Когда осыпается яблонев цвет

Лариса Райт, 2014

Она ненавидела любовь. И было за что: от этого чувства одни беды, а пользы ни на грош. Некогда Марта и так совершила ошибку, подпустив слишком близко двух человек, мужчину и женщину, сыгравших в ее судьбе роковую роль. Теперь девушка хотела быть сильной, но ветер перемен сорвал с ее души все покровы, и они облетели, как яблонев цвет, оставив Марту беззащитной – прежде всего перед собой.

8

Двадцать три пары глаз смотрели на нее напряженно и выжидающе. Маргарита Семеновна волновалась. Волнение не было странным или непонятным. Наоборот, за долгие годы работы оно стало привычным. Ей всегда нравились слова о том, что переставший волноваться перед выходом на сцену артист уже не артист. А что есть школьная кафедра, если не сцена? И кто такой хороший учитель, если не умелый актер, способный и словом, и делом держать интерес в зале? А для того чтобы быть успешным актером, необходимо много репетировать. И Маргарита никогда не позволяла себе пропускать прогоны. Всегда делала все от нее зависящее, чтобы не входить в класс неподготовленной. И все равно волновалась перед каждой очередной встречей с новым зрителем. А сегодня случился неожиданный ввод в спектакль. Ввод без знания текста, ввод без единой репетиции. Но надо было играть, играть, чтобы публика не разбежалась и не потребовала возврата денег за билеты.

Педагог знала по опыту: бывают исключения из правил, когда первый блин, тот, что комом, можно перепечь и наладить не слишком хорошие отношения учеников и учителя, но, как правило, дальнейший ход событий во многом определяет премьера. Важно понять, почувствовать настроение зала: готов ли он тебя принять тут же или ему нужно время? Надо ли держать дистанцию или можно сразу идти на сближение? Спектакль делает не только актер, ему во многом способствует публика. А она переменчива. У нее тоже есть настроение, в зависимости от которого она может либо рукоплескать тебе, либо освистать, либо остаться равнодушной.

Равнодушия Маргарита Семеновна страшилась больше всего. А оно в данной ситуации было очень и очень возможно. Всего два года до выпуска, и большинство ребят могли решить, что Черновицкая — это просто течение, по которому они будут два года плыть как придется. В сущности, им не плыть надо, а доплывать. Они уже одной ногой в другой жизни, и та, что должна остаться в прошлом, может им казаться незначительной. А незначительной Маргарита быть не умела. Она умела работать, а не дорабатывать. Она не любила чужую работу, хотела делать свою. И сейчас она должна была сделать так, чтобы эти внимательно рассматривающие ее глаза поняли: она не вместо и не понарошку. Она — это она. Так же как они, дети, — это они. И с этого дня они вместе. А вместе может быть очень по-разному. Может быть плохо, может быть хорошо, а может и просто никак. И сейчас Маргарита должна была сказать именно такие слова, чтобы ученики раз и навсегда усвоили: «никак» с ней никогда не получится.

— Сейчас мы посмотрим небольшой фильм, предусмотренный темой урока, — произнесла она ровным, спокойным голосом.

В этом году Министерство образования потребовало поговорить с учениками о битве при Бородино. Все-таки двести лет — дата серьезная, и пойди объясни, что потеря классного руководителя (очевидно, любимого) — трагедия для ребят несоразмерно бо́льшая, чем какая-то там война с Наполеоном. Но приказ есть приказ. Велели — выполняй. Ладно, пусть посмотрят, а она пока подумает, о чем с ними говорить после. Явно не о Кутузове и не о генерале Тучкове.

Учитель опустила жалюзи, включила проектор. Хорошо, что не попала впросак. А могла бы. В ее кабинете этого чуда техники нет и, скорее всего, не будет. Кабинет французского маленький. Так, кабинетик. Проектор вешать некуда, языковые группы маленькие, с ними можно и без изысков обойтись. А вот разместить целый класс в пространстве небольшой комнатушки — дело трудное. Стоя еще поместятся, сидя — никак. Вряд ли дети придут в бешеный восторг от смены классного кабинета. Хорошо, хоть первого сентября не заставили тесниться, вошли в положение, но дальше придется им привыкать к тому, что утверждение: «В тесноте — не в обиде» — должно превратиться в своеобразный лозунг их класса.

Маргарите же в своем кабинете всегда было комфортнее, чем в больших помещениях. Атмосфера там царила уютная, скорее домашняя, чем рабочая: по стенам этюды с видами Парижа и таблицы неправильных глаголов, но не четкие и ровные, а яркие и довольно бесформенные — такие, какими их сделали шестиклассники. На подоконнике в ряд выстроились фотографии: Азнавур, Пиаф, Адамо, Матье, Габен, Жирардо, де Голль, Миттеран и еще много известных французов, своеобразный семейный архив. В шкафах, конечно же, книги. Но несколько полок выбиваются из общего строгого стиля стоящих по струнке учебников и словарей. На одной расположились многочисленные сувениры: малюсенькие макеты достопримечательностей Франции, муляж сыра и круассанов, небрежно открытый, будто кем-то забытый номер «Пари Матч» двухлетней давности и пара бутылок (конечно, пустых, боже упаси от всяких проверок и инспекций). Вторую полку занимал чайный сервиз на двенадцать персон (подарок родителей предыдущего класса) — чашки из тончайшего фарфора с замысловатой росписью, блюдца с золотой каймой — лепота. Многие коллеги недоумевали, почему Маргарита не отнесет «такую красоту» домой.

— А кто ее там увидит? — и она ставила на стол фарфоровые чашки, когда поила чаем своих учеников.

Школьный психолог нередко вступал с Маргаритой в нескончаемый спор о правильном оформлении кабинета.

— Обстановка должна быть рабочей, а вы, Маргарита Семеновна, сбиваете детей с толку своими штучками. Они сюда язык приходят учить, или чаи гонять, или, возможно, рассматривать семейный фотоальбом?

— Все сразу, — отвечала Маргарита.

— Школа должна создавать обстановку, отличную от домашней.

— Не вижу ничего плохого в домашнем обучении.

На этом разговор иссякал. Каждый оставался при своем мнении, и ничто не могло убедить Маргариту в том, что большие кабинеты с парой не снимающихся со стен портретов писателей или ученых, непременным алоэ на шкафу и грудой учебников даже на подоконниках влияют на учеников лучше, чем ее «милая комната». Даже аккуратный, тщательно продуманный интерьер Ликиного кабинета (герань вместо алоэ, картины, изображающие сцены из знаменитых произведений, и несколько стендов с надписями: «Наши достижения», «Экскурсии нашего класса» и «Именинники месяца») не мог заменить Маргарите уютную атмосферу ее собственной «обители».

Между тем на опущенном над доской экране появились первые кадры фильма, и вместе с ними класс отпустило напряжение. Кто-то сразу начал смотреть кино, кто-то что-то шептал соседу, кто-то полез в сумку в поисках очков. Маргарита тоже надела свои, но на экран смотреть не стала. Она изучала детей. На самом деле положение не было таким ужасным, как могло показаться. Все-таки семерых учеников десятого «Б» учитель прекрасно знала. Это были ее родные ребята: та группа, которую она воспитывала с пятого класса. И сейчас она смотрела прежде всего на них, надеясь (и заслуженно) на их помощь и поддержку.

«Никита Воронов. Хороший парень. Честный, открытый, порядочный. Для успешной жизни этого, к сожалению, маловато, а для хороших отношений с учителем больше чем достаточно. Такого всегда будешь ценить больше, чем отличника, который дружит с хамством, злобой и лицемерием.

Такой у нас Володя Крылов. И спортсмен, и красавец, и первый претендент на золотую медаль. Чемпион, в общем. И по учительской неприязни тоже чемпион. Уж слишком ясные глазки, слишком елейный голосок и слишком точное знание: что и от кого он хочет получить. Уверена, если это будет в его интересах, он подставит ножку лучшему другу и не дрогнет. А лучший друг у Крылова — Саша Исматов. Почему-то лидеры (не настоящие, а те, что с гнильцой) частенько выбирают себе в товарищи таких вот невзрачных и незаметных ребят, чтобы на их фоне казаться еще ярче и лучше. Что ж, Крылову затея удалась. Его в классе боготворили, а Исматова считали неотъемлемым приложением, на которое не стоит и внимания обращать. А зря. Саша, в отличие от своего дружка, настоящий. Да, звезд с неба не хватает. Но он добрый, спокойный, надежный. Любое дело можно поручить — не пожалеешь. Сделает вовремя и отменно и рисоваться при этом не станет, как Володя, и поощрений не будет требовать. С французским, как и с остальными науками, у него большие проблемы, но где бы мы были с нашей презентацией по Парижу, если бы не умение Исматова пользоваться компьютером. В таких вещах, как публичные мероприятия, он незаменим. Кажется, Лика тоже это отмечала и так же, как я на французском, закрывала глаза на его напряженные отношения с родным языком.

Так, теперь девочки. Вот Анжелика Бельченко. Хорошенькая до невозможности. Им, конечно, можно всем позавидовать: красивые, молодые, сильные. Но позавидовать как-то спокойно, вспомнить о том, что сама когда-то была такой. Хотя такой, как Анжелика, я никогда не была. Нет, конечно, я была вполне симпатичной и обаятельной, и кто-то наверняка считал меня красивой, но так, чтобы шеи сворачивали и останавливались, провожая восхищенным взглядом, и присвистывали — такого не случалось. А хотелось бы попробовать испытать всеобщее обожание, узнать, как с этим живется и что на самом деле скрывается за напускным равнодушием Анжелики к собственной яркой внешности: действительное непонимание своей красоты и власти или желание от всего этого откреститься. Ведь сколько раз я ждала дискотек и торжественных мероприятий, думая о том, что девочка наденет платье, каблуки, распустит волосы, накрасит глаза — в общем, воспользуется природными данными на полную катушку, чтобы привлечь к себе еще больше внимания. Но нет. Каждый раз одно и то же: джинсы, футболка, кеды, конский хвост. Но все равно ни фигуру, ни лицо не спрячешь. Мальчишки (кто явно, кто тайно) повержены. А ей хоть бы хны».

Маргарита Семеновна еще раз внимательно взглянула на девочку, что-то сосредоточенно изучающую в тетради. Брови Анжелики были при этом слегка нахмурены, а губы немного надуты, и в своей серьезности она казалась особенно прекрасной. Маргарита перехватила взгляд Володи Крылова, смотревшего на Анжелику с каким-то злобным, яростным интересом. И непонятно было, относилась эта ярость к девушке, не обращающей на Володю никакого внимания, или к самому Крылову, неспособному справиться с безответными (и это по отношению к нему, за которым любая — только свистни…) чувствами. Учитель позволила себе усмехнуться и спросила себя: «А не потому ли ты, Рита, так влюблена в Анжелику, что она смотрит на Крылова как на пустое место?»

«Анюта Селиванова. Ну, это открытая книга. Для общественной жизни прекрасное качество, для личной, конечно, сомнительное. Но этот недостаток, к сожалению, успешно лечат жестокость и лживость окружающих. А пока я могу рассчитывать на ее искренность. Этот человечек не подведет и не станет пускать пыль в глаза, всегда скажет все как есть, юлить не будет. Прикрывать виновных не станет, но и ябедничать не побежит. В общем, в не столь отдаленном прошлом девушка была бы великолепным комсоргом. Справедливая, требовательная не только к другим, но и к себе, при этом отнюдь не крикливая, а достаточно мягкая и добрая, хотя умеющая при необходимости настоять на своем и остаться достаточно твердой. При этом, в отличие от многих общественных активистов советских времен, Селиванова не выглядит синим чулком, забывшим о собственной женственности и не следящим за модой. Она одевается стильно, ярко, но не броско, меняет стрижки и цвет волос, умеет аккуратно подкрасить глаза. В общем, Анюта и девушка симпатичная, и человечек правильный.

Даша Хомич. Вот яркая противоположность Селивановой. Не по внешности, конечно. Внешне они чем-то даже похожи. Обе высокие, стройные, даже худощавые. Стрижки в одном стиле — асимметричный каскад, и цвет волос примерно одинаковый. И у Даши, и у Ани серые глаза и красивые, правильной формы губы. Только у Селивановой нос прямой, аккуратный, а у Даши немного широковат, и его кончик приподнят вверх, как у лисички. Что ж, это своего рода закономерность. Хитрости Хомич не занимать. Это тот человек, который умеет тщательно скрывать и свои истинные чувства, и эмоции, и тем более мысли. Никогда не знаешь, о чем Даша думает на самом деле. Она всегда одинакова: голос ровный, взгляд ускользающий. В классе она большой популярностью не пользуется. Не потому, что чем-то отталкивает, а из-за того, что неинтересна в своей закрытости. Но изгоем ее не назовешь. Видно, что Дашу устраивает такое положение вещей. Складывается ощущение, что отношение класса к ней именно такое, какое она сама выстроила, и не случайно, а намеренно, тщательно выверяя каждый следующий шаг. И теперь Хомич с наслаждением пользуется результатами этого строительства, будто говорит окружающим: «Вы меня не трогаете, я вас не трону, договорились?» И все с этой установкой согласны, словно догадываются, что с этой темной лошадкой лучше не связываться. Впрочем, у меня к ней претензий нет. По французскому твердая четверка, задания всегда выполняет, урок слушает внимательно. Давно уже, Рита, пора смириться с тем, что не все ученики будут тебя слепо обожать и ловить каждое твое слово. Хомич еще вполне сносное создание.

А вот Юля Дерзун — это, конечно, орешек, который по зубам не каждому учителю. Лика, как литератор, всегда подтрунивала над этой говорящей фамилией. Юля редкое по дерзости существо. Нет в ней ни капли пиетета, ни крохи жалости, ни толики уважения. Для того чтобы заставить Юлю услышать учителя, надо перебрать целую гору ключей, чтобы хотя бы один подошел к ее сердцу. Большинство педагогического коллектива до сих пор безуспешно бьется над этой задачей и с тревогой заходит в класс к десятому «Б», робея перед встречей с «этой хамкой». Ликина смерть для Юли особый удар. Классный руководитель всегда была на ее стороне: никогда не ругала и не взывала к совести, всегда разговаривала спокойно и старалась понять. А ведь было что понимать. Сложными не бывают просто так, всегда отчего-то. У Юли этих «отчего» было предостаточно. Мама родила ее в семнадцать лет, мужа не было и нет до сих пор, так что эта еще совсем молодая женщина по-прежнему больше озабочена устройством своей личной жизни, а не воспитанием уже достаточно взрослой дочери. До девочки практически никому нет дела, и плохое поведение — отличный способ привлечь к себе внимание. Года три назад Юля на всех уроках занималась одним и тем же — рисовала в тетрадях кровавые сцены из любимых ужастиков. Педагоги возмущались тягой девочки к жестокости, а Лика видела в этом талант (рисунки были действительно хороши) и человеческое одиночество. Она хвалила Дерзун и с удовольствием рассматривала ее картинки. А потом спрашивала будто невзначай: «А зайца можешь нарисовать? А лошадь? А меня? Нарисуй, а?» И Юля рисовала, и рисовала так хорошо, что в конце концов доросла до росписи декораций к школьному спектаклю. Учителя качали головами и поражались: «Ну надо же!» А Лика упрямо твердила: «Ничего удивительного». Классный руководитель нашла ключ и была готова поделиться им со всеми желающими, но желающих оказалось немного: физрук, биолог и Маргарита. Учитель физкультуры попросил девочку расписать стены спортзала, и она сделала это великолепно: искусно написанные футбольные бутсы, гимнастические ленты и булавы, волейбольные мячи и скейтборды поднимали настроение всем, приходящим в зал. Биолог попросил украсить кабинет изображениями разных растений и животных, и в процессе работы Юля так увлеклась, что обнаружила в себе внезапный жгучий интерес к биологии. Теперь она серьезно интересовалась лекарственными растениями, знала назубок все правила их хранения и применения и даже работала в ботаническом саду МГУ, чем вызвала в учительском коллективе новую волну скепсиса и недоверия. Но поверить пришлось: по биологии и химии в Юлином дневнике теперь стояли одни пятерки, и на общешкольных презентациях по этим предметам всегда блистала только она. Ну а мой кабинет уже несколько лет украшают ее эскизы Эйфелевой башни, Лувра, Нотр-Дама и отдельных воображаемых пейзажей французского Прованса. Поэтому и к прошлогодней поездке в Париж девушка готовилась с особым энтузиазмом. Все упрашивала:

— Маргарита Семеновна, пожалуйста, можно я возьму с собой мольберт? Ну вдруг выпадет возможность хоть что-то написать с натуры?

И я разрешила. И даже потом на свой страх и риск отпустила ее на бульвар Капуцинок, и она принесла вполне достойную работу в духе импрессионистов. Не Моне, конечно, но все равно здорово. Так здорово, что даже никто из ребят не рискнул возмутиться, почему это они всем скопом на прогулку по Сене, а Дерзун в гордом одиночестве и без всякого присмотра по бульварам. Поняли: Юле присмотр не нужен, она будет делом заниматься, а не влипать в истории.

Конечно, все эти ребята, кроме Селивановой, совсем не просты. У каждого, как говорится, свои тараканы. Общение бывает и сложным, и напряженным, но за годы работы их тараканы стали для меня родными. Я уже научилась их незаметно травить и изгонять без ущерба как для собственной психики, так и для достоинства учеников. Я уверена, что могу рассчитывать на поддержку и хорошее отношение со стороны своих семерых «французов». А что мне делать с остальными? Шестнадцать лет — проблемный возраст. Захотят — примут, нет — заклюют».

Маргарита была очень опытным педагогом. Она не то чтобы боялась трудностей, она их опасалась. Будучи предусмотрительной от природы, она привыкла строить планы заранее, а потому предпочитала априори предугадать возможные проблемы и справиться с ними на берегу, прежде чем отправиться в далекое плавание. А не сделаешь этого — жди кораблекрушения.

В классе зазвучала мелодия романса из фильма «О бедном гусаре замолвите слово», тоненький голосок жалобно стонал: «О, молодые генералы…» — на экране снова замелькали титры, и внимание учеников опять переключилось на учителя. Пора было взять бразды правления в свои руки. Маргарита спустилась с кафедры (разговор по душам бывает только разговором на равных, а если один из собеседников возвышается над другим, ничего хорошего не получится). Учительница хотела приблизиться к своему классу (что бы она ни думала, как бы ни сомневалась, по велению ли судьбы, по приказу ли руководства, но эти дети теперь были ее классом). Маргарита знала: чем быстрее она сама себя приучит к этой мысли, тем быстрее ею проникнутся и ученики, и тогда обоюдная адаптация не затянется.

— Фильм интересный, и романс замечательный, — сказала она безапелляционно, хотя прекрасно отдавала себе отчет в том, что пока ее мнение ничего для них не значит. Авторитет — штука сложная. Подчас на его завоевание требуется больше времени и сил, чем на победу над Наполеоном. Но ничего. Пускай привыкают: Маргарита Семеновна довольно категорична и уверена в том, что на свете существуют бесспорные истины. Что ж, шаг вперед сделан. Теперь необходимо чуть ослабить вожжи и отступить, чтобы не вызвать неприязни и мгновенного отторжения, и она продолжила: — Но вам пока судить сложно. Для того чтобы иметь мнение, надо владеть ситуацией, видеть не просто картинку, а 3D-изображение. — На лицах многих ребят мелькнула тень улыбки — оценили продвинутость педагога. Ну и прекрасно: пусть знают, что им досталась редкая жемчужина, а не старая кошелка. — Посмотрев пятнадцатиминутное кино и прочитав Лермонтова… Кстати, «Бородино» вы когда проходили?

— В третьем классе. — Услужливая Селиванова.

— Значит, две трети стихотворения уже благополучно забыли, так что тем более судить непредвзято не можете. Я вовсе не утверждаю, что телевизионный пафос, рассказывающий о войне двенадцатого года, плох или, например, необъективен. Я просто говорю о том, что вы сами должны разобраться, каков он для вас и что означает для каждого эта важная дата. Она должна иметь значение, но его никак не оценить за пятнадцать минут просмотра или покопавшись в памяти и вытащив из ее недр «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» — Речь затянулась и грозила превратиться в нравоучение. Этого Маргарита как раз собиралась избежать, а потому перешла к заключению: — В общем, лучший способ составить свое мнение — это, на мой взгляд, полное погружение в ситуацию, воссоздание атмосферы. Так что в музейный день, а он не за горами (через пару недель), едем на место событий под Можайск. — Впереди были главные слова, и Маргарита собрала всю волю в кулак для того, чтобы они прозвучали естественно: — Я уверена, что такая поездка прошла бы прекрасно, проводи ее Анжелика Карловна. — Имя-отчество Лики далось нелегко и, конечно, вызвало неотвратимую реакцию у публики: у одних — тихую грусть, у более впечатлительных — слезы в глазах, у самых ранимых — защитную улыбку. Все ясно — легко не будет. По Лике горевали искренне. С ней будут сравнивать, и держать равнение будет непросто. — Все-таки человек со специальным образованием и ее способностями к прекрасному изложению материала непременно сделал бы поездку очень увлекательной. Я не стану претендовать на ее место и не буду играть никаких ролей. — «А чем же, интересно, ты сейчас занимаешься?» — Хотя вру. Одну роль я все-таки сыграю. Как учитель французского, считаю себя вправе выбрать позицию противника и выступить перед вами от его имени. Никто не возражает? — Молчание. Но не тяжелое, а одобрительное. Уже хорошо. Забросив пробный камушек, Маргарита перешла в наступление: — Работа мне предстоит серьезная, так что и от вас я потребую содействия. Отлынивать никому не позволю. Кто бежит с войны — тот дезертир, а дезертирам во все времена позор и презрение. И не только от власти — «то есть от меня», — но и от соплеменников. — «Кто хочет организовать собственную войну с классом, может отказаться от моей затеи, но, насколько я знаю, среди ребят таких нет. Дерзун, конечно, на общественное мнение давно плевать, но она меня обижать не станет, а остальные, кажется, более зависимы от коллектива». — Поскольку я на французской стороне, вы обязаны (кто-то же должен) защитить интересы русской армии. Роли распределим через неделю. Я с удовольствием удовлетворю ваши пожелания, но у кого нет предпочтений, тому я должна помочь. А для того чтобы представить каждого в какой-то роли, мне нужно хоть немного времени.

— Вы считаете, недели достаточно? — Правый ряд, последняя парта. Голос ироничный, взгляд нахальный. Но вопрос-то не в бровь, а в глаз. Это — Маргарита напрягла память — Арефьев… Арефьев Никита. Да, точно, Никита. У учителя, работающего в школе долгие годы, на слуху имена даже незнакомых ему лично детей. Как ученики складывают байки про педагогов, так и учителя делятся своими впечатлениями об учениках. А уж об Арефьеве кто только не делился. И хулиган он, и дерзит, и учится через пень-колоду, и странностей выше крыши, и вообще выгнать бы его из школы и дышать полной грудью. Одна только Лика говорила: «Мальчик сложный, но голова умная. Умная настолько, что позволяет себе работать только над тем, что ей интересно». Интересна ли этой голове война с Наполеоном? Возможно, пока не очень. Но (Маргарита ответила Арефьеву энергичным кивком и одобрительным взглядом) не на ту напал:

— Никита прав. Иногда и всей жизни не хватит, чтобы разобраться в человеке. Я просто попробую, а не получится, так вы мне подскажете. Для того чтобы заявить мне: «Хочу играть того или иного человека», — вы должны ознакомиться с его личностью хотя бы приблизительно. Согласен?

— Согласен, — кивнул Никита.

«Еще бы ты с этим спорил, дружок».

— Для такого ознакомления недели достаточно?

— Допустим.

— Значит, и я смогу составить некое представление о вас. Конечно, мне сложнее, вы будете выбирать кого-то одного, а я изучать шестнадцать человек, но я пойду по простому пути. Я уже знаю исторических персонажей и попробую предположить, кто кому больше подойдет.

— А у нас нет слепых, — выпендрился Крылов, чем вызвал одобрительные смешки. — Некому играть Кутузова.

Учительница позволила себе улыбнуться, показывая, что оценила шутку. Но надо было отреагировать, что она и сделала незамедлительно.

— Сейчас будут, — пообещала Маргарита Крылову. — Теперь веселый смех звучал с одобрением в ее адрес. Улыбался даже Арефьев, и педагог похвалила себя за находчивость. Все-таки что ни говори, а беседа на равных всегда хороша. — В общем, войну предлагаю отложить до следующего классного часа, а пока давайте решать мировые проблемы. Их у нас предостаточно.

За дежурной процедурой знакомства, за разговорами о необходимости ношения сменки, дневников, соблюдения правил дорожного движения прошли следующие десять минут. Причем Маргарита извинилась заранее за то, что вынуждена повторять всю эту галиматью (так и сказала) взрослым людям, но уточнила, что иногда их забывчивость заставляет сомневаться в их взрослости. А посему: «Уж извините, но все же послушайте».

Конец ознакомительного фрагмента.