Майор Пронин и тайны чёрной магии

Лев Овалов, 2022

Как известно, в ХХ веке было три великих сыщика – Шерлок Холмс, Эркюль Пуаро и майор Пронин. Последнего так же можно рассматривать как аналог агента 007 – Джеймса Бонда. При этом романы о Бонде начали издаваться в 1950-х годах, а произведения о Пронине – в конце 1930-х. Главный герой советской шпионской литературы, гроза всех иностранных резидентов Иван Пронин, расследует самое таинственное и мистическое преступление советской эпохи. Это настоящий детектив по-советски – страшноватый, остроумный и стильный. Этот роман был найден в архиве писателя совсем недавно, публиковался ограниченными тиражами и стал библиографической редкостью.

Обвинение Прибыткова

Смерть Савельева была, конечно, большой потерей для МТС, он был одним из лучших трактористов, а после вступления в партию то и дело выступал застрельщиком многих важных мероприятий, но эта смерть, как казалось, принесла ущерб даже там, где влияние Савельева было совсем незначительно и где он был только редким гостем.

Недели через две после похорон Савельева, когда слёзы на глазах его родни уже обсохли, а горечь утраты поубавилась, к Пронину пришёл секретарь райкома комсомола Тарановский.

Пришел он советоваться по многим делам и, между прочим, коснулся смерти Савельева, вернее того, какое впечатление произвела эта смерть на комсомольскую организацию школы № 3.

— Довольно-таки паршиво обстоят дела в школе, — пожаловался Тарановский. — Никогда бы не подумал, что смерть одного товарища может так деморализовать целый коллектив. Ребята так успешно начали свой поход против сорняков, пожалуй, половина станицы была очищена ими от амброзии, а сейчас как-то все размагнитились, разбрелись кто куда, у всех нашлись какие-то свои дела и хорошее мероприятие, которое они, было, начали, так сказать, законсервировалось.

Тарановский вопросительно посмотрел на Пронина и при этом с сожалением пожал плечами, показывая, что в этом деле он бессилен что-либо изменить.

Пронин, разумеется, обрушился на собеседника.

— Что же ты расписываешься в собственном бессилии? — упрекнул он Тарановского. — То, что ты говоришь, прежде всего, характеризует плохую работу райкома.

Тарановский обиженно воззрился на Пронина.

— Да, именно плохую работу райкома комсомола — повторил Пронин. — Если исчезновение одного человека способно остановить работу целого коллектива, значит, там и не было никакого коллектива, значит вы, райком комсомола, не сумели создать в школе сплочённый и работоспособный коллектив комсомольцев. И потом, почему это отсутствие одного Савельева, который и бывал там, вероятно, не слишком часто, может сорвать такое важное мероприятие, каким является поход против сорняков, сорвать мероприятие, проводимое целой общественной организацией?

— Я и сам не знаю, Иван Николаевич, — признался Тарановский. — Но только все как-то увяли.

— Нет, что-то здесь не так, — возмутился Пронин. — Увязли вы в своем райкоме в бумажках, и задаром, что комсомольцы, а живой жизни не видите, не разбираетесь в ней.

— А вот вы и помогите нам, Иван Николаевич, — придрался к случаю Тарановский. — Райком партии занимается только взрослыми делами — уборка, сев, молоко, а чтобы молодёжи помочь…

Пронин усмехнулся.

— Ответная самокритика?

— Хотите, я вызову комсомольцев из школы к нам в райком? — предложил Тарановский. — Вы придёте и побеседуете с нами.

— Нет, это не годится, — отверг Пронин предложение Тарановского. — Лучше уж мы с тобой пройдём в школу и на месте посмотрим, что там у них делается.

— Это ещё лучше, — согласился Тарановский. — Я предложил вызвать комсомольцев, потому что знаю, как вы заняты.

— Что касается занятости, это верно, — подтвердил Пронин. — Но для того, чтобы получить верное представление о человеке, с ним надо знакомиться у него дома, а не звать к себе в гости. Поэтому придётся пойти и посмотреть твоих ребят на месте.

Пронин поехал в школу вместе с Тарановским в тот же день. Вся улица перед школой поросла густой травой и напоминала лужайку, — школа находилась в проулке, прохожих ходило здесь мало, занятия в школе кончились, топтать траву было некому.

Тарановский знал, по-видимому, когда приехать, потому что, сразу повёл Пронина в комнату, где помещался девятый класс.

Там на задней парте сидел долговязый юноша с чёрными курчавыми волосами, вьющимися, как у Пушкина, и с умным широкоскулым лицом. Низко наклоняясь над тетрадкой, как это делают или близорукие, или очень прилежные люди, он что-то старательно писал, непрестанно шевеля губами.

— Ты что это тут сочиняешь? — покровительственно спросил его Тарановский, подходя к юноше и заглядывая к нему в тетрадь.

Тот сперва только махнул рукой.

— Да всё никак с членскими взносами не распутаюсь, — сказал он несколько погодя. — Не сходится, а надо сдавать.

— А сдавать-то много? — поинтересовался Пронин.

— Двенадцать рублей шестьдесят копеек, — отчеканил юноша. — Сорока копеек не досчитываюсь!..

Судя по его взъерошенному виду, эти сорок копеек сидели у него, должно быть, в печёнках!

— Ну, ладно, разберёшься ещё со своими сорока копейками, успеешь, — небрежно сказал Тарановский и представил юношу Пронину: — Это Иван Николаевич, Чоба — секретарь комсомольской организации школы.

— Очень приятно, — сказал Пронин. — А как тебя зовут?

— Василий Григорьевич, — назвался Чоба. — А вы кто?

— До чего солидно! — засмеялся Пронин. — А может можно попроще? Можно — Вася?

Чоба улыбнулся.

— Можно и Вася.

— Так-то лучше, — сказал Пронин. — А, вот, меня приходится звать Иваном Николаевичем, возраст…

— Это товарищ Пронин, секретарь райкома партии, — несколько сконфуженно сказал Тарановский и упрекнул Чобу: — Неужели не знаешь?

— А откуда знать? — возразил Чоба. — Мы родных отцов никогда в школе не видим, а что касается районных руководителей…

Он не договорил, но молчание его было выразительнее иных слов.

— Что ж, признаю и каюсь… — Иван Николаевич усмехнулся. — Но, как видишь, я всё же к вам пришёл.

На этот раз усмехнулся Чоба, — он посмотрел на Пронина блестящими и чуть выпуклыми, глазами, похожими на спелые чёрные вишни, и Пронину показалось, что в глазах этого мальчика таится какая-то насмешка.

— Ведь пришли вы сюда не для того, чтобы нам помочь, — откровенно сказал Чоба, — а для того, чтобы получить помощь от нас.

— Как так? — озадаченно спросил Иван Николаевич. — Это ты в чём же меня подозреваешь?

— Да ведь мы уже не дети, — внушительно сказал Чоба. — Мы понимаем, что к чему.

— Что же ты понимаешь? — недовольно спросил Тарановский, — ему не нравился задиристый тон Чобы, если он так разговаривал с самим Прониным, ему ничего не стоило в таком случае напасть и на райком комсомола, и на Тарановского в частности.

Так оно и оказалось, Чоба только и ждал вопроса Тарановского.

— То и понимаю, что райком сам не может, вот ты и кинулся за помощью к варягам!

— Постой, постой, — сказал Пронин. — Во-первых, неясно чего не может райком и, во-вторых, кто же это варяги?

Ему уже было ясно, что в варяги попал он сам!

— А очень просто, — сказал Чоба, нимало не смущаясь. — Относительно варягов я, конечно, загнул, мы понимаем, что нужно вам от райкома, а райкому от нас…

— Постой, постой, — ещё раз остановил его Пронин. — Кроме тебя ещё кто-нибудь из комсомольцев в школе есть?

— А как же, — сказал Чоба. — Костя есть Кудреватов, Ната Коваленко, оба члены комитета готовят выпускной вечер… — Он почему-то вдруг покраснел. — Ну, и Раиса…

— Ну, Раиса, конечно — подтвердил Тарановский и улыбнулся.

— Почему конечно? — спросил Пронин.

— А потому, что Раиса его подружка, — объяснил Тарановский, — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!

Пронин думал, что Чоба как-нибудь отрежет Тарановского или огрызнётся, но в ответ на эти слова он не сказал ничего.

— А нельзя ли их всех попросить сюда? — спросил Пронин. — Поговорим вместе.

— Пожалуйста, — согласился Чоба. — Я и сам хотел…

Он вышел позвать товарищей.

— Видите, какое настроение? — сказал Тарановский. — С места не сдвинешь.

— А по-моему боевое настроение, — сказал Пронин. — Мне даже нравится.

— Вам всегда всё нравится, вы и выговоров объявлять не любите, — недовольно сказал Тарановский. — А иной раз полезнее припугнуть!

— А что это за Раиса? — поинтересовался Иван Николаевич, не отвечая Тарановскому. — Парень как кумач покраснел.

— Старая любовь, к ней уже все привыкли, — объяснил Тарновский со снисходительным видом. — Подружка Чобы, Он с ней ещё с детских лет дружит. Когда у неё отца во время войны убили, а Чоба был ещё совсем крохотным мальцом, так он всё у матери хлеб воровал и Райке таскал, ведь у Райки совсем есть было нечего. Она за ним вот уже лет десять, как тень ходит, и Васька за родных сестер никогда так не заступается, как за Райку. Их ещё с детства порешили, и всем ясно, что они и на самом деле поженятся, нет силы, что может их разлучить.

— Вот это я понимаю, любовь! — сказал Иван Николаевич и даже не без некоторой восторженности, хотя эта самая восторженность не была свойственна его характеру, восторгаться Пронин и не умел, и не любил.

— Или привычка, — поправил его Тарановский.

— Привычка к прекрасному — поправил его в свою очередь Иван Николаевич. — По-моему — Ромео и Джульетта, — читал?

— Слыхал и даже видел в кино, — сказал Тарановский.

— А почему не читал? — спросил Пронин.

— Некогда, — сказал Тарановский. — Вы же сами упрекнули меня, что я редко бываю в низовых организациях.

— А мне ты думаешь было не некогда? — возразил Пронин. — тоже вечно торопился, однако же сумел прочесть.

— Нет, Иван Николаевич, мне, право, не до Шекспира, — упрямо возразил Тарановский. — Я за советской литературой и то плохо слежу, вот подожду, когда Твардовский напишет «Раису и Василия», тогда прочту.

— Напрасно, — сказал Пронин. — Нам своих родственников следует знать. Возможно, что и Чоба не читал Шекспира, но Ромео, по — моему, ему прямая родня…

Они так и не закончили диспут о Шекспире, — в класс вбежали Чоба и с ним целая компания, — вбежали и остановились.

Сбившейся смущенной кучкой стояли они перед Прониным.

— Ну, здравствуйте, — сказал Иван Николаевич и кивнул Чобе. — Знакомь, мы ещё незнакомы.

— Костя Кудреватов, Маруся Коваленко, — назвал Чоба своих товарищей. — Оба члены комсомольского комитета. А это — Терехин, Саша Пасько, Валя Гриценко. — Он перечислил всех, за исключением одной девушки, помедлил, но назвал и её. — А это — Раиса…

Иван Николаевич со всеми поздоровался за руку и на Раису, конечно, посмотрел внимательнее, чем на других.

На Джульетту она мало походила, уж очень она была проста, — черты её лица были грубоваты и кожа не отличалась большой нежностью, самая обычная крестьянская девушка, не похоже было даже, что она получила среднее образование, но Пронин — Пронин-то отлично знал, что наружность иногда обманчива бывает, жизнь научила его этому, — голубые и не такие уж выразительные глаза этой Раисы всё время обращались к Чобе, он притягивал её к себе как магнит, такая ласка и преданность светились в её глазах, что Пронин невольно позавидовал юноше, — за всю жизнь Пронину не пришлось ни встретить, ни испытать такой очевидной любви.

— Поговорим, товарищи? — сказал Пронин. — Присаживайтесь.

Все послушно и сразу сели за парты, один Тарановский помедлил, раздумывая, и тоже сел за парту, — Пронин же, естественно, сел за учительский столик, он на самом деле был для всех здесь учителем.

— У меня к вам разговор, — начал Пронин. — Но так как вы не дети и во многом разбираетесь не хуже меня, я бы хотел услышать сперва товарища Чобу, он меня уже упрекнул, что мы, коммунисты, требуем с вас, а сами вам не доверяем.

Все с любопытством посмотрели на Чобу.

— Давай, Вася, — пригласил его Пронин. — Режь нам правду в глаза.

— Не смейтесь, товарищ Пронин, — сконфузился Чоба, — в присутствии товарищей он был гораздо сдержаннее, чем наедине с Прониным. — Я лишь хотел сказать, что у нас почему-то так повелось, что мы друг к другу на свадьбы не ездим, а только на похороны…

— Чоба помянул о свадьбе и все кругом заулыбались, а сам он смутился и замолчал.

— Слушаем, слушаем, — подбодрил его Иван Николаевич. — Это справедливо, мы с Тарановским действительно пришли говорить с вами о похоронах.

— Нас все принимают за детей — обиженно сказал Чоба. — Картошка не выкопана, кукуруза не посажена — в школу, сорняки полоть — в школу, школьники всюду нужны и школьники приходят на помощь, но чтобы со школьниками поговорить по — человечески, с уважением, это никому в голову не приходит. Нас норовят вытащить на работу, даже не поговорив с нами. Придут, с директором или завучем потолкуют, получат от них согласие, а мы даже не знаем ничего. Утром приходим — у школы машины. Куда? Кукурузу ломать! Здорово живёшь, вот вам и география с историей! Я, по правде сказать, даже обиделся, когда вас с Тарановским увидел: ведь мы же серьёзнее, чем вы о нас думаете. Нам по семнадцать, по восемнадцать лет, некоторым даже девятнадцать, а ведь на третьем съезде комсомола государственные вопросы пятнадцатилетние ребята решали.

Чоба остановился передохнуть, оглянулся на товарищей, как бы ища у них поддержки, но Пронин заинтересованно его поторопил.

— Так, так, очень любопытно — сказал он. — Прошу тебя, говори.

— Я и говорю, — сказал Чоба. — Прийти к нам запросто, поговорить вообще о районе, на это времени нет, а ведь мы бы могли кое-что и подсказать, и показать, у нас и глаза позорче, и жить нам здесь дольше, чем старикам. От Тарановского я знаю, что от нас нужно. Ведь у вас над головой, товарищ Пронин, выговор висит. Думаете, мы не читаем газет? В постановлении крайисполкома ясно сказано: очистка полей от амброзии первоочередная задача, из-за амброзии мы теряем чуть ли не треть урожая! А кто уничтожает сорняки? Растёт себе трава в канавах да палисадниках и выполоть её взрослые чуть ли не за баловство считают. А из канав и палисадников амброзия снова перекочевывает на поля. Заколдованный круг, товарищ Пронин. Как будто баловство, а теряем тысячи центнеров хлеба. И, вот вы приходите к нам, но приходите, как к детям…

Это был столь же взволнованный, сколь и беспорядочный монолог.

Чоба открыл и закрыл парту и замолчал, — ещё не все понимали, к чему этот разговор.

— Ты слишком много на себя берёшь, товарищ Чоба, — заметил ему Тарановский. — Не всё зависит от нас, это общее дело, а если мы и помогаем колхозам, не надо так заноситься…

— Подожди, Тарановский, — сказал Иван Николаевич. — Чоба прав и не прав. Дело конечно не в выговорах, не так уж мы их боимся, дело серьёзнее. Когда он говорит о пятнадцатилетних мальчиках двадцатых годов, то пусть имеет ввиду, что мальчики сами знали, что им делать, их понукать не приходилось, и партии даже приходилось сдерживать их, а иногда и поправлять, когда они зарывались. Тогда сложность обстановки в том и заключалась, что мальчикам сплошь да рядом приходилось идти против отцов. Но те времена прошли. Теперь отцы работают для вас и за вас, предоставляя вам возможность и учиться, и веселиться, и быть детьми — мы такой возможности не имели.

Иван Николаевич вдруг ехидно прищурился.

— Но вы уж слишком почувствовали себя иждивенцами. Сидите на всём готовом, а чуть понадобилась старшим от вас помощь, так вы задираете носы, точно речь идёт не о вашем будущем, а об одолжении со стороны каких — то заморских принцев…

Иван Николаевич строго посмотрел на своих собеседников.

— Хлеб кушать желаете? И, вероятно, не огорчаетесь, когда борщ варят вам со свининой? И на танцы желаете ходить в модельных туфлях? Так почему же я, секретарь райкома партии, должен идти уговаривать вас спасать урожай? Потому что я выговора испугался, как заявил мне об этом Чоба? Где же ваша сознательность? Чоба говорит, что борьбу с сорняками колхозники считают чуть ли не баловством. Правильно считают. По сравнению с тем, что достаётся на их долю, эта работа баловство, с нею могли бы оправиться школьники, если бы… если бы…

Иван Николаевич искал подходящего сравнения.

— Если бы вы думали об общем деле так, как думали о нём пятнадцатилетние мальчики двадцатых годов!

Он хотел перейти к деловому разговору об уничтожении амброзии, но ему помешала одна из девушек, почти девочка ещё, беленькая и светленькая и какая-то удивительно чистенькая, точно она только что вымылась в бане, светло-русые её волосы распушились над её головой, непослушные пряди выбились над розовыми ушами, кожа на её лице была тонка, как на поспевающем яблоке, карие глаза задорно блестели и только чёрные брови казались точно нарисованными на её нежном лице.

— Вы нас обижаете, — вежливо сказала она, не называя Пронина по имени, но решительно глядя ему прямо в глаза, — Мы немало сделали, половина станицы очищена от сорняков, вы только забываете, что всё-таки это не главное наше дело.

— А какое же дело у вас главное? — заинтересованно спросил Пронин.

— Главное, у нас экзамены, — сказала девушка. — Вы бы сами не похвалили ни нас, ни наших учителей, за плохие отметки. Мы сделали, сколько могли, а потом пришла пора…

Она рассуждала очень правильно, — о том, что к школьникам пришла пора экзаменов, Пронин совсем упустил из виду, и заявленье Тарановского о том, что комсомольцы в школе размагнитились, не имело под собой основания, конечно, им стало не до сорняков, когда подошли экзамены.

— Вас как зовут? — спросил Пронин девушку.

— Маруся, — сказала она.

— Маруся Коваленко — уточнил её сосед.

— Ну, и как, Маруся, прошли у вас экзамены? — спросил её Пронин.

— Да я бы сказала, что неплохо — ответила она. — В нашем классе все перешли в десятый.

— Да я не про всех, — сказал Пронин. — Я лично вами интересуюсь.

— Коваленко у нас отличница, — громко сказал Чоба. — И общественница, и третий год переходит из класса в класс с похвальными грамотами.

— Про экзамены я, извините, забыл, — признался Пронин. — И я согласен с Марусей Коваленко, хотя сорняки это тоже очень важное дело. Да и товарищ Тарановский меня смутил: пришёл и говорит, что это смерть Савельева вас так размагнитила.

— Ну и правильно, смерть Савельева нас, конечно, на работу не вдохновила, — сказал Чоба. — Все его жалели, но, конечно, по этой причине работу не бросили бы.

— У нашего райкома всегда так — поддержала его Коваленко. — Чуть мы от директивы отступили, чтобы ни случись, всё будет тому причиной.

— Савельев, конечно, нам здорово помогал, но не в Савельеве дело, — сказал Чоба. — Маруся вам объяснила.

— Но теперь… — Пронин предупреждающе поднял указательный палец. — Теперь…

— А теперь каникулы, товарищ Пронин, — перебил его Чоба. — Это тоже надо учитывать.

Пронин с подчёркнутой озадаченностью посмотрел на Чобу.

— Совсем вы меня обезоружили, — сказал он. — Значит, вы по домам, а сорняки по полям?

— Ничего такого это не значит, — сердито возразила Коваленко. — Каникулы каникулами, но мы ведь из станицы не разъезжаемся, конечно, комсомольская работа в школе замирает, но ведь это в нашей власти немножко себя…

Она не договорила, — за неё договорил Чоба.

— А, вот, мы вам покажем, товарищ Пронин, хуже мы комсомольцев двадцатых годов или нет. Маруся и Кудреватов перешли в десятый класс, им дорога честь школы, лично я, Рая, Пасько школу кончили, но я обещаю вам не покидать школу до осени. За всех не поручусь, но комсомольскую организацию распускать не будем. В повестке дня у нас поход против сорняков.

Чоба обвёл глазами своих товарищей.

— Как, товарищи, решим этот вопрос?

— И даже без голосования, — подтвердил Кудреватов.

— Ловлю вас на слове, — сказал Тарановский. — Не заставьте меня за вас краснеть.

— Но только у нас будет к вам просьба, — сказал Чоба, обращаясь к Пронину. — Без трактора нам не обойтись, если вы хотите, чтобы мы очистили станицу от сорняков. Поэтому надо позаботиться о том, чтобы в МТС выделили для нас трактор и нашёлся кто — либо из трактористов, который захотел бы заменить для нас Савельева.

— Разумно, — сразу согласился Пронин. — Голыми руками амброзию не взять. Сегодня же вечером съезжу в МТС, лично договорюсь с Дыховичным и найду вам тракториста…

Но Пронину так и не пришлось выполнить своё обещание.

Он и Тарановский провели в школе ещё с полчаса, они договорились, что ребята организуют бригаду и будут каждый день выходить на работу, пропалывая улицу за улицей, райком обеспечит их трактором, плугом и культиватором, и Пронин даже пообещал договориться с правлением Улыбинского колхоза об оплате этой работы, трудодни, конечно, начисляться не будут, но колхоз сделает что-либо полезное для школы, пополнит библиотеку или приобретёт спортивный инвентарь.

На том и разошлись, Пронин и комсомольцы из школы № 93 как будто были удовлетворены друг другом и даже Тарановский изволил перейти черту, отделявшую его от рядовых комсомольцев, и обещал почаще приходить в школу.

Иван Николаевич твёрдо рассчитывал выбраться вечером в МТС, но едва он вернулся в райком, как ему доложили, что из прокуратуры дважды уже звонили. Матвеев повсюду разыскивал Пронина и просил, как только тот где-либо обнаружится, немедленно связать секретаря райкома с прокуратурой.

— Ну, что ж, соединяйте, — сказал Иван Николаевич. — Видно, стряслось что-нибудь.

Матвеев любил рисоваться своим равнодушием к трагедиям жизни, ему нравилось стоять как бы над всем, что попадало в орбиту его внимания, но на этот раз его обычная сдержанность изменила ему, в голосе его звучал мальчишеский фальцет и он торопился, не договаривая отдельные фразы.

— Иван Николаевич? Разрешите, я сейчас к вам? Дело оборачивается куда интереснее, чем мы предполагали. Тут уж не уголовщиной пахнет, а похлеще. Необходимо посоветоваться. То самое дело, о котором мы с вами не знали, что и думать.

Пронин догадался что речь идёт о смерти Савельева и что, по-видимому, появилось какое-то обстоятельство, которое проливает свет на тайну этой смерти, — по-видимому, это было такое обстоятельство, о котором следовало поставить в известность секретаря райкома партии, но и помимо этого возбудили в Пронине профессиональный интерес старого чекиста.

— Приходи, товарищ Матвеев, — сказал он. — Какие могут быть разговоры.

Он понимал, что разговор с Матвеевым может оказаться очень серьёзным, и не желал обмануть ребят в школе…

Эта вечная невозможность секретаря райкома сразу разорваться на несколько частей!

Прокуратура находилась неподалеку от райкома, Матвеев мог явиться с минуты на минуту, и Пронин велел сейчас же позвать к нему Тарановского.

— Двигай в МТС, — сказал, секретарь райкома партии секретарю райкома комсомола. — Кажется, я не смогу. Передай Дыховичному, что это моя личная просьба. И насчёт трактора, и насчет культиватора. И сам проследи, чтоб ребят мы не обманули. Понимаешь сам.

Он отпустил Тарановского с чувством лёгкой вины за то, что не может поехать в МТС, но Матвеев тут же отвлёк его от излишних сожалений.

Прокурор стремительно вошёл в кабинет, старательно притворил за собой дверь, плотно сел на стул против Пронина и торжественно на него посмотрел.

— Как будто мы всё-таки узнали имя убийцы, — сказал Матвеев, интересуясь, как будет реагировать Пронин на его сообщение.

Но Пронин был старым и опытным следователем, он умел ничему не удивляться.

— Отлично — сказал он. — Если только это было убийство.

— Но ведь отравление налицо, — сказал Матвеев. — Судебно-медицинская экспертиза…

— Я очень уважаю судебно-медицинскую экспертизу мягко сказал Пронин. — Хотя в моей практике были случаи, когда ошибались самые опытные эксперты. В данном случае я не собираюсь спорить, отравление так отравление, но это ещё не значит, что имело место отравление с умыслом, отравление — да, но не убийство.

— А я говорю вам, что убийство! — запальчиво сказал Матвеев. — И при этом убийство по-ли-ти-чес-ко-е!

Он собирался ошарашить Пронина, но ведь это же был Пронин…

— Товарищ Матвеев, — наставительно сказал ему Иван Николаевич, — Умный следователь тысячу раз переберёт все факты, прежде чем составит формулу обвинения. Судебный работник не имеет права торопиться…

— А я вам говорю, что убийство! — воскликнул Матвеев. — Это всё теория…

— Ну хорошо, — сказал Пронин, — он видел, что Матвеев ждёт не дождётся когда Пронин задаст ему только один — единственный вопрос, и Пронин не желая дольше играть на нервах Матвеева, задал этот вопрос, — с участливым вниманием он посмотрел на Матвеева и спросил: — Хорошо, так кто же убийца?

И Матвеев, желая удивить Пронина как можно сильнее, назвал фамилию, которая должна была удивить и даже привести секретаря райкома партии в состоянии некоторой растерянности.

— Прибытков! — сказал Матвеев и замолчал, ожидая, как будет реагировать на такое сообщение Пронин.

И Пронин, действительно, удивился и не поверил Матвееву.

— Ну и ну! — сказал он. — С чего это ты взял?

Тогда Матвеев последовательно и убедительно изложил мотивы и нарисовал картину преступления.

Прибытков…

В районе многие знали, что представляет собою Прибытков. Ещё в 1938 году он был арестован и осуждён за контрреволюционную деятельность. Пронин был очень хорошо осведомлён об этом Прибыткове и проявлял в отношении к нему, по мнению Матвеева, излишнюю снисходительность. Враг всегда остаётся врагом, каким бы лояльным он ни старался казаться…

Евгений Савич Прибытков появился в Улыбинском районе четыре года назад. Правда, он не скрывал своего прошлого, но если бы и пытался скрыть, это бы ему не помогло. Не только не помогло бы, но попытайся он скрыть своё прошлое, это обстоятельство могло бы только помешать ему в его жизни. Информационная служба в Советском Союзе поставлена очень хорошо, и не скажи ничего о себе Прибытков, рано или поздно в район всё равно пришло бы сообщение, кто он такой. Поэтому откровенность у нас часто есть только предусмотрительная перестраховка.

Евгений Савич Прибытков появился в районе и поступил в Улыбинскую МТС на должность инженера. Он сразу сказал о себе, что был в 1938 году арестован, отсидел десять лет в лагере, освобождён по отбытии срока, три года проработал на Урале в леспромхозе в качестве механика, с кем-то там не поладил и решил перебраться на юг, тем более, у него имелось двое детей. Человек с такой биографией симпатий к себе, конечно, не возбуждал, но он был настоящий инженер, диплом у него был в полном порядке, имел немалый стаж практической работы. Специалистов после войны не хватало, и Прибыткова порешили взять, взять и не спускать с него глаз, — чуть что и его нетрудно было отправить туда, откуда он появился.

Работал Прибытков неплохо, можно даже сказать, хорошо, Улыбинская МТС славилась высоким качеством содержания и ремонта своих машин, но Прибыткову всё равно не доверяли, привыкли к нему, но не доверяли. И Прибытков, конечно, это не только чувствовал, но и знал, он был умным человеком, это было всем очевидно. Он был замкнут, мало выступал, потому что, когда в своих речах оценивал что-либо положительно, говорили, что он хочет быть непогрешимее самого папы, а когда что-либо критиковал, его обвиняли в злопыхательстве. Во время выборов в Верховный Совет при подсчёте голосов среди тысячи бюллетеней попался один, на котором была зачеркнута фамилия кандидата в депутаты, все сразу решили, что фамилия эта была зачеркнута именно Прибытковым, хотя он опустил бюллетень в урну, не заходя даже в кабинку для голосования. По общему мнению, кто же, как не он мог выступить против кандидата блока коммунистов и беспартийных. Лишь спустя несколько дней какая-то старуха рассказала в лавке о том, как она исчеркала свой бюллетень, потому что ей толком не разъяснили, что надо делать с карандашом, оказавшимся у неё под рукой в кабинке. Было очевидно, что Прибытков бюллетень не зачёркивал, однако, даже в этом случае нашлись товарищи, которые не хотели отказаться от своих подозрений.

Словом, жить Прибыткову было нелегко, хотя понимали это немногие, к числу этих немногих относился и Пронин, — бывая в МТС, он всегда останавливался поговорить с Прибытковым, не один раз на различных собраниях ставил Прибыткова всем в пример, даже как-то посоветовал Прибыткову хлопотать о снятии судимости, на что тот только иронически пожал плечами, — точно эта формальность могла освободить его от вечных подозрений, — снисходительность Пронина к Прибыткову вызывала лишь снисходительное отношение к самому Пронину, Пронин мог позволить себе держаться по — приятельски с человеком, осуждённым в своё время за антисоветское преступление, — жена Цезаря была выше подозрений и секретарь райкома тоже был выше подозрений, Пронина не могли заподозрить в антисоветчине.

Контрреволюционное прошлое Прибыткова позволяло ждать от него контрреволюционных действий и в настоящем.

Матвеев внимательно проверил, какие взаимоотношения были у Прибыткова с Савельевым. По всем данным между ними были отличные взаимоотношения.

Савельев был примерным трактористом и со стороны инженера МТС к нему не могло быть никаких претензий. Савельев умело обращался с доверенной ему машиной; со стороны Савельева тоже не могло быть претензий к Прибыткову, его трактор вовремя и хорошо ремонтировался, короче говоря, по части производственных отношений всё у них было в порядке.

Каких-либо личных отношений между Прибытковым и Савельевым не было, но в последнее время Савельев что-то зачастил ходить к Прибыткову на квартиру, в последнее время Савельев сплошь да рядом проводил у Прибыткова на квартире целые вечера, говорили, что Савельев придумал какое-то усовершенствованье для культиватора и Прибытков помогал ему оформить изобретенье, сам Савельев не только не мог сделать, он не мог даже толково изложить в письменном виде свои мысли.

Был Савельев у Прибыткова и за день до своей смерти.

— Но для чего, для чего Прибыткову потребовалось уничтожить Савельева? — спросил Пронин прокурора. — Я не вижу целеустремлённости.

— Не мне разъяснять вам природу классовой борьбы, Иван Николаевич, — снисходительно сказал Матвеев. — Классовая ненависть! Классовая ненависть была той скрытой пружиной, которая двигала поступками Прибыткова. Чем явственнее становятся победы социализма, тем ожесточеннее становится сопротивление умирающих классов. Прибытков действовал, как вражеский снайпер. Савельев был лучшим трактористом МТС, и он подстрелил его, подстрелил из-за угла…

— Это довольно-таки порочная теория — возразил Пронин. — Я думаю, что преступник всегда хочет извлечь из своего преступления какую-то непосредственную пользу. Убивая Савельева, Прибытков скорее мог потерять, чем приобрести.

— Неужели надо сослаться на Ленина? — возразил в свою очередь Матвеев. — Буржуазия, ослеплённая классовой ненавистью, очень часто теряет там, где рассчитывает приобрести.

— Ладно, оставим теоретические споры, — примирительно произнёс Пронин. — Ты мне лучше скажи, как ты нащупал след, приведший тебя к Прибыткову.

— А очень просто — сказал Матвеев. — В данном случае не могу не похвалиться своей проницательностью.

Он достал из кармана конверт, извлёк из него какое-то письмо и торжественно положил его перед Прониным.

— Вот — сказал он, — документ, приведший меня к Прибыткову.

Да, перед Прониным лежало письмо:

«Гражданин прокурор! Заинтересуйтесь гражданином Прибытковым. Он есть виновник смерти П. Н.Савельева. Контрреволюция не успокаивается истреблять наших людей и тех, кто стоит у неё на дороге. Я бы написал больше, но и сам опасаюсь за свою жизнь. Не мне вас учить, вы и сами во всём разберётесь».

Подписи под письмом не было.

— Да… — задумчиво сказал Пронин. — Анонимка…

— Да, анонимка, — сказал Матвеев. — Но что из того? Разве анонимки не содержат иногда правды?

— Нет, я не к тому — сказал Пронин. — Я просто думаю…

Он принялся рассматривать письмо. Лист обыкновенной почтовой бумаги. Дешёвая линованная почтовая бумага, какая продаётся во всех газетных киосках, в почтовых отделениях, в писчебумажных магазинах. Написано письмо обычными фиолетовыми чернилами, какие продаются тоже решительно везде и какими пишут обычно все школьники, обычный старательный ученический почерк с обычным наклоном вправо, хотя некоторые линии выведены как бы дрожащей рукой, может быть дрожащей далее нарочно. Судя по оборотам речи, письмо написано взрослым человеком, а не подростком и не продиктовано подростку, в таких делах избегают лишних свидетелей. Написано письмо очень осторожно, никаких фактов, никаких доказательств, на Прибыткова только брошена тень, честь собрать доказательства и обосновать обвинение автор письма уступил своему адресату, что тот и выполнил. Очень обычное письмо.

Сколько анонимок перевидал Иван Николаевич за свою жизнь!

Автора такого письма установить невозможно.

— Конверт? — спросил Пронин.

Матвеев положил перед Прониным конверт.

Конверт тоже ничего не давал для поисков отправителя. Обычный конверт, какой можно приобрести в любом почтовом отделении. Тот же почерк. «Станица Улыбинская. районному прокурору. Лично и секретно». И — всё. Судя по штемпелю, отправлено два дня назад, опущено в почтовый ящик здесь же в станице Улыбинской. Установить отправителя, конечно, невозможно.

— Д-да, — задумчиво повторил Иван Николаевич. — Я бы предпочёл иметь более весомого свидетеля.

— Значит, вы считаете, что анонимкам верить нельзя? — обидчиво спросил Матвеев.

— Нет, почему же, — неопределённо отозвался Иван Николаевич. — Им нельзя придавать большого значения, но и нельзя ими пренебрегать. Кто знает, почему человек скрывает своё имя, может быть это клеветник, а может быть он и в самом деле боится за свою жизнь…

Пронин хотел представить себе, как построил Матвеев своё умозаключение.

— Ну, а как всё-таки Прибытков отравил Савельева?

— Здесь может быть несколько вариантов, — многозначительно ответил Матвеев. — Савельев мог зайти к Прибыткову по дороге домой, мог зайти к Прибыткову в кабинет перед уходом с работы, выпил у него в кабинете стакан воды, а тот и подсыпал яд, да мало ли ещё как, до этого нам ещё предстоит докопаться…

Пронин опять принялся рассматривать письмо.

— Во всяком случае, — посоветовал он Матвееву, — я бы пошёл не по линии изобличения Прибыткова, а по линии поисков автора этого письма. Если только это не фантазёр, делающий безответственные умозаключения на основании слухов о прошлом Прибыткова, этот человек, осведомлённый о преступлении, следовательно или сообщник, или свидетель, очень близко стоящий к преступнику.

— И тем временем, пока я буду искать автора письма, позволить Прибыткову замести все следы? — раздражённо отозвался Матвеев. — Нет, Иван Николаевич, не такого совета ждал я от вас!

Пронин видел Матвеева насквозь.

— Ты, конечно, хочешь, чтобы я посоветовал тебе арестовать Прибыткова?

— Да. И потом уже собирать доказательства. Только так!

— Нет, нет, я категорически против — сказал Пронин. — Оставь Прибыткова в покое, его нельзя ещё трогать, анонимка — не доказательство.

— Конечно, дело не в анонимке, — сказал Матвеев. — Но я уже установил подозрительную близость Прибыткова с Савельевым предшествовавшую смерти Савельева. И принимая во внимание прошлое Прибыткова…

— Которое, кстати, никак не подтверждается его деятельностью в МТС, — сказал Пронин. — Мы слишком часто устремляемся в прошлое, пренебрегая настоящим.

— Вы что же, ставите под сомнение всю прошлую работу наших карательных органов? — спросил Матвеев.

— Нет, не всю, но многое ставлю под сомнение, — сказал Пронин. — Вспомни решения двадцатого съезда, постановление ЦК о культе личности…

— Если бы Прибытков был неправильно осуждён, — возразил Матвеев, — он давно добивался бы реабилитации!

— У всякого свой характер, — возразил в свою очередь Пронин. — Человек — сложное существо и не всегда легко его понять.

— Нет, я не понимаю, почему это вы берёте Прибыткова под защиту, — перебил Матвеев Пронина. — Правильно говорили в крайкоме, что вы постарели, вы утрачиваете ощущение борьбы…

— Что ж, выступи с этим на районной конференции — насмешливо сказал Пронин. — Но Прибыткова я прошу всё-таки не трогать.

— Это что же — директива? — вызывающе спросил Матвеев.

— Да, если хочешь — директива, — твёрдо сказал Пронин. — Я не позволю у себя в районе создавать искусственные политические процессы, слишком уж много потерь понесла от них наша страна.

— Но прокурор не зависит ни от кого и руководствуется только законом, — сказал Матвеев, отворачиваясь от Пронина.

— Совершенно верно, я тоже знаю Конституцию, — сказал Пронин. — Но коммунист Матвеев прежде всего обязан подчиняться райкому партии.

— В таком случае, я обращусь в край, — сказал Матвеев.

— Это твоё право, — суховато сказал Пронин. — Но помни: поспешность хороша только при ловле блох.