Плач льва

Лариса Райт, 2012

Артем, Женя, Юля... Герои этой книги – «люди с прошлым», каждый из них пережил крушение: предательство любимых, смерть близких. Порой горе захлестывало их, казалось, что хуже не может быть, жизнь кончена, они на самом дне пропасти. Но нет пропасти без дна. Они оказались сильными – смогли найти ту самую соломинку, уцепившись за которую выкарабкались из черной воронки отчаяния. Все трое остро понимают: жизнь, которую тебе дали второй раз, невозможно растратить по пустякам, расточительно пропустить сквозь пальцы.

4

Рыба, конечно, оказалась несвежей. Но водитель торжествующе размахивает подписанными актами и не желает дискутировать о совести и благородстве. Только обещание совершенно измотанной Жени позвонить в СЭС и пригласить инспектора принять участие в разбирательстве заставило его утихомириться и отправиться-таки восвояси с некачественным товаром.

— Людям, понимаешь, продаем, и ничего, а рыба, видите ли, жрать не будет! — раздраженно выкрикивает он, захлопывая дверь кабины.

— Да где ты у нас рыбу-то нашел? — со слезами в голосе вопит Шурочка вслед отъезжающему грузовику.

Женя брезгливо морщится. Она не выносит пустой ругани и фамильярности. Конечно, нечистоплотный водила до Лотмана не дотягивает, но он годится возмущенной Шурочке в отцы, поэтому тыкать ему девушка права не имеет. Кроме того, брошенные в пустоту экспрессия и негодование просто рассыпались на мелкие кусочки, ни один из которых не достиг цели. Если человек к пятидесяти годам пребывает в уверенности, что дельфины, моржи и тюлени являются разновидностью рыб, нет никакой необходимости его в этом разубеждать.

— Не кричи, Шура! Только воздух сотрясаешь!

Шурочка испуганно замолкает, наверняка думает о том, что директор злится из-за подписанных актов, поэтому и придирается. У Жени нет никакого желания продолжать разговор. Она возвращается в дельфинарий, медленно бредет вдоль загонов, и лишь остановившись у клетки своей любимицы Сары, огорченно спрашивает у моржихи:

— Разве я придираюсь?

— Ты придираешься! — весело кричала двенадцатилетняя Женька отцу. — Я же еду. Еду, смотри!

— Смотрю. И как ты думаешь, что я вижу?

— Меня.

— Если бы… Я вижу какую-то скрючившуюся каракатицу, которая шатается, качается и дрожит, и упадет, кстати, на первой же кочке.

Словно в подтверждение его слов, скейт слегка подпрыгнул на случайном камушке, и не успевшая ойкнуть девочка уже сидела на асфальте, озадаченно разглядывая расцарапанный локоть и разодранную до крови коленку.

— Как ты? Не ушиблась? Дай посмотрю! Эх, Женя, Женя, Женюля… Каждый раз одно и то же. Не слушаешь меня — и вот, пожалуйста.

— Я слушаю, — Женька, поморщившись, поднялась.

— Что-то не похоже, — отец озадаченно смотрел на дочь.

— Нет, пап, слушаю. Просто у меня не получается.

— Ладно, — папа снова поставил перед ней доску, взял Женю за руку, — давай еще раз. Ставь ногу. Да не эту, Женечка, левую. Да. Вот так. А правой отталкивайся, сильнее, еще сильнее, — он уже бежит рядом со скейтом, — разверни корпус, спина прямая, балансируй, держи равновесие, вытяни руки. Нет, Женя, не вперед, по сторонам. Так. Теперь правее. Правее, говорю. Дави пятками назад, отклоняйся. Слишком сильно, Женя! Что ты делаешь?!

Женька не знала, что она делает не так: то ли давит слишком сильно, то ли наклоняется чрезмерно, то ли отвлекается на пробегающую мимо симпатичную дворнягу, которую она вчера тайком подкормила сосиской, то ли неожиданно вспоминает о том, что договаривалась с девчонками сыграть в вышибалы. В общем, происходило это все одновременно или попеременно, сказать трудно. Очевидно только одно: доска каким-то неведомым образом снова ускользнула из-под ног, а сама скейтбордистка, все еще крепко держащая руку отца, кубарем полетела в траву, увлекая его за собой. Через мгновение расстроенный мужчина пытался расправить безнадежно испорченные зеленью светлые брюки, не переставая гладить по голове отчаянно ревущую дочь:

— Ничего, Женечка, ничего. Ну, не получится — и не получится. Не всем же дано.

Слезы высохли мгновенно. Девочка вскочила, решительно вытерла мокрый нос, оставляя на щеках грязные разводы, и тихо, но твердо, о чем свидетельствовали и горящие глаза, и вздернутый нос, и горделивая осанка, и торжественное упрямство в голосе, произнесла:

— У меня получится!

Через неделю Женька каталась на скейтборде не хуже юного Стефана Экессона^[2]. Она так никогда и не узнала, были ли те слова отца случайными, или он специально решил поддразнить дочь, прекрасно зная ее амбициозный характер и желание в любом деле непременно оказаться впереди планеты всей. Подобным образом Женя уже преуспела во многом. Сомнения бабушки заставили ее научиться печь шоколадный торт, недоверие мамы — вызубрить дюжину стихотворений Пушкина, насмешки одноклассников — похудеть на два размера. Нет, Женька никому не завидовала и никому не старалась утереть нос, у нее никогда не возникало изначального маниакального желания приобрести какие-то умения или освоить что-либо лучше другого, чтобы задрать свой и без того немного вздернутый нос. Она достаточно легко могла отказаться от упорного стремления достичь того, что не получалось сразу, если окружающие не обращали внимания на эти попытки, но стоило кому-то произнести: «Брось! Все равно не получится», как девочка тут же с удвоенной энергией бросалась доказывать обратное. И не останавливалась до тех пор, пока результат ее усилий не начинал превосходить все ожидания сомневающихся. Не удалось Женьке преуспеть лишь на музыкальном поприще. Творческое начало вообще не являлось определяющим в ее личности. Девочка больше дружила с логикой, точным расчетом и математическими формулами. Но если живое воображение развивалось под воздействием книг, которые Женя глотала запоем; если некоторые способности к рисованию все же обнаружились после того, как преподаватель кружка, в который девочку записали за компанию с подружкой, поведал ученикам о значении пропорций, то песни и танцы оставались для Женьки миром практически неизведанным. Сколько ни пыталась она повторить понравившуюся мелодию — получалось в основном какое-то монотонное мычание. Сколько ни старалась воспроизвести плавные, уже женственные движения танцующих сверстниц — все поползновения оборачивались неуклюжими перемещениями в пространстве, сочувствующими взглядами, а бывало, и обидным, откровенным хохотом окружающих. Сколько ни билась девочка над струнами чудом выпрошенной у родителей гитары — единственным достижением оказался с трудом угадываемый в неуверенном бренчании «Чижик-пыжик». Музыкальный слух и чувство ритма оставались неподвластными Жениной настойчивости до тех пор, пока…

— Пока с рыбой разбиралась, Данилу, естественно, как ветром сдуло, — жалуется незаметно подошедшая Шурочка.

Женя мельком смотрит на часы: ничего удивительного, в девятом часу вечера в дельфинарии уже может не быть не только звукорежиссера представлений, но и ее самой. Постоянно контролировать работу тренеров и неусыпно следить за строгим соответствием количества желающих поплавать с дельфинами количеству проданных билетов Женя не собирается. Кушать хотят не только звери, но и их дрессировщики. Она это понимает и позволяет себе закрывать глаза на некоторые вольности персонала. Конечно, ей не мешало бы чаще демонстрировать характер. Проявляй она хотя бы иногда излишнюю строгость, Данила не позволил бы себе уйти, даже не предупредив и не продемонстрировав, какую запись смонтировал для нового номера с афалинами. Привык к тому, что директор не слишком доверяет своему музыкальному вкусу, часто полагается на его мнение, редко спорит, — вот и зазнался. Решил, наверное, что она в любом случае одобрит каждую его работу, поэтому тратить время на предварительную демонстрацию не имеет смысла. Нахал, конечно. Молодой и дерзкий. Придется поставить его на место.

— Пойдем в монтажную, — приглашает директор помощницу.

В беспорядочном царстве мелодий и звуков они с трудом находят диск с подписью «Новые афалины», еще какое-то время тратят на то, чтобы музыка наконец зазвучала из динамиков, с удовольствием слушают незатейливую аранжировку Штрауса, живо представляя вальсирующих в воде дельфинов.

— Хорошо получилось, — воодушевленно сообщает Шурочка.

— Хорошо, — соглашается Женя, — но я сделаю лучше.

Шурочка смотрит на начальницу так, будто та сошла с ума. Девушка изумлена и не скрывает этого:

— Вы??? Вы же не…

— Не умею? Умею.

Через два часа директор дельфинария кладет в коробочку с диском болванку с новой записью. Пришлось изрядно повозиться, прежде чем она сумела разобраться во всех многочисленных кнопках, выключателях, усилителях и переходниках аппаратной, но время не было потрачено впустую. Женя почти смеется, запирая дверь в вотчину звукорежиссера и представляя себе его лицо, когда завтра во время представления вместо увертюры к «Летучей мыши» неожиданно зазвучит «Жизнь артиста». За реакцию животных на смену аккомпанемента можно не волноваться: дельфины настроены на игру с человеком, на взаимодействие с тренером: они ждут не конкретного музыкального сопровождения, а следят за командами дрессировщика.

Женю больше беспокоила публика. Она привыкла уважать своего зрителя и заранее считала его искушенным и сведущим. Толкать ширпотреб в массы с безразличной уверенностью в том, что «все равно все проглотят», считала непростительным и никогда не позволяла себе закрыть глаза на то, в чем хотя бы один человек, по ее мнению, мог усмотреть недоработку и халатность. Конечно, она готова согласиться с тем, что практически любая мелодия младшего Штрауса идеальна для вальсирующих афалин с точки зрения соответствия мелодии и движений. Но Женя мыслила широко и всеобъемлюще. Если она с первых аккордов определила, какое именно произведение зазвучало, никак нельзя исключать того, что и люди в зале его узнают. Женя не была категорична, она умела закрывать глаза на какие-то вещи и оставлять без внимания непринципиальные огрехи в работе своих подчиненных, но позволить им даже невольно сравнить кружащегося в воде дельфина с летучей мышью решительно не могла. Композиция, в названии которой речь идет об артистах, соответствовала случаю гораздо больше, нежели та, что прославляет ночную рукокрылую особь. Понимая это, Женя поступила так, как привыкла. Она поступила по-своему. Дело было сделано, миссия — выполнена. Директор не собиралась в дальнейшем вести разъяснительные беседы со звукорежиссером, доказывать свою позицию, ругать его или извиняться за то, что не предупредила об изменении аккомпанемента. Зачем? Ведь она уже добилась того, чего хотела: представление станет действительно безукоризненным, а Данила больше никогда не позволит себе уйти прежде, чем получит полное и окончательное одобрение своей работы руководством.

— Все. Я домой, — обращается Женя к склонившейся над бассейном Шурочке. — А ты дежуришь?

— Да.

— Ну ладно, счастливо, — Женя направляется к выходу.

— Евгения Николаевна!

— Да?

— Я хотела спросить…

«Понятно. Значит, смотрит не просто, а со значением. Вернее, с ожиданием», — про себя усмехается Женя.

–…где вы научились?

— Чему?

— Ну, аранжировка, и все такое.

— Далеко, Шура, далеко.

— А как?

— Как? Да просто учителя хорошие были.

— Какие?

— Разные. Спокойной ночи.

Учитель был один. Майк. Майк, который доказал всем на свете и самой Жене, что с музыкальными способностями она простилась раньше времени. Майк, который терпеливо объяснял ей, чем постановка «Спящей красавицы» в Мариинке отличается от спектакля Датского королевского балета. Майк, который заставлял ее бесконечное количество раз прослушивать произведения до тех пор, пока она не называла безошибочно все инструменты, звучащие в оркестре. Майк, который ласково разминал ей кисти рук и нежно направлял непослушные пальцы к клавишам синтезатора. Майк, который открыл миру новую Женю и который с легкостью этот мир от нее закрыл. Майк, которого она совершенно не хотела вспоминать и о котором помнила каждое мгновение своей жизни.

Примечания

2

Стефан Лиллис Экессон — чемпион мира по скейтборду.