Завещание Паганини

Лариса Пригарина

Первые четыре рассказа из книги «Завещание Паганини» о детстве и взрослении итальянского виртуоза-скрипача, который сделал переворот в мире скрипичной музыки, подняв технику игры на высоту, недостижимую до сих пор для многих скрипачей.Произведения написаны пластичной, ритмичной, музыкальной поэтической прозой.

© Лариса Пригарина, 2024

ISBN 978-5-0056-8265-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Книга 1

Отец

Рассказ первый

— Сто чертей! Щенок! Полдня мается солнце, а он, бездельник, забыл про гаммы! Арпеджио, двойные, флажолеты! — И грозно нависает надо мной отцовский нос, по-орлиному хищный и смуглый, а взбесившиеся навыкате, глаза не жалеют меня и не слышат, их дело — давить, топтать, карать!

Давить, топтать, карать!

— Гадёныш! Тварь безмозглая, играй!!!

Вчера отец продулся в лотерею. Сегодня же, с утра, вином перебродившим, негодуя, кипела кровь фанатика и игрока, рождённого для казино и авантюр, как я — для скрипки.

Злой, тёмный, буйный мой отец тряс кулаками, устрашая, — они накажут меня больно и жестоко. А взмокшие цвета вороного крыла волосы прилипли кольцами к распаренному лбу: он хорошо поел и на губах его остались, не обсохнув, следы баранины в томатах и жареного на оливковом масле лука.

Он севшим от ругани голосом рявкнул:

— Не давать негодяю еды!

— Антонио! Ирод! — мать, осмелев, тигрицей налетела на отца, сметая юбкой со стола разбросанные карты. — Ах ты, дурак! Погубишь сына, изверг.

Отец стоял пред нею крупный и высокий, и возмущенный бранью: «бессовестная баба!» — не выдержал:

— Вон женщина, на своё место! В кухню, брысь!

Ударить бы её и смять, и изукрасить синяками. Чтоб постыдилась сунуться к соседям, стерва.

Но матери глаза, устав от страха и переживаний, жгли ненавистью и печалью; отец споткнулся, порываясь к ней. Чуть двинувшись, остановился, замер. И отступил.

— Убийца! Шесть лет ребёнку, а вытворяешь что над ним! Ты гад паршивый, душегуб! — накинулась она на мужа, достигнув края, насылая порчу: — О будь ты проклят, живодёр.

— О боже! Дура! На мою шею! — взмолился от души отец. И в гневе топнул башмаком: — Играй бездельник! Что развесил уши?! Иль тянешь время, паразит?

И я настроил скрипку, прижавшись к ней щекою, прислушался и заиграл.

В Сан-Лоренцо, в романском соборе Генуи громко ударил колокол и неспешно, важно, грузно растянулся и разнёсся, раскатился над окрестными домами и тенистыми улочками его густоязычный, мерный гул, его тысячемилевый, зовущий прихожан молиться и взывать к Всевышнему, раскатистый, баритоновый рёв.

Бам! Бом! Бим!

Бу-у-ум!

Да не забудьте господа Бога! Отца сущего, Отца небесного!

…Звук свалил меня на пол.

Придавил, как хорёк суслика, во время охоты.

И сжал предсмертным объятием виски.

Я упал.

Захрипел, задёргался, затих.

Родители стояли — и ни звука.

Мать подняла оброненную мною скрипку — живую и без трещин. И серое лицо её жило в аду.

— Врача, — произнесла она.

— За доктором, — растерянно — отец.

Он чувствовал неведомую робость, смотря нашкодившим котом: и я не я, сметана не моя, в чём дело, господа?

— Всё ты! Довёл ребёнка манией состряпать скрипача!

— Ну хватит! — не выдержал отец брюзжания жены. Просил, не глядя: — Помоги.

И отнесли меня в дальнюю комнату с решетчатыми, в медной вязи окнами. Сопя, вздыхая и кляня, за доктором послали.

Явившись, лекарь не развеял их сомнений, пообещал:

— Намучаетесь вы с ним.

И он раскрыл добротный расписной кошель, привычно взял протянутые ему деньги и опустил флорины в кожаные недра. Ушел.

* * *

Проснулся ночью я глубокой, и густо-синей, и прохладной, окутанной безмолвием звёздным — спи, небо, спи!

На стены натыкаясь, я ушел из комнаты с решетками на окнах — ковали для изящной клетки, но не для дома скрипача.

Пуста дорога и темна, людскими башмаками стёрта, колёсами карет, я брёл по ней навстречу морю, его дыханию и шуму. Раскинулось и растянулось, и раздалось, и разлеглось!!!

Эй, море, это я. Пришел. Не узнаёшь?

Ты отчего устало дышишь, ворочаясь без отдыха в лагунах, смолкая среди гладких скал? Что, холодно, знобит?

Проснись! Эй, море!

Я к тебе пришел. Ты видишь?

Море, пой. Для меня и тихо. Никому не слышно.

Бриз, ракушки, песок — спят.

Море, пой. Валуны и креветки — спят.

Ночь-бродяжка, сомкнула губы на влажном, горьком твоём плече.

А звёзды, звёзды! Надежда ночи, глаза-гранаты, сапфиры-слёзы — вот сколько их! Объять — не удержать!

Развеются по ветру, если разжать ладони.

Как невозможно уйти от них и заслониться или укрыться ни дереву, ни человеку, ни птице, ни цветку, ни зверю — никому!

Ай, море, море, ты поёшь? Поёшь ли ты?

А звёздные дороги в чёрном небе тихи и беспечальны, бессуетны. Иди по ним к восьми ветрам в любую сторону.

И всё молчит. Всё.

Звёзды, звёзды, не тянитесь к морю, не касайтесь глуби остриём лучей. Пальцы-свечки, не волнуйте светом недра-темноту.

Тише, звёзды, не будите скрипку.

Спит она. Тут на плече. Легко дышат её деки цвета поздней вишни, тёмно-красной. Спелой.

Отчего я плачу? Отчего мне горько?

Слился с морем. Скрипка спит.

И мы вместе.

Я несчастлив? Несвободен?

Хризантемы-звёзды, вы, гранаты-звёзды!

Что сильнее: ненависть или знак доброты?

Кто ответит, кто утешит? Кто поймёт и кто защитит?

Дом — тюрьма.

Там бьют. И не любят. Не жалеют, терпя. Не умеют прощать.

Есть дом, где не лгут?

Есть дом, где прощают и любят?

…По белым камням переулка вернулся я домой.

Франческо Ньекко

Рассказ второй

Бег солнца. Звон лазури. И гул колоколов.

Сияние и жар!

Ну, солнце, ну! Златится, дышит и смеётся. Печёт, ликует, будит. И венчает.

А голоса соборных чаш колоколов, взмывая, увлекали торжеством и бунтом, тонули, вязли, расходились в синей топи-густоте. Никто не мог спасти их, вытащить из тверди неба и лазури. Они звучали для людей и неба, Бога.

— Синьор! Синьор! Где дом со львами? — мой голос рвётся ранней паутиной. Тщедушен, мал и слаб.

Великаны-дворцы, особняки и виллы, сомкните крыши и балконы над заплутавшим ребёнком!

Я потерялся, отбился, устал…

— Где же дом, где же дом?

В чёрном футляре, вытянувшись, спит скрипка: ей тесно и нечем дышать.

— Львы?! — встряхнулся прохожий. И я увидел изумительные глаза: по краю агатовых зрачков взмывал, золотясь, огонь. Погруженный в себя синьор взорвался петардой: — Откуда в Генуе львы? Их дом в Африке, мальчик. А у нас… — И он ожил приневоленной птицей, узнавшей дыхание встречного ветра; о небеса! о солнце! море! камни! звуки!

Приблизил он лицо, и я заметил, как нервная полоска рта поджалась и осветилась белизной зубов.

Лицо его играло смехом, словно мозаика светом в глубине собора.

— Синьор! — пытался объяснить я незнакомцу. — Дом с ручками дверными из львиных морд и лап, хвостов!

— Да-а? — удивился синьор, любезно осведомившись. — Скажи, ребёнок, лапа льва с когтями, и втянуты они в подушки иль выпущены для охоты?

Я отпрянул.

— Хорошо, — сочувственно смотрел синьор, пустясь выпытывать: — Дверь, где лев отрастил оранжевые космы и обнажил клыки, разинув пасть?

И, протянув руку, погладил кольца моих волос.

— Почему лев разинул пасть? — я отстранил его руку: к чему клонит худой, как иссохшая камбала, человек с поджатыми к бокам костлявыми локтями?

— Ты видел львов живых? Когда в их космах путается солнце, а гривы светятся корками апельсинов? — не унимался человек. Задумавшись, заметил: — Это рыжий хозяин готов к прыжку. — И пояснил: — В доме «со львами» живёт скрипач.

— Да, синьор, он должен там жить, мне сказали, — ответил я, смущаясь.

— Франческо Ньекко — его имя.

— Да, но…

— Не «но». Да, да и да! — Разошелся человек-камбала с играющим светом лицом, нежным и обольстительным.

На удлинённом жёлтом лице увидеть можно всё: от утомления до вдохновения, что выше суеты.

— Пойдёмте!

— Куда? — я растерялся, но мне льстило его «вы» и я не знал, довериться ему иль оттолкнуть.

— К кому вы шли.

— Стойте! Не пойду, — упёрся я, смутившись и не зная, на что способен прохожий.

— Пойдёшь.

— Нет, нет и нет! — Финита. Всё.

— Франческо Ньекко — я, — признался облегчённо он, скокетничав, довольный: — Так я похож?

— Не знаю.

И ощутил я запах незнакомый, и отступил.

— Духи, — сказал мужчина, улыбнувшись тонко. — Иль наслаждаться ароматом лишь женщины должны? О, красота не претит и мужчинам.

— К-красота? — я поразился. — Мужчинам? Но зачем?

— Синьорино, — непривычно ласков он, изыскан, утончён. — ты полагаешь, от мужчины воняет луком и бельём несвежим? Сие нормально, да? — И округлил огневые с угольными зрачками глаза.

Нормально, да. Чесноком, потом и винными парами. Взопревшими подмышками. Как у папы и его друзей после таверны.

— Бедняга, — пожалел ребёнка с улицы, приободрив: — всё впереди, синьорино!

Он произнёс слова, и я их понял много лет спустя.

— Послушай! — встрепенулся он, — я покажу тебе, пойдём.

Вот дом. Вот ручки с львиными клыками — их выражение непонятно. Обнюхают? Сожрут? Сыты иль голодны?

Не побоялся взяться за них Ньекко. Дверь поддалась — о господи! Мы понеслись сквозь стрельчатые арки, галереи, анфилады комнат. Мозаика! И витражи! И фрески, и картины!

Вы, залы, комнаты и стены, не мчитесь. Я запомню вас. Лепные потолки, орнамент, их мавританский пряный аромат и чудная резьба на дверях. И люстры из стекла цветного матово горят. Изысканная мебель, пастельные тона. Какое чудо — дом! Какое диво!

Остановились, отдышавшись в лимонной бархатистой зале.

Клавикорд. Откинутая крышка. На отсвечивающей, как ночное небо, поверхности отдыхало тонкое тело скрипки.

Я замер, позванный ею.

Ньекко — изумительное чутьё — уловил моё движение к ней.

— Зовёт? — понял меня хозяин дома.

Конец ознакомительного фрагмента.