Грот, или Мятежный мотогон

Леонид Бежин, 2020

Девяностые годы. В маленький городок на Оке возвращаются из заключения бывшие прихожане отца Вассиана, взятые им на поруки, – Вялый и Камнерез. В этот же день из Петербурга приезжает главный герой романа Евгений Филиппович Прохоров, философ и богослов, сторонник эзотерического христианства, призывающий к новому прочтению Библии и постижению ее тайного языка. Этим четверым по ходу действия суждено столкнуться в смертельной схватке…

Часть третья

Глава первая

Что нам католики!

Перед самым отданием Пасхи, словно ему хотелось напоследок захватить (прихватить — приватизировать) пасхальные дни, к отцу Вассиану пожаловал Святослав Игоревич Ольшанский. Был он по виду моложавый, подтянутый, в талии узкий, к плечам широкий, при высоком росте слегка согбенный, с водянистыми голубыми глазами и гривой белых, льняного отлива, вьющихся волос, как у профессора Сорбонны или художника на Монмартре.

Еще издали, едва открыв калитку, сразу уведомил, предупредил:

— Простите, отец, но я с подарком. — Что-то держал за спиной, до поры до времени не показывал.

Отец Вассиан про себя удивился: что это за новая блажь? За подарки теперь оправдываться — извиняться — приходится. Но виду не подал и — гостеприимный хозяин — сохранил на лице приветливую улыбку.

— Что ж, дарите. Слуга покорный. — Себя изобразил покорным слугой на тот случай, если Ольшанский все-таки выполнит обещание и пожертвует на ремонт придела Святой Троицы, как грозился когда-то (не за этим ли сейчас и пришел?).

— Мой подарок отчасти эгоистический. Не знаю, кому более приятен — вам или мне самому.

Крадущимися, игривыми шажками (шажочками), виляющей походкой, почему-то на носках, как балетный танцор, приближался.

— Что приятно вам, то мне особенно приятно. — Отец Вассиан изощрялся в не столь уж свойственной ему любезности.

— В таком случае примите… нет, не Духа Святого, ха-ха, а мою собственноручно написанную картину.

Сказал и сам себе польстил, от удовольствия даже зарделся, разрумянился.

— Так вы не только коммерсант, но и художник. Когда вы, однако, успеваете!

— Я много чего успеваю — даже заниматься греблей, верховой ездой, кикбоксингом и чем-то там еще. — Святослав Игоревич не стал продолжать перечень, чтобы не смущать лицо духовное своими светскими увлечениями. — Словом, немножко человек Возрождения. Даже волосы отрастил, как Рафаэль, — пошутил он в свой адрес, надеясь, что отец Вассиан и воспримет это только как шутку.

Он достал из-за спины картину в богато отделанной золоченой — с блестками перламутра — раме. Отец Вассиан из уважения к подарку долго ее разглядывал (и картину, и раму).

— Пейзаж? Угадывается наша Ока… прибрежные камыши, катерок у причала…

— Не катерок… — Святослав Игоревич спешил поправить незадачливого зрителя картины. — Не катерок… гм… а песчаная коса ну и там… солнечные блики. Я, может, не очень умело изобразил.

— Напротив. Очень даже… умело. Просто я без очков… не все различаю.

— Хорошо, хорошо. Это еще не все. Примите и только что вышедшую книгу. Пожалуйте, с дарственной надписью. — Прочел размашистую надпись на титульном листе: — «Дорогому отцу Вассиану от автора — с почтением к сану, уважением к доброте, уму и множеству прочих достоинств».

Отец Вассиан посчитал за должное проявить скромность и отклонить столь лестный комплимент.

— Ну, не столь уж умен и добр, конечно, но спасибо. Поздравляю.

— Буду рад, если прочтете и выскажетесь. Оцените со всей взыскательностью.

— Непременно. Это ваша первая? Вы же раньше, помнится, книг не писали.

— Не писал, как вы верно заметили. Но тут, знаете ли, взяло за живое, и решил разобраться с кое-какими наболевшими вопросами. А то жена с сыном: что ты нам все за ужином об этом твердишь? Ты книгу напиши, раз такой умный. Вот и написал, насколько ума хватило. Для жены и сына. Ну, и вам решил преподнести. И еще кое-кому, может, в Серпухове, стольном, так сказать, граде.

— Уж не владыке ли Филофею?

— Ему, ему.

— Он, правда, слишком обременен заботами и всякими обязанностями, чтобы за книгами успевать следить. Прочтет-то навряд. Но на полку уж точно поставит. На самое почетное место. Знакомы с ним?

— Бывал. Даже разок исповедовался. Слава богу, владыка поправился, а то все не принимал. Сидел взаперти. Травами от хвори отпаивали.

— И с какими же вопросами вы тут разбираетесь? Позвольте полюбопытствовать. — Отец Вассиан надел маленькие очки, чтобы внимательнее разглядеть книгу.

— Вопросами-то? Смею думать, церковными, но разбираюсь исключительно с позиций здравого смысла.

— Образование имеете?

— Коммерческое в основном, хотя много чего читал, самого разного.

— А благословение, надеюсь, взяли?

— Зачем? Я сам себе хозяин. Вольный стрелок.

— Да, сейчас новые хозяева жизни появились, но как же без благословения и соответствующего образования богословские книги писать? — Отец Вассиан с недоумением поднял рыжие треугольники бровей. — Простите, не совсем понимаю.

Он озабоченно снял и спрятал очки.

— Я же не для издательства патриархии писал. Пороги не обивал, просителем никогда не был. Сам имею средства для издания. В средствах, слава богу, не ограничен.

Тут Вассиан Григорьев почувствовал, что самое время задать вопрос, давно вертевшийся на языке. Но для начала решил еще подбросить угольку в топку, поднажать и польстить:

— Большому кораблю, как говорится. Извиняюсь, что дерзаю напомнить. Вы обещали с ремонтом помочь — придела Святой Троицы. Внести свой вклад.

— Святой Троицы? Так я своей книгой вклад вношу. В осмысление, так сказать… — Ольшанский позволил себе улыбнуться, намекая, что один и тот же вклад может быть с одинаковым успехом внесен в разные области.

Но отец Вассиан не уловил намека.

— Ну, а в материальном смысле? Денежном?

Тогда Ольшанский, сохраняя на лице улыбку, понизил голос и произнес с внушительной серьезностью:

— Составьте мне смету. Пожертвую на ремонт, как обещал. И вот еще что… новый мерседес освятить хотелось бы. Тот, что пока в гараже стоит. И нас с женой повенчать, если можно. Брак-то у нас законный, но, увы, не церковный. Вот моя любезная Жанна Васильевна и сетует: как же так, мол, не венчаны, отстали от моды. Она хотела у католиков венчаться, но я отговорил. Все-таки православие нам ближе. Что нам эти католики!

— Повенчаем вас с женой. А сынок крещеный? Яшка-то?

— Он у меня не Яшка, а Ян, польское имя. Он тут с нашими поляками — Казимиром и Витольдом подружился, теперь не разлей вода. Во всем — полнейшая солидарность. Собираются митинг устраивать за Чечню. У меня самого — частичка польской крови.

— Вот мы окрестим, повенчаем и освятим. На освященном мерседесе всем семейством из Храма в новую жизнь и покатите. — Отец Вассиан уже думал о смете и про себя что-то прикидывал, подсчитывал. Поэтому и не слишком заботился о своих словах и особо не выдерживал тон.

Святослав Игоревич же именно к словам был особенно внимателен и придирчив.

Он не каждому позволял многообещающие посулы и не всякое пожелание с готовностью принимал. Вот и сейчас с усмешкой (усмешечкой) якобы вскользь заметил:

— Да она у нас и так новая. Новая, как мехи для молодого вина. Куда уж новей-то. Наполняй под завязку — не лопнут.

И как занятой человек, у которого еще много дел, поспешил откланяться.

Глава вторая

Новая критика готской программы

Проводив Ольшанского, отец Вассиан полистал подаренную книгу, даже углубился в некоторые страницы, отчеркнул что-то (ковырнул) ногтем и поставил на полку — временно, с краешку (постоянное место еще не определил). Затем стал искать, куда бы повесить картину — так, чтобы не рядом с иконами, а поодаль, на почтительном расстоянии.

Вот, скажем, сбоку от шкафа (примерил). Или над диваном (прикинул). Признаться, картина ему не слишком нравилась: так, любительская мазня с претензией на самобытность. Спрятать бы ее подальше, засунуть на чердак, но нельзя было: Ольшанский, конечно, рассчитывал, что картину повесят, и на самом почетном месте, иначе не вставил бы ее в такую роскошную раму и не позаботился бы о петельках для веревки, шурупчиками привинченных к подрамнику.

Поэтому куда деваться: не повесишь — смертельно обидится, посмуреет и, чего доброго, откажет в деньгах для ремонта придела Святой Троицы. А этого допустить никак нельзя: Святую Троицу надо срочно ремонтировать, латать, обновлять. Причем мелкой косметикой тут не отделаешься. Необходим капитальный ремонт: поднимать полы, штукатурить и заново красить стены, менять подгнившие оконные рамы. И, главное, проводить отопление, чтобы можно было зимой — даже в крещенские морозы — исправно служить.

И утварь подкупить придется, облачения, особенно праздничные, торжественные, золотым шитьем шитые, а то батюшки, как бедные родственники, в чем попало подчас Пасху встречают. Да и у самого отца Вассиана ряса поизносилась, епитрахиль истерлась, поручи моль пожрала, медный крест от времени потускнел.

Словом, столько всякой мороки, что невольно думается: Иерусалимский Храм легче было восстанавливать. Хотя тогда именем Святой Троицы приделы не нарекали, Троица еще только угадывалась, грезилась, в пророческих снах являлась.

— Что это, отец, ты срамоту такую на стену вешаешь! — Матушка Василиса несла с кухни чистые тарелки, чтобы поставить их в буфет, но невольно приостановилась, скептически озирая картину.

— Какая ж срамота? Наш бобылевский пейзаж, река Ока изображена.

— На эту Оку глаза бы не глядели.

— Ладно, не критикуй. Кто художник-то знаешь? Ольшанский!

— Сам, что ли, изваял?

— Не изваял, а написал. Это тебе не скульптура. Вечно ты слова не так ставишь. Следи за собой. Фильтруй базар.

— Тоже мне священник — фильтруй базар. Денег-то даст твой скульптор?

— Велел составить смету. — Он притворно вздохнул, скрывая радость от предстоящего составления сметы.

— А что за книгу ты листал?

— Он написал.

— Тык он еще и книги пишет?

— Тык-тык — вот тебе и втык, — осердился, осерчал на что-то отец Вассиан. — Хозяин — барин. Я вон не знаю, куда свои записки пристроить, а он мигом издал. Если мошна полна, почему бы не тиснуть. Теперь с деньгами все доступно.

— Что ж ты не богатеешь?

— Вот насела. Сказано тебе: душу берегу. И ты мне не перечь со своим богатством.

Матушка Василиса по опыту знала, что разговор о богатстве и душе лучше не продолжать.

— Книга-то хорошая? Или такая же срамота, как и картина?

— Срамота, мать. Срамота. Ты ему только не говори.

— Не скажу, отец. Умишка чуть-чуть имею. Что там срамного-то?

— Вот ты имеешь умишка-то, а он умишком и не вышел. Между нами, совсем дурачок. Может, по части коммерции преуспел, деньгу сшибать научился, а в богословских вопросах самоуверенный малец. Ничего не смыслит. Разбирается, как твоя свинья в апельсинах.

— Ты моего порося тоже не тронь. — Матушка усмотрела в сказанном намек на поросенка, повизгивавшего и хрюкавшего у них в сарае. — Зачем же он за книгу взялся, твой Ольшанский?

— Видишь ли, у него тут свой резон, как я понимаю. Своя подоплека. Живет он в достатке, особняк за высоким забором, подземный гараж, автопарк, зимний сад, спортивные тренажеры, роскошные апартаменты. У каждого — своя спальня, свой унитаз, своя ванна. Во дворе — конюшня с ухоженными скакунами, у причала — байдарки для гребли. Причем территория вокруг огорожена, всюду охрана поставлена — словом, все есть. Новые мехи под завязку наполнены молодым вином, как он сам говорит. Живи и радуйся. Наслаждайся своим богатством. И все бы хорошо, но тут какое-то православие под боком… адскими муками стращает, наказанием за грехи, совесть язвит, наслаждаться мешает. Вот и надо с ним разобраться, а как? Наш дурачок-то и придумал. Евангелие полистал, покумекал и книжонку накатал. И цель этой книжонки — расчихвостить православие с позиций здравого смысла. Все библейские ужасы, зловещие пророчества, трубы ссудного дня, геенну огненную обратить в страшилки. И все это для того, чтобы нынешнему богатею-предпринимателю, новому русскому в его красном пальто, вольготно и спокойно жилось. Чтобы ничто его не язвило, не обличало. В этом смысле книжонка — манифест, а он, автор ее, — идеолог, выразитель целого класса, Карл Гот.

— Какой еще Карл Гот?

— Тот, который Карл Маркс, критик готской программы.

— Ох, умен ты у меня, отец.

— Да уж ладно…

— И в богословии, и в марксизме подкован. Зришь в самый корень. Тем меня и купил когда-то. — Матушка умилилась и слегка разомлела от нахлынувших воспоминаний. — Ты бы еще Саньку нашу о теперешних готах порасспросил: у тех тоже своя программа.

— Это о тех, что по кладбищам ночами шастают?

— Вона. Ты и без Саньки все знаешь. Ох, ученый! Ох, ученый! — Матушка взялась за голову, удивляясь учености мужа.

— Не хвали. Не заслужил. Есть ученее меня.

— Кто ж это?

— А хоть бы Евгений Филиппович Прохоров. Он из Питера недавно прибыл.

— Любкин брательник?

— Ну, брат, брат…

— Так у них отец до белой горячки допился. Все Прежнему салютовал.

— Какому еще Прежнему?

— Тому, который Брежнев, а заодно и маршалу Устинову Дмитрию Федоровичу, министру нашему бывшему.

Конец ознакомительного фрагмента.