В сумерках

Лена Ди

Когда-то давно доктор Родин в одночасье потерял жену, счастье и надежду на будущее. Жизнь, до этого одаривающая многим, забрала самое главное, и ему пришлось научиться жить без любви. Он оборвал все прошлые знакомства и уехал работать за город. Однако приезд новой пациентки – известной театральной актрисы Наташи Майлз – вносит смятение в его монотонное существование. Тщательно забытое прошлое оказывается реальнее настоящего, старые долги требуют уплаты. Презрев инстинкт самосохранения, доктор Родин начинает рискованную игру. Фешенебельный санаторий становится полем решающей битвы его жизни, где на кону оказываются карьера, репутация и сердце. Сможет ли он удержаться в рамках врачебной этики и где проходит черта между реальностью и вымыслом?

Глава 2

Наташа Майлз медленно выдохнула и оперлась о подлокотник. Надо было подниматься и, навалившись всем весом на здоровую руку, она рывком встала с коляски. В этот же миг резкая, оглушающая боль пробила вдоль туловища. Отразилась размытыми кругами перед глазами, заломила гулом в ушах, так что актриса судорожно ухватилась за край стола. Главное было не упасть, и, досчитав до десяти, она сделала глубокий, шумный выдох. Дождалась, когда уляжется дурнота, и только тогда открыла глаза. «Какое убогое жильё», — пробормотала она, обведя взглядом нарядную светлую комнату с высоким двухстворчатым окном и электрическим камином. В комнате было довольно много мебели: кровать, тумбочка, высокий кофейный стол, шкаф, два кресла, телевизор. Все выглядело новым и стерильно чистым, но Наташа недовольно поморщилась. За годы болезни стандартная обстановка подобных заведений успела надоесть ей до крайности и, еще раз критически осмотрев комнату, она повторила: «Какое убогое жилье». Осторожно ступая на больную ногу, она подошла к окну и отдернула занавески. Её номер выходил на задний двор, где сразу за небольшой площадкой начинался классический английский парк. Сквозь густые кроны кленов и дубов просматривались аккуратно подстриженные лужайки, песчаные дорожки и блестящее на солнце озеро. Это была идиллия, от вида которой Наташу передернуло. Она прикрыла окно и отошла к кровати.

В этот момент открылась дверь и в комнату, волоча за собой большой кожаный чемодан, вошла Рина.

— Неплохо, да? — с порога бросила она немного запыхавшимся голосом.

Наташа не ответила. Она рылась в брошенной на кровати сумке, нервно вынимая из неё таблетки, телефон, пудреницу. Искомого не было, и она с раздражением поглядела на свою спутницу.

— Посмотри как уютно, какие потолки! — бодро продолжала та. — Это ж дышать не надышаться!

Рина говорила нарочито весело, как будто не замечала царившего в комнате настроения. Резкими, энергичными движениями она вынимала одежду из чемодана и, по-хозяйски встряхнув ее, вешала в шкаф. Делала она это с улыбкой, утвердительно кивая головой каждый раз, когда вешалка, легонько цокая, опускалась на перекладину.

— Ты увидишь, здесь все будет по-другому. Я говорила с главврачом — он просто душка! Обожает тебя и сам займется твоим лечением.

Наташа промолчала. Она уже нашла то, что искала, и теперь рылась в сумке по второму кругу. Неподвижной левой рукой она придавливала сумку к кровати, с нетерпением открывая здоровой рукой все отделения и замки.

— Может, не будем? — без особой надежды спросила Рина. Она наблюдала за поисками со все нарастающим беспокойством и, увидев, что еще немного и Наташа разорвет сумку на части, в сердцах вырвала её из Наташиных рук. От напускной веселости не осталось и следа. Она плюхнулась на кровать и устало повторила:

— Не надо, а?

— Дай, — прохрипела в ответ Наташа.

В её пальцах была зажата с таким трудом добытая сигарета, и Рина, покачав головой, достала из кармана шорт копеечную зажигалку. Подожгла сигарету актрисы, потом закурила сама.

Несколько минут женщины молча выпускали дым. Серебристые колечки растворялись в воздухе тонкой дымкой, наполняя комнату призрачной паутиной покоя. Было тихо. В открытое окно залетал легкий летний ветер. С кровати виднелись верхушки деревьев. Они щекотали животы появившихся к вечеру низких ватных облаков, и те, покатываясь со смеху, вынужденно цеплялись друг за друга толстыми боками.

Наташа откинула голову и выпустила к потолку прозрачную струйку. На ее лице было разлито умиротворение, как будто заветная сигарета отпустила всю боль. Глянув на подругу, она чмокнула ее в щеку.

— Не волнуйся, все будет хорошо.

Та отмахнулась. Было видно, что она очень устала и знакомые обещания ее уже не вдохновляли. Она поднялась к окну, высунулась наполовину и покрутила головой по сторонам. Свидетелей не было, и, сделав последнюю затяжку, Рина метким щелчком стрельнула окурок в одну из стоящих внизу мраморных ваз.

— Ну видом ты хотя бы довольна? — безо всяких надежд спросила она.

— Видом — да! — не задумываясь рассмеялась Наташа.

Смех прозвучал деланно, и Рина лишь скривилась в ответ. Подойдя к Наташе, она опустилась перед ней на колени и зарылась лицом в её широкие брюки.

— Будь молодцом, — прошептала она, крепко сжимая ноги подруги, — Лечись. Не кури. Тебе это вредно.

Ее горячее дыхание проникло свозь тонкую ткань брюк мокрым паром, и Наташа брезгливо поморщилась. Зажав сигарету между тонкими пальцами, она провела рукой по обесцвеченному затылку Рины:

— Иди, уже поздно, я сама со всем разберусь.

В ответ на обнаженной шее дрогнули выпуклые позвонки, и, с трудом сдерживая раздражение, Наташе пришлось повторить свою просьбу:

— Иди. Мне надо отдохнуть.

Оставшись одна, Наташа ещё долго была неподвижна. Неспеша докурила сигарету, зажгла следующую. Бесконечно долгий день, начавшийся в душной городской квартире и проведенный в последних сборах и поездке, подходил к концу, и Наташа наконец могла позволить себе расслабиться.

Она медленно поднялась с кровати и включила центральный свет. Позолоченная лампа в пять плафонов вспыхнула белым светом, и в комнате сразу стало ярко, как на сцене. В таком виде она нравилась Наташе гораздо больше и, обведя оценивающим взглядом полосатые стены, актриса обратилась в никуда:

— Ну что, Эндрю, как тебе наши новые декорации?

В ее поставленном с хрипотцой голосе дрожало иррациональное ожидание, но ответа не последовало, и Наташа с сожалением покачала головой.

За три года, прошедшие с того мгновения, когда злополучный сосуд лопнул в ее голове, Наташа побывала во многих санаториях и успела пережить всю гамму чувств от уверенности в скором выздоровлении до горького принятия своей инвалидности.

В первом санатории она лечилась не жалея сил. Воспоминание о тех болезненных массажах и уколах, расползающихся по всему телу лиловыми пятнами, до сих пор вызывало у нее холодный озноб. Она терпела их, сцепив зубы, не сдаваясь и не жалуясь, потому что верила, что еще немного, и она снова вернется в театр. Инсульт, случившийся солнечным субботним утром в межсезонье, был досадным недоразумением, и надо было только хорошо полечиться, чтобы вернуться в строй. Её память по-прежнему была остра. Ее голос, покорявший критиков и поклонников, слушался свою хозяйку неукоснительно. Совершенный инструмент в руках виртуоза, он, как и раньше, мог одной интонацией вызвать и смех, и слезы, и дрожь, и неземное блаженство.

Оставалось восстановить лишь тело — это непреодолимое препятствие. Сильная женщина, она была беспомощна как ребенок. Каждый шаг требовал усилий, каждое движение приносило боль. Между первым шевелением пальцем и первым шагом лежал месяц ежедневных процедур, между первым шагом и возможностью самостоятельно пройтись по палате — полгода. Впервые за последние тридцать лет театральный сезон начался без нее, и все её спектакли были сняты с репертуара на неопределенное время.

Актриса отчаянно работала на возвращение, пока однажды, в конце первого года, не поняла: обратного пути нет. Левая рука, пострадавшая от удара больше всего, восстанавливаться отказывалась. Ее длинные пальцы были навечно сжаты в отвратительный скрюченный кулак, спрятать который было невозможно.

— Восстановление прежних функций после первого года маловероятно, — ровным голосом констатировал ее лечащий врач.

У него была гладкая, румяная кожа и тонкие светлые волосы. Он производил впечатление юного, уверенного в своем превосходстве над смертью воина, чьей естественной стихией была молодость. Разговоры с больными, в большинстве своем пожилыми людьми, его раздражали, и он всегда старался побыстрее поставить в них точку. Мисс Майлз исключением не была и, скучая, он в который раз пытался объяснить непонятливой пациентке, как ей повезло:

— Будьте довольны, что восстановились речь, мозговые функции, нижние конечности. Начните новую жизнь!

Какую именно новую жизнь она должна была начать, он не уточнял, а Наташа не спрашивала. Доктор, непробиваемый в броне своей цветущей молодости, был безразличен к ее надеждам и разочарованиям.

Единственным шансом на возвращение оставался Эндрю Крокер. Он был её режиссёром и другом, он вел ее за собой тридцать лет, и теперь она нуждалась в нем как никогда.

В год, когда Наташа начала работать в театре, ей было двадцать, а Эндрю Крокеру пятьдесят пять.

Он был настоящим неистовым Роландом, как внешне, так и по характеру. Высокий статный красавец, широкий в плечах, элегантный и мужественный, Эндрю привлекал к себе еще и барской осанкой, громогласным голосом и бурлящим темпераментом.

Актеров он за людей не считал, и на репетициях орал на них с исступлением, способным обрушить центральную люстру и расколоть стены. «Когда же вы влезете в шкуру персонажа и перестанете его «изображать»?» — бушевал он.

Актеры нервничали: женщины плакали, мужчины регулярно отходили в кулисы сделать несколько нервных затяжек. Они ненавидели и боялись его, но уходить в другие театры не спешили. Эндрю Крокер был гениальным режиссером, и если в актере была хоть кроха таланта, он вытаскивал ее на свет Божий.

Наташино появление в труппе прошло незамеченным: ей дали два маленьких ввода в уже существующие спектакли и много массовок. Она была разочарована, но подчинилась установленному правилу: первые несколько лет молодой актер проводил на заднем плане.

Ее время пришло нежданно, когда начались репетиции «Укрощения строптивой» и Крокер поставил ее во второй состав на роль Катарины. Наташа обрадовалась, но не особо: в первом составе играла тогдашняя прима. Шансов, что она не справится с ролью, не было, и Наташе оставалось только следить за репетициями из темноты зала. Но, как часто это и бывает, вмешался случай: когда до премьеры оставалось меньше недели, прима слегла с ветрянкой. Откладывать готовый спектакль было финансово убийственно, и Крокеру ничего не оставалось, кроме как в отчаянии крикнуть: «Майлз, на сцену!»

Наташа ворвалась в спектакль вихрем, с выученным текстом и знанием всех мизансцен. Ее Катарина была неукротима, как степная лошадь, горда и неотразима. Напор, энергия молодости и страсть били из неё клокочущим фонтаном. На спектаклях зрители выли от восторга, театральные критики безоговорочно признали ее одной из талантливейших молодых актрис. Звезда Наташи Майлз взошла. Она стала визитной карточкой театра.

Потрясенный мощью ее таланта, Эндрю Крокер занял Наташу во всех своих постановках. Наташа ответила удесятеренной работой. Ее трудоспособность была колоссальна. Она доказывала свой талант каждый день, и Крокер, больше всего ценивший в артистах преданность делу, сделал ее ведущей актрисой. Они полюбили друг друга, как отец и дочь, учитель и любимая ученица, режиссер и его идеальный артист. Зрелый мужчина, лев-самец в своем театре, он таял от одного ее появления, взгляда, присутствия на сцене. Она же — актриса уникального таланта — была в руках своего режиссера только инструментом, материалом, из которого можно было лепить все, что угодно.

Не знать о своей власти над мастером Наташа не могла, и будь разница в возрасте немного покороче, наверное, влюбилась бы в него. Но он был счастливо и долго женат, у нее бурлила своя любовная жизнь. Они слились только в творческом союзе и оставались верны друг другу на протяжении тридцати лет. Все приглашения в другие театры отклонялись категорически. Единожды признав над собой власть Эндрю Крокера, актриса шла за своим мессией всю жизнь. И сейчас он должен был её спасти. Она набрала знакомый номер и попросила о роли. На том конце повисло молчание.

— Можем попробовать усадить тебя винвалидное кресло и поставить «Письма Асперна», — наконец отозвался Крокер. В его голосе скрипели хриплые старческие нотки, как будто его жизненный механизм давно сносился и требовал смазки.

Наташа горько усмехнулась. Ещё год назад она готовилась сыграть мисс Тину, теперь же ей предлагалась парализованная Джулиана.

— Ну с этой ролью я справлюсь легко. Инвалидное кресло у меня уже есть.

Они начали репетиции по телефону. От Рины актриса знала, что за последний год Крокер сильно сдал и практически не появлялся в театре.

За репетициями следил по скайпу, организационные функции передал заместителям. Мысль, что время ее учителя подходит к концу, печалила актрису ещё больше, чем собственная немощь, и она с трепетом ждала их ежедневных бесед.

Но однажды, когда роль была практически готова и до первых репетиций в театре оставались считанные дни, он не позвонил. Вместо этого в её комнату вошла Рина с красными от слез глазами и крепко обняла Наташу за плечи.

Наташе оставалось только сдаться. Живи Крокер, она выползла бы на сцену даже полумертвая, она бы боролась с болезнью, как зверь, и победила бы, несмотря ни на что. Оставшись же одна, она признала поражение.

На возвращении в театр был поставлен крест. Она впала в апатию. Ее дух, сильный, непобедимый дух, рассыпался на множество осколков, собрать которые у неё не было больше сил.

Дни, когда у актрисы не было желания подняться с постели, случались все чаще. Слабость, наваливающаяся на глаза неподъемной тяжестью, не давала встать на ноги, непрекращающаяся ноющая боль растекалась по телу ядовитой ртутью. Все, что составляло смысл ее жизни, — искусство, сцена, работа — осталось позади. Будущее терялось в неизвестности.

Наташа оставила лечение и вернулась домой. Но от этого стала чувствовать себя еще хуже. За время болезни в ней появился панический страх одиночества. Она боялась оставаться без медицинской помощи, боялась упасть и не подняться. Верная Рина, недавно устроившаяся на новую работу, предложила уволиться и стать ее сиделкой, но Наташа, содрогнувшись, отказалась. Признаваться в подобном было стыдно, но с момента, когда она осознала всю глубину произошедшего с ней несчастья, компания Рины стала ей невыносима. Эта молодая, здоровая, преданная ей женщина вызывала в актрисе глухую, ничем не оправданную неприязнь. «Я дурной человек», — пыталась она разобраться в своих чувствах, но перебороть себя не могла. Актриса была зависима от Рины и не могла ей этого простить.

Конец ознакомительного фрагмента.