Право на возвращение

Леон де Винтер, 2010

Сенсационный роман-антиутопия известного голландского писателя и публициста – максимально политически некорректный, написанный в жестком стиле американского триллера. Автор, известный своими антимусульманскими взглядами, обращается к проблематике ближневосточного конфликта. В описываемом недалеком будущем (в 2024 году) осажденный врагами Израиль теряет большую часть своей территории, уменьшаясь до размеров Большого Тель-Авива. Население в массовом порядке покидает страну. Один из немногих оставшихся – главный герой романа, Брам Маннхайм. Ученый-историк, работающий частным детективом по розыску пропавших детей, сталкивается с особенно сложным и запутанным делом, разгадка которого приведет его в Москву.

Посвящается Моон, Моос и Джесс

Пролог

1

Тель-Авив

Апрель 2024

Вернувшись с последнего вызова, Брам Маннхайм проторчал в буфете станции «скорой помощи» до пол-третьего ночи. В мертвенном свете люминесцентных ламп он пил кофе с ребятами из ночной смены, жевал сладкие печеньица и запивал их водкой.

Во время дежурства им пришлось выезжать десять раз. Четыре автокатастрофы, два отравления, одно самоубийство, три несчастных случая со стариками.

Проснулся Брам на диване в гостиной, почувствовав, что Хендрикус лижет ему руки. Была половина седьмого утра. Пес терпеливо ждал, пока он натянет шорты и майку. Схватив мобильник, Брам взял Хендрикуса на руки и побежал с пятого этажа вниз, шлепая пластиковыми тапочками по бетонным ступенькам.

Пройдет полчаса, и Тель-Авив начнет просыпаться, погружаясь в ежедневную суету, а пока на пыльных улицах тихо, багровое солнце встает в небе, обещая ясный день. Но туман, поднимающийся над городом и морем, над тем, что только начнется сегодня утром, и тем, что существует в этой части мира многие тысячелетия, нес с собою запах распада и смерти.

Старина Хендрикус совершал свою прогулку не спеша, как и положено пожилому господину. Он более не считал нужным помечать все вокруг и аккуратно справлял нужду в одном из собачьих писсуаров, построенных на деньги американских спонсоров много лет назад, когда специальные комиссии еще следили за чистотой в этом районе. В солидных, элегантных домах жили тогда в основном эмигранты из Германии. А теперь вода так подорожала, что никто не смывал ею больше собачью мочу и в радиусе пяти метров от писсуаров стояла непереносимая вонь. Хендрикусу, впрочем, это не мешало. А Брам наблюдал за тем, как тощий пес неуверенно движется к цели, с приличного расстояния. Хендрикус был глуховат, а шесть лет назад, после стычки с не вполне нормальным бувье^[1], ослеп на один глаз. Ветеринар уверял, что он входит в пятерку самых старых собак города, старейшим же был могучий двадцатишестилетний Джеффери, помесь лапландской лайки с бультерьером, чей возраст поражал еще и потому, что собаки такого размера умирают, как правило, раньше, чем небольшие дворняжки, вроде Хендрикуса.

Каждое утро Хендрикус совершал прогулку по одному и тому же маршруту, вдоль молчаливых памятников германскому прагматизму. Путь его лежал по пересекающимся под прямым углом улицам, огибавшим шесть жилых кварталов. Он сам разработал маршрут, на протяжении которого не пропускал ни одного фонарного столба или мусорного ящика, успевал обнюхать колеса всех автомобилей, все расположенные в стратегически важных точках кусты и не забывал обменяться любезностями с несколькими знакомыми псами.

Браму казалось, что десять лет назад собак было намного больше. Тель-Авив нищал, и заводить собаку не пришло бы в голову никому, кроме горстки случайно застрявших здесь богачей, так что молодых псов было совсем мало. Встречавшиеся им немолодые собаки гавкали устало и безразлично, совсем как Хендрикус, а обожавшие их хозяева лелеяли стариков, словно собственных детей.

Они остановились на углу улицы, ведшей к морю. В конце ее, меж домами, на миг мелькнул силуэт армейского вертолета, бесшумно летевшего вдоль пляжа к югу, в сторону Яффы, всего в нескольких метрах от земли. Двадцать таких новеньких вертолетов, производивших шуму не больше, чем крылья птиц, были получены в дар от Тайваня и назывались «крылатыми драконами». Ортодоксы потребовали переименовать их: дракон — нечистое чудовище, ибо упоминается в нееврейской мифологии. И народ пошел им навстречу: теперь все называли вертолеты «крылатыми курочками».

Зазвонил мобильник Брама — древняя штуковина безо всяких модных наворотов. На дисплее высветилось имя Икки.

Икки Пейсман и Брам были единственными сотрудниками бюро «Банк», занимавшегося розыском пропавших детей. Бюро помещалось в доме, принадлежавшем разорившемуся банку — отсюда и название. Икки, парень двадцати четырех лет, подходил для их работы идеально. Когда левую половину его тела уничтожил взрыв, ее заменил протез, начиненный электроникой, управлявшей искусственной рукой и ногой. Больницы Израиля, благодаря десятилетиям террора, вышли на первое место в мире по реконструированию любых органов и частей тела — кроме мозга, конечно.

Брам отозвался:

— Икки?

– Да. Брам! Есть надежда, что маленькая Сара жива.

В их списках было две Сары. Старшая, тринадцатилетняя, пропала всего три месяца назад. Младшая исчезла три года назад, когда ей было пять.

— Ты уверен?

— Почти. Это просто чудо, через столько-то лет.

Браму вдруг стало трудно дышать, словно его накрыли стеклянным колпаком. Хендрикус поднял голову, и Брам тоже поглядел вверх. Над крышами домов висело, разглядывая их, черное бесшумное насекомое — «крылатая курочка». За доли секунды специальная программа, сосканировав черты его лица, связалась через спутник с бункером в северной части города, где находился компьютер, и идентифицировала его, сверившись с содержимым банка данных. Пилоты прочли на экранах, вмонтированных в шлемы, результат проверки, и машина, развернувшись, исчезла за домами. Только деревья взмахнули ветвями, да смерчем взвилась уличная пыль.

— Прекрасная новость, — сказал Брам в телефон, остро ощущая свою незначительность. — Информация от Самира?

— От его племянника. Назвался Джонни.

— Замечательное имя для араба. Что ты ему пообещал?

— Двадцать пять тысяч.

— Это много, Икки.

— Я тоже так считаю. Может, надо пригрозить ему, что не будем больше платить?

— Пригрозить? Ты где, собственно, живешь? В Швеции? Ты хотя бы знаешь этого Джонни?

— Пресса сводит меня с ума, — сказал Икки. — Я больше не читаю газет. Мне неинтересно читать о том, что мы должны вести переговоры с палестинцами.

— Мы должны продолжать переговоры, потому что иначе им ничего не вдолбишь, — ответил Брам. — Ты знаешь этого Джонни?

— Нет. Но Самиру можно доверять. А Джонни послал ко мне именно он.

— Все они между собой в дальнем родстве.

— Да, одна большая fucking family^[2]. Что не мешает им при случае отрывать друг другу головы.

— Как раз этим они на нас похожи, — отозвался Брам.

— Только… есть небольшая проблема.

Брам кивнул, словно Икки мог его видеть. Крылатая Курочка исчезла, но Браму казалось, что за ним все еще следят.

— Проблема, — пробормотал он. — Ничего другого я и не ждал.

Икки помолчал и тихо сказал:

— Она на той стороне.

2

Икки вел свой спецавтомобиль вдоль набережной к югу. Чтобы не слишком утруждать «здоровую» половину тела, он купил старый британский «ровер» и водил его, используя механические протезы. Ясно, что лихая езда на автомобиле явно заменяла Икки все экстремальные виды спорта разом, иначе он давно купил бы себе «автомат». Брам сидел слева, там, где в нормальном автомобиле помещается шофер. Он никак не мог привыкнуть полагаться на мастерство Икки. Здесь, на набережной, ряды машин, идущих в разные стороны, разделяла резервная полоса, но на большинстве городских улиц встречные автомобили проносились почти вплотную от его дверцы — поразительно, что никто еще не снес им боковое зеркальце.

Делом Сары занимался Икки, Брам только просматривал ее досье — папку, полную фотографий, документов, компьютерных распечаток и дисков. Ни одно из дел, которыми Брам занимался лично, не сдвинулось с мертвой точки. А Икки обладал особым талантом. Некоторые рождаются способными математиками или музыкантами; у Икки оказались способности к розыску пропавших детей.

Они познакомились и стали работать вместе почти три года назад, после чудовищного землетрясения в Казахстане, признанного как раввинами, так и имамами (хотя и по разным причинам) заслуженной Карой Господней. С тех пор почти каждый месяц они кого-то находили. В этом месяце нашлись двое. Но в списке пропавших значилось триста семнадцать имен, а успех зависел от слухов, от случайных совпадений и от того, что Икки называл «ощущением незримого». И дети, которые находились, почти всегда были уже мертвы.

Они ехали «на ту сторону» — в Яффу. Евреев оттуда постепенно выжили, а оставшиеся в городе арабы стремились воссоединиться с остальной Палестиной. Армия Израиля (вернее, то, что от нее осталось) построила южнее бесспорно еврейского города Тель-Авива защитную стену из бетона, начиненную электроникой. Потому что в Яффе после двух лет затишья снова начались теракты-самоубийства. В этом году две арабские женщины взорвали себя в Старом городе у блокпостов, причем не погиб ни один еврей, только арабы. До того случая у всех проверяли отпечатки пальцев, но обе женщины, уже отсидевшие в израильских тюрьмах, поменяли рисунок папиллярных линий при помощи лазера. Теперь на блокпостах поставили ДНК-сканеры, соединенные с банками данных, в которых, ради восстановления оборванных диаспорой семейных связей, уже лет двадцать собиралась информация обо всех евреях мира. Теперь эта информация пригодилась для контроля.

Место на тель-авивском пляже, откуда пропала Сара, находилось в двух километрах к северу от Яффы. Икки рассказывал Браму, что, по словам Батьи Лапински, ее мамы, они взяли с собой воды и лимонаду, бутерброды, виноград. Зеленую брезентовую подстилку. Большой пляжный зонт на заостренной палке воткнули в теплый песок. Сара играла с цветными формочками, делала куличики: звезда, полумесяц, кубик. Пухленькая пятилетняя девочка, кудрявая блондинка с большими голубыми глазами, в красном купальнике, который был ей немного мал. Она махала рукой патрульным лодкам, мчавшимся сквозь волны в ста метрах от берега. Батья, лежа в тени под зонтом, читала последнюю книгу Давида Мановски, израильского писателя, живущего в Ванкувере и получившего за год до того Нобелевскую премию по литературе. Время от времени она подзывала дочь и пальцем счищала песчинки, скапливавшиеся в уголках ее губ. Наконец-то она могла спокойно послушать записанную на старенький iPod Девятую симфонию Дворжака. Она дала Саре бутерброд с колбасой и растянулась на подстилке. Потом прочла о сыне Мановски, погибшем в бою осенью 2006 года, и заплакала. Вытерла слезы тыльной стороной ладони, обернулась, чтобы посмотреть на дочь, но увидела только чужих детей, их было совсем немного. Она вскочила, оглядела пляж. Она искала Сару. Но вокруг были только чужие девочки.

Икки спросил:

— Когда ты был в Яффе в последний раз?

— Не помню. Давно. Лет семь назад или восемь. Что мне там делать?

— А я связываюсь со всеми, кто мне нужен, по телефону. Последний раз я был там десять лет назад, с родителями. Мы обедали в портовом кафе, покупали что-то в арабских магазинчиках. Свежие специи. Баранину. Фрукты. Теперь такого не бывает.

— Теперь нет, — согласился Брам. — Но если нам будет очень нужно, вполне можно зайти в магазин. Что, собственно, может с нами случиться?

— В худшем случае наши отрубленные головы насадят на колья забора, окружающего Яффу. — Икки мечтательно улыбнулся и добавил: — Что до твоей головы — мертвая она или живая, разница невелика.

— Благодарю за комплимент.

— Деньги не забыл?

Брам похлопал по одному из многочисленных карманов своих штанов-сафари. Икки завел на другой стороне сеть осведомителей, абсолютно надежных, потому что им хорошо платили. Конечно, палестинцы старались убить как можно больше евреев, но откуда взяться деньгам в их перенаселенной стране, где не было ни работы, ни будущего, ни автомобилей на альтернативном горючем? Самира Икки «прикармливал» с самого начала, он помог им закрыть дела на пятерых детей. С помощью Самира Икки удалось справиться даже со сложнейшим делом иерусалимских хасидов.

В прошлом году Брам и Икки прославились на всю страну, когда отыскали одиннадцатилетнего мальчика, пропавшего восемь лет назад. Его успела усыновить бездетная пара хасидов из Иерусалима. А счастливчик Икки нашел его, следуя своей знаменитой интуиции. Поднялась жуткая шумиха, приведшая к дипломатическому скандалу между Израилем и Палестиной, с участием властей Большого Иерусалима и районов Старого города, населенных ультра-ортодоксами. В три дня Икки сделался — в пределах Тель-Авива — мировой знаменитостью. В результате родные папа и мама мальчика получили возможность регулярно видеться с сыном, которого любящие приемные родители превратили в глубоко верующего хасида. Ребенка они, как выяснил Икки, купили у еврейско-палестинской банды, занимавшейся кражами детей.

Благодаря этой истории о них и узнала мама Сары. Два долгих года она верила полицейским, ждала от них сообщений и, пытаясь заглушить поселившийся в ней ужас, принимала транквилизаторы, курила гашиш, пила водку. Потом — беспрерывно рыдала. Потом некоторое время жила как бы в вакууме, пока случайно не услышала по радио передачу про «Банк» — по крайней мере, так говорил Икки. Батья отдала ему полицейские отчеты, фотографии пляжа и записи того, что она узнала от ясновидящих. Целый год провели они в поисках, но не нашли никаких следов, и вот теперь, как всегда случайно, получили намек, чуть-чуть приближавший их к цели.

— Двадцать пять? — спросил Икки.

— Тридцать штук.

— Вот для чего они крадут детей. Я в этом уверен. Носом чую.

Новая граница лежала в восьми километрах к югу от Яффы, но, чтобы предупредить проникновение нелегалов, армия поставила еще один блокпост — с северной стороны города. Икки вел машину вперед, глядя на бетонную стену в ста метрах от них и на неширокий въезд, ведущий к шлюзу — начиненному электроникой туннелю, напоминающему автоматическую мойку для машин. Подводишь автомобиль к въезду, шлюз втягивает ее внутрь и продвигает сперва вперед, потом назад. Только вместо щеток и воды ее ощупывают лазеры, сканирующие машину и всех, кто в ней находится, в поисках малейших следов взрывчатки.

Желающих посетить Яффу было немного, в очереди у шлюза стояло всего два автомобиля.

— Мне кажется, там что-то не в порядке, — сказал Икки.

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что сказал, — по-моему, там что-то не так.

— Где?

— Там, — сказал Икки. — Я не знаю что. Просто — там что-то должно случиться.

У блокпоста все было как обычно. Солдаты в бронежилетах, два автомобиля, бетонная стена с натянутой поверху колючей проволокой, светящийся туннель шлюза, а за ним — ярко-голубое небо над крышами Яффы. Защитная стена тянулась до берега моря и уходила в воду.

— Икки, — напомнил Брам, — нас ждут. Новости насчет Сары, ты не забыл?

— Ну и язва же ты, — заметил Икки, не глядя на него.

— Да объясни же наконец. Что ты чувствуешь?

— Не знаю. Беспокойство. «Шестое чувство».

— И что ты им чувствуешь?

— Что-то. Не знаю что.

— Там, у контрольного пункта?

— Да.

— А поконкретнее?

— Да не знаю я! — выкрикнул Икки. Он беспомощно поглядел на Брама и вздохнул. — Извини. Я и сам не понимаю, что со мной.

— А что случится, если ты об этом никому не скажешь?

— Не знаю.

— Ты это когда-нибудь проверял?

— Что ты имеешь в виду?

— Это твое «шестое чувство» — ты с кем-нибудь о нем говорил?

— Ты хочешь сказать, с психоаналитиком?

— Например.

— Это еще зачем?

— Потому что оно мешает тебе.

— Ничего мне не мешает.

— Ах, не мешает? Ты считаешь, это украшает жизнь?

— Да.

— У нас назначена встреча, — напомнил Брам.

— Знаю.

— Ну?

Икки, продолжая смотреть на стену, медленно кивнул, словно собираясь с силами:

— О’кей.

— Отлично, — сказал Брам.

И Икки подвел автомобиль к въезду в туннель — как раз подошла их очередь.

Из-за постоянных призывов мировой прессы к «равенству перед законом», проезжавших контролировали на обеих сторонах блокпостов, хотя с момента последней акции евреев-террористов, взрывавших бомбы в арабских деревнях Израиля, прошло одиннадцать лет. Эти взрывы послужили поводом для отделения арабских деревень в Галилее. Теперь и арабы Яффы пожелали присоединиться к «своим». Страна, населенная евреями, сжалась до окрестностей Большого Тель-Авива.

Один из солдат у стены сделал им знак остановиться. Словно это было необходимо. Словно если тебя не остановить, ты взорвешься.

Это оказался Хаим Плоцке, толстый, румяный, рыжий еврей. Когда Брам преподавал в местном университете, Плоцке был его студентом; сейчас он проходил очередную трехмесячную службу. Брам опустил стекло.

Плоцке сразу узнал его:

— Профессор Маннхайм?

— Привет, Хаим.

В прошлом году Брам встретил его в больнице, доставив очередного пациента в приемный покой. Плоцке ожидал результатов обследования, которое проходил его сын: мальчик упал, играя в футбол, и подвернул ногу. Брам вспомнил, как сказал ему тогда: «Пока мальчишки играют в футбол, у нас остается надежда».

Плоцке наклонился к нему:

— У вас все хорошо, профессор?

— Да. А у тебя? Как поживает футболист?

— Лонни у нас — настоящий талант. Он сейчас в Польше, проходит проверку. Они присылали специального человека, чтобы отвез его туда.

В 2022 году варшавская команда «Легиа»^[3] выиграла Кубок Европы. Поляки отпраздновали эту победу со спокойной гордостью, как новое подтверждение своего статуса ведущей, богатейшей нации Европы.

Брам сказал:

— Ты должен заключить с ними самый выгодный контракт.

— Лонни пробудет там три недели. Он у нас молодец. — Хаим оглядел машину и добавил: — А вы все ищете приключений?

— Разве в Яффу ездят только за этим?

— Понятия не имею, — ответил Плоцке.

Тогда, в больнице, он рассказал, что после отъезда Брама в Принстон прекратил изучение истории и занялся разработкой компьютерных программ.

Плоцке повернулся к Икки:

— А вы?

— А я ищу приключений.

— Мы ищем пропавшего ребенка и, кажется, напали на след, — вмешался Брам.

Плоцке знал об их работе. Он спрашивал, чем занимается Брам, когда они виделись в последний раз.

— А они знают, что вы приедете? — спросил он, имея в виду полицию Яффы. При малом количестве населения, сотнях видеокамер и мобильных постов биохимического контроля полиция могла без труда контролировать город.

— Нет, мы им не звонили.

— Может быть, мне позвонить? Я передам им ваши приметы, да и британский «ровер» трудно не заметить. Или его привезли из Австралии?

— Из Австралии, — кивнул Икки.

— Если нетрудно, позвони, — сказал Брам.

Плоцке подал каждому из них по клочку ваты, завернутому в целлофан.

— Вам этого никогда не делали?

— Я читал об этом, — ответил Брам.

— Проведете ваткой во рту, потом сунете ее в ящичек сканнера, — сказал Плоцке и обратился к Икки: — Теперь заезжайте в туннель. Вы должны оставаться в машине. Откройте «ветрячки» и подчиняйтесь командам. Да, выключите, пожалуйста, мотор.

Плоцке отступил в сторону, давая им дорогу.

Икки подвел «ровер» к въезду в туннель, не отрывая взгляда от мигающей красной лампочки. Как только она загорелась ровным светом, он поставил машину на ручной тормоз и выключил двигатель. Система пришла в движение и подхватила автомобиль. Стены туннеля были нашпигованы сенсорами, которые видели, обоняли, сравнивали, могли заглянуть даже внутрь желудка и узнать, хорошо ли переварился там сегодняшний завтрак.

Они вытащили клочки ваты из целлофана и проделали то, что велел им Плоцке.

Разглядывая мокрый комок ваты, Брам спросил:

— А что теперь?

— Эту штуку надо будет засунуть в такую хреновину, — сказал Икки.

— Ну спасибо, объяснил. Как ты себя чувствуешь?

Икки пожал плечами:

— Такой же шлюз поставили на въезде в Хайфу. И на полпути в Иерусалим. Они сейчас видят нас насквозь. Представляешь, как им интересно разглядывать меня!

— Я спрашиваю, как поживают твои предчувствия?

— Спасибо, хорошо.

— Чего ты, собственно, испугался?

— Почему ты используешь прошедшее время?

Они медленно двигались вперед.

Икки сказал:

— Я прочел еще кое-что про ДНК, касательно древнего вопроса, кто такие на самом деле евреи. В ДНК из поколения в поколение остается неизменной только мужская Y-хромосома. Которая передается от отца к сыну. А раввины устанавливают еврейство по материнской линии, так что их идеи — это вчерашний день. Еврейка, которая рождает дочь от гоя, получает девочку с одной еврейской и одной гойской Х-хромосомой, от отца-гоя. Если теперь ее дочь родит девочку от гоя, эта девочка может получить уже две гойские Х-хромосомы, но все равно в глазах раввината останется еврейкой, хотя физически в ней ничего еврейского не осталось. Понимаешь?

— Почти. Ну и что?

— То, что мы узнали о ДНК, позволяет понять, какой бардак царит в раввинских правилах.

— Я пошлю мэйл в Главный раввинат, — предложил Брам, — чтобы, начиная с сегодняшнего дня, евреями считались только те, у кого отец еврей.

Их дискуссию прервал голос Плоцке:

— Ватки в сканнер, пожалуйста.

По обе стороны от автомобиля выдвинулись стальные ящички, и голос Плоцке повторил:

— Ватки в сканнер, пожалуйста.

Они сунули ватки в ящички, немедленно скрывшиеся в стене — прошло десять секунд, и их принадлежность к еврейству была доказана.

Брам повернулся к Икки:

— Ты хочешь сказать, что сейчас ехать в Яффу неразумно?

— Нет. Но мне кажется, здесь что-то не совсем в порядке.

— Здесь?

— Да.

— Ты куда-то не можешь ехать?

— Никуда.

Но результаты проверки уже появились на экране перед Плоцке, его голос прозвучал у них над головой:

— Проезжайте, профессор.

— Мы сразу вернемся, — ответил Брам, — спасибо.

— До скорого, — откликнулся Плоцке.

Икки завел мотор, автомобиль выехал за ворота и, лавируя между бетонными блоками, выбрался на дорогу, ведущую к окраинам Яффы.

3

В прошлой жизни Брам с Рахель беззаботно бродили по переулкам Яффы. Малыш был надежно упакован в специальный рюкзачок, висевший у Брама на груди. Арабов в ту пору почти невозможно было отличить от израильтян, их женщины носили юбки и не закрывали лиц. Именно тогда приводили в порядок старые дома, повсюду появлялись кафе с террасками, пассажи и рестораны, туристы фотографировали белые камни, с которых только что смыли пыль веков; древняя крепость казалась юной — не старше ребенка, спавшего у него на груди.

Теперь дамы Яффы носят паранджу, а мужчины отрастили бороды и нарядились в долгополые джеллабы и шлепанцы.

Старый город Яффы невелик, однако они потратили на поиски нужного адреса целых двадцать минут. Наконец, свернув в узкую улочку, застроенную высокими домами с покосившимися балкончиками и облезлыми оконными рамами, Икки остановил автомобиль перед дверями кафе.

Они вошли.

Зеленоватый свет падал на деревянные столы и куфии десятка арабов. Пол был выложен грязно-желтой плиткой; вентилятор, подвешенный к потолку, взбалтывал тремя широкими лопастями тяжелый, провонявший табаком, дымный воздух. Никто даже не взглянул на них, словно появление евреев здесь — дело обычное. Один из арабов сидел в одиночестве перед чашкой чаю, облокотясь на стол и зажав в пальцах сигарету. Как и остальные, он не сводил глаз с экрана, висевшего над дверью. На экране шел матч чемпионата США по баскетболу. Черные гиганты, пританцовывая, перебрасывались мячом. Икки обернулся к Браму, словно тот мог ему помочь. Но чем мог помочь Брам, если встречу назначал Икки? Икки, подумав, подошел к одинокому арабу и нахально уселся за его стол. Араб принял это как должное, кивнул, окинул Брама быстрым, подозрительным взглядом и снова уставился на экран.

Икки говорил Браму, что они специально условились о встрече на людях: араб не мог поверить, что они явятся безоружными. Полный бред, если кто-то просит о встрече на людях, значит, ему комфортнее быть среди своих. В кафе любой мог прийти на помощь арабу. Брам взял стоявший поблизости стул и сел рядом с Икки.

Араб ткнул сигарету в переполненную пепельницу. Голову его покрывала куфия, как у всех, но лицо было чисто выбрито. И никаких следов пота на щеках. На правой руке красовался «ролекс», без сомнения — поддельный. Прикидывается, что баскетбол интересует его больше, чем деньги Брама. Сплошная показуха. Ничего, кроме денег, ему не надо.

— Джонни — это ты? — спросил Икки.

Араб покосился на него и кивнул. Ум и ирония светились в его глазах.

— Джонни, да. А тебя зовут Шон?

— Шон, — согласился Икки.

— Чудесное ирландское католическое имя, — вздохнул Джонни.

— Меня назвали в честь американского актера, — пояснил Икки. — Шон Пенн.

— Знаю такого, у него отец был еврей.

— Прекрасный актер, — заметил Икки, пораженный широтой познаний собеседника. Мрачное выражение наконец исчезло с его лица.

— Но глуп, как пробка, — оживился Джонни. — Нечего было ему лезть в Сенат.

Икки посмотрел на него весело и спросил:

— А тебя в честь кого назвали?

— В честь Тарзана. Джонни Вайсмюллера.

Икки радостно хихикнул. Абсурдность Джонни ему нравилась.

— Вайсмюллер был прекрасным пловцом. Но плохим актером, хотя и безумно популярным. Родители его — эмигранты из Венгрии.

Продолжая следить за игрой, Джонни заметил:

— Говорят, его мать была еврейкой. И я считаю его хорошим актером.

— Этого я не знал, — удивленно промолвил Икки и покосился на Брама. Он явно находил разговор забавным: чего угодно можно было ожидать, но встретить поклонника Тарзана в Яффе…

Джонни кивнул, удовлетворенный ответом. Не отрывая глаз от экрана, он сказал:

— Ты многого не знаешь из того, что знаю я. В тысяча девятьсот двадцать четвертом году, сто лет назад, Вайсмюллер выиграл золотую медаль во время Олимпиады в Париже, на дистанции сто метров вольным стилем. Ровно пятьдесят девять секунд. Сейчас рекорд сорок одна и восемнадцать сотых. Но в его время это был сенсационный результат. Фантастическая жизнь. А умер совсем один, в Мексике. В Акапулько. Дом сохранился, они называют его Casa de Tarzan, принадлежит какому-то отелю, его можно снять. Круглый дом, розовый, я видел фотографии. Был женат пять раз, это его и доконало. Все деньги на этих сук спустил. Но фильмы о Тарзане перестали снимать, а в другие его почти никогда не приглашали. Одно время он, чтобы заработать, нанимался в казино в Лас-Вегасе — встречал в дверях гостей. Представляешь? Великий Вайсмюллер в вестибюле казино! Я так никогда и не узнал, какое казино это было: «Фламинго» или «Дворец Цезаря». Умер в бедности, и все-таки его не забыли. Похоронен в Акапулько. На его могиле можно послушать знаменитый «зов джунглей». Смотри-ка, хороший бросок.

Брам повернулся к экрану и увидел замедленный повтор броска. Игрок взлетел к кольцу и обеими руками опустил в него мяч. Мужчины в кафе зааплодировали.

Джонни пояснил:

— Измаил Хамдар. Его родители уехали из Хеврона в двухтысячном году. Родился в Хьюстоне. Два метра пять. Я поставил на него три сотни.

Он подозвал человека, разливавшего у соседнего стола черный, как деготь, кофе, высоко поднимая серебристую джезву и элегантно наклоняя ее над чашечками, и спросил по-арабски еще два стакана чаю.

— Если Хамдар заработает тридцать очков, я получу вдвое больше.

— Тридцать — это много, — заметил Икки.

— В последних десяти играх он набирал в среднем по тридцать шесть очков, — парировал Джонни.

— Сколько тебе еще осталось?

— Двадцать два.

— Много.

— Хамдар сейчас в наилучшей форме. Ему надо только чуть-чуть разогреться.

Джонни вытянул из мятой пачки сплющенную сигарету, прикурил от древнего «ронсона» и сказал:

— Когда-нибудь я посмотрю его игру вживую.

— В Хьюстоне?

— В «Хьюстонских ракетах»^[4]. В зале «Тойота».

— Тогда и я с тобой поеду, — сказал Икки.

Джонни повернулся к Браму:

— А ты?

— Что — я?

— Ты с нами поедешь?

— Конечно, поеду.

— Втроем, значит, — с удовольствием заключил Джонни.

Брам подумал, что пора заканчивать ритуальные пляски:

— А чем-нибудь другим мы не можем втроем заняться?

— Мы можем посмотреть на лос-анджелесских «Клип-перов», — кивнул Джонни, освобождая место на столе для прибывшего тем временем чая. — И конечно, на Casa de Tarzan.

Икки обхватил ладонями стакан, словно хотел согреть руки; на самом деле ему стало неловко из-за вмешательства Брама. В кафе было не меньше тридцати градусов. А вентилятор лишь равномерно разгонял дым по всему помещению.

— Брам имел в виду девочку, — проговорил Икки.

Джонни поднял глаза:

— Брам — это ты?

— Да. Брам. Авраам. Ибрагим.

Икки смотрел на него выжидательно, хотел, чтобы как можно скорее стало ясно: он — подчиненный Брама.

— Я хочу перейти к делу, — сказал Брам.

Джонни скрылся за дымовой завесой.

— Конечно, перейдем к делу, хоть сейчас.

— Мы должны сперва разобраться, что каждый из нас имеет в виду.

— Вне всякого сомнения, — равнодушно ответил Джонни.

— Я пока не видел подтверждений.

— У меня они есть.

— Можно посмотреть?

Джонни пошарил под столом и достал кожаную папку. Он открыл замочек, вытащил конверт и протянул Браму:

— Только здесь не открывайте. После посмотрите.

— Но я должен получить подтверждение сейчас.

— Не теперь. Я не хочу, чтобы другие видели.

Икки шепнул:

— Самир сказал, что ты все знаешь.

— Самир ведет себя, как глупая баба. Он ничего не знает.

— Мы перейдем наконец к делу или нет? — спросил Брам. Он понимал, что давить на араба неразумно, но не мог справиться с накатившей злобой. В конце концов, они не подержанную машину приехали покупать.

— Мне не нравится вести дела, — холодно отрезал Джонни, — если мы заранее не договорились, в чем они состоят.

— Девочка, — сказал Брам, — Сара Лапински. Пропала три года назад.

Брам вытащил из кармашка рубахи сложенный листок бумаги и положил на стол. Это была копия цветной фотографии. Брам вспотел, и бумага стала чуть влажной. Джонни даже не притронулся к ней.

Брам сказал:

— Посмотрите. Это компьютерная обработка старой фотографии: так Сара должна выглядеть теперь, ей через три месяца исполняется восемь лет. Три года назад она исчезла с пляжа. Ее искали, прощупали морское дно в окрестностях, сделали объявление по телевидению. Ее видели в Герцлии, в Рамалле, даже в Норвегии, в Осло. Какие-то психи задерживались на работе, чтобы послать мэйл, что видели ее во сне и абсолютно уверены, что ее продали в гарем, в Эр-Рияд или Исламабад. Или что она пасет овец на ферме в Новой Зеландии. Пришло время вернуть ее домой. Мы привезли деньги. Так что мы готовы перейти к делу, если ты поможешь нам ее найти. Мы больше не будем задавать вопросов. Мы хотим одного: вернуть ее домой.

Мужчины позади Брама зааплодировали. Джонни поглядел на экран:

— Осталось двадцать очков.

— Слушай, Джонни, речь идет о девочке. — Голос Брама звенел от злости. — Ты можешь понять, что есть люди, которые ее очень любят? Или у тебя мозги усохли и в голове осталась только ненависть к жидам и восторг перед великими талантами арабских торговцев? Так мы как раз и приехали кое-что купить.

— Думаешь, ты чего-то добьешься, если будешь меня оскорблять? Одно неверное движение, и мы с удовольствием отрежем тебе голову. Фильтруй базар.

— Ты блефуешь, — отозвался Брам, понимая, что отступать нельзя. — Тебе нечего нам дать. И ты ни хрена не знаешь о девочке.

— Я деловой человек, — ответил Джонни. — Я знаю, когда могу добыть просимое, а когда нет.

— Просимое — Сара.

— Вы меня не поняли. Сары больше нет.

Икки облизал губы и испуганно поглядел на Брама.

— Ты, значит, вызвал нас сюда, ничего не собираясь нам дать? — спросил Брам агрессивно.

Джонни равнодушно пожал плечами:

— Самир — он у нас мечтатель.

— Пошли отсюда. — Брам поднялся со стула, но Икки схватил его за руку.

— Я много лет знаю Самира. Он сказал, нам надо поговорить с тобой.

— Не понимаю, чего я тут с вами разговариваю, — отозвался Джонни. — Ну ладно, Самир собирался сообщить вам нечто особенное. Поэтому я вас и позвал.

— Что? — Брам сел.

— Что она умерла.

— Умерла? — повторил Икки, вцепляясь титановыми пальцами в руку Брама.

— Что девочка умерла полгода назад.

— А Самир знал об этом? — спросил Брам.

— Нет.

Икки лихорадочно подыскивал слова, но так ничего и не сказал.

— Умерла от чего? — спросил Брам.

Внимательно рассматривая тлеющий кончик своей сигареты, Джонни сказал:

— Насколько мне известно, она заболела семь или восемь месяцев назад. И через несколько недель скончалась. — Он снова поглядел на экран. — Я хочу сказать, нам не о чем говорить, раз она умерла. Этого не должно было случиться, но это случилось. И ее не бросили, как собаку, в яму. Ее похоронили, как положено.

— И кадиш прочли? — пробормотал Икки.

Джонни покачал головой:

— Ты на какой звезде живешь? Конечно, нет.

— Она была еврейкой, — произнес Икки непреклонно.

Джонни затушил сигарету и тут же достал новую. «Ронсон» в его руке выплюнул язычок пламени. Он старался вести себя, как крутой парень, но видно было, как тяжело ему сообщать такие новости.

Брам спросил:

— Ты можешь назвать имена?

Джонни поглядел на него с жалостью:

— Ты это серьезно?

— Где она похоронена? — спросил Икки.

— В освященной земле. Она теперь, должно быть, в раю, иншалла, — он снова поглядел на экран. — Осталось восемнадцать очков. Грандиозный парень. — И повернулся к Икки: — Мне очень жаль. Могу себе представить, что вы чувствуете. Такая, excusez le mot^[5], херня вышла…

4

Икки молча выводил автомобиль из лабиринта ☺переулков. Брам тоже молчал. Икки не довел расследование до конца, окажись Джонни мошенником — им пришлось бы заплатить деньги за умершую девочку. Стояла жуткая жара, а кондиционер в «ровере» сломался. Брам открыл со своей стороны окно, и это беспокоило Икки. Дурные предчувствия не оставляли его. Презрительно сжав губы, он нервно вел автомобиль по улочкам арабского города.

Брам заглянул в конверт, полученный от Джонни. Там оказалась фотография Сары, она лежала на спине, сложив руки, словно спала; белое платье, розы и гиацинты на груди, глаза закрыты — снимок, сделанный на смертном одре. Брам убрал фотографию в конверт. Может, потом у него достанет сил снова посмотреть на нее.

Теперь можно закрывать дело.

В первые недели родители, обратившиеся к ним за помощью, звонят по десять раз на день, посылают эсэмэски, мэйлы, пытаются принимать участие в розысках, надеясь заглушить боль потери, и от этого неизбежно возникают личные связи. Делом Сары Лапински занимался Икки. Если бы им удалось выкупить девочку, Икки сам позвонил бы ее матери. Плохие новости сообщал Брам. Обязанность сообщать о катастрофах лежала на нем, как на старшем из партнеров. Двадцать восемь раз приходилось ему делать это. В армии служили офицеры, которым приходилось десятки раз посещать семьи погибших. Приказ командира — у них не было выбора. У Брама выбор был. В шести случаях им удавалось отправить на поиски могил полицию, но, хотя именно полицейский звонил в двери и сообщал родственникам грустную новость, Браму приходилось при этом присутствовать. Он никогда не видел Батьи Лапински, а теперь именно он должен сообщить ей о смерти дочери — если, конечно, Джонни не соврал. Убедительно ли выглядит фотография? В этом Брам не был уверен.

Он сидел на своем месте, глядя вперед. Икки упрямо молчал. И вдруг отчаянно заорал:

— Да, я знаю, я совершил ошибку! Ну, извини!

— Твой приятель Самир надул тебя.

— С этим asshole^[6] я еще разберусь. Мы не можем вернуться другой дорогой?

— Нет.

— К блокпосту ведет только одна дорога?

— Да.

— Shi-i-it^[7], — протяжно выдохнул Икки.

— Предчувствия?

— Опять твой сраный сарказм.

Они миновали рынок неподалеку от блокпоста. Женщины, закутанные в паранджу. Мужчины в нелепо-просторных женских платьях.

— Ее мать, — сказал Икки, — придется рассказать ей.

— Я знаю.

— Я сам расскажу, — пробормотал Икки. — Я виноват.

— В чем?

— Я дал ей надежду.

— Ты что-то рассказал ей?

— Почти ничего.

— Почти ничего — это слишком много.

— Ты уверен, что нет другой дороги? — спросил Икки, снижая скорость.

— Господи, Икки, заткнись, псих несчастный, — не выдержал Брам. — Езжай куда едешь!

Икки осуждающе покачал головой, но прибавил газу.

Старый город остался позади, они подъезжали блокпосту. Стена, электросенсоры, камеры и переходной шлюз — выходит, евреи фактически смирились с тем, что Яффа больше им не принадлежит. В городе они не встретили ни одного еврейского солдата. Армия следила за порядком с воздуха, а стены, крыши, дороги были нашпигованы электроникой; иногда аппаратуру скрывали даже под многослойными одеждами женщин. Слишком опасно было посылать туда патрули.

Время — час дня. Скоро улицы Яффы опустеют: жители разойдутся по домам в поисках прохлады.

Икки выпрямился и вцепился в руль, словно это могло его успокоить.

— У блокпоста никого нет, — сказал Брам. — Никого, кто мог бы нанести нам вред. Что там может случиться?

— Маскарад, — ответил Икки, — маскарад, несущий страдания.

— Ты именно это чувствуешь?

— Да.

— А с Самиром у тебя предчувствий не было?

— Все время ныл.

— Это благодаря Самиру ты сейчас наложил в штаны от страха. Если б не его ложь, тебе не пришлось бы сюда ехать.

— Может, он и сам не знал.

— Кажется, ты только что собирался с ним разобраться?

— Какая Самиру выгода от того, что он послал нас к Джонни?

— А пачечка банкнот, которую мы захватили с собой? Самир и представить себе не мог, что Тарзан окажется таким честным. Только подумай, Икки, кого мы встретили: честного араба, которого звать Тарзаном. Помешанного на баскетболе.

— Самир посмеялся бы вместе с нами.

— Кстати, о баскетболе. Сколько времени сейчас в Хьюстоне?

Икки пожал плечами:

— Семь часов разницы?

— Восемь. Там сейчас раннее утро. Или передача идет в записи.

— Ну и что?

— Он сказал, что поставил деньги. Но это старая запись. Он наврал нам.

— Ну и что? — повторил Икки.

— Зачем это ему? Зачем ему надо было показать нам, что он игрок?

— Я знаю одно: ты — самый большой параноик из всех, с кем я знаком. Когда ты собираешься поговорить с матерью Сары?

— Прямо сейчас… нет, сейчас мне надо на работу. Завтра. Я схожу к ней завтра.

— Раньше ты так не говорил, раньше ты говорил, что родители должны сразу…

— Так то раньше. А теперь будет по-другому. Я пойду завтра, о’кей?

Икки ударил по тормозам, и машина резко встала. Это, без сомнения, должно было привлечь внимание солдат. Три сотни противотанковых ракет взяли их на прицел.

— Я так не могу, — сказал Икки.

Брам, потеряв терпение, заорал:

— Черт побери, провидец хренов! Хватит выдрючиваться! Вылезай, я поведу!

Икки кивнул. Они вылезли и обменялись местами. Мобильник Брама бибикнул. Он торопливо выхватил трубку из кармана, взглянул на экран: «номер не определен». Брам нажал кнопку «громкой связи».

— Профессор?

— Хаим?

— Профессор, что с вашим автомобилем?

— Все в порядке, просто мне захотелось попробовать… Никогда не водил машин с правым рулем.

— Не самое лучшее место вы выбрали, профессор.

— Больше никогда не будем так делать, Хаим.

— Я проведу вас через шлюз побыстрее.

— Спасибо. Откуда у тебя мой номер?

— Чему ж тут удивляться, если в моем компе записано, в котором часу сегодня утром пописал ваш пес. В каком, собственно, времени вы живете, профессор?

С некоторых пор Брам плохо ориентировался во времени. Который сейчас год? И как далеко продвинулись наука, техника, нравственные нормы? Одно он знал точно: время твердой веры в завтрашний день, который станет чудесным продолжением сегодняшнего, продолжением успехов, честолюбивых надежд, сознательной ответственности и любви — давно прошло и не вернется.

— В давно прошедшем, Хаим, — ответил он.

Примечания

1

Порода собак среднего размера, распространенная во Фландрии. (Здесь и далее прим. переводчика.)

2

…ная семейка (англ.)

3

Команда существует и принадлежит Центральному спортивному клубу Войска Польского.

4

Знаменитая американская баскетбольная команда.

5

Извините за выражение (фр.)

6

Задница (амер.)

7

Дерьмо (англ.)