Дневник Дракулы

Лариса Сегида, 1997

Дина, молодая провинциальная девушка, приезжает в Москву, чтобы воссоединиться со своей бабушкой, которая отказалась от своей внучки и сына, отца девушки, много лет назад. Полная амбиций и мечтаний Дина не ожидает столкнуться с горькой тайной ее семейной истории. Ее бабушка кажется маразматичкой в своих речах и жестокой в правилах, которые она установила для девушки в своей огромной темной квартире московского сталинского дома. Однажды ночью Дина находит семейную реликвию, дневник “Д”, наследство ее деда венгерских кровей, автором которого является реальная историческая фигура, валашский господарь Влад Дракула (1431-1476). Во время чтения его дневника Дина пишет свой дневник, описывая череду сумасшедших и ужасных событий, случившихся в ее семье и ее собственной судьбе. Погрузившись в это глубокое психоаналитическое путешествие, Дина постепенно приходит к пониманию, что любовь – единственный и подлинный смысл жизни.

Не верьте в истинность этой истории, потому что вы не были ее свидетелем, потому как и очевидцев происшедшего — прибитой инсультом семидесятипятилетней старухи и ее мужа мадьярской крови, последних из прикоснувшихся к реликвии, что скрутила в тугой узел героев моего повествования, — уже нет в живых.

Признайте ее искренность, хотя, быть может, и презрение ее не лишит вас удовольствия от пусть даже книжного знакомства с интеллектом, духом, ныне живущим в буквах только русской, валашской и венгерской словесности и покинувшим свое тело более пятисот лет назад.

Миллионы, не желающие рыться в библиотечной пыли, верят художникам пера, красок, экрана, власти, создавшим из противоречивой судьбы реальной средневековой личности кровавые вампирские сказки. Быть может, сотни, десятки или хотя бы единицы поверят мне, прожившей в этой пыли половину куска своего существования.

Д. С.

***

ДНЕВНИК ДИНЫ

(начат 15 сентября 1984 года)

В 1966 году у провинциальной пары родилась девочка. Семьей назвать тот союз трудно, потому как возник он на обычном убеждении, что сексуальное соитие есть лучшее средство или способ для самореализации каждого. Они любили бешено, с боями и звериным пением.

Дикий нрав, воспитанный матерью-улицей, смазливое лицо вкупе с кошачьей походкой слепили этакого плейбоя местного Бродвея из типа, выступившего в роли биологического отца девочки. Местные авторитеты уважали его столичные корни, трехлетний опыт, обретенный в зоне за мелкое хулиганство, и нескрываемую наглость, выдаваемую им за породу.

Мамочка малышки, хорошенькая, кудрявая, рыжеволосая хохотушка, маленькая, кругленькая, она покорила парня своим особым вилянием попкой, когда складочки на узком платье нервно перескакивают слева направо, справа налево, и осознанием своей исключительности, вышколенной спортивными победами в стрельбе из лука.

Влюбленные разбежались, когда девочке исполнилось пять лет, высосав и обглодав друг друга, когда от их любви остался лишь больной запах перегара.

Он уехал на побережье Каспийского моря, на холме выстроил дом и заточил себя в волчье одиночество.

Она осталась стареть в глухой провинциальной дыре, оплывая жиром и успокаиваясь.

Девочка выросла с безумным зарядом на поход, побег, отъезд, полет, на все, что аккумулируется в понятии «движение». Она смылась из дома в шестнадцать лет, и путь ее лежал на запад, разумеется, тот запад, который не был ей заказан советским паспортом, и в его самый сумасшедший город, конечно же, Москву, на поиски той, кого мечтала увидеть все свои детские годы.

Бабушка, бабулечка, папенькина мамочка, всегда казалась тайною, сказочною дамочкой. Отец девушки, то есть сын этой самой бабушки, сбежал от нее в десять лет, вспоминать мать не любил и звал ее сквозь зубы «призраком» или «живым трупом»: она всегда молчала, будто спала, а сын был только будильником ее снов. Даже его чудное внешнее сходство с нею, казалось, не вызывало в матери никаких чувств. Она жила, словно не просыпаясь, ее не было в этой реальности.

Поиск бабки был вызван не столько инстинктом крови, сколько меркантильными соображениями: прозябание в общежитии представлялось ещё более бессмысленным занятием, чем провинциальное бытие, откуда девчонка только что вырвалась. И здесь уже пора перейти с третьего лица на первое, потому что все последующие события этой истории будут происходить непосредственно со мною, в сознательном возрасте, уже призываемом к ответственности перед законом, и в совершенно здравом мышлении.

Адрес бабушки я разыскала через платную городскую службу, предоставив все свои документы, — по всей видимости, такая предосторожность исключала или ставила под контроль мои возможные злые намерения. Вдруг убьют или ограбят адресата, в первую очередь схватят меня как особо интересующуюся.

Роскошный подъезд напомнил мне об уважении к своей какой-то мифической родословной еще сильнее, чем аристократический двор, а дубовая дверь нужной мне квартиры с филенкой из черного дерева презрела мою упорную простоту. Мне долго не открывали, хотя я слышала шарканье шагов, очень нежный, мелодичный звук каких-то волшебных механизмов, журчание воды и редкое воздушное бормотание. Глазка в двери не было, значит, моя внешность не послужила поводом моего бесконечного топтания на мраморном полу. Моих стуков — звонка не было — просто не слышали.

Ни час, ни другой не изменили моего положения. Я устроилась на корточках, спиной к двери, и, вспоминая скудные, язвительные отцовские ремарки в адрес бабушки, пыталась нарисовать в голове ее образ: высокая, худая, властная, бесполезная, как чучело в огороде, на которое давно перестали обращать внимание птицы, беспардонно усеивая его своим пометом. Периодически я постукивала, как дятел, в могучую дверь, но ответную тишину нарушали все те же звуки, и не проявлялось в сумраке подъезда ни малейшего желания хозяйки взглянуть на свое потомство.

Прошло много времени, я замерзла в маечке и шортах в прохладном подъезде, меня тянуло в сон, когда я почувствовала, что по ту сторону двери, прилипнув к ней, стоит живое тело, дышит, и в замочной дырочке я увидела глаз. Я отошла подальше, чтобы меня можно было лучше разглядеть, показала пустые ладони, мол, без оружия, с доброй мыслью, улыбаюсь и прошу открыть мне. Глаз сверлил меня долго, я стала похожа на сфинкса с улыбкой Леонардо: «Бабушка, это я, Дина, дочь Прометея». Наконец дверь поехала от меня в глубь квартиры. Волна старческой затхлости щипнула мне ноздри, и я с той же дурацкой улыбкой шагнула в таинственный полумрак квартиры.

Несколько минут я привыкала к темноте, ощущала на своем плече дыхание родного мне существа, мне не было страшно или брезгливо, теплые капли боли шлепались о мое темя, и мне показалось, что эта квартира на пятом этаже дома-замка и есть моя праймери, мой мектеб, а я всего лишь табула раза, пустой ноль, напичканный бук-вами, словами, цифрами, схемами, формулами, рецептами, мусорное ведро с отходами, порожденными социумом с его законами, нормами, нужными и ненужными науками, авторитетами, кумирами, идеалами, книгами, музыкой, фильмами, картинами, которые поедаются из поколения в поколение каждым винтом общественного организма и должны быть переварены и мною: истина и вера, постулируемые власть держащими. В памяти вспыхнула популярная на школьных смотрах строя и песни песенка «Шагать и верить тем, кто за рулем».

Я притянула к себе маленькое, тщедушное, дрожащее тельце, наша дрожь превратилась в одну большую волну, которая заставила нас плакать беззвучно и сухо, как двух старых солдат.

Приступ меланхолии закончился, когда старушка вы-скользнула из моих объятий. Она пошаркала по огромному тоннелю-коридору в гостиную, молчаливо требуя проследовать за нею. Низенькая, треугольной комплекции, с расширением к низу, она легко опустилась на стул, на котором показалась мне Елизаветой на троне. Прозрачные короткие волосы, лицо-пустыня с множеством песчаных барханов, водянистые глаза, зрачки которых уже давно растворились в белках, что напомнило мне студень, корявые сучки-пальцы с вросшими в кожу серебряными кольцами, в тон им серебристый атласный халат в пол с аккуратной штопкой во многих местах и белый накрахмаленный чепец. Последний был важным и заключительным штрихом ее стиля, стиля всех стилей, по сравнению с которым все новомодные штучки показались мне безвкусным чванством самовлюбленных до патологии «дерзайнеров».

Она руководила мною одним взглядом, тянула к себе, как всадник лассо с жертвой. Я позабыла время в ее магнетическом облаке. Бабушка восседала за овальным столом так неподвижно, что даже древний стул под нею молчал.

Допроса не последовало. Она медленно изучила содержимое моего паспорта, свидетельства о рождении, аттестата о среднем образовании, студенческого билета, фотографии своего блудного сына, невестки, мои в младенчестве и отрочестве, глубоко, тяжело вздохнула и отодвинула, чуть брезгливо, бумажную кипу на край стола.

— В вашем пользовании эта гостиная, софа, два венских стула, письменный стол у окна с пятью выдвижными шкафчиками, два из них — для особо важных бумаг — запираются на ключ, — она три раза стукнула маленьким фигурным ключиком по столу. — Малая и большая пуховые подушки, верблюжье одеяло, белый и цветной комплекты белья. А вот этот стол, — теперь она постучала костяшками по овальной столешнице, — этот стол прошу не беспокоить. Не садиться за него и не мучить своими глупыми писульками. Исключите шум и телефонные звонки. Это… МОЙ… дом, — oна делала паузу на каждом слове этой фразы. — Прошу вас понять глубинную суть моего высказывания!

Она исчезла. Мои глаза привыкли к полумраку, казалось, все стояло здесь без движения несколько десятков лет в ожидании моего появления.

Мебель излучала густой благородный свет и покой. Окно было зашторено тяжелыми бархатными портьерами песочного цвета с длинными темно-желтыми кистями. На стенах висело несколько картин в старинных лепных рамах, золоченных настоящим сусальным золотом, а не бронзянкой. Всюду царствовала природа в разное время года, но, похоже, в одной и той же местности, незнакомой мне, но такой манящей и родной, будто когда-то давно я воочию наслаждалась ею. Холмы, горы, не каменистые, а увитые зеленью, низкие домики с глинобитными или плетеными стенами и тростниковыми крышами, кое-где мозаика на фасаде дома в сочетании красного, белого, синего и черного цветов. Райские места. Мне сразу вспомнились родные серые и перекошенные деревенские шедевры и еще сильнее захотелось запрыгнуть в этот картинный мир.

Я страшно устала. Время гнало день к концу. Обычно в новом месте обитания я размещала тело строго по науке, когда ложилась спать, головой на север, ногами на юг, но сегодня мне было не до электромагнитных законов, просто упала на софу и забыла обо всем на свете.

Я проснулась от полузвериного воя, похожего на плачь китихи в океане. Молодой, сильный женский голос выл в тишине спящего дома. Выл тонально, дико, не столь-ко жутко, сколько таинственно и сказочно: «О-o-o-o… Я-я-я-я-я-я… М-и-и-и-н-я-а-а-а… М-и-и-и-н-я-а-а-а… М-и-и-и-н-я-а-а-а…». И вдруг низким грудным альтом: «Да-да-да-да… Да-да-да-да-а-а…». И снова высоким. Казалось, будто так своеобразно беседуют два существа. Это продолжалось четверть часа. Потом все смолкло.

Я вышла из гостиной в тот же огромный коридор-тоннель, но шагнуть в черную пустоту у меня не хватило духу. Полнейшая тишина. Только нежный звон каких-то чудных механизмов. Может, галлюцинации, может, у меня с головой не все в порядке от новых впечатлений. Я вернулась в кровать и уснула.

Часа через два мои чуткие уши уловили громкие, тяжелые вздохи. С каждым разом они учащались, становились более нервными, легкими, порывистыми, как ветер в оконных щелях.

У меня не было сомнений касательно природы этого дыхания: кто-то, соседи сверху или снизу, занимался любовью. Еще-еще, быстрее, быстрее. Я сама начала волноваться, соски моей маленькой девственной груди набухли, отвердели, как морские камушки, я переживала вместе с этой горячей влюбленной парой акт не познанной еще пока мною близости мужчины и женщины. Я улыбалась, я была счастлива. Счастлива за них и вместе с ними.

Вздохи стали звучать с частотой пуль в досаафовском тире, и вдруг крик, истошный животный крик оглушил меня, остановился на высокой ноте сопрано и скатился в хриплый, рычащий сип. И плач, океан плача захлестнул меня, мою комнату, весь этот непонятный бабкин дом. Когда чуть стихло, я снова на цыпочках высунулась в коридор. Плач стал глуше, но здесь он звучал отчетливее, молодой и вместе с тем старый.

Волна прохладного воздуха скользнула по моим голым ступням. Неизвестная мне дверь в противоположном конце коридора медленно приоткрывалась. Кто-то протиснулся в узкую щель и провалился в тоннельную тьму коридора. Я прилипла к стене. Ноги свело судорогой от холода и страха. Скрипнула и хлопнула еще какая-то дверь. Зажурчала вода, видимо, в ванной комнате, сначала жалобно, а затем ворчливо и с плевками. Значит, в этой странной квартире живет кто-то еще.

Я прошмыгнула в свою комнату и прыгнула с головой под одеяло. Меня все это не касается.

Проснулась по биологическим часам. Комната по-прежнему окутана сумерками. В моем свежем утреннем состоянии она показалась мне более уютной и, как я внимательнее разглядела, напичканной еще кучей интересностей. Узенькая изящная этажерка сверху донизу была уставлена цветными керамическими штучками, матовыми и глазурованными, в пастельных и ярмарочных тонах. Одна стена, ближе к двери, была увешана различных размеров, фактуры и цветовой гаммы тканными ковриками, гобеленами и вышивками. Готические замки, церкви, причудливые здания, симпатичные, словно игрушечные, крестьянские домики, — казалось, на той стене жизнь течет в ином настроении.

Возле портьер в гармонии с их песочно-золотым цветом висело несколько чеканных работ по меди. Портреты, влюбленная пара, музыканты с трубами, бородатые, в жилетках и очень широких поясах, женщины в расшитых юбках с огромными корзинами перца и яблок.

Я нащупала выключатель и зажгла свет. Тут же чеканки заискрились, а лица буквально ожили. Я передвигалась вдоль стены, и человечки двигались вместе со мною, жестикулировали, улыбались, сверкали глазами. Люстра излучала такой же золотой свет. Она представляла собой удивительное сооружение из многих тонких чугунных переплетений в виде ветвей дерева поверх темно-желтого атласа, и ее свечение напоминало пламя костра в пещере.

Я решилась повторить ночное путешествие, чтобы тщательнее исследовать лабиринты квартиры. Коридор был также мрачен. Отсчитав двадцать шагов, я надеялась нащупать ту таинственную дверь. Я протянула руку вправо — стена, стена, наличник, ручка двери.

Влажная, прохладная клешня охватила мое запястье и стянула до жгучей боли. От ужаса мой безумный вопль взорвал тишину коридора, но тут же другая клешня больно, нагло, беспардонно, вцепилась в мой рот.

— Не орите. Это МОЙ дом. Вотще вы сюда прохаживаетесь. Ваш рай — в вашей комнате.

Клешни расцепились, и жесткий, колючий кулак во-ткнулся в мою спину, откинув меня на несколько метров к двери, которая только и была предоставлена в мое распоряжение. Мерзкая бабка, столетняя рухлядь, интеллигентка в чепце с манерами купчихи, святоша, кукушка, детоненавистница!

Я влетела в свою комнату, схватила рюкзак и выскочила из квартиры беспрепятственно, благо, все замки почему-то были открыты. Может, квартиранты только что ушли и забыли закрыть дверь?

Я скакала с пятого этажа сталинского дома, перепрыгивая ступени огромных пролетов, кусая губы, растирая по щекам соленую жидкость; я скакала в какой-то бесконечности. На запястьях проявились сине-красные браслеты, руки ломило, спина гудела от удара, гордость выла. Мое «эго» отхлестали. Чертова ампула, одноразовый шприц, тупая игла с таким же тупым менталитетом!

Я брела по заплеванному асфальту, вспоминала свой первый родственный порыв к этой треугольной ведьме, заточившей себя заживо в склепе в центре Москвы вместе с какими-то эротоманами, и плакала от боли, причиненной мне родным человеком. Предстоящее общежитское бытие меня страшило, мучило и угнетало. Но спать больше было негде. Я перекинула рюкзак на другое плечо, что-то звякнуло нежно, как тот мелодичный звон механизмов в бабкиной квартире. Я порылась по карманам и карманчикам рюкзака и вытащила латунный ключ на позолоченном треугольном брелке с выгравированными буквами «М» и «С», а на обратной стороне — 1945. Видимо, ее подкидыш. Я выплюнула недавние обиды — что с дуры взять — и пошлепала в свою обитель.

***

ДНЕВНИК ВЛАДА

Сегодня мне дали бумагу и перо. Я смотрел на них долго, не решаясь прикоснуться. Но одиночество уже невыносимо. Пребывание с самим собой, молчащим, стонущим или воющим на луну, подобно волку, невыносимо. Мне нужны чьи-то уши, в которые можно изливать свои закисающие мысли, чьи-то глаза, в которых можно наблюдать свое тлеющее отражение.

Наконец, я прикоснулся к теплой, шершавой бумаге и гладкому, прохладному перу. Руки дрожат, не слушаются. Не узнаю свой почерк. Ко всему нужно привыкать, к сожалению, все забывается. Отныне бумага и перо будут для меня моими собеседниками. Но человеку все же необходим человек, чтобы остаться человеком.

Они хотят сделать из меня зверя, раздавить своим безразличием, опустошить духовно абсолютной изоляцией от людей. Хватит ли у меня сил выдержать? Физические муки переносятся легче. Физическую боль можно приглушить. Душевную — нет.

Я помню свое имя. Наверное, есть еще в живых тот, кто тоже помнит его. Это удерживает меня на шаткой вершине надежды, что все изменится, что это — не конец.

Люди правят людьми. Они же лишают друг друга свободы, власти и жизни, наконец. Правят ли они всегда по воле Бога? Думаю, нет. Ведь Бог по идее должен быть против насилия и убийства. Кто же правит ими тогда? Они сами.

Когда вершишь чужими судьбами ты сам, кажется, что дела твои во имя государства столь велики и благи, что и творишь ты их по негласному указу Бога. Даже смерть врагов сеешь без боязни быть проклятым ради хорошего урожая.

Когда же свергают тебя и предают насилию ради своих целей и своего «хорошего урожая», то тут же приписываешь их деяниям дьявольскую силу, хотя противоположная сторона искренне считает себя праведной и поступающей с повеления божьего.

Кто же прав? Победитель? Всегда только он? Победитель сильнее и мудрее, но значит ли это, что он в силу этого избираем Богом и творит согласно указу Божьему?

Матьяш Корвин сейчас победил меня. Заточил в эту клетку. Победил скорее хитростью, чем силой. Он умен, более образован, хотя моя внутренняя зависть к его учености всегда подхлестывала меня к само-образованию. Он молодой, способный, хваткий. Истинно королевских кровей. В то время как я прогрызал зубами и рыл ногтями тоннель сквозь земные толщи к свету, он легко ступал по мосту, залитому солнцем и звездами. Я ценю его ум, уважаю его мужество, но сейчас он мой враг. Он хочет власти над моей землей, а я не хочу его быть его рабом.

Сейчас конец 1462 года. Моя Валахия во второй раз осталась без меня. Я в Буде. Это, якобы, не тюрьма, а вынужденное поселение. Чисто, уютно как дома, но это не дом. Судя по разговорам дорожной охраны (по пути из Кёнигштейна) меня доставили в резиденцию Матьяша. Обвинение так и не предъявлено, хотя времени утекло много. Я не слышал и не видел ни единого человека несколько недель. Все необходимое передают в окошко в двери и молчат. Кормят и мол-чат.

Мне не привыкать к домашнему аресту. Турецкое детство приучило меня к терпению. Буду ждать, молчать и повелевать пером и бумагой.

Не так давно мне исполнился тридцать один год. Мало и вместе с тем много. Мало в отношении света, который я видел, и много в отношении тьмы, в которой я пробирался к свету.

Отец учил быть сильным. Прежде всего, духом. Теперь я знаю, что удел сильных — быть битым больше других. И судьба била моего деда Мирчу, била отца моего Великого Влада Дракýла, брата моего старшего Мирчу. Мне досталось от нее не меньше камней. Но я пока жив и дышу, пусть даже в этом каменном мешке, вопреки справедливости Высшего Разума. Если я был праведен в своих поступках, то Он вызволит меня, пусть не сейчас, позже, и когда оно произойдет, я уничтожу и брошу шакалам всю боярскую знать, предавшую меня.

Бумага здесь — это мой священник, которому я исповедуюсь, а перо — мой глас. Я должен оставаться сильным, иначе они потешатся, должен терпеть эти стены, иначе они раздавят меня.

Валашский господарь в плену у венгерского. Я должен ненавидеть венгров, но не могу, потому как во мне перемешаны две эти крови: валашская по линии деда, князя Мирчи, и венгерская — по линии его жены, моей бабушки. Я достаточно хорошо ее помню, хотя прожил с нею только восемь лет своей жизни. Княжна Мара, она происходила из могущественного и знатного рода Венгрии Томаш, который владел землями в северо-восточной Трансильвании и на побережье Балатонского моря. Во мне кровь двух народов, валашского и венгерского, которые в прошлом и настоящем сосуществуют в странных отношениях любви и ненависти, что порождено враждой их вероисповеданий: православного и католического.

Старый Мирча, мой дед, в конце прошлого столетия, в 1395 году, осознал необходимость добрых отношений с более сильным соседом и сумел подписать бумагу о мире с венгерским королем Сигизмундом из династии Люксембургов. Тот любил лесть, млел от почестей и собственных бесчисленных титулов, а на деле был слабовольным человеком, а потому удобным для дворянской знати Венгрии. Они решали, а он высказывал вслух их решения. В 1411 году его тщеславие подтянуло к себе и титул императора Святой Румынии, а за год до смерти — трон короля Богемии. Сигизмунд так и почил в убеждении своей могущественной власти над Венгрией и в окружении милостей тех, кто на самом деле правил Венгрией.

Дедовский трон зависел от расположения капризного духа Сигизмунда, и, чтобы под-твердить свою преданность ему, дед в заложники отдал ему на воспитание моего отца, то есть своего сына, еще в юном возрасте. Мой отец, Влад Дракýл, рос и мужал не в родной семье, а в Германии и Буде — резиденциях Сигизмунда, в сиропе королевских причуд, коими славился тот, а это претило его юношескому честолюбию.

В двадцатых годах этого века трон Мирчи возжелали несколько наследников. У моего отца было три брата: Михаил I, который умер в 1420 году, Раду II, его называли за глаза «убогий», и Александр I. Живые наследники рвались к власти. На нее заглядывался и кузен моего отца Дан II. Он был по вкусу венгерскому двору как более лояльный и зависимый по характеру, чем сыновья Старого Мирчи. Моего отца в венгерском заточении терзала мысль, что валашский трон будет поделен без его участия. В 1423 году он пытался бежать домой через Польшу, но королевская охрана вернула его. Трон достался Дану.

Мой век мучают войны. Европейские страны, Германия, Австрия, Польша, Италия, та же Венгрия лишь кажутся сильными и независимыми. Все они испытывают страх и дрожат от одной мысли стать турецкими вассалами. Турки, жестокие, темные и вместе с тем могущественные, хитрые держат до сих пор в страхе европейский мир. У меня сложное отношение к этому народу. Турки заменили мне родителей в детстве, любили и ненавидели меня в молодости, пытались убить и в то же время дважды возносили на трон в расцвете моих сил. Они мои враги и, вместе с тем, те, на кого иногда я мог положиться до конца.

***

ДНЕВНИК ДИНЫ

Ключ плавно вошел в замочную ямку, и при повороте его опять послышался тот нежный, мелодичный звук, который иногда наполнял квартиру. Моя комната буквально всосала меня в себя, успокоила и настроила на добрый лад. Я приоткрыла портьеру и удивилась, что лишь половина ее закрывает окно, тогда как другая — узкую, невысокую дверь. Несколько движений, и я оказалась в уютной бежевых тонов туалетной комнате с древним, под потолком, бачком и мощной цепью для смыва. Рядом располагалась металлическая раковина для умывания. Под нею на резной табуретке лежал кипятильник, накрытый кремовой вышитой крестиком салфеткой. Телевизора или приемника я не обнаружила ни в одном углу отведенной мне территории. Средствам массовой информации бабкина пустынь была не подвластна.

Снова нежные звуки тихо-тихо поплыли в дверные щели моей комнаты. Это волшебство продолжалось несколько минут. Затем верхняя клавиша рояля подхватила мелодию и повела ее по струнам старинного, судя по звуку, инструмента, как бы пробуждая их от многолетнего сна войлочными молоточками. Казалось, что играет сам рояль без помощи человеческих рук — настолько волшебно звучала та мелодия. Своеобразный ритм и мотив, скольжение музыки в основном по черным клавишам, так называемая пентатоника, — все это напоминало венгерский стиль вербункош. В курсе истории музыки, который я изучала три года в музыкальной школе, вербункош казался мне самым неподражаемым музыкальным стилем, он проник во все области музыкального искусства и стал единым языком конца 18-го и начала 19-го столетий. В вербункош были влюблены Бетховен, Берлиоз, Гайдн, Шуберт, Брамс и, по всей видимости, музыкант за стеной.

Музыка смолкла, любопытство раздирало меня, но я уже не решалась выйти из комнаты. Синяки-браслеты были лучшим предостережением. Я вспомнила о своих документах и фотографиях, которые сверлила студенистыми глазами бабка день назад, сидя за овальным столом. Документы лежали на краю стола аккуратной стопочкой, а фотографии испарились. Внизу под столом их тоже не оказалось, но сам стол меня поразил так, что мне не захотелось из-под него выбираться. Двадцать две резных, в виде атлантов, держащих вместо неба столешницу, двадцать две ножки сгрудились в кучу! Только шесть из них стояли на полу, остальные слегка не касались его поверхности, ожидая своей работы при раскладывании стола.

Я заглянула под столешницу в надежде найти дату или подпись мастера этого экспоната. Комнатный полумрак мешал моим поискам. Тогда я стала исследовать ощупью обратную поверхность столешницы и почувствовала зазубрины, легкое процарапывание дерева. Сердце искателя билось так, что должна была услышать моя надсмотрщица. Новый карманный фонарик, который я решилась купить после жуткого ночного побоища, помог прочесть: «Tout comprendre, c`est tout pardonner». Латынь? Хотя, быть может, это и не латынь. На английский не похоже. Может, французский? Придется порыться в словарях, которых у меня сейчас нет, а у «графини» наверняка имеются, у такой есть всё, вплоть до обезьяньей печени.

Я открыла дверь и прислушалась, получать сразу по голове мне не хотелось. Фонарик осветил мой путь, который вновь вел к заповедной зоне. Пять шагов, десять. На пятнадцатом острые клешни впились мне в щиколотку, но уже не человеческие, а настоящие, из холодного металла. Я боялась закричать, хотя слезы заливали лицо, как ливень. Руки тряслись, но я сумела направить луч на ноги и, о, боже, осветила серебристый подол атласной мантии своей «королевы». Давление железных зубьев на ногу ослабло, и мощный удар, теперь уже в грудь, отшвырнул меня назад, к двери моей комнаты. Я доползла, как раненый из военных фильмов до своего спасительного островка, и замерла на полу.

У этой бабы звериный слух, стальное тело и никаких признаков души. И во мне ее кровь! Неужели я буду такой же старой и железобетонной? Или ее не долюбили, или совсем не любили. Из голени сочилась кровь, быть может, частично и ее кровь. Старуха выпускает ее из меня, чтобы сделать своим призрачным подобием. Плевать на словарь, его я могу взять и в библиотеке, больше мне эта Минерва не нужна.

Интересно, чем она питается, не амброзией же, конечно? Но пищевые запахи вообще не летают в этом доме. Может, ест сухари с кипятком или сушеные бананы, хотя, судя по ее широкой тазобедренной части, в такое не поверишь. Тьфу! Я молодая девчонка, столичная жизнь бьет ключом, а я перевариваю в своем мозгу это старое корыто. Надо забыть об общих генах и видеть в ней исключительно домохозяйку, а не душехозяйку. Я затянула рану носовым платком и провалилась в сон.

Голос звучал так жалобно, так щемяще и вместе с тем так красиво и сказочно, как это умеют делать только сирены. Он звал к себе, тянул, тащил, вызволил мое тело из-под одеяла, повел к двери, откуда доносился более ясно. Прямо как вампирные завывания, сладостные и липучие. Я вспомнила всю эту книжную и киношную требуху и фыркнула. Дрянь, дешевка.

«М-и-и-и-н-я-а-а-а… М-и-и-и-н-я-а-а-а… М-и-и-и-н-я-а-а-а…». И низкий бас: «Да-да-да». А дальше — брань. И так, и этак, и еще вот так. Боже мой! Я даже уши заткнула. Тихо. И из далекого далека посыпались, покатились вздохи, те самые вздохи, что не давали мне покоя в прошлую ночь. Быстрее-быстрее, чаще-чаще, жарче-жарче. Дикий вопль на сильнейшей, высокой ноте и непередаваемые, вычурные сочетания матерщины, кубарем скатившиеся в хрип и редкое, тяжелое бульканье.

Утром лил дождь. Возле моей двери со стороны коридора лежал черный старомодный зонт с крючкообразной ручкой и жёлтый дождевик из болоньи. Желтый цвет явно царил в этом доме, чем, видимо, и объясняется его сумасшествие. Ван Гоговских полотен я, правда, здесь не наблюдала, но общность во взгляде на мир у хозяйки и великого мэтра, как мне кажется, прослеживается. Забота этой дамы меня тронула. Кнут я понюхала, дали вкусить и пряника. Я гаркнула на весь коридор «Спасибо, бабулечка!» и смылась на свободу.

***

ДНЕВНИК ВЛАДА

Если я не буду писать, сойду с ума. В голове кишат мысли, которые рвутся наружу. Руки, пальцы стали нежными, бледными от безделья. Кровь словно остановилась во мне. Прошлое освещает мой мозг неожиданными вспышками. Болезненных воспоминаний больше, чем радужных. Меня лишали многого — отбирали трон, власть, страну, жизнь, я прятался, бежал, но я всегда двигался, как зверь на воле. А эта клетка сушит меня, сосет соки и кровь, окончательно лишая меня чувствительности к жизни.

Здесь мне стала сниться мачеха. Раньше этого не случалось. Зеленоглазая, темноволосая Евпраксия, она была дочерью молдавского господаря Александра. Отец не выбирал ее. Женитьба отца тщательно продумывалась дедом Мирчей. Она была нужна моему отцу, чтобы продвинуться к валашскому трону. Ему подбирали выгодную невесту, в то время как мы со старшим братом Мирчей уже существовали на этом свете. Высокие люди не лишены ошибок и грехов: мы были плодом случайной связи отца, что скрывалось от нас долго. Поэтому я не знаю ни имени, ни лица своей родной матери. Мы были совсем детьми, когда наш отец женился на молдаванке Евпраксии, и мы легко приняли ее за родную мать. Не знаю, были ли мы с братом плодами настоящей первой отцовской любви, — отец всегда отмалчивался в отношении своего прошлого. Он был скуп на чувства. Но он любил нас — его глаза выдавали эту человеческую слабость. Никаких ласк, только редкие колючие поцелуи при встречах и прощаниях.

Турки давили Европу данью, трон моей родины был под Даном, но предусмотрительные венгры все же не были до конца уверены в своем избраннике. Им был важен резерв из нескольких претендентов на случай быстрой замены. Влад Дракýл оказался одним из них. В то время он прозябал в Трансильвании под строгим наблюдением Сигизмунда. Дабы не мучить моего отца в уже сознательном возрасте праздным бездельем, венгерский ко-роль вручил ему командование передовой охраной на границе Валахии с Трансильванией. Отца перевели в Сигишоару, где он получал жалование и к его великой чести был удостоен права чеканить монеты с сим-волом Ордена Дракона, что означало принятие Влада в священный рыцарский Орден. Последнее обязывало ко многому, оно определяло всю последующую жизнь моего отца. Орден Дракона был духовным союзом важных персон Венгрии, со своим кодексом чести, моральных норм и религиозных канонов. Сигизмунд возвел отца в «драконисты» и доверил ему трансильванскую границу.

Слабовольные политики всегда окружали наш род, но боялись его. Их пленила духовная сила Дракýлов, но они не давали нам прыгнуть выше ими же поставленной планки. Десятки слепней на шкуре льва: чем он свободнее и легче бежит, тем глубже впивают в него они свои щупальца и хобот-ки, чтобы лучше держаться и не упасть. Они пили кровь из меня и моих предков, делают это и по сей день. Никогда не признают своих преступлений и кровавыми руками сейчас затыкают мне рот, пытаясь заставить молчать и бездействовать. Кровь, моя энергичная кровь, почти теряет свои жизненные силы. Ей нужны свежие источники, пока она совсем не свернулась и не стухла.

В феврале 1431 года Влад Дракýл вернулся из Буды счастливым. Сигизмунд признал его князем Валахии, но это оставалось на бумаге. В Сигишоаре отца ждала невеселая весть — только что на валашский трон самовольно взошел его брат Александр, соперник и завистник. Венгерский король Сигизмунд был силен и влиятелен, но не настолько, чтобы руководить и Валахией. Вот тогда-то отец, имея уже двоих детей, меня и Мирчу, решил жениться на дочери молдавского князя, чтобы заручиться поддержкой Молдовы на пути к валашскому трону. Братья Евпраксии Илиас, Стефан, Богдан II, будущие князья, влиятельные политики, верные друзья и помощники Влада Дракýла, стали его законными братьями. Теперь уже Венгрия и Молдова поддерживали отца. Этого оказалось достаточно, чтобы захватить заветный валашский трон в декабре 1436 года. Брат Александр, кровный Владу по отцу, был выставлен из дворца.

Моя мачеха Евпраксия родила отцу красавчика Раду, которым умилялись все вплоть до турецких пашей и который ныне восседает на моем троне. Были у отца и другие сыновья, рожденные вне брака, но лишь мы трое — его официальные наследники.

С зимы 1437 года отец начал править Валахией. Наша семья переехала в княжескую резиденцию в Тырговиште. Та роскошь, в которую я, пятилетний мальчик, окунулся, потрясла меня. Жизнь в Сигишоаре, которую я так любил, показалась в сравнении со столичной тихой, скромной, провинциальной. Я перестал быть предоставленным самому cе6е. Учителя, воспитатели, военные, люди с блестящим европейским образованием и манерами, ежедневно выбивали из меня наивную детскость и лепили дворянина.

Утро начиналось с уроков плавания, фехтования, стрельбы из лука, верховой езды, что я любил особенно. Затем шло обучение точным наукам, гуманитарным (классической литературе, истории, праву) и свободным искусствам: грамматике, риторике, диалектике, арифметике, геометрии, астрономии и музыке. Каждый день по три часа я штудировал иностранные языки. В итоге я овладел для официальных переписок венгерским, немецким, кириллицей и латынью, немного итальянским и французским. Военные преподаватели открыли мне глаза на историю политики и военного искусства, теологи вдалбливали мне теории православного богословия. К нему я относился тогда наименее серьезно, потому как считал лишь плодом человеческой фантазии, хотя саму Библию читал с интересом, с чем-то не соглашался, но, конечно, был еще максималистом, чтобы постичь, осознать, доползти до вершин библейской мудрости. Но что тогда, что сейчас, уже в зрелом уме, полагаю, что вера — субстанция сугубо личная, плод индивидуального опыта, и когда в нее вмешивается кто-то с насильственным внушением мне или любому другому человеку кем-то установленных догм, она теряет свои зыбкие духовные свойства и умирает.

Я не принадлежу к числу безбожников, но и в общественного, канонизированного бога тоже не верю. У меня свой способ общения с Всевышним, коего я нарекаю для себя Высшим Разумом. Это сродни любви. Ты тянешься к определенной женщине, потому что только она похожа на твою тайну. Если ты познал ее полностью и больше не черпаешь из нее ничего нового, любовь уходит. Любовь — это глубоководная река, мутная, неукротимая, непредсказуемая. Это потустороннее чувство, хотя посещает оно живого человека в этом мире, среди солнечного и лунного света. Оно сражается с разумом, как море бьется со скалами. Волна целует берег или обрушивается на него. Любовь поступает в согласии с разумом или гневит его. Он пытается возвыситься над нею, подчинить ее своей холодной воле. И здесь часто возникает война меж ними. Любовь не может и не должна позволять разуму раскладывать объект вожделения на клетки. Любить — значит растворяться в любимом и принимать его целиком. Тоже и в отношении к Всевышнему. Бог, которому я верю, — далекий, непостижимый, чистый от людских нравоучений, схем, книг, богословских речей. НИЧЕГО между НИМ и мною. Одно мое влечение к нему и его не столь частое желание откликнуться на него.

Я никогда не говорил о своем отношении к вере румынским или русским православным церковникам, венгерским или польским католикам, турецким мусульманам, хотя беседовал и с теми, и с другими. Враждуют между собой служители храмов, костелов, мечетей и принуждают враждовать армии слепо верующих их учениям. И как не враждовать, когда в Библии Христос, Сын Божий и Учитель всех христиан глаголет: «Кто не со Мною, тот против Меня» (от Матфея) или «И во всех народах прежде всего должно быть проповедано Евангелие» (от Марка). Говорил ли это сам Христос, или приписано оно имени его великому — не мне судить. Но почему, возликует мусульманин, я должен покориться христианству, которое хочет моего смирения? «Горе тебе, Хоразин, — укорял Христос города за то, что они не покаялись. — Горе тебе, Вифсаида!» (от Матфея). Что это, как не насаждение своей веры? И то же, я уверен, в каждой религии, которая подгребает под свои крылья тысячи тысяч. Религиям нужны массы, а человеческой душе нужна лишь вера, собственная, выстраданная, сильная, в могущественный и святой Дух, в Бога, который вознаградит своим добром, любовью и защитой маленького человека за его маленькие добрые помыслы и деяния. Чтобы верить в добро и творить его, не нужно примыкать к тем или иным религиозным армиям, исполнять ежедневно чудные ритуалы, читать одинаковые для всех молитвы, страдать и возводить в культ свою ничтожность перед религиозными служителями как ставленниками божественными. Думаю, что все служители церквей, костелов или мечетей сейчас сплотились и накинулись бы на меня за сии мысли в едином порыве, как волки на зайца. Поэтому я стараюсь молчать касательно веры. У меня и так слишком много противников, чтобы наживать себе новые неприятельские армии темного, оболваненного теософскими постулатами люда.

***

ДНЕВНИК ДИНЫ

Вечер прошел в тех же золотых тонах тишины и покоя. Я поумнела на четыре французских слова и узнала смысл нацарапанной под столешницей фразы — «Понять, следовательно, простить». Любой поступок, любое действие, убийство, насилие, всё и вся. Мир оценивается с высоты человеческой морали, она, как и все в мире, относительна, создается в разные эпохи человеком определенной эпохи. И все, что нельзя простить или объяснить с позиций одного времени, можно простить и объяснить с позиций другого времени. Изуверы одной эпохи становятся героями другой, и наоборот. Человек — мера всех вещей. И здесь недалеко до торжества субъективного идеализма. А что лучше — субъективный, объективный или же диалектический материализм — не докажет ни один человеческий мозг, потому как человек, создатель умных книжек и будоражащих идей, — это всего-навсего просто субъект, то есть совершенная относительность, которой не доступна абсолютность истины.

Попахивает софистикой. Идея нацарапанного кем-то когда-то высказывания хороша, но уж слишком сложно, руководствуясь ею, жить среди людей, которых Всевышний наделил как разумом, так и звериными инстинктами. То, что не понято и не прощено однажды, может быть пересмотрено, переосмыслено, переоценено в будущем. Что легче: понять или простить? Можно простить, не понимая. Можно понять, не прощая. Но, видимо, мудрость в том, что искреннее понимание должно сопровождаться искренним прощением.

В дверь моей комнаты настойчиво постучали, и она распахнулась.

На пороге стояла сама ОНА.

— Владеете ли вы игрой на музыкальном инструменте?

— Да, мадам.

Слово «бабушка» не полезло из моих уст. Она же на мое обращение даже не отреагировала. Тягучая пауза висела, как острый топор, между нами. Казалось, ее не удовлетворил мой односложный ответ. Я продолжила.

— Да, я закончила музыкальную школу по классу скрипки и немного умею музицировать на фортепиано.

— Для девушки вашего возраста и таких внешних данных, я думаю это нелишне. Надеюсь, такие имена как Антал Чермак, Янош Лавотт, Янош Бихари вам о чем-нибудь говорят?

— Это выдающиеся венгерские виртуозы-скрипачи прошлого века или конца восемнадцатого, точно не припомню.

— Стыдно. Впрочем, мало знать о музыке и музыкантах. Нужно уметь жить ею, чувствовать ее и отдаваться ее безмерному телу яростно, без оглядки, до сладчайшего слияния с нею и взлета.

Все тело старухи напряглось, как в судороге, несколько раз дернулось и снова обмякло.

— Следуйте за мной.

Она резко развернулась, замерла и добавила.

— Когда я ПРОШУ ВАС ОБ ЭТОМ.

Мы вышли в злополучный коридор, но, не доходя до места моих пыток, свернули налево, в неглубокую нишу, незамеченную мною ранее. Старуха звякнула ключом, и мы оказались в сумраке большой полукруглой, благодаря эркеру, комнате. Отсутствие мебели, паркетный пол без коврового настила, тяжелая золотая портьера на всю стену, огромный зеркальный овал в раме удивительного орнамента и красно-коричневый птеродактиль — кабинетный рояль с ногами-атлантами, как у стола в моей комнате, — делали эту комнату похожей на балетный класс.

Матрона присела на изящный цветок-стульчик возле инструмента, бережно вложила в мои руки скрипку и смычок, явно древнего изготовления и мастеровой работы, острыми пальцами распахнула ноты на пюпитре, выписанные мелким каллиграфическим почерком и, похоже, перьевой ручкой. Нотная бумага пожелтела от времени, уголки затерлись от частого соприкосновения с пальцами, поэтому каждая страница была обернута целлофаном.

У пьесы не было названия, имени автора, латинских указателей на темп и характер игры, но первые шестнадцать тактов скрипке отводилась роль слушателя. И когда неожиданно старуха коснулась своими крючками бежевых от золотого перелива портьер клавиш, нависла над ними всей своей нелепой треугольной массой, как любящая мать над колыбелькой, я вздрогнула и утонула в звуке, в теплых, соленых от слез времени, ласковых волнах звука, которые вырывались из-под войлочных молоточков в своеобразном, каком-то свободном ритме, казалось, не подчиняющемся никаким размерам.

Вдруг рояль замер, предоставив восьмую долю такта скрипичному вздоху. Я взмахнула смычком и полетела в бездну, но теперь уже не ужаса, а наслаждения. Это была музыка, какой я не слышала никогда, ни в музшколе, ни в концертном зале филармонии, ни тем более по радио или ТВ. Ей было очень много лет, а возможно, и веков. Она звучала как-то странно, с неожиданными квинтовыми скачками, всегда сбегала в мягкий, низкий тон в конце строфы мотива, перемешивала мажор с минором и от вольного играла длительностями. И вместе с тем в ее дикости и архаичности я чувствовала что-то родное, меня ничего не раздражало, я не вымучивала пассажи, они сами вылетали из-под рук. Я даже не замечала, как бабка успевает перелистывать мне нотные листки, я забыла о ней, как, впрочем, обо всем, кроме возбуждающего тела музыки.

Последние такты я играла одна, в полной тишине, отведенной автором для скрипичного плача. Бабка сидела, прямая как палка, вперив стеклянный взгляд в стену.

— Благодарю.

Повисла неловкая пауза. Она не шевелилась, меня же колотило от возбуждения. Она дождалась, пока я сложу скрипку в футляр, встала и подошла к окну, вернее, к тому месту, где за портьерами, как мне казалось, должно было быть окно, своей молчаливостью давая мне понять, что свидание окончено. Я на ватных ногах покинула зал, довольная своей игрой и безразличная к бабкиным выходкам.

Уснуть было невозможно. Музыка шумела в голове, как море. Я закрывала глаза и оказывалась на гребнях волн, бежала по ним без страха и в возбуждении. Стоны, крики и вой в эту ночь не раздавались. Умиротворение усыпило всех обитателей квартиры, быть может, не без помощи нашего концерта. Сколько же их всего и сколько еще здесь комнат? С двумя помещениями меня уже познакомили, но любопытство мое не было удовлетворено. Стыжусь ли я своей обнаженной наглости? Ничуть. Напротив. Родственные обиды за отца и себя, брошенных на произвол судьбы, вытаскивают из меня всю дрянь, о существовании каковой я даже не подозревала.

Что-то потянуло меня среди ночи в «балетный класс», захотелось внимательнее разглядеть скрипку и рояль и пошариться где-нибудь да в чем-нибудь. Я пересекла на цыпочках коридор, дверь в зал оказалась открытой, с воровской осторожностью потянула ее на себя и вошла в храм, где еще чувствовалось присутствие музыки. Скрипки в футляре не оказалось. Она лежала на полу возле лица старухи и в ее объятиях. Сиплое дыхание выдавало бабкину жизнь. Ее серебристый халат был слегка задран и открывал черные старомодные замшевые боты на каблуках и с кнопками сбоку. Скрипка спала на ее большой груди. Чепец оголил бабкину голову, похожую на одуванчик, и покоился на грифе. Самое время заняться исследованием квартиры.

Я вытекла из зала и поспешила в заветный, таинственный угол в конце коридора. В замочной скважине дальней комнаты торчал ключ. За дверью — ни звука. Ключ со скрипом, не желая легко повиноваться чужаку, все же повернулся. Я забыла о вдохе и выдохе — страх кромсал меня, как капусту. Но любознательность не лишала меня последних капель рассудка.

Все моральные бредни я оставила в коридоре и очутилась в желаемом месте. Правой рукой нащупала выключатель на стене. В центре комнаты, прямо под люстрой, вычурнее и больше, чем в моей комнате, стояла почти квадратная кровать с высоченной резной спинкой у изголовья. Но мое удивление вызвали даже не внуши-тельные размеры кровати, а полупрозрачный полог вокруг нее, спускающийся с основания люстры. Постель была аккуратно застелена песочно-золотым покрывалом. Окна были также наглухо зашторены, как в уже знакомых мне комнатах, но портьеры висели на всех четырех стенах, оставляя открытой только саму входную дверь. Вот это будуар! Стильный и пуританский. Никаких тумбочек с тюбиками, зеркальцами, помадками, слониками и прочей дамской чушью. Хозяйка строга, хотя, возможно, это и не бабкина опочивальня, а тех страстных сожителей, которые почему-то нынче отсутствуют. Значит, в квартире должна быть еще комнатка для ее старушечьих капризов, где бабка непосредственно бытует.

По коридору кто-то шел, то медленно, тяжело, то семеня ногами. И снова звучали два странных голоса, то легкий, высокий женский, то низкий, булькающий. И не слова произносились, а несвязные звуки, с растяжкой, будто пропевались. Перед дверью в спальню остановились и рассмеялись. Повисла пауза, долгая, как моя жизнь, которая сейчас могла оборваться. Я сиганула под кровать. Она была очень низкая, и пружины касались моего лица.

В спальню медленно, тихо, почти беззвучно входили. Послышался шелест одежды, кровать прогнулась. Я перекатилась к самому краю, чтобы не быть расплющенной сумасшедшей парочкой. Все замерло. Я обрадовалась, что они уснули и я выберусь на свободу. Но надежда моя рухнула, так как минут через пять пружины вздохнули и заработали, набирая темп своих колебаний. Человеческие вздохи также учащались, становились глубокими, звериными, шли из живота, как бы сказал учитель вокала. Тела шлепались о матрац, подпрыгивали и снова шлепались, нервно, судорожно. Я уже устала в ожидании развязки, а темп танца не утихал. И два тембра разрезали кроватное пение, сменяя друг друга: низкое «да», высокое «да», «да, ДА, да, ДА, да, ДА», так минут пять, пока не взорвалась плотина чувств под звуковым давлением. И все успокоилось.

Я выждала какое-то время, полчаса или даже час, и поползла к спасительной двери. Медленнее улитки я протягивала свое тело к выходу. Я была уже у цели, когда послышались знакомые звуки новой волны. Мне был нужен максимум этих звуков, чтобы неслышно улизнуть за скрипучую дверь. Я стала площе прикроватного коврика, башка гудела, руки-ноги дрожали, живот крутили колики в назидание за мою поисковую беспардонность.

Звуки усиливались.

Какофония достигла крещендного звучания. Сейчас пора. Я потянула на себя дверь, одно усилие — и свобода. Но я чувствовала, что в моем рискованном походе не хватает точки, как в лечении без выздоровления, и этой точкой стал поворот моей головы на сто восемьдесят градусов.

***

ДНЕВНИК ВЛАДА

Сегодня мне разрешили выйти во двор. Ухоженный парк обнесен глухим каменным забором. Деревья голые. Печально, одиноко, холодно, как им. Я люблю одиночество, но не вынужденное, а свободно избранное мною. Мне всегда одиноко. Я не могу обрести покой в лицах, окружающих меня. Либо льстецы, подхалимы, либо враги. Друзей нет там, где политика и власть.

Тюрьма дала мне возможность остановиться и подумать в абсолютном одиночестве. Я устал гнаться за мифической справедливостью. Еще достаточно молод, чтобы во всем разувериться, уже стар, чтобы еще чему-то верить. Теории, которыми меня ученые мужи наполнили в детстве, остались только теориями, далекими от того, что происходит в реальной жизни. Мудрецы создают царство нравственности на бумаге, а серость уродует его в быту. Я далеко не безгрешен, потому как святость держится на живом человеке, как вода на сите. Все грешат. Все. Даже младенцы, терзающие матерей ночами. Чужое дитя-подкидыш, подобранное на улице, не измывается над родительницей так, как родное чадо, потому что чувствует зыбкость своего присутствия в приютившем его доме. Дети все понимают и раздувают или, напротив, пристегивают свой эгоизм еще в чреве матери. Так что грешен любой сын (или дочь) человеческий, цветущий, умирающий или только зарожденный, даже сам библейский Христос, отправляющий праведников в жизнь вечную, а иных в муку вечную. Но коли нельзя желать зла ближнему своему, а все обиды стоит прощать и возлюбить врага своего, как же тогда мог он, Сын Человеческий, Царь небесный, отделить одни народы от других, как пастух козлов от овец, и сказать тем, что по левую сторону: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его»? Он, порицающий жестокость, тоже мог быть жестоким? Или таковое приписано ему его апостолами в Библии?

Я взял на себя право убивать, так как убийство оказалось тем, чего жаждет сам человек, когда его распаленный до отвратительных безобразий мозг не находит иных методов охлаждения и успокоения. Природа наделила человека разумом, но сей разум служит во благо, когда он развивается и следует божественному пути, отрываясь от животных нужд. В противном случае он творит разрушения, непосильные ни одному из братьев меньших. Я уничтожал лишь тела с гнилыми душами, но всегда сохранял жизнь даже врагу с благородной душой. И я оправдывал свои убийства христовыми мыслями: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь того, кто может и душу и тело погубить в геене». Души, истинные души я превозносил, но никогда не унижал и не уничтожал.

Моя юность наблюдала ломаную судьбу отца. Грязная политика, в которой я мужал, научила меня тому принципу, что помог мне выжить: «Пусть лучше тебя боятся, чем любят». Лицемерная любовь Сигизмунда не давала отцу никакой надежды на реальную помощь в случае местных, соседских войн в больной, разобщенной Европе. Все государства тряслись только за собственную шкуру, боясь турецкого рабства, и вполне могли быть раздавлены турками по очереди. Ни о каком сообществе или взаимопомощи не было и речи. Каждого короля или господаря волновал только он сам на троне. А турки меж тем набирали силу. Мурад II растоптал Сербию и Болгарию и готовился к подобному разрушительному походу, двигаясь на запад и север Европы.

Больше всего отец любил Валахию и меньше всего хотел крови на родной земле. Ее достоинство, честь, жизнь, ее покой были ему дороже, чем казна, что так заботило других государей. В 1437 году умер Сигизмунд, это развязало Дракýлу руки, он заключил союз с турками. Зачем? Наперекор всей Европе? Да, потому что в речах и действиях турецкого султана было больше искренности, чем у венгерского или иного короля. Мурад II принял Дракýла и триста его бояр с большими почестями как истинного валашского князя, отныне официально подчиненного ему, за что Валахия обретала турецкую защиту во всех государственных делах, а турецкая казна должна была еже-годно пополняться немалой данью. С этого момента отец попал в цепи. Преданность христианскому Ордену Дракона и одновременное подчинение туркам зажали его в тиски. Как «драконист» он должен был служить во славу христианского мира, а как трезвый политик он предвидел гибель Валахии без лояльного турецкого расположения.

А тем временем Мурад II начал набеги на Трансильванию. Он не уничтожил ее сразу, а ослаблял частыми вторжениями. Деревни и города исчезали в пожарах. Смерть шла через Валахию. Трансильванские власти взывали к Дракýловской чести, соглашались на добровольную капитуляцию перед его армией взамен жизни горожан и селян. Но Дракýл не мог противиться туркам, боясь за Валахию, но и не мог предавать клятвы Ордена. Он избрал тактику молчания. И это расценивалось как бездейственное предательство.

В 1441 году, в ноябре в Тырговиште к отцу с миссией от венгерского короля Ладисласа Постума пришли новые трансильванские губернаторы Янош Хуньяди и Николас Уджак. Они не просили, они требовали присоединиться к ним в военном походе против турок, от чего Влад Дракýл отказывался с 1438 года после заключения союза с турками. Его давили нравственные принципы, которым он как «драконист» давал клятву десять лет назад, но трезвость политика оказалась сильнее. Пойти против турок означало не только смерть собственную, чего он как раз боялся меньше всего, но и гибель княжества. Турки контролировали всю Дунайскую линию, оккупировали валашские крепости Джурджиу и Турну. Этого отцу было достаточно, чтобы понимать опасность, грозящую его княжеству в случае нарушения союза.

А венгры, в свою очередь, вели более двойственную политику: умоляя отца о поддержке, они фактически использовали его фигуру в войне с турками, приберегая в тайне на его замену Дана II, уже когда-то попробовавшего вкус валашской власти. Отец не знал об этой подлости, но нюх политика подсказал ему верный ход — он избрал позицию нейтралитета в данной ситуации, а Валахия стала свободным коридором для продвижения турецких войск в Трансильванию. Отец молчал, не помогая ни туркам, ни венграм. Это было страшное молчание сильного человека. Он бездействовал, просто открыв свои границы для прохода турок. Он совершал преступление перед совестью, но не перед своим народом. Такое непослушание было позднее жестоко наказано венграми.

В марте 1442 года в сражении под Сибиу предводитель турецкой армии Мезидбей был убит. Турки признали свое поражение. Гордый Хуньяди гнал их до Валахии, выставил отца из дворца и усадил на трон своего ставленника Басараба II. Отец опасался за жизнь своей семьи, и ему ничего не оставалось, как просить убежища у турецких покровителей. Он осознавал недовольство турецкой власти его политикой бездействия, но у него не было выхода. Выступить против венгров на стороне турок он тоже не мог.

И турки приняли нашу семью и поступили с нею благосклонно. Мы прожили в Галлиполи под домашним арестом, без притеснений, издевок и насмешек ровно год, после чего опять же с турецкой помощью отец вернулся домой князем Валахии. За свое покровительство турки расширили круг отцовских обязанностей перед ними. Помимо союзничества во всех военных и политических действиях, помимо возросшей дани, отец обещал ежегодно отправлять боярских детей в янычарский турецкий корпус. Жертвами этого долга стали я и Раду. Если красавчику Раду было безразлично, чей мед пить и на чьих коврах нежиться, то для меня турецкий плен был унизительным испытанием.

Я не виню отца — он поступил так против своей воли. Когда-то заложником у венгров оказался он сам, и тяжесть такого положения была знакома ему не понаслышке. Я помню последние дни перед отправкой в Турцию. Отец ничем не выдавал своей душевной боли, он лишь сказал, что это — этап в нашем образовании. Больше выстрадаешь — больше поймешь. Мне было почти тринадцать, Раду — восемь, когда летом 1444 года нас отправили в неизвестное. Мы превратились в заложников, и от отцовской политики зависела теперь наша жизнь.

Крепость Эгригоз на склоне горы Косиадаг стала нашим домом на четыре года. Дубовые, сосновые, ветвистые буковые леса и невысокие горы напоминали мне родные Карпаты. Природа во многом помогла пережить мне все, что выпало там, в Турции, на мою долю. Меня сразу же отделили от брата. В науку жизни и выживания пришлось вгрызаться мне, ему же — в орехи и фрукты.

В отличие от мягкого Раду, я рос вольным мальчишкой. Турецкие покровители отметили эту разницу и, конечно, избрали брата объектом своего внимания и заботы. Раду стал любимцем султанов Мурада II и Мохаммеда II и воспитывался в тепличных условиях. Я же был предоставлен сам себе, за исключением длинного списка янычарских обязанностей: изучение турецкого языка, военная теория и военная муштра, строгий режим и подчинение во всем. Последнее было едва выносимо для моего свободолюбивого духа. Большинство указов не отличались разумностью и смыслом. Из меня ежечасно и хладнокровно выбивали достоинство, гордость и княжеское сознание. Я никогда не бросался на своих мучителей. Я молчал, и камни унижения выкладывали толстые стены вокруг моего юного сердца. Я верил, что отец не бросит меня навсегда в этом плену. Содержание моей черепной коробки никого не интересовало. Единственное, что вызывало их одобрение — это точность всех членов моего тела при выполнении их команд.

Мне не давали книг, но Раду таскал их для меня тайком из султанской библиотеки. Большинство из них было на турецком языке, что послужило поводом для лучшего изучения оного. Там я впервые прочитал Коран. И что интересно. Библия и Коран, обе книги призывают к Добру и осуждают Зло. Разница лишь в частностях. Какая же из священных книг лучше и правильнее? Чья мораль сильнее и человечнее? Как разобраться темному неучу или юнцу в период своего духовного становления, какую веру принять? Церковники служат светской власти, пополняя ряды своих почитателей. А если родятся еще сыны человеческие, более мудрые, не один-два, а несколько, и им будут посвящены новые священные трактаты? Ведь мир развивается, и человек вместе с ним. И что после этого? Воевать и враждовать всем друг с другом за признание правой своей единственной книги? Нет, это слишком сложно. Власть держащим проще к одной книге приобщить целое стадо людей, как к Библии — христиан, к Корану — мусульман, тогда духовных войн будет не так много, и все они будут под контролем религиозной верхушки и государственной. А последние не любят умников и их разно-образные картины мира, их рукописи, особенно современные, не покрытые многовековой пылью общественного признания.

А люди продолжают уничтожать друг друга каждый день, разбивая чело в мольбах за Добро, — это ли не абсурд? Или книги священные написаны не так, или трактуют их ложно, или все богопослушание показное.

***

ДНЕВНИК ДИНЫ

На кровати, запутавшись в покрывале, простыне и подушках, металось тело моей бабки; оно вздымалось и падало, вздымалось и падало, как волны океана. Из бабкиного горла вырывались эти странные разнотембральные звуки, изображающие диалог между мужчиной и женщиной. Вдруг симфония достигла кульминации, тело встало дугой на постели, животом устремляясь к люстре, замерло на секунды, издало жуткий вздох и рухнуло. И в этот момент ее затуманенные глаза встретились с моими ошалевшими. Верхняя часть ее туловища поднялась резко, как палка швабры при нечаянном нажатии ногой на щетку, лицо ее перекосила презрительная гримаса, руки стали предлинными и потянулись ко мне. Я затряслась, заледенела, окаменела, вдруг вспыхнула от жара и, ударившись несколько раз о наличник двери, все же провалилась мокрой от пота спиной в спасительную щель и, как саранча, допрыгнула до своей комнаты.

Меня колотило, зубы не попадали в привычное ложе, паника совсем парализовала мое мыслящее устройство, но у меня все же хватило сообразительности подпереть дверь диваном в целях самообороны. За это она убьет меня точно или изуродует, и никто не поможет мне в этом склепе.

Я включила свет, распахнула окно, чтобы на всякий случай можно было легко призвать прохожих на помощь. Лица на медных чеканках строили мне рожицы, и в каждой из них я видела ЕЕ, САМУ!

Мне совсем не хотелось умирать такой молодой. Моя бабка хоть сына родила, а я вот нераскрытым колоском так и помру от ее же кровных рук!

Я долго бредила и пришла в себя только от прикосновения теплых солнечных лучей, впервые, наверное, за всю историю этой квартиры согревших пространство комнаты через распахнутое окно. Несмотря на чистоту и порядок, проветриванием и ремонтом здесь точно не занимались лет тридцать.

Меня никто не домогался. Она ждет, чтобы я сама пришла к ней на эшафот. Я лучше умру от голода, чем позволю ее клешням еще раз вцепиться мне в кожу.

Послышался слабый стон, мычание. Оно доносилось из ее спальни. Я могла безопасно выйти из заточения. Все, ухожу навсегда. Быстро собрала в рюкзак все вещи, документы, простилась с чудесными картинами и керамическими фигурками на этажерке и направилась к выходу.

Я уже была в подъезде, на лестничной клетке, но мычание, больное, сдавленное мычание, остановило меня. И я вернулась в квартиру, подкралась к бабкиной спальне и заглянула в замочную скважину. Кровать была пуста, только груда спутанного белья. А стон не утихал. Я приоткрыла дверь, но высовываться не стала — вдруг швырнет неподъемным антиквариатом. Только стон. Я распахнула дверь и отскочила за угол. Никаких изменений. Тогда я набралась смелости и появилась в дверном проеме.

Бабка лежала на полу, без движения, глаза закатаны, рот перекошен, ноги и руки неестественно раскиданы. Только стон свидетельствовал о ее жизни. Я, подавляя брезгливость, тронула ее. Тело не шелохнулось. Я накрыла старуху покрывалом и принялась искать телефонный аппарат. В первый день нашей встречи она о нем упоминала, хотя в пользование не предоставила.

Поиск я начала от входной двери, откуда обычно тянется телефонный провод. Желтая двужильная тесемка привела меня обратно в спальню, но исчезла за портьерами. Я отогнула угол штор и замерла. Моему взору предстали бесконечные полки с книгами, от пола до потолка и по всему периметру спальни, как я узнала чуть позже. Окна не было, оно было забито или закрыто книжными полками. Причем, стеллажи располагались в два ряда. Первый, ближний, отворялся как оконные створки и открывал другую армию полок с книгами более ценными и древними, судя по формату книг и поблекшим кожаным переплетам.

Я забыла о телефоне, о старухе. Этот склад человеческого интеллекта, спрятанный, и, по всей видимости, ненужный сумасбродной хозяйке, привел меня в шок.

Бабкин стон вернул меня в реальность жуткой ночи. Под полками, у плинтуса, я отыскала телефонную розетку. Дело стало за аппаратом — провода меня бы не услышали. Его я обнаружила под кроватью, старый, военных или послевоенных времен, наверное, с тех пор он и не включался.

«Скорая помощь» примчалась через час. Молодой врач предположил инсульт с левосторонним поражением мозга и, как следствие, потерей речи. Вид постели и нагота бабки удивили медиков, и они тактично поинтересовалась наличием у нее признаков эпилепсии. Мой ответ не просветлил их головы, и вместе с матроной, уложенной на носилки, они уехали, обещав позвонить мне и держать в курсе относительно ее состояния.

Я осталась одна.

***

ДНЕВНИК ВЛАДА

На моих юных глазах за четыре года турецкого воспитания казнили много пленных и провинившихся своих. Изощренные пытки, на которые не способен ни один зверь, придумал разум человека. Что это? Развитие природы вспять? Политика не может существовать без насилия, пока человеческий разум несовершенен. В Евангелии от Матфея сказано, что «от дней же Иоанна Крестителя доныне Царство небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его». Даже небесное царство достигается силой, что же говорить о людских распрях, когда они делят земные блага?

Мой отец метался между здравой политикой и христианскими клятвами и в этой западне чуть не потерял своих детей. Мы с Раду были заложниками его непротивления туркам, но присвоенное ему Орденом Дракона имя Дракýл обязывало отца к обратному. Папство обещало отпустить отцу грехи, если он будет участвовать в венгерском походе против султанской армии. Папский посол, кардинал Джулиано Чезарини, настоятельно требовал этого шага от отца. Влада Дракýла опять поставили перед невозможностью выбора. Один неверный поступок мог стоить наших с Раду жизней.

Осенью 1444 года трансильванский губер-натор Хуньяди и король Польши Ладислав Постум начали поход против турок и тем самым бросили вызов отцу. И снова разумная предосторожность спасла его от необдуманных действий. Отец отказался от личного участия в походе, но отправил на помощь небольшой отряд из четырех тысяч солдат под предводительством моего старшего брата Мирчи. Наши с Раду жизни висели на волоске и зависели от исхода военных действий. Отец послал трогательное письмо старейшинам города Брашов, пытаясь оправдать свою двойственную, нерешительную политику: «Пожалуйста, поймите, я позволил убить своих маленьких детей ради мира христиан. Я и моя страна — всего лишь вассал империи». Но разве политики способны слышать голос человеческого сердца?

К нашему счастью и великой беде венгров, поход закончился под Варной турецкой победой и смертью польского короля Постума и папского посла кардинала Чезарини. Турки ликовали, и это смягчило нашу с Раду участь. Любимец Мурада II, мой красавчик братец, был спрятан самим султаном в его покоях. Меня доставили туда же чуть позже по просьбе брата, за что ему низкий поклон. Теперь он восседает на моем троне и наверняка сожалеет о том детском порыве: не спаси он меня тогда — княжеский титул достался бы ему гораздо раньше. Турецкие султаны еще с тех времен прочили своему любимцу валашский трон и берегли его дражайшую персону в роскошных гаремах до моего нынешнего свержения. Раду с малолетства уяснил, что лизать пятки проще, чем шипы, есть мед из рук кормящего легче, чем добыть его самому. Свою свободу он променял на подчинение. Меня не любили, но не лишали жизни.

Каждый день я видел убийство и каждый час ждал своего. Я стал зверем с тонким чутьем в ожидании смерти, во сне и в часы бодрствования. Именно тогда я понял, что жизнь человека — самая не существенная из всех ценностей. Ею распоряжаются такие же смертные люди, а не Высший Разум. Его не волнуют перипетии маленьких созданий. Он отдал нам на поруки наши рождения и кончины. Мы слишком ничтожны и несовершенны для Его интереса и вмешательства. С тех пор я перестал относиться к жизни человека как к чему-то, имеющему божественное предназначение. Богу, Всевышнему безразличен конкретный человек. А человека, в свою очередь, волнует только личный покой, который для каждого складывается из paзныx по величине cocтaвляющиx. Но сами составляющие всегда одни и те же: деньги, здоровье и власть. Все они есть у каждого — у пастуха с его мелочью на выпивку, лихой способностью без устали гоняться за скотом и ограниченной солнечным днем властью над ним, и у короля — с его казной, мигренью и господством над людьми.

Я и Раду в плену турок подавляли волю отца. Великое благо, кое они дарили нам, сохраняя наши жизни даже вопреки отцовскому отступничеству от договора непротивления, было тем плюсом, который заставил Влада Дракýла вступить в новые переговоры.

А церковный мир обвинял отца в предательстве. Его абсолютно не волновала причина нерешительности отцовских действий в последнем военном походе, которой являлись мы, его дети. Но те же высоконравственные христиане легко простили Хуньяди его позорное бегство с поля сражения под Варной. Он дрожал за свою жизнь и бежал тайно, через всю Валахию в родной трансильванский замок. Мой отец Влад Дракýл и мой старший брат Мирча выступали на военном совете в Добрудже и требовали суда и экзекуции Хуньяди за бедствия, что претерпела христианская армия в последнем злополучном походе. Слава отца как смелого, решительного военачальника и честного господаря помогла сместить бич обвинений с него самого на Хуньяди. Позже испытанное на том военном совете унижение Хуньяди выместил на отце сполна. К этому примешивалась и давняя его неприязнь к самостоятельному валашскому князю, коим был мой отец. А отцовский брак с молдаванкой еще больше раздражал трансильванского губернатора. Отношения между княжествами Валахией и Молдовой так упрочились, что мешали полноправной власти Венгрии над Валахией. Хуньяди жаждал свергнуть отца с трона и взамен его, независимого и сильного, усадить туда слабовольную, послушную пешку.

***

ДНЕВНИК ДИНЫ

Первые два часа меня неистово грызла совесть. Моя бестактность, беспардонная провинциальность, простодырость слепили из меня дрянь, попросту говоря «глазок», то есть предателя. «Динка по прозвищу «глазок» подвела к смертному одру родную бабулечку, намереваясь захватить ее роскошные апартаменты как единственная наследница оного», — изрыгнет какая-нибудь бульварная газетка, массы осудят, соседи заклюют. Всевышний проклянет со всеми потрохами. Никому ведь не объяснишь обычное молодое любопытство и нетривиальность родственных отношений. Хотя, быть может, мысли о бабкиной смерти пока преждевременны, а придуманные мною последствия сильно преувеличены. На такие тумаки, какими старуха щедро меня награждала, способен разве что крепкий, а не трухлявый организм. Думаю, все обойдется, и хозяюшка вернется под родной кров. Она, может, и заболела-то первый раз за всю свою жизнь!

Ну, все. Хватит заниматься разлагающим душу самобичеванием. Любопытство — стимул к познанию. Совесть же часто гундит без надобности, чтобы только тем самым напомнить лишний раз о своем существовании. Надоели красивые слова о правильности, пора действовать без оглядки на нудный внутренний голос. Может, старуха и мужа своего на тот свет отправила? С такой разве проживешь?! Выведу ее на чистую воду. Заносчива до неприличия. Не барыня ведь, а ведет себя, будто торчит рубиновой звездой на вершине кремлевской елки. Всё. Начинаю тщательнейшее изучение всего квартирного пространства.

Библиотека меня сильно волновала. Но я оставила ее на сладкое как самое желанное.

Возле музыкальной гостиной, тоже в нише, я обнаружила невысокую дверь, будто в чуланчик или кладовую, из замка которой торчал ключ. Забыла его спрятать от меня!

Дверь легко открылась, и я увидела аккуратный вещевой и продовольственный склад. У одной стены стоял широкий комод и платяной шкаф с бабкиным гардеробом.

Фасоны и ткани платьев привели меня в восторг. Черный панбархат в виде цветов на канареечном шифоне, сиреневый крепдешин в неимоверных складках, бело-снежная парча с американской проймой и открытой до ягодиц спиной. Далее висели шубы: белая короткая котиковая с муфтой, голубая из норочки, прямого покроя и с огромным королевским воротником, черная из каракульчи, расклешенная в пол, и пастельных тонов габардиновые пальто. Но самой классной вещицей оказался лимонного цвета лайковый плащ с искусственным под леопард шалевым воротником, черными металлическими пуговицами с изображением готического замка.

Внизу на полочке в полиэтиленовых мешочках стояло несколько пар дамской выходной обуви: черные бархатные туфли с бантом, отороченным золотом, бежевые на высоком, толстом, прозрачном каблуке из оргстекла, туфли с вышивкой по коже и ткани, с люрексом, бисером, на каблуках в виде рюмочки, шпильки, даже в виде песочных часов — создавалось впечатление, что это гардероб театральной актрисы ранга Марлен Дитрих.

Комод был начинен шелковыми и фильдеперсовыми чулками, тонким, очень изящным заграничного производства женским бельем, заботливо проложенным ароматическими салфетками и мешочками с лавандой, шифоновыми шарфами ярких расцветок и прочими интимными дамскими вещицами.

Еде, которой, казалось, нет места в бабкином существовании, был уделен сундук, обтянутый кожей, с парой узорных замков-пряжек. Внутри него я обнаружила склад сухих и законсервированных полуфабрикатов иностранного производства, но что самое забавное, — военного времени! Все было любовно уложено и на-поминало музейный экспонат. Чем (если она не при-касалась к этому) бабулька питалась и где — оставалось для меня загадкой. Кухни в квартире я так и не обнаружила. Возможно, это помещение когда-то было кухней, на что намекала вентиляционная запыленная сетка под потолком.

Я вернулась в бабкину спальню. Судя по ее шмоткам, кокетка она была еще та! Про деда своего я ничегошеньки не знала, кроме того, что кто-то ведь зачал моего отца и дал ему отчество Михайлович, Прометей Михайлович, а я, стало быть, Дина Прометеевна. Смешно. «Отпрыск дарящего огонь» — надо было так и записать в графу о моей национальности.

За дверью спальни я нашла механизм, контролирующий положение портьер. Я нажала кнопку, они раздвинулись и явили мне чудо из нескольких тысяч томов. Библиотека не пестрела разноцветными подписными корешками: темные в кожаных переплетах издания довоенного, дореволюционного, «до» и еще раз «до» времени были ее жителями. Уйма словарей — русско-немецкий по анатомии, немецко-русский по биологии, русско-английский по химии, русско-венгерский и венгерско-русский, латинско-венгерский, энциклопедические по астрономии, астрологии, философии, демографии, лингвистике, фразеологические, этимологические, словари идиом, обратных слов на разных языках, справочники по древнерусскому, валашскому языкам, латыни, книги по грамматике, стилистике, исторические хроники венгерских королевских писчих на латыни. Да-да, я вспомнила, что вся феодальная европейская литература пользовалась не национальными языками, а латынью. Далее альманахи научных исследований по истории восточно-европейских стран. Две полки медицинской литературы. В целом же библиотека представляла поле деятельности лингвиста, историка, энциклопедиста-эрудита с глобальной исследовательской задачей досконально изучить прошлую культуру, высветить в ней неизведанное и тем самым удивить современный пресытившийся информацией и открытиями мир. Похоже, все эти книги действительно изучали, в отличие от большинства книжных спортсменов-коллекционеров, — во многих из них виднелись пожелтевшие закладки с надписями на непонятных мне языках.

Раздался телефонный звонок. Из больницы. Состояние бабки тяжелое, тело в коме, гипертонический криз, капельница, кислород, все чудеса реанимации. Никаких посещений, чему я была только рада.

В этот день я просвещала свой невспаханный мозг в ее библиотеке, без обеда, в полной изоляции от внешнего мира, в шелковых стареньких перчатках, возможно, дедовских, предназначенных специально для работы с книгами. Перчатки выдавали форму рук их хозяина. Длинные, тонкие пальцы, узкая ладонь — полная противоположность бабкиным артритным крючкам-коротышкам.

Книги располагались в строгом национальном, тематическом и хронологическом порядке. Большая часть их была на венгерском языке. Некоторые имена, написанные на корешке, помимо венгерского, на латыни, мне удалось прочесть: Петер Борнемиса, Шебештен Тиноди Лантош, Миклош Зрини, Янош Апацаи Чере, Маргит Кафка, Геза Гардони, Леренц Сабо.

После изучения ближних стеллажей я приступила к дальним, которые прятались за первыми, как за створками шкафа. Здесь покоились старинные оригинальные издания с шестнадцатого по девятнадцатый век. Некоторые из них были в пластиковых пакетах. На одном таком пакете, я заметила написанную масляной краской цифру «1», пониже был приклеен кожаный ярлычок с выходными данными книги: 1473, «Cronica Hungarum», Бyда, типография Андраша Хесса. Я не стала совать свой любопытный нос внутрь фолианта, потому как помнила о существовании особых правил обхождения с предметами древности. Соблазн был велик, но остатки разума упредили меня от возможной глупости. Не исключено, что это первая печатная книга Венгрии, а, следовательно, ценность ее безмерна, и лапать это сокровище без специальной подготовки — идея не лучшего сорта.

Телефон кипел. Уставший и слегка раздраженный голос медсестры вернул меня в реальность.

— После десяти часов бессознательного состояния Людвига Кирсановна пришла в себя. Видит, слышит, реагирует глазами, но лишена пока движений из-за кровоизлияния в левом полушарии. Речь нарушена, издает нечленораздельные звуки. Временами ее охватывает беспокойство, лицо искажает гримаса, будто она пытается сказать что-то очень важное. Может, вы в курсе ее волнений? У вас дома все в порядке?

— О, да-да, все-все хорошо, — запинаясь, протараторила я. — Наверное, ее мучают галлюцинации. Я аккуратно послежу за домом.

— В принципе мы могли бы сделать вам исключение и разрешить посещение бабушки в реанимационном отделении.

Этого мне хотелось меньше всего на свете. Мой визит непременно вызовет повторный удар по ее одряхлевшим мозгам.

Ночью повторился звонок из больницы.

— Людвига Кирсановна пришла в сознание. Мы прибегли к помощи алфавитной таблицы. При указании на букву Д она приходит в неистовство. Речь ее пока не восстановлена, но она мычит, пытаясь что-то сказать. Возможно, она подразумевает какие-то фамильные драгоценности или деньги?

— Я не прикасаюсь к ее кладам, если таковые, конечно, имеются в доме, — отрапортовала я медсестре. — Передайте ей, что охранник из меня более-менее приличный.

Что такое «Д»? Оно пока не встречалось мне в анналах ее квартиры-склепа. Но, если даже и обнаружу, количества моей совести будет достаточно, чтобы оставить бабкины тайны в неприкосновенности. Я, конечно, маленькая бяка, но далеко не последняя сволочь. Все, что я откопала в старушечьих закромах, все, что меня удивило в той или иной степени, никак не начиналось с этой магической «Д»: книги, библиотека, шубы, платья, туфли, сундук с консервами, рояль, скрипка, картины, керамика, чеканки. Может, ее просто беспокоит сам ее ДОМ, который остался на попечении такого выродка, по ее мнению, как я, или же я сама — объект ее волнений, ведь мое имя, кстати, тоже начинается с Д?

***

ДНЕВНИК ВЛАДА

Я пишу свое прошлое, а руки дрожат от воспоминаний. Будет ли история благосклонна к нашему роду и честна, чтобы не очернить его?

В ноябре 1447 года «доблестный» Хуньяди отправился в очередной «рыцарский» поход. Его целью был мой отец и брат Мирча. Они не хотели этой войны, не ждали ее и встретили армию Хуньяди малочисленным войском. Сражение длилось недолго недалеко от Тырговиште. Мирчу выдали венграм валашские бояре, те, кто не любил отца, кому дороже процветания княжества был собственный мешок с деньгами и сытый живот. Крестьяне, те, кто видел, рассказывали мне позднее, что Мирчу жестоко пытали, изощреннее турецких палачей, и похоронили заживо, лицом в сырую землю, как падшую тварь.

Я отомстил, Мирча, за тебя, я сотворил с их гнусными телами худшее из худших истязаний. Бог не может винить меня за это, он не смотрит на темные и низкие деяния человека, как не замечаем мы, люди, мира насекомых и гадов. Все, что не касается Бога, оценивает сам человек, исходя из морали его настоящего или будущего. «Не судите, да не судимы будете». Как бы я хотел следовать этой истине всю жизнь! Но в моем положении невозможно. Господарь не может не судить, не может не казнить, потому как его заботит не собственная шкура, а судьба тысяч, подчиненных ему. Я судил Зло Злом во имя Добра, я вспарывал тела врагов, я проливал их кровь на мою землю, чтобы цвела она, а не сделай я этого, кто бы и когда совершил справедливость на моей земле? Разве блаженны нищие духом? Я презирал таковых всегда, потому что они-то и порождают Зло по скудоумию своему, нищете и гнилости душевной.

Зло порождает Зло, но ведь и Добро зачастую тоже порождает Зло. И первым же создателем Зла был никто иной, как библейский Бог, кто сам породил Змея и однажды скинул его с небес за неугодность. Змей летел вниз, плакал от боли, но больше от обиды. Быть может, он и совершил Зло для Бога, но Добро для глупеньких людей, озарив их разум. И за то, и за другое он получил Зло. Падшего ангела ненавидят и презирают люди, которых он просветил. И если Зло порождает Зло и Добро порождает Зло, выходит, Зла в мире больше, но даже более того, любое действие, которое совершает человек, может быть расценено как Зло относительно определенного времени и определенного пространства. Пример: мать выкармливает, растит ребенка — это Добро, во взрослой жизни он становится преступником, творя Зло, значит, изначально мать совершает Зло. Можно назвать это софистикой. Но природа человеческого Зла останется неистребимой, потому что противоречива и относительна по сути, потому что рука об руку ходит с Добром, потому что временами оборачивается им же, а своей чернотой высвечивает белизну Добра, потому что одно без другого невозможно, и в смене и борьбе одного с другим развивается мир.

Отец после поражения скрылся от венгерских преследователей. Но вскоре те же валашские бояре выдали его Хуньяди. Потом мне рассказывали крестьяне, что убили его в болотах Балтени, недалеко от Бухареста. Снаговские монахи перевезли останки его тела на землю монастыря, любимого, священного места отца, и похоронили его безымянно, без могильной плиты, боясь надругательства со стороны врагов. А их у отца было немало и по ту сторону границы, и на родной земле. Я отомстил за отца и брата, когда пришел мой срок. Я применил для этого все свое умение, которому меня обучили турки. Наверное, у меня много больше врагов, чем друзей, но душа моя не протухла, как падаль в ожидании шакалов.

Мне шел семнадцатый год, отец с братом уже гнили в земле, а Хуньяди фактически правил Валахией. Он был ее тенью, тайным мозговым центром. Пешку для трона он нашел в роду Данести, в лице Владислава II, сына Дана II, брата Басараба II, кто уже протирал валашский трон четыре месяца с конца 1442 по весну 1443 года.

В эти дни в начале 1448 года (накануне моего семнадцатилетия) началось мое политическое восхождение. Нас с братом привезли в Адрианополь, где Мохаммед II одарил нас лучшим из лучших богатств — он подарил нам свободу. Раду она оказалась лишней, и он предпочел остаться в турецком гаремном раю. Я же трезво оценивал относительность своей свободы и спокойно принимал сие. Славные христиане растоптали моего отца и брата, тогда как темные, дикие мусульмане вырастили нас с братом и сулили поддержку во всех политических действиях.

Я стал взрослым, я делал выбор, и мое решение не пошло на пользу моей доброй славе в христианском мире. В шестнадцать лет за мною уже вился шлейф предателя Ордена, изменника религиозного христианского братства. С этим клеймом я живу по сей день. Но для меня слишком мифичны религиозные догмы, чтобы относиться к ним серьезно. Валашское княжество, его благоденствие — вот моя путеводная звезда. В то время я уже был в чине офицера турецкой армии, и со мною считались военные командиры — я был реальным претендентом на валашский трон. Турки хотели этого. Воздвижение наследника Дракýла означало их прямое влияние на Валахию, а через нее на Молдову.

Я вспоминаю сейчас свое первое восшествие на трон четырнадцать лет назад, а сам ныне нахожусь в изгнании со второго. Сколько еще мне уготовано взлетов и падений? Отец испытал это чувство дважды: первый раз он поднялся на трон в 1436 году с помощью венгров, во второй — в 1443 году с помощью турок. В этом противоборстве прошла вся его жизнь. Я повторил его путь и тоже дважды правил Валахией, с тем лишь отличием, что в первый раз в 1448 году совершил сей шаг с помощью турок, во второй — при поддержке венгров. Они же и выбили из-под меня трон. Ждет ли еще меня моя вершина, и хватит ли моей жизни, чтобы достичь ее? Не знаю. Буду ждать.

***

ДНЕВНИК ДИНЫ

Библиотекой я продолжила заниматься ранним утром. Зверски хотелось есть. Мои закупки иссякли, но выбираться на улицу не хотелось. Тогда я достала из сундука с бабкиным музейным провиантом банку консервированного мяса и вакуумную упаковку сухарей. Моя еда была датирована 1945 годом производства. Риск проститься с жизнью от такого завтрака был налицо, но отчего-то он не спугнул меня. Тушенка оказалась потрясающего запаха и вкуса, сухари даже не пришлось размачивать в кипятке, будто их вчера засушили в духовке.

Бабкина раскуроченная постель диссонировала со строгим духом библиотеки. Меня передернуло от необходимости навести в кровати порядок. На такое мероприятие вдохновляла только одна мысль, что в перине я нащупаю предмет бабкиных волнений. Но мое усердное пальпирование не привело к желаемым результатам. Матрац был мягок, как тесто, и пыльный, как мешок пылесоса. И как она тут не задохнулась за много лет?

Родственное чувство настроило меня на заботу и желание сделать генеральную уборку будуара. Мне мешал полог-сачок, тоже не дышавший свежим воздухом, наверное, несколько лет. Так как в спальне не было окон (видимо, из соображений поддержания температурного режима для библиотеки), все постельные аксессуары мне нужно было перенести в другую комнату, чтобы хотя бы вытрясти их из окна, и, благо, кроны деревьев скроют этот постыдный поступок от соседей и прохожих.

Я поискала кнопку или шнурок, регулирующий натяжение полога над кроватью. У изголовья за спинку кровати была привязана шелковая веревка, которая, по всей видимости, и предназначалась для этих целей. Я развязала ее и медленно принялась ослаблять ее натяжение. Полог остался в покое, зато с потолка начала опускаться деревянная резная люстра, сделанная в виде ветви с яблоками, окруженной двумя десятками маленьких продолговатых лампочек. Люстра была серая от пыли, и я боялась вздохнуть, чтобы не создать вокруг удушливое облако. Она напоминала более даже не ветвь, а корзину, полную яблок, и каково же было мое удивление, когда в этой самой корзине показался довольно большой сверток, обернутый в темную суконную ткань. Я протянула к нему руки, но телефон оборвал мое желание.

Менторский медицинский голос вещал в трубке.

— Извините за беспокойство, но состояние вашей бабушки крайне возбужденное. Она не прекращает, как проснулась, сквозь зубы выдавливать один и тот же звук, похожий на «Д». Вас, кажется, зовут Дина? Наверное, вас-то она и хочет видеть. Похоже, вам надо немедленно приехать в больницу, она хочет передать вам что-то важное, возможно, это связано с завещанием.

Трубку чуть было не бросили, но я успела крикнуть.

— Соедините меня, пожалуйста, с нею! Я попробую ее успокоить до своего приезда по телефону.

Трубка ударилась о стол, потом я услышала какие-то переключки, а еще через минуту послышалось тяжелое, сиплое дыхание в трубке. Я боялась открыть рот и получить в ответ смертельный электрический разряд в мою ушную раковину. Она ждала, я это чувствовала, и молчание было страшнее экзаменационной тишины.

— Бабушка, это я, Дина… Дома все в порядке… Прости меня за…

Я закашлялась. Но вранье перло из меня.

— Я закрыла на ключ спальню, музыкальную, гостиную.

В ответ полетело нечленораздельное бурчание, недовольное и оспаривающее мое сообщение. Она поняла, что я вру. Телефонная розетка имелась только в спальне, под книжными полками, значит, она поняла, что я знаю о существовании библиотеки и до сих пор нахожусь в спальне — как бы я могла иначе общаться с нею по телефону? Надо как-то выкручиваться.

— Бабушка… прости, я ни к чему не прикасаюсь, лишь вытянула провод в коридор, откуда и беседую с тобой.

Долгая, очень долгая пауза. Бабка мучилась, металась между верой и проклятием. Потом ее голос покатился вниз, в уже знакомый мне по ночным концертам булькающий клокот, и трубку бросили.

Я вышла из спальни-библиотеки. Мне стало капельку стыдно, даже чуть сильнее прежнего за свое вторжение в чужую жизнь. Я вспомнила слова отца, цитирующего Екклесиаста: «Притесняя других, мы размениваем мудрость на глупость». Первой и так у меня были крохи, да и те растеряла среди последних событий. А второй, получается, я накопила за несколько дней столько, сколько вся моя прошлая жизнь мне не подарила.

Я чувствовала себя неуютно и как-то гадливо. Мое «Я» уменьшилось до размеров простейшей одноклеточной инфузории. Я всегда презирала мухоподобных людишек, прилипших к дворовым лавочкам и живших чужими жизнями, страстями, чувствами, мыслями, идеями, интересами, прикладывающих ухо со стеклянной банкой к соседним стенам или полу, чтобы как-то наполнить собственные душевные пустоты, облагающих себя правом судить других и мерить чужие судьбы с прыщеобразных холмиков своих никчемных. А ведь я сама постепенно уподобляюсь им. Ничто так не умаляет и не уничтожает личность, как ее попытки вторгнуться в чужую жизнь. Откуда во мне эта грязь, это мещанство? Мне протянули руку помощи, предоставив бесплатное жилье в большой московской квартире в центре города, а я на эту руку такой грязи навалила.

Конец ознакомительного фрагмента.