Академия под ударом

Лариса Петровичева, 2022

Если девушка выставила на окно цветок сластолиста, значит в дом пришла беда – жить совсем не на что. Но явившийся к недавно осиротевшей дочери генерала Леклера Оберон Ренар почуял дух не только беды, но и преступления. Декан факультета темной магии привык сражаться с порождениями зла. Кто и почему так упорно преследует хрупкую и на первый взгляд совершенно безобидную генеральскую дочь? Он еще не знает, что попытка спасти девушку поставит под удар всю Академию магии. Какие загадки ждут героев в заваленной хламом кладовке? Перестанет ли хохотать над победителем нечисти ползучая живая тьма в зеркалах?

Глава 2

Дорога в Академию

Часы пробили семь.

Оберон открыл глаза и несколько секунд не мог понять, где находится и почему угрюмая обстановка его холостяцкой спальни вдруг превратилась в воздушную девичью горницу с розовыми букетами, зеркалами и кремовыми обоями.

Потом он вспомнил.

Элиза едва слышно вздохнула во сне. Какое-то время Оберон смотрел на нее — кожа, кремово-жемчужная в утреннем свете, темные завитки кудрявых волос, рассыпанные по подушке, тонкий абрис плеча и руки — и чувство, которое наполняло его, было давним и забытым.

Надо ли оживлять его? Надо ли надеяться?

Усилием воли Оберон отогнал ненужные размышления, вернувшись в привычное спокойное расположение духа. Вчера он поступил правильно, в очередной раз доказав верность давней клятве защищать людей от порождений тьмы. В старые времена охотник на оборотней просто стоял и смотрел бы, как сгибельник делает его работу — и Оберон обрадовался, что времена изменились.

Запах, что поднимался от волос и кожи Элизы, был легким и свежим. Оберон прикрыл глаза, усмехнулся. Он просто дышал, и сердце начинало биться быстрее, и волосы шевелились, и что-то стучало в висках: возьми ее. Присвой. Она и так твоя. Ведь победитель чудовищ имеет право на награду — так возьми ее сейчас: теплую, спящую, живую.

Пусть она станет твоей, ты заслужил это. Неужели ты не хочешь счастья? Пусть даже такого, отравленного?

Оберон машинально дотронулся до груди, бесшумно поднялся с кровати и двинулся в сторону белой двери в ванную. Стоило ему дотронуться до ручки, как в груди заныло, задергало, и Элиза села в кровати, разбуженная болью.

— Что вы здесь делаете? — испуганно спросила она, словно не поняла, откуда Оберон тут взялся. Потом Элиза провела ладонями по лицу и вспомнила все, что случилось вчера. — Ах да… Доброе утро, Оберон.

Оберон сделал шаг назад, и боль унялась. Судя по румянцу, который зарозовел на щеках девушки, ей тоже стало легче.

— Доброе утро, Элиза, — ободряюще улыбнулся Оберон. — Как вы?

Сонная мягкость утекала из девичьих черт. Элиза дотронулась до груди под яремной ямкой, и в ее лице появилось нечто похожее на интерес исследователя.

— Между нами примерно десять шагов, — сказала она и, усмехнувшись, добавила: — Слава богу, мы можем…

Оберон кивнул. Справлять нужду на глазах у девушки — это было бы невыносимо, и Элиза вполне разделяла его чувства.

— Сделаете эти десять шагов? — спросил он, и Элиза кивнула и выскользнула из-под одеяла. Вот ситуация, о которой они лет через пятнадцать будут говорить со смехом. «Представляете, мы были вынуждены спать в одной постели из-за заклинания! Хорошо, хоть в уборную ходили по отдельности».

Сейчас было не смешно. Оберон — посторонний человек, и если вчера она испытывала благодарность за свое спасение, то сегодня в ней пробудились растерянность и неловкость.

Да и с чего он вообще решил, что у них будет что-то общее через эти пятнадцать лет?

Взяв со стула платье и чулки, Элиза подошла к нему, Оберон открыл перед ней дверь и произнес:

— Десять шагов. Помните.

— Я помню, — кивнула Элиза и нырнула в ванную. Оберон закрыл дверь и устало привалился к стене.

У судьбы дурное чувство юмора. Если уж ей так хотелось, чтобы Оберон завел с кем-то отношения, все же не следовало пришивать его к девушке заклинанием. Из ванны послышался плеск воды, негромкое пение, и все это было таким спокойным и домашним, что Оберон невольно напрягся.

Незнакомые или забытые чувства приводили его в некоторое замешательство. Он прикрыл глаза, падая в прошлое, в солнечное летнее утро, где Женевьев выскальзывала из пенной ванны, как богиня, и весь мир был открыт перед ними и их любовью.

Когда-то он был счастлив. А потом сам все закончил — потому что другого выхода у него не было.

Кто на его месте поступил бы иначе? Какой безумец?

«Ты обещал, — шевельнулась тьма в зеркале. — И ты снова обманешь».

— Шел бы ты… — посоветовал Оберон. — Большими шагами и не оглядываясь. Понял?

Тьма рассмеялась. Она знала Оберона лучше, чем он знал себя.

«Лже-ец, — протянула тьма, рассыпалась шелестящим смехом, похожим на зимний ветер над могилами. — Лжец, который прикрывает свою ложь давними клятвами».

Плеск воды оборвался. Через несколько минут Элиза, умытая, причесанная, полностью одетая, вышла из ванной и спросила:

— Кто-то заглядывал? Вы с кем-то говорили.

Оберон улыбнулся, и тьма в зеркале рассеялась.

— Сам с собой, — ответил он. — Давняя привычка, которую я никак не могу побороть.

Элиза сделала шаг в сторону, давая ему дорогу.

— Десять шагов, — сказала она. — Я помню.

Когда они вышли из комнаты и направились в столовую, откуда уже веяло аппетитным запахом омлета с беконом и грибами, то Оберон не удержался и заметил:

— Такое чувство, Элиза, что мы все-таки женаты.

Элиза хмуро посмотрела на него и сказала:

— Давайте не будем об этом. Потому что у меня чувство, будто мы два каторжника в колодках.

— Вижу, вы окончательно освоились в моем обществе, — улыбнулся Оберон. — Не боитесь говорить правду. Но вообще вы думаете о моем ночном предложении. И не знаете, как к нему относиться.

— Читаете мои мысли? — предположила Элиза. Они сели за стол, слуга поставил перед Обероном тарелку с омлетом, и только теперь он понял, как сильно проголодался.

— Нет, — беспечно ответил он. — Просто знаю людей и понимаю, о чем может думать такая девушка, как вы. Мое предложение в силе, Элиза. И в нем нет подвоха, можете не бояться.

Элиза посмотрела на Оберона так, словно сомневалась в его душевном здоровье.

— Вы настойчивы, — заметила она, взяла вилку, но есть так и не начала. — Оберон… я могу говорить с вами откровенно?

В эту минуту она была невероятно мила. Хрупкая статуэтка, но эта хрупкость лишь маска, и за ней Оберону виделся сильный, несгибаемый характер.

И это было только начало ее пути. Какой станет Элиза, когда пройдет свой путь до конца?

«Она мне нравится, — признал Оберон. — Она мне по-настоящему нравится».

— Вы порядочный человек, — сказала Элиза, крутя в пальцах вилку. На щеках выступил румянец, делая девушку по-настоящему живой. Оберон вспомнил, как вчера заставил ее раздеться, и почувствовал укол стыда.

Декан факультета темной магии по определению дрянь. Когда возишься с порождениями мрака, то невольно заимствуешь у них некоторые черты. С кем поведешься, от того и наберешься, — идеально сказано. И Оберон невольно обрадовался тому, что Элиза смотрела глубже и видела лучше.

— Вы мне льстите, — привычная улыбка скользнула по губам. Оберон привык улыбаться — так было проще. Человечнее. Элиза посмотрела на него так, что он осекся, поднес палец к губам: молчу-молчу.

— Про факультет темной магии говорят, что там нет хороших людей, — продолжала Элиза. — Что там учатся убивать и получать от этого удовольствие. Но вы другой, вы… — Она отложила вилку и едва слышно промолвила: — Если бы вы были мерзавцем, то надругались бы надо мной этой ночью. Вас никто бы не остановил, вы в своем праве. Но вы этого не сделали, и я… я очень благодарна вам, Оберон.

Оберон понимающе кивнул. Она была права. Любой из его коллег не упустил бы случая и полакомился сладеньким.

А Оберон Ренар просто заснул. Потому что клятвы, которые он принес много лет назад, были для него не просто словами.

Он ведь все еще мог пойти на поводу у того, что заталкивал в глубину души. Мог бы сейчас разложить эту кудрявую девчонку на столе и взять — рваными грубыми движениями, просто ради того, чтобы успокоиться. Кажется, его взгляд изменился: Элиза вздрогнула, опустила глаза и вновь взялась за вилку.

Серебро — мягкий металл. Она не убьет и не особо сильно ранит, даже если будет очень стараться.

— Продолжайте. — Оберон вдруг поймал себя на том, что быстрыми движениями крошит хлеб на скатерть: когда-то мать ругала его за эту привычку так, что по всему дому отдавалось. — Я хороший человек. Вы мне благодарны.

— Вы смотрите на меня. Говорите со мной, — в голосе Элизы пульсировал страх и надежда. — Но вы видите не меня, а кого-то другого. И говорите — с ней. И защищаете — ее, а не меня. Оберон, я все понимаю. Я вам очень признательна. Но если ваши намерения все же больше похоти или самолюбия, то… — Она подняла глаза от тарелки и посмотрела на Оберона так, словно пыталась прочесть его мысли. — То повторите ваше предложение тогда, когда будете видеть во мне меня, а не кого-то еще.

Несколько долгих минут они молчали, глядя друг на друга. Оберон чувствовал себя мухой, увязшей в меду.

— Я убил свою жену через три дня после свадьбы, — произнес Оберон. Признание получилось неожиданно легким и спокойным, будто он говорил о том, что выкурил сигару. Он даже подумать не мог, что однажды будет говорить о смерти Женевьев вот так. — В ней проснулись ведьминские способности, неукротимые, к сожалению. Они лишили ее разума и превратили в чудовище. Я был вынужден убить ту, которую обещал любить и защищать, — иначе она уничтожила бы не только меня, но и еще многих людей. С этим ничего нельзя было сделать.

На мгновение он увидел: нестерпимо яркое солнечное утро, смятая постель, кровавые пятна на белоснежных простынях. Лицо Женевьев, серое, мертвое, было запрокинуто к потолку. Пальцы сжались и разжались — Паучья ведьма умерла. Заклинание, брошенное Обероном, выжгло ей мозг.

Не из той ли простыни скрутили сгибельника для Элизы Леклер?

«Лжец», — прошелестела тьма. Вроде бы Оберон привык к ее голосу, но теперь покрылся ледяным потом.

Элиза поднесла пальцы к губам, словно хотела удержать рвущиеся слова. Глаза влажно заблестели.

— И я смотрю на вас и вижу Женевьев, — закончил Оберон. — Ту, которую клялся любить и оберегать перед алтарем, перед лицом Господа. Ту, которую потом обязан был убить. Вы правы.

— Боже мой… — прошептала Элиза. Оберон видел пульсирующие нити страха в ее ауре, но кроме страха там было еще что-то. — Боже мой, Оберон… это…

Ей не хватило слов. Она зажала рот ладонями, зажмурилась, сокрушенно покачала головой.

— Это ужасно, согласен, — кивнул Оберон, стараясь говорить с прежним спокойствием. — Самое забавное, что меня даже наградили за это. Убитая Паучья ведьма — это орден Святого Горго первой степени. Плюс деньги, его величество был очень щедр. Я согрешил, а мой грех назвали подвигом. Потому что Паучью ведьму почти невозможно уничтожить, а я вот справился. Выжег мозги своей жене. Той, которую тогда любил больше жизни.

Ему вдруг захотелось говорить. Рассказать этой испуганной побледневшей девчонке о своих бессонных ночах, о живой тьме, что ползет за ним сквозь все зеркала мира, об осенней тоске, которая не разжимает пальцы даже в зной на макушке лета. Но Оберон прекрасно понимал, что после этого между ними может быть только холод и ночь.

Он убьет саму возможность душевного тепла и понимания. Раздавит птенца в яйце.

Элиза убрала салфетку с коленей и встала. Помедлила, закусив губу, а потом протянула Оберону руку.

Это было настолько неожиданно, что он послушно поднялся из-за стола и не сразу понял, что Элиза обняла его. На мгновение боль в груди ожила и растаяла; Оберон сжал зубы, чтобы унять нервную дрожь.

— Мне так жаль, Оберон, — услышал он. — Мне правда очень-очень жаль. Это страшный выбор и страшная ноша. Но… но если ваша жена стала Паучьей ведьмой, то это была уже не та женщина, которую вы полюбили. Ваша Женевьев умерла раньше. Мне очень жаль, Оберон.

Оберону захотелось рассмеяться — и завыть.

— Жалеете меня? — спросил он. Элиза была такой тоненькой и легкой, что он испугался — не сломать бы неловким прикосновением — и все же обнял, нырнул лицом в каштановые кудри и вдруг почувствовал себя живым.

В этот миг прошлое не имело над ним власти. Ничего не было — только эта девочка в его объятиях, которая открыла свою душу и приняла его.

— Нет, — услышал Оберон. — Вам не нужна моя жалость. Я просто разделяю вашу боль.

Где-то далеко рассмеялась тьма в зеркалах: тихо, почти неслышно.

* * *

Вещей оказалось неожиданно много. Элиза собиралась взять только самое необходимое, но этого необходимого было столько, что набралось уже три чемодана. Оберон сидел на стуле, смотрел, как служанки со всеми осторожностями упаковывают пушистую песцовую шубу — ну а как же без нее зимой на севере, и Элиза бросала осторожные взгляды в его сторону, делала вид, что все в порядке, и понимала, что ей любой ценой нужно остаться в одиночестве.

Отец всегда говорил: сначала подумай, а потом говори и делай — и Элиза видела, что поступила правильно, когда обняла Оберона в столовой, спрятав свой страх под сочувствием. Но сейчас ей становилось все хуже.

В ее душе что-то звенело и рвалось. Элиза уже знала это чувство — оно нахлынуло на нее сразу же после того, как из кабинета отца донесся выстрел.

Оно будто бы надрывало ткань ее жизни.

Элиза прекрасно понимала: у человека, который занимает пост декана факультета темной магии, руки в крови не то что по локоть — по плечи. Он охотился и убивал: ведьмы, оборотни, златеницы, двоедушники, среброеды — да, чудовища, но они были и людьми. И он сделал то, что должен был сделать, когда понял, что его жена — Паучья ведьма.

Она принесла бы много боли и горя другим людям. И Элизе страшно было представлять, что творилось в душе Оберона, когда он нанес удар.

Он ведь любил свою жену, он не притворялся, рассказывая о своем чувстве. О нелюбимых не говорят с таким взглядом. Элизе страшно было подумать о том, что чувствует Оберон, с чем он живет каждый день.

— Миледи, а это? — спросила служанка, вынув из шкафа палантин из пашмины и шелка. Когда-то его привез отец и рассказал, что райские птицы, которыми он расшит, обязательно принесут своей владелице счастье и любовь.

— Берите, — кивнул Оберон. — Там бывает очень холодно.

Элиза представила академию — огромный замок с бесчисленными коридорами, высокими потолками, узкими окнами — и невольно поежилась, представив, как по комнате гуляют ледяные сквозняки.

— Когда придет нотариус? — осведомилась она. Молчать было уже невежливо, но Элиза понятия не имела, о чем теперь говорить, и не чувствовала ничего, кроме неловкости.

Она прекрасно понимала, что провела эту ночь в одной постели с убийцей. Но признание Оберона задело Элизу глубже, чем она предполагала.

«Он чудовище, — подумала она и тотчас же добавила: — Он одинок и несчастен».

Оберон щелкнул крышечкой потертых часов — Элиза удивилась тому, что у настолько обеспеченного джентльмена настолько непритязательные часы — и ответил:

— К полудню. Подпишем все бумаги и поедем на вокзал. Да, мне еще надо поговорить со слугами.

— Разумеется, — кивнула Элиза. — Теперь ведь это все ваше.

«Как и я», — подумала она, но не сказала об этом вслух. Оберон поднялся со стула, прошел по комнате, выглянул в окно. День был совсем осенним — серым, скучным. Моросил мелкий дождь, улицы были темны. От лета не осталось и воспоминаний.

Ну и пусть его. Пусть уходит подальше это страшное лето, которое отняло у Элизы отца и разрушило ее жизнь. Она не будет жалеть о нем.

В груди заворочалась боль, и Элиза не удержала едва слышного вскрика. Оберон поморщился, сделал шаг от окна, и боль улеглась.

— Десять шагов, — извиняющимся тоном произнес он. — Я совсем забыл о них. Простите, Элиза.

Пашмина отправилась в четвертый чемодан, к бумажным сверткам с бельем. Уезжая в дом своего мужа, Элиза обязательно взяла бы с собой украшения, но они давно были проданы. Элиза оставила себе лишь маленькую подвеску: розовая жемчужина в серебре напоминала о матери. Когда-то отец подарил эту жемчужину ей на свадьбу — для этого ему пришлось продать свою лошадь.

— Кажется, это все, — сказала она. Голос дрогнул, Элизе на мгновение сделалось так тоскливо, что она едва не расплакалась. Оберон правильно понял выражение ее лица, потому что негромко произнес:

— Я подожду снаружи.

Служанки торопливо вышли за ним, комната опустела. Элиза привалилась к закрытой двери и несколько минут стояла просто так. Вот она и покидает свой дом…

От этой мысли становилось пусто и холодно. Здесь Элиза провела всю свою жизнь — вернется ли когда-нибудь? Она медленно пошла по комнате — так, словно пыталась запомнить ее навсегда.

Слезы полились сами. Жизнь Элизы стала чем-то маленьким, как березовый листок на ветру. Она дотронулась до столбика кровати, провела пальцами по прикроватному столику, печально посмотрела на потертого плюшевого медведя, который сидел на подоконнике и глядел на мир единственным оставшимся глазом — старый верный сторож, он не уходил со своего поста.

«Не бойся! — услышала она его беззвучные ободряющие слова. — Справимся, перебедуем!»

Элиза шагнула к окну, взяла медведя и тотчас же задохнулась от боли, пронзившей грудь.

Десять проклятых шагов.

Из коридора донеслось сдавленное шипение сквозь зубы. Элиза отпрянула от окна, представила, как Оберон стоит у дверей, и на его лбу выступают капли пота.

— Элиза, — услышала она. — Пришел нотариус.

— Иду! — Элиза быстрым шагом прошла по комнате и вышла, больше не оборачиваясь.

Долгие проводы — лишние слезы.

Компанию нотариусу составляли юрист и человек из банка — все трое были похожи, словно братья: одинаковые темно-серые костюмы, одинаковые прически, даже спокойно-равнодушное выражение лиц. Четверть часа ушла на зачитывание бумаг, по которым господин Оберон Ренар приобретал все движимое и недвижимое имущество госпожи Элизы Леклер, включая долги и платежи по залогам, еще четверть часа ушло на подписание бумаг. Среди документов, которые подписывал Оберон, были и какие-то дарственные, но у Элизы так шумело в ушах, и сердце колотилось так громко, что она не поняла, какие именно вещи он дарит и кому. Когда троица раскланялась и покинула дом, Элиза обнаружила, что по спине ручьями струится пот.

— Вот и все. — Улыбка Оберона была спокойной и ободряющей. — Теперь мне нужны слуги.

Они спустились в гостиную — там, сев на диван, Элиза вдруг заметила, что до сих пор прижимает к себе старого медведя. Слуги выстроились перед Обероном, и тоска снова дотронулась до Элизы липкими пальцами.

Это уже не ее дом. Это не ее жизнь.

— Итак! — Оберон держался уже совершенно по-хозяйски, и слуги слушали его, опустив головы. — Мы с миледи Элизой уезжаем на север, в академию. Вам будут задавать множество вопросов о нас. Отвечайте, что мы помолвлены и вернемся весной, после окончания учебного года. Свадьбу сыграем раньше, осенью.

Госпожа Анжени вопросительно посмотрела на Элизу, словно хотела спросить, правда ли это. Элиза сделала вид, что не заметила ее взгляда.

— Вы, госпожа Анжени, — Оберон посмотрел на домоправительницу, она поклонилась, — записывайте тех, кто будет проявлять особый интерес, и немедленно сообщайте мне о них через артефакты моментальной почты. Сегодня же я распоряжусь о начале большого ремонта в доме, бригаду мастеров вам пришлют из Министерства магии.

Ремонт? Элиза удивленно взглянула на Оберона. Зачем это ему? Дом был в идеальном состоянии, отец всегда заботился о нем.

— Ремонт, милорд? — переспросила госпожа Анжени. Оберон кивнул.

— Да. Перестелить паркет во всех комнатах, снять все обои со стен и наклеить новые, полностью заменить системы отопления, канализации и освещения, — произнес он. — Сейчас я могу сказать точно: генерал Леклер не покончил с собой. Он был убит. Его убийцы вчера вечером пытались расправиться с миледи Элизой, и у меня есть подозрения, что все дело в этом доме.

Он сделал паузу и добавил:

— И надо найти, что именно им было нужно.

* * *

— Почему вы так уверены, что все связано именно с домом?

Элиза заговорила с ним только тогда, когда они вышли на перрон и встали под навесом в ожидании поезда. Всю дорогу до вокзала она молча сидела на скамье экипажа, и о ее волнении говорили лишь пальцы, намертво стиснувшие ручку маленькой сумки. Оберон даже подумал, что не сможет их разжать, — ему захотелось прикоснуться к этим побелевшим пальцам, успокоить девушку, но он ничего не сказал и не сделал. Моросил мелкий дождь, на шляпе и вуали Элизы красовались жемчужные россыпи капель, словно осеннее небо оплакивало ее судьбу.

В день, когда хоронили Женевьев, тоже шел дождь. Оберон не знал, почему вдруг вспомнил об этом, почему перед ним вдруг встало кладбище и он сам, почти не отличимый от мертвеца.

Пассажиров было мало. Осенью люди предпочитают отправляться на юг, а не на север. Кому нужны края морошки и сосен, если где-то есть теплое синее море? Прошел разносчик газет, наткнулся на каменное лицо Оберона и не осмелился предлагать товар. Прошли важные проводники в темно-синих мундирах, встали на разметке. Разносчик газет снова махнул свежим выпуском «Ежедневного зеркала», но так и не нашел покупателей.

Передовицу украшал портрет ее величества Раймунды с черной полосой. Сорокадневный траур истекал послезавтра, принц Эдвард готовился надеть корону.

Говорили, что он будет хорошим королем. Оберон почему-то радовался тому, что все маги испокон веков могли позволить себе плевать на любых королей, плохих ли, хороших. Это короли приходили к магам и кланялись им в ноги.

— На вас напали именно тогда, когда вы выставили сластолист, — объяснил Оберон. — Значит, птичка ускользнет из клетки, у дома будет новый хозяин. Значит, надо торопиться, убить ее и его — злоумышленник не думал, что вы будете ночевать одна. Начнется неразбериха, суета, следствие. Слуги разбегутся, дом опустеет. Можно будет прийти и взять необходимое. А убивать вас до этого было все-таки опасно. Дочь и отец умерли в один месяц, какой-нибудь ретивый следователь мог увидеть, что дело нечисто.

Он сжал переносицу и добавил:

— Иногда я просто чувствую, что все вот так, а не иначе.

Элиза понимающе кивнула. Вдалеке показалась тяжелая морда паровоза в окружении дыма — будто дракон выползал из норы, — и Оберон невольно ощутил прилив сил. Он любил путешествовать, ему нравились поезда и дорога, особенно в приятной компании.

Возле ног Элизы что-то завозилось и негромко запищало. Оберон увидел рыжего щенка — маленького, пушистого, смотревшего с самым несчастным и умоляющим видом: возьмите меня, пожалейте меня! Элиза ахнула, присела к щенку, погладила, защебетала что-то бессмысленно ласковое.

— Какой маленький! Ты чей?

Щенок, разумеется, не ответил. Он усердно замахал хвостишком, пустился чуть ли не в пляс: Элиза понравилась ему, и он всеми силами старался показать, насколько он хорош и каким замечательным другом и защитником станет. От шерсти рассыпались искры, прожгли подол дорожного платья, но Элиза этого не заметила.

— Это не собака, — произнес Оберон, всмотревшись в щенка. — Это квиссоле, у них тут, должно быть, лежка неподалеку.

— Квиссоле? — удивленно спросила Элиза, гладя щенка. — Что это?

— Магический зверь, — объяснил Оберон. — В древние времена они сопровождали каждого мага. Если хотите, возьмите его. В академии можно держать животных.

Элизе не надо было предлагать дважды. Она подхватила щенка на руки, рассмеялась, и Оберону подумалось, что это, должно быть, первое радостное событие для девушки за много дней. И в замке ей будет не так одиноко и тоскливо.

— Спасибо. — Она посмотрела на Оберона с таким теплом и любовью, что ему сделалось мучительно неловко, почти как утром в столовой. — Мне всегда хотелось завести собаку.

— Вот и она, — улыбнулся Оберон. Поезд подошел к перрону, и проводники принялись открывать двери и ставить лесенки для пассажиров. Засуетились мальчишки в красных сюртучках, катя телеги с чемоданами и коробками в сторону отсеков для багажа. Элиза вдруг вздохнула, словно вспомнила, где находится и куда едет.

— Нам пора? — спросила она. Оберон кивнул, девушка взяла его под руку, и они пошли к проводнику.

В купе уже горели лампы, а на столике лежала свежая газета и стояли стаканы с чаем и вазочка с печеньем. Элиза сняла шляпку, села и, сбросив пелерину, принялась устраивать в ней гнездо для щенка. Тот со знанием дела вытер лапки о ковер, запрыгнул к хозяйке и свернулся клубочком среди шелка и кружев. Элиза забыла о своих бедах, и Оберон поймал себя на мысли о том, что теперь ему тоже легко.

Он откинулся на мягкую спинку дивана, взял газету. Стенания по поводу смерти ее величества Раймунды уже успели утратить истерический тон: в основном все статьи прославляли будущего государя. Оберон перевернул страницу и снова подумал: как хорошо, что он может позволить себе относиться к королям и их воле с исключительным равнодушием.

Ни один владыка не станет спорить с магами. Маги защищают мир и людей от порождений тьмы, и вызывать их гнев — значит ставить под удар всю страну.

Не будут Оберон и его товарищи лазать летом по болотам — к осени навьи опустошат Восточный предел. Там, где сейчас поселки и пшеничные поля, будет лишь бесплодная земля.

— Что там пишут? — поинтересовалась Элиза. В коридоре послышались шаги, в соседнем купе громко потребовали вина. По перрону пробежал последний мальчишка в красном, волок забытый чемодан. Проводник грозил ему кулаком, но мальчишка не обращал внимания.

— Все, как обычно, — ответил Оберон. — Ее величество Раймунда была славной государыней, ее сын будет славным государем. Вы уже придумали, как собаку назовете?

Щенок звонко чихнул, зевнул и закрыл глаза. Было видно, что он уверен: его жизнь удалась. Элиза улыбнулась.

— Пайпер, — сказала она. — Есть такой цветок, пайперлин розовый. На юге. Отец рассказывал мне о нем.

— Отличное имя, — одобрил Оберон. — Вообще квиссоле замечательные звери. Верные, ласковые. Он станет вам настоящим другом.

Поезд мягко качнулся, попятился назад и медленно-медленно поплыл вперед. Провожавшие махали пассажирам, дождь шел все сильнее, и Оберон ощутил ту легкую грусть, которая всегда бывает, когда уезжаешь. Элиза смотрела в окно с усталой задумчивостью, и Оберон невольно пожалел ее. Вся ее жизнь переменилась ровно за сутки — вот она едет на север, в академию, которой иногда пугают детей, и ей еще никогда не было так грустно и одиноко.

— Все будет хорошо, — серьезно сказал Оберон. — В академии вы будете в полной безопасности, а соседство со мной скоро закончится. Не вечной же будет эта цепь.

— Я никогда никуда не уезжала, — призналась Элиза. — Мне сейчас не по себе.

Она не успела договорить.

Оберон запер дверь в купе сразу же, как только они вошли, — и сейчас ее открыли ключом проводника. Он успел выставить защитный блок и в то же мгновение почувствовал удар в грудь, а затем в живот.

Его сбросило с дивана на пол. Газета взлетела испуганной птицей, упала на диван, и издалека донесся свист. В купе скользнул темный силуэт — высокий мужчина держал в руке самый заурядный пистолет, к дулу золотым шнурком был прикреплен артефакт, усиливающий выстрел.

Вместо лица клубилась тьма, дымная, пахнущая гарью — падая в колодец без дна, Оберон смотрел в эту тьму и в голове пульсировало: «Вот и все. Вот и все». Кажется, Элиза вскрикнула и затихла. Сквозь пульсирующую боль, что выворачивала его наизнанку, Оберон все же смог швырнуть отражающее заклинание — и в этот момент его ударило снова, впечатывая во мрак огненным кулаком.

Далеко-далеко завизжал Пайпер. Умолк.

* * *

— Вытягивайте ее. Я справлюсь.

Голос Оберона долетал до Элизы глухо, словно через подушку. Кругом был серый сумрак, сквозь который пробивалась боль в груди. Вот пришло осторожное прикосновение, исчезло, и боль неохотно сделала шаг назад. Элизу потянуло куда-то вверх, к звукам, жизни, свету.

Где она? Что случилось?

— Миледи? Вы меня слышите?

А это уже говорил незнакомец, возможно, тот, кто до нее дотронулся. Врач? Ее ранили?

Элиза попробовала открыть глаза и вскрикнула — таким злым и обжигающим был свет, полоснувший по зрачкам. Она зажмурилась, по щекам потекли слезы.

— Приходит в себя, — услышала Элиза, и говоривший восторженно добавил: — Вы совершили невозможное, милорд. Пять выстрелов! Ваша защита смогла отбить все!

Кажется, в их купе вошел человек, кажется, он стрелял. Элиза вспомнила, как от руки Оберона, выброшенной в сторону черной фигуры, растекся ослепляющий свет, а потом померк. Потом все померкло, остался лишь ужас понимания.

Это смерть. Им не вернуться.

Но Оберон поднял руку, и смерть захлебнулась своей яростью и отступила.

— Миледи? — в очередной раз окликнули Элизу.

— Где мы? — спросил женский голос, и Элиза удивленно поняла, что это она и спрашивает.

— В поезде, — с готовностью откликнулся незнакомец. — В медицинском вагоне. В вас и милорда Ренара стреляли.

Значит, ей не померещилось. Значит, те, кто отправил сгибельника, повторили свою попытку.

Только сейчас Элиза поняла, насколько велика была опасность и как ей повезло, что вчера сластолист на окне увидел именно Оберон Ренар. Увидел и решил зайти в дом. Окажись на его месте кто-то другой… нет, Элизе страшно было даже думать об этом.

До руки Элизы дотронулись — прикосновение было осторожным, словно человек боялся как-то навредить ей. Элиза открыла глаза и сначала ничего не видела, кроме ослепительной белизны. Потом она увидела, что лежит на белой койке, и такая же белая простыня аккуратно прикрывает ее тело. Оберон сидел рядом на маленьком стуле, и женщина в зеленом халате врача бинтовала его грудь и плечо.

Элиза перевела взгляд правее и увидела сверкающий металлический лоток с каким-то тряпьем — окровавленным, страшным. Она узнала в нем рубашку Ренара, и ее окатило холодом. Чуть поодаль лежало ее собственное платье — чистое, без дыр и кровавых пятен.

— Как самочувствие? — в поле зрения появился мужчина в зеленом одеянии, судя по манере держаться, здешний главный врач. Взяв Элизу за запястье, он сосчитал пульс, заглянул ей в глаза и довольно кивнул.

— Не знаю, — выдохнула Элиза. — Рада, что жива.

— Благодарите вашего спутника, — серьезно сказал врач. — Он успел выставить защитную пелену, она отразила пули. Вас обоих сильно задело отдачей, но это, по счастью, не смертельно. Уже завтра все будет хорошо. И хорошо, что в поездах дальнего следования есть медицинские вагоны! Мы вовремя успели прийти к вам на помощь.

— А где он? — спросила Элиза. — Тот, кто стрелял в нас?

— Спрыгнул с поезда, — негромко ответил Оберон. Женщина закрепила бинт металлическими скобками, он поморщился, дотронулся до плеча, и Элиза с ужасом подумала, насколько же ему сейчас больно, если он остановил все эти пули. — Конечно, полиции уже сообщили, но его вряд ли найдут. Таких очень редко находят.

Его взгляд смягчился, и он добавил:

— Попробуйте поспать, Элиза.

— Вам больно? — спросила Элиза, понимая, каким будет ответ. Но Оберон лишь усмехнулся.

— Терпимо. Спите, Элиза. Все уже позади.

Элиза проснулась уже поздним вечером и обнаружила, что их успели перевести в обычное купе. Поезд мягко стучал по рельсам, за окнами царила непроглядная тьма, и свет лампы мягко плавал в отражении на оконном стекле. Оберон сидел на соседнем диване, лениво перелистывал газету. Пайпер сидел рядом с ним — увидев, что Элиза открыла глаза, квиссоле спрыгнул с дивана и бросился к ней, виляя хвостом и всячески показывая свою радость.

— Как вы? — спросила Элиза. Пайпер забрался к ней, нырнул под руку, ласково лизнул пальцы.

— Все в порядке, — ответил Оберон и перевернул страницу. — Скорее бы добраться до академии, там мы будем в безопасности.

Элиза погладила щенка, он смешно чихнул, зевнул и свернулся калачиком, собираясь спать. Теперь, когда с хозяйкой все было хорошо, он успокоился.

— Вы в очередной раз меня спасли, — сказала она, глядя на Оберона. Тот усмехнулся, пожал плечами, словно хотел сказать, что не сделал ничего особенного и так на его месте поступил бы каждый. — Спасибо вам.

Оберон кивнул.

— Грудь болит? — поинтересовался он.

— Почти нет, — ответила Элиза, прислушавшись к себе. — Как вы себя чувствуете, Оберон?

— Терпимо, — усмехнулся Оберон. — Думаю о том, кому же ваша семья так успела навредить, что за нами посылают убийцу.

На мгновение Элизе сделалось жутко. Что, если и в академии им не будет покоя? Что, если убийца проникнет и туда, их ведь не оставят просто так, раз уж начали охоту! Оберон будто прочитал ее мысли, потому что успокаивающе произнес:

— В академии несколько уровней магической защиты. Посторонние туда не пройдут, а свои все на виду. Вам не о чем беспокоиться, Элиза. Поверьте мне.

— Я не знаю, — прошептала она. Теплое тельце щенка под рукой будто бы возвращало к жизни, сейчас Элиза понимала, что смогла избежать страшной опасности, и это понимание придавало ей сил. — Кто мог так ненавидеть нас с отцом? Мы никому не делали ничего плохого. Все любили его, у него не было врагов.

Она осеклась, понимая, что ничего не знает о своем отце. Элиза вспомнила, как в свой последний день отец приехал откуда-то, быстрым шагом прошел по гостиной, подошел к ней и, глядя с искренней любовью, произнес: «Девочка моя, ничего не бойся. Я знаю правду». Элиза настолько растерялась, что даже не смогла спросить, какую правду отец имеет в виду. А потом он заперся в кабинете и не отвечал, когда Элиза постучала и позвала его, потом был выстрел, и ее жизнь оборвалась.

— Перед смертью отец сказал мне, что знает правду. — Пайпер вздохнул, задремав, Элиза погладила его. — И что я не должна бояться. Может, дело в этом?

Оберон усмехнулся.

— Осталось выяснить, какую именно правду он имел в виду, — произнес он и, сунув пальцы в карман, вынул шарик артефакта и показал Элизе. — Ваша домоправительница пока не пишет ничего интересного. Но ремонт уже начали.

— Перед смертью отец сжег все бумаги, — сказала Элиза. — Правда, сейчас я уже не уверена, что это был он.

Следствие провели тщательно — все-таки генерал Леклер был не последним человеком в стране. Вердикт был однозначным: самоубийство, без малейшей примеси магии. Генерал проиграл все, что имел, не вынес такого позора и покончил с собой.

— Мы это выясним, — ответил Оберон, и Элизе понравилось, как прозвучало это «мы». Впервые за долгое время она наконец-то почувствовала, что не одна. Рядом с ней был человек, который мог защитить ее, и от этой мысли на душе становилось так легко, что хотелось петь.

— Я рада, что вы со мной, — призналась Элиза, и Оберон улыбнулся в ответ. Сейчас она видела в нем только хорошего человека. Не охотника на нечисть, не безжалостного убийцу — человека.

— Я тоже рад, Элиза, — ответил Оберон, и на мгновение Элизе показалось, что он видит именно ее, а не призрак убитой жены. Что оковы прошлого разрушились, дав Оберону свободу.

Это было так больно и радостно, что сердце пропустило удар.

«Мы сможем подружиться по-настоящему, — подумала Элиза. — Мы, возможно, сможем даже полюбить».