. Начались сборы. Подступала поздняя осень, потому были выбраны теплый дорожный костюм и пальто неброского серого цвета. Кепка сменила шляпу. В дорожный саквояж, несколько больший, чем тот, что передала бабушка, он сложил дарение в угол, тщательно завернув его в несколько исподних рубах. Собрал вещи, прикрыл ими мешок с побрякушками. В карман засунул пистолетик. Конечно, не маузер, но хоть как-то поможет оборониться при случае. Кажется, все. Ехать с большим багажом нет и смысла.

Солнце еще не встало, когда Додик подходил к Николаевскому вокзалу. Поезда, как ни странно, ходили по расписанию. Он без каких-либо проблем купил билет на поезд до Москвы и уселся ждать отправления. Между тем, на перроне вокзала происходило что-то не вполне понятное. Какие-то вооруженные матросы громко спорили с такой же вооруженной охраной вокзала. Громко кричали, размахивали перед носом друг у друга какими-то бумагами:

Конец ознакомительного фрагмента.