Мелодия встреч и разлук

Лариса Райт, 2012

Вся жизнь Алисы оказалась чередой встреч и разлук. Нелюбимая дочь, она всю жизнь соперничала со своей успешной сводной сестрой и скиталась по всему миру в поисках самой себя, меняя страны и города, проходя мимо любви и не оставляя места для привязанности. Может быть, пришла пора остановиться и оглянуться, чтобы в ее жизни зазвучала наконец мелодия счастья?

7

— Ты не представляешь, как я жду перераспределения, — Нэнси выпрыгивает за Алиной из автобуса, — осточертело здесь все.

— Правда? Мне казалось, тебе-то как раз нравится вся эта романтика.

Девушки не спеша направляются к своей палатке, после душного дня жара немного спала, можно снять с головы надоевшую, словно приклеенную к ней, бейсболку, а с ног — пыльные, намокшие от пота кроссовки и пройтись по неостывшему до конца, но все же уже не обжигающему песку.

— Все эти лозунги: «Ваш реальный шанс изменить мир! Очевидная помощь людям!» — бред, да и только.

— Разве? — Даже Алина видит очевидную пользу в деятельности Корпуса мира.

— Конечно! Что мы делаем, а? Раздаем воду, резинки и улыбаемся. И зачем, спрашивается, я заканчивала колледж, зачем не спала ночами, учила все эти je suis, tu es, il est^[3], зачем ходила на курсы первой помощи? Я хочу реальной работы. Слушай, может, ты меня научишь русскому, а? Потом махнем вместе в твою страну. Там, я слышала, воду раздавать не надо, действуют образовательные программы и…

— И самая необходимая населению Якутии вещь — английский язык.

— Зря ты. Надо думать о том, что дальше. Осталось всего четырнадцать месяцев.

— Всего!

— Да ты не успеешь оглянуться, как…

«Как сдохну, если задержусь здесь еще хотя бы на месяц. Угораздило меня подписать этот злосчастный контракт. Да, я американка, но что с того? Из никому не известной, заурядной москвички превратилась в жительницу Северной Каролины, которую даже не смогу без промедления отыскать на карте США. И в чем теперь мои преимущества? Как превратиться в Жаклин Кеннеди? Где искать молодого сенатора с однозначным будущим президента? Боже! О чем я думаю! Сдались мне все эти сенаторы и президенты. К тому же говорят, будто Джеки действительно любила своего мужа».

— На тебя сегодня большой спрос. — Нэнси неожиданно пихает Алину локтем, возвращая подругу в реальность.

— Что?

— Смотри! Какая-то женщина недалеко от нашей палатки явно ждет кого-то. Я ее не знаю. Ой, да она тебе машет.

Алина замирает. Она деревенеет, или леденеет, или рассыпается на тысячи маленьких осколков. Алина растеряна, опустошена, раздавлена. Она похожа на поезд, в котором кто-то внезапно дернул стоп-кран, и все пассажиры (внутренности, мысли, слова) попадали со своих полок. Алина ошарашена, удивлена, рассержена. Алина не может понять, как и зачем оказалась здесь та, которую меньше всего она хотела бы видеть, слышать и знать. Алина стоит как вкопанная, а нежданная гостья уже подбежала, затормошила, зацеловала, затараторила:

— Не ждала, правда? Я как снег на голову. Ты что, не рада? Расскажи быстренько своей подруге нашу поговорку про татарина. Ладно, можешь не рассказывать. А то всю историю России излагать придется. А я тут жду и жду. Долго же вы, однако, миссионерничаете. Где были? Что видели? Хотя зачем спрашиваю, все равно не запомню. — И она заливисто смеется своим серебристым смехом, встряхивает копной густых, светлых волос, закидывает лебединую шею, которую Алине хочется сжать изо всех сил и держать крепко до тех пор, пока смех не превратится в сдавленные хрипы.

— Что ты здесь делаешь? — К Алине возвращается дар речи.

— Учитывая количество километров, которое я пропахала от Яунде на этой колымаге, — гостья небрежно кивает на стоящий неподалеку заметно поржавевший джип, — я вполне могла бы рассчитывать на более любезный прием.

Она мгновенно переходит на английский и обращается теперь к совершенно оторопевшей Нэнси, которую внезапный сокрушительный поток иностранных слов должен был изрядно остудить в горячем намерении выучить русский язык.

— Вы успели привыкнуть к ужасному характеру Лины? Она практически всегда всем недовольна. Вот сейчас не видела меня больше года, представляете, а стоит хмурая, словно и не скучала вовсе.

«Я не скучала!» — Алина хочет закричать так, чтобы все дикие звери саванны разбежались в поисках укрытия, но она не в состоянии произнести и звука. Ничто не сможет убедить приехавшую, что на свете есть человек, не желающий ее видеть.

— О-у! — Нэнси понимающе кивает. — Вы давно не виделись. Наверное, хотите поговорить. Я пойду посижу с нашими, — она дотрагивается до руки Алины и буквально отдергивает кисть: — Что с тобой? Ты просто горишь! Заболела?

— Все в порядке. Иди.

И Нэнси бредет в направлении длинного тента — местной столовой, по дороге оглядывается, смотрит, как светловолосая красотка уже ощупывает лоб Алины, заглядывает ей в горло, оттягивает нижние веки, обеспокоенно слушает пульс. «Где-то я ее видела. Только где? Не помню». Если бы Нэнси захотела, она, наверное, вспомнила бы, что «один журналист», посетивший лагерь с утра, выронил по дороге к машине какой-то русский журнал, вспомнила бы, что она подняла его и, прежде чем вернуть, взглянула мельком на обложку, а вот с обложки как раз ей и улыбнулась та женщина, что суетилась сейчас вокруг Алины.

— Со мной все в порядке, — в третий раз отчеканивает Алина, отчаявшись умерить пыл посетительницы. — Скажи, зачем ты приехала?

— А ты мне даже пройти не предложишь? — Тонкая ниточка идеально выщипанной брови взлетает вверх изумленной дугой. — Ладно, у меня и времени-то нет проходить. Тебя так долго не было, а мне еще назад добираться бог знает сколько. Завтра летим в Индию, представляешь? Я так давно хотела там побывать. Ой, мне тоже сделали уколы, как тебе. Ну, от всех этих страшных болезней, и все такое. Теперь буду учиться мыть фрукты кипяченой водой, а тебе уж, конечно, не привыкать. Хотя не знаю даже, удастся ли отведать экзотики: график необычайно плотный — Бомбей, Дели, Калькутта, Мадрас, потом две недели в Китае, и домой. И знаешь что, дорогая, мне кажется, тебе тоже пора возвращаться.

— С чего ты взяла? — Тон слишком равнодушный, слишком искусственный. «Я переигрываю. Она заметит. Перестань, глупое сердце! Не бейся так сильно! Она услышит. И чему ты, интересно, радуешься, глупое? Тому, что к тебе нежданно-негаданно пришла на помощь та, от кого ты эту помощь принимать не должна?»

— А ты разве хочешь остаться? — Гостья растерянно обводит взглядом лагерь. — По-моему, все это совершенно не для тебя.

Алина молчит. Возражать не может. Ее визави, как обычно, права. Девушке не по себе. Ей кажется, что ее читают, как раскрытую книгу.

— Вот что, милая, если тебя разочаровал мужчина, не стоит винить себя и пытаться убежать куда-нибудь подальше, надо продолжать жить, — и Алина еле сдерживает вздох облегчения.

«Мужчина, конечно, оказался так себе, но разочаровал меня вовсе не он, а ты полгода назад своим письмом, в котором написала, что Америка тебе теперь совсем не нужна. Я сделала все, чтобы опередить тебя, чтобы хотя бы какие-то твои мечты осуществились в моей жизни, чтобы ты смогла осознать, как я живу все эти годы, что чувствую. Но нет! Ты просто передумала, прекратила желать, позволила себе забыть о мечте и идти дальше с высоко поднятой головой. И передумала не тогда, когда рухнул мой брак и я могла бы спокойно вернуться домой, а тогда, когда я уже полгода надрывалась здесь, подписав этот идиотский контракт, чтобы только продолжать оставаться той, кем ты хотела стать».

Алина часто думала о том, каким образом эта женщина, которая так остро чувствовала ее настроение, что могла, будучи за многие тысячи километров, догадаться об охватившем Алину отчаянии, эта женщина, которая настолько верно знала и оценивала черты характера девушки, могла многие годы не видеть того, что было совершенно очевидным, того, что на самом деле занимало все помыслы Алины и являлось единственной настоящей причиной всех ее жизненных метаний. Сама Алина всегда находила этому только одно объяснение: объяснение элементарное и невероятно пугающее. «Просто она любит меня», — признавалась себе Алина и тут же задавала вопрос, на который не находила ответа: «Господи! Как может любить меня та, которую я так ненавижу?»

— Ненавижу! — неожиданно произносит она вслух.

— Да, я тоже вижу, — гостья отрывает взгляд от своего вместительного рюкзака, в котором увлеченно роется уже несколько минут. — Вижу, что знаменитые тропические ливни докатились наконец и до этой части Камеруна. Похоже, завтра здесь все же станет легче дышать. — Женщина смахивает с лица несколько крупных капель. — Так, мне надо поторопиться, а то тушь потечет.

«Не ври! Она — водостойкая».

— Куда же он запропастился?! Ну что за саквояж: карманов много, а толку ноль!

— Что ты ищешь?

— Сейчас увидишь. Помоги-ка! — Из сумки в руки Алины начинают бесконечной мелодией лететь ноты, мелькают страницы, в глазах рябит от знакомых названий: «Меланхолическая серенада» Чайковского, концерты Бетховена и Брамса, «Поэма» Шоссона. Алина не может отделаться от мысли, что вслед за кипой фуг и сонат чародейка выудит из своего «цилиндра» смычок, взмахнув им, словно волшебной палочкой, выудит у Алины из-за уха инструмент и заиграет, как всегда, божественно.

— Все не то, не то, не то, — ноты уже летят во все стороны.

— Знаешь, — Алина не может сдержать невольную улыбку, — классикам определенно не понравилось бы, как ты обращаешься с их творениями.

— Я уже сама классик. Вот. Нашла наконец, — она победно вытаскивает из очередного кармашка своего необъятного «ридикюля» белый конверт и протягивает его Алине: — Держи, а ноты давай скорее сюда, а то намокнут. Этого классики не переживут. Тьфу ты. Что за ерунду я говорю. Они и так уже…

— Что это? — Алина вертит в руках бумажку с цифрами и именем. «Скорее всего номер телефона какого-то Владимира».

— Это наш человек в Вашингтоне, — женщина утрамбовывает в рюкзак последние «симфонии» и подмигивает Алине. — Прилетишь туда. По приезде позвонишь ему, назовешься, он назначит встречу, отдашь ему свой паспорт на пару дней, а потом получишь назад с готовой российской визой.

— С липовой?

— С ума сошла! С настоящей, конечно! Да, еще тебе вручат билет на ближайший рейс до Москвы. И не беспокойся о гражданстве и контракте, с американцами договорятся.

— Не знала, что у тебя такие связи, — Алина готова сквозь землю провалиться от охватившего ее внезапно унижения.

— У меня? — Круглые глаза и искренняя невинность в голосе. — Что ты? Откуда? Это у поклонников классики.

— Понятно. А тебе не приходило в голову, что если бы я захотела вернуться, то сама нашла бы способ?

— Ты уже нашла отличный способ: завербовалась добровольцем в Корпус мира, только не думаю, что ты действительно хотела стать миссионером.

«Конечно же нет! Какой из меня миссионер! Я просто хотела досадить тебе, оставаясь американкой».

— Черт! Дождь усиливается.

— Скоро начнется настоящий потоп. — Голос у Алины спокойный, размеренный, абсолютно не вяжущийся с ее внутренним совершенно перевернутым состоянием.

— Ой, чуть не забыла! Подумать только! — Женщина снимает уже заброшенный за спину рюкзак, вновь лихорадочно переворачивает его содержимое, вытаскивает кошелек, вынимает оттуда купюры, протягивает Алине.

— Зачем это? Что мне с этим делать?

— Взять, дорогая, просто взять. Я ведь даже не поинтересовалась, есть ли у тебя средства добраться до Вашингтона.

— Мне здесь хорошо платят.

— Хорошо — понятие относительное.

«Да уж, твои гонорары мне и не снились!»

— Послушай, милая, не упрямься! Знаю, гордость и все такое, но вот что я тебе скажу: когда человек что-то получает, значит, он достоин этого, и не стоит отказываться.

Алина нерешительно смотрит на деньги. Да, их с лихвой хватит на билет до Вашингтона. Хватит как раз на то, чтобы сбежать, никому ничего не объясняя, не придумывая существенных оправданий своему поступку, не показывая своей слабости. Алина неожиданно вспоминает притчу, что услышала на одной из воскресных проповедей, куда таскал ее бывший муж — благочестивый христианин и настоящий тиран. Пастор рассказывал о каком-то пустыннике, которого неожиданно избрали архиереем. Тот долго отказывался, считая себя недостойным этого звания, но, в конце концов, не удержался и поддался на уговоры родственников. Чуть погодя, размышляя о таком даре судьбы, он решил, что, по всей видимости, действительно достоин этой должности, возомнил себя лучшим из лучших, но явившийся ангел не замедлил спустить его с небес на землю, объяснив, что избрание пустынника архиереем есть не что иное, как наказание людям за их прегрешения. «Верно, я настолько отвратительна, что некто решил наказать меня, заставляя принять помощь той, от кого я меньше всего хочу ее принимать». И, словно прочитав ее мысли, гостья засовывает Алине в нагрудный карман рубашки смятые купюры.

— Не переживай. Ты же знаешь, для меня это сущий пустяк. Ну, все, моя хорошая, надо разбегаться, а то мы превратимся в двух мокрых куриц. Дай хоть обниму тебя, а то как чужие, — она порывисто прижимает Алину к груди, чмокает по-матерински в макушку (а куда еще, она выше Алины на целую голову). — Милая! Я так соскучилась! Ладно, надо взять себя в руки. Увидимся дома, — она таким же сильным рывком отталкивает девушку и стремительно удаляется к машине, резко вскакивает за руль, газует и уносится прочь, оставив Алине нервный, прощальный взмах руки, клубы пыли, прибиваемые к земле нарастающим дождем, и запах своих духов с еле уловимым ароматом ландышей.

Алина смотрит вслед удаляющейся машине. Все произошло так быстро, будто и не было вовсе. В этом вся она: в бесконечном движении, в вихре эмоций, в постоянной череде событий, в кружении людей и мелодий. И играла она всегда так же, как жила: быстро, нервно, виртуозно, на последнем дыхании, играла так, что весь зал наполнялся ее энергией, ее полетом, ее напряжением, завороженно следил за каждым взмахом смычка, впитывал поток звуков, вырывающихся из скрипки с бешеной скоростью, чтобы после внезапного, резкого торможения, еще несколько секунд приходить в себя, прежде чем разразиться овациями простых смертных, удивленных и благодарных за то, что им позволили прикоснуться к чуду.

Черный джип уменьшается, превращается в еле различимую точку и, наконец, исчезает совсем. Алина разворачивается и медленно бредет к палатке, не замечая воды, стекающей с нее ручьями, хлещущей по плечам, рукам, ногам. Если бы кто-то сказал ей, что она совершенно промокла, она бы не удивилась, но не поверила бы, что причина этому — обычный тропический ливень. Алина знает — она утопает в безвольных, отчаянных слезах, струящихся из ее широко раскрытых, немигающих глаз.

Примечания

3

Я есть, ты есть, он есть (фр.).