Сюита для колпасона с ансамблем. Рассказы и повесть

Лариса Павловна Довгая

Жизнь такая же мозаика, как и лоскутное одеяло – в одно летящее мгновение один плачет, другой смеется – у каждого свое понимание, свой качественный лоскут бытия, но все вместе мы и складываем узор текущего мгновения из солнечного или лунного света, снега или весенних листьев, морских волн или камешков на берегу. Наши улыбки, слезы, шаги, музыкальные такты, разговоры не проходят бесследно в этом мире. И каким будет мир после того, как мы уйдем, зависит от того, что мы думаем и делаем сейчас.

Рассказы маленького человека

Все будет как надо

Рождественский рассказ

С того момента, как в деревню провели свет и радио, все вставали по команде Москвы: в шесть утра динамики «Север» дружно откашливались во всех избах и тягучая мелодия советского гимна нарушала покой. Бабка, покряхтывая, сползала с печки, привычно крестилась на образа и принималась за наше нехитрое хозяйство: печку топить, пироги лепить, супу варить. Сердито говорила: «Спи, рано еще», — и выключала радио. Но мелодия была уже столь знакома и привычна, что даже подбирались слова к ее переливам: «Все будет как надо и даже получше, и дядя Лисей нам письмо принесет…»

— Ты утром поешь под радио? — Спросил как-то троюродный брат Юрка, его тоже родители оставили бабке в деревне, подавшись «на городские хлеба».

Хмыкнул на мое сочинение и выдал свое:

— Живем мы полезно, и путь наш железный, и дедушка Ленин нам жизнь указал…

Спорить с ним было себе на голову. Во-первых, он не умел слушать, считая, что раз он на целый год старше, то всякие мелкие сестренки просто обязаны думать так же, во-вторых, в политику в деревне не ввязывались, как никогда не спорили с парторгом Мурзаевым, послушают-послушают, да и спровадят. Это с председателем Климкиным спорили как хотели по всем делам хозяйственным, а потом провожали до порога уважительно. А вот про политику спорить было нельзя, таков был негласный деревенский закон. В-третьих, если с Юркой спорить, то он может просто не прийти к нам, а без него было скучно… И про железный путь он не просто так сочинил, мечтал, как вырастет, на железной дороге работать, да не кем-нибудь — машинистом. Намерение у него было серьезное и требовало соответствующего отношения:

— Я тебя на паровозе бесплатно катать буду!

Меня вечно смешили его девчачьи чулки на резиночках, но то, как он снимал валенки у двери и аккуратно завязывал никогда не забываемые башмачки из сукна «в Питере купленные», подходил к столу с шипящим самоваром и, отвесив бабушке поклон как хозяйке, солидно надламывал предложенный пирожок, вызывало уважение. Его привечали, и внеочередное угощеньице в виде конфет он получал всегда. Самому ему конфет не покупали: у его бабушки Нюры была самая маленькая колхозная пенсия в семнадцать рублей, отец «пил на заводе-то» и денег на сына не высылал, мать бросила отца, а заодно и сына, «смылась в севера с хахалем». Короче, Юрка был почти сирота, и потому конфеты предлагались, даже если они были последние перед праздником.

Но в этот раз конфеты были совсем не последние. Мало того, что тетка Антонина из Питера посылку к праздничку прислала, так и в сельпо товар завезли, почтальон Елисей привез на лыжах такую радостную новость. Завидев Елисея, старухи собирались в нашей избе: выспрашивали подробно, что за товар, сколь стоит. От чая Елисей не отказывался никогда, валенки он оставлял за порогом, чтоб «не нагрелись, да не посырели снегом», сидел в красном углу, раздавая деревенским корреспонденцию и заказанные маленькие покупочки — мыло, нитки, тетрадки для писем. Пил чай, а по доставке пенсии и «маленькую», рассказывал последние колхозные и районные новости. Декабрь вышел обильным на снег, дорожки на дальние деревеньки замело подчистую, и только Елисей на лыжах мог доставить туда и оттуда известие.

В Новый год бушевала метель. Сидели под ветром по избам, радио играло глупые песенки про какие-то непереносимые разлуки и черного кота за углом, от которого у городских выходило такое невезение, словно он пережрал всю копченую колбасу, которой в письме бабушка просила прислать к праздничку, но ей отвечали, что нет в магазинах. Накануне Елисей принес поздравительные письма и открытки. Тетя Антонина писала, что живут хорошо, и она отдала сына в спецшколу, тетя Галя писала, что здоровье хорошее, и она купила новое пальто, только от матери письма так и не было…

Это была особенная детская тоска по матери: нет ее — и вся жизнь ожидание: когда вернется? Не один месяц обернулся в небе полной луной и вновь стал месяцем, а от нее — ни слуху, ни духу… Сколько раз замечалось потом с болью, что любящим, заботливым матерям мало достается тепла и ласки выросших детей, всю их любовь они принимают как должное и не спешат отплатить тем же. А вот «непутевых» любят до нервной дрожи: мало видит малыш заботы и умеет ценить редкое и дорогое… Так и было: высматривала Елисея из окошка в холодной неотапливаемой спаленке, мерзла ожидаючи, пела утром, что письмо все же придет, но она как забыла про нас.

Не радовала даже елка с игрушками, которую Елисей не забыл срубить в ближнем перелеске. И спать легли рано. Ночью проснулись от странного поведения кота Васьки: забился на печь и сидел в углу с толстым от злости хвостом. Свет бабуля включать не стала, обошла тихонько избу, подозвала к окну:

— Гляди-ко, у колодца…

У колодца на светлом и в темноте снеге виднелись две большие чужие собаки с поджатыми хвостами.

— Волки, — уточнила бабуля. — Дожили, что уж и волки по деревне как у себя дома ходят…

Но страха не было: волки — так волки, вон, давеча Елисей про медведя такие страсти рассказывал!

После метели подкатил в деревню на тракторе председатель Климкин, поздравил престарелых работниц своих с прошедшим Новым годом и наступающим Рождеством, словно извинялся, что не мог сам хорошую погоду устроить, сообщил между тем, что помимо конфет завезли в сельпо и мануфактуру, а сам он сейчас на тракторе туда и поедет. Бывшую лучшую полеводческую бригаду из старух нашей деревни уговаривать необходимости не было, быстро погрузились в прицеп и отбыли за покупками. Юрку-то взяли с собой, а вот меня оставили дома.

— За хозяйством не всякий правильно смотреть может, — пояснила бабуля.

Обратно они вернулись по проложенной в сугробах колее тоже быстро. Бабка привела и сестру свою, бабу Лизавету, которую все, включая собственных правнуков, звали просто Лизанькой. Любили Лизаньку тоже все: другой такой озорницы при всех ее почтенных годах по всем окрестным деревням искать было бесполезно. Пока бабка раскладывала покупки по кухонным полкам и кладовой, Лизанька, Елисей и Катерина Ивановна задумали у самовара и вовсе чудное: пусть ребяты, то есть мы с Юркой, Рождество встретят по-старому. «Не то с ума вы все тут с тоски соскочите, мало вам последнюю дорогу снегом заваливает, так уж на людей скоро гавкать по дикости начнете», — уточнила Лизанька.

Канун еще неведомого советскому ребенку Рождества начинался и вовсе скучно. Лизанька с бабулей возились с тестом, готовили разные начинки для пирогов, перебирали снедь для праздничного ужина после поста — разговеться. Сами поели только пшенной кашки со жженым сахаром, но мне выдали густой компот из сушеной груши на меду. Объеденье! Печь истопили поздно, уж Катерина Ивановна пришла с заказанной сметаной (у бабули своей коровы уже не было), а березовые дрова еще думали загораться.

— А я уж дорожку до старой часовни вычистила. — Похвалилась Катерина Ивановна. — Ребята пойдут ровнехонько по дорожке.

Последнее ее замечание показалось интересным: куда мы можем пойти? Не на елку же в сельсовет за семнадцать километров?

— Вот и фонарь нашенский, старый на чердаке выискала, — продолжила гостья, — да стекол в нем нету, и железочки уж серебряной бумажкой от чая обернуть надо. У нас нету, я все маме травки, отвары для леченья делала, и сама их пить стала, чаю уж не брала давно…

Лечились в нашем медвежьем углу старыми проверенными методами: парились на снопах в баньке, растирались жиром, пили отвары, да настойки. У Катерины Ивановны, самой молодой в деревне, хворала параличом мать, врач, как-то приехавший из района, сказал, что улучшения ожидать вряд ли стоит, но Катерина Ивановна не сдавалась, применила все деревенские премудрости, и лежащей пластом старухе полегчало: задвигалась рука, стала переворачиваться с боку на бок в постели.

Лизанька проверила фонарь, показала и мне его металлические пруточки, после чего ловко насадила штуку на палку, крепко скрутила развалюху проволокой и наказала обмотать все полосками бумаги от чая. Катерина Ивановна согласно кивнула головой, посчитав свою миссию выполненной. Нашла Лизанька и аптечный пузырек в сарае, налила простого масла, протащила сквозь какую-то железку фитилек, подожгла: как горит? В ее умелых руках вещи становились послушными, фитилек горел ровно. Она еще чего-то оправила и вновь проволокой прикрутила пузырек на место в фонаре на палке.

— Ветром задует, — раскритиковала все бабка. Однако из старой плетенки в голбце достала круглое стекло керосиновой лампы с отбитым концом. — Что ругалась, мол, всякую рухлядь хранишь, — напустилась на Лизаньку, — а вот и пригодилось!

— Песенки-то успеют выучить? — Поинтересовалась Катерина Ивановна напоследок.

С песенками, как тут же выяснила Лизанька, был полный непорядок, из тех, что я знала, не было ни одной подходящей. Бабка возилась у печи, а ее сестренка тут же рассказала и что делать, и что говорить, и что петь. После чего пошла с фанерной лопатой на улицу откинуть снег.

К вечеру и вовсе есть захотелось, но бабуля с Лизанькой все вкусное упрятали в поставец. И лежали там сами по себе и пирожки с луком и рубленой бараниной, и селедка с полосками икры, и творожники с присылаемым ванильным сахаром…

Пришел Юрка со старой цветастой наволочкой под мышкой.

— Ну че, собралась?

Лизанька с бабулей вышли на порог проводить нас. Бабушка подожгла от спички фитилек, накрыла тонюсенькое пламя стеклом и наказала держать нарядный фонарь ровно или, чуть что, сразу бросать в снег.

— А звезда есть? — тревожно поинтересовалась Лизанька.

Но в темном небе как на грех не было ни единой звездочки.

— Нехорошо это. — Промолвила вновь Лизанька. — Младенец еще не пришел, а мы уж праздничком занимаемся, и детей на грех толкаем…

Непонятно было, что за Младенец, который уже ходит, как он может прийти в нашу дальнюю деревеньку, ежели все дорожки замело, но у бабули были свои доводы:

— Пока всех обойдут — будет звезда! Только вы, детвора, все по уставу делайте, а в рот ничего не берите, иначе грех будет…

Они еще стояли у крылечка, пока мы не скрылись за поворотом прокопанной в высоких сугробах дорожки. За поворотом уж приветливо светила окошками изба Катерины Ивановны, к ней и направились первой.

Войдя в натопленную избу как учено, поклонились на образа, поклонились лежащей на высокой постели больной бабушке Ирине, маме Катерины Ивановны, потом самой Катерине Ивановне. Юрка мялся в нерешительности, и пришлось взять все на себя.

— Христос родился, Ирод замутился, Иуда удавился, мир возвеселился!

Собственный и без того писклявый голосок еле звучал от волнения. Но старуха с высокой кровати с большими шарами кивнула благосклонно, а Катерина Ивановна и вовсе не переставала улыбаться. Тут набрался храбрости и Юрка:

–…окануне Рождества приходила коляда Катеринина двора… — запел какую-то околесицу. — Кто не даст пирога — заломлю ворота, кто не даст лепешки — выломлю окошки!

Эта его песенка вовсе походила на грубость. Но старухи-хозяйки были так же приветливы.

Конец ознакомительного фрагмента.