Любовь есть. Ясно?

Лариса Машкова

В 9-й «А» приходит новенькая ученица, которая мгновенно покоряет воображение одноклассника, именуемого Профессором. Книга рассказывает о том, как развивались их отношения и влияли на жизнь.Может ли первая любовь стать единственной? Да и существует ли она? К выводу герой книги приходит на склоне лет.

Глава II

1

Светка благополучно поступила в институт, в чём я и не сомневался. Впрочем, маленькая эгоистичная надежда на её возвращение оставалась, но теперь она улетучилась. А я тем временем без проблем стал студентом нашего политеха. Эйфории по этому поводу я не испытал. Хотя многое из происходящего со мной познал впервые, поскольку вскоре меня захлестнула новая, незнакомая, послешкольная жизнь. Впервые я отправился с приятелями на море без предков. Тем временем заезжала домой Светлана, она отдыхала с родителями в Болгарии. Затем она забрала свои вещи и укатила в Москву. Мы с ней так и не увиделись, разминулись.

На какие-либо страдания и терзания у меня времени не оставалось. Началась студенческая эпопея.

Наша институтская группа — это двадцать пять человек, из которых лишь две девчонки: высокая сухопарая Зина и приземистая пухленькая Наташа, обе очкарики, и из каких соображений они решили заняться сваркой, никто не понимал. Чтобы упрочить наше студенческое братство, нам сходу устроили боевое крещение картошкой.

Сентябрь оказался на редкость погожим, а начало его прямо-таки воспламеняло мозг и тело неуместной летней жарой. В эту пору мы — вся наша группа, справляли свой гражданский, он же студенческий, долг: копали картошку в колхозе «Путь Ленина», куда нас заслали в экстренном порядке, поскольку в самый ответственный момент у них капитально вышла из строя картофелекопательная машина. Поселили нас в притихшем после летнего сезона пионерском лагере, выдали лопаты и отправили в поле.

На второй же день изнурительного труда большинство из нас, будущих представителей советской интеллигенции, лопатами натёрли такие мозоли, что работу пришлось приостановить. Нам чем-то намазали ладони и выдали рабочие перчатки. Девчонкам повезло больше: они обе кашеварили во главе с местной поварихой тётей Палагой, гордо и участливо подчевали нас усталых, проголодавшихся и очень-очень важных.

Через несколько дней, когда мы более-менее приспособились к непривычной работе и к новым условиям, тётя Палага заметила:

— Вы что же это, как старички, сидите? Сегодня суббота. В Вишняках скачки. Невест у нас много, а хлопцы в армии. Погуляйте уже!

Вечером мы пошли в Вишняки. Не все, конечно, а самые подвижные, человек десять. Девчонки наши не проявили никакого интереса к сельским утехам, поэтому остались в лагере. Я оказался в группе энтузиастов исключительно из любопытства. Впервые в жизни я смогу побывать в настоящей деревне! Прежде видел её из окон поезда или папиного автомобиля, проездом. Думаю, такими жадными до новых впечатлений и исследований оказались большинство из нашей компании.

Вишняки — небольшая деревушка возле лагеря, укутанная зарослями вишен, напоминающая оазис в степи. Клуб представлял собой небольшой бревенчатый дом на отшибе. Магнитофон зазывал набившей оскомину попсой, на скамейках вдоль стен сидели несколько девиц нашего возраста и грызли семечки, пацаны-подростки играли в домино за столом в углу зала.

Понятно, что о деревенском быте я имел представление самое смутное, в основном, вынесенное из фильмов и книг. Теперь с любопытством наблюдал изнутри всё, происходящее вокруг, что составляло уклад сельской глубинки — от её традиций, предметов быта до их носителей.

Мы вошли в клуб, вежливо поздоровались, потоптались у порога и, не придумав, чем заняться, вышли. Тут кому-то пришла в голову светлая мысль:

— Господа, а не испить ли нам самогону?

— Где взять?

— Наверняка — в каждом дворе.

— Щаз-з! — поднял руку Женька Воробьёв и, больше ни слова не говоря, нырнул в клуб. Вскоре он вышел оттуда с одним из пацанов, которые играли в домино, и скомандовал: — Скинемся?

Мы «скинулись», и Женька подался с парнем в один из ближайших дворов.

«Причастились» мы не из горячего желания выпить, а исключительно для храбрости в незнакомых обстоятельствах. Такие вот смелые, раскованные и готовые к приключениям мы вернулись в клуб. К этому времени местные девицы открыли бал, видимо, вдохновлённые появлением городских ухажёров и, не дожидаясь их приглашений, зазывали танцами пока друг с дружкой, слегка подскакивая и приставляя стопы одну к другой. Вездесущий Женёк Воробьёв приобнял за плечо одного из наших удальцов и направился с ним к ближайшей парочке, которая с радостью позволила «разбить» себя. Ещё несколько ребят последовали их примеру. Подростки, которые играли в домино, отлучились куда-то, затем взъерошенные возвратились на велосипедах.

— Сейчас из Евдаковки девки придут, — сообщили они нам.

Мы приободрились. А вскоре и правда на великах пожаловали евдаковские девушки, оповещённые о нашествии студентов. Вслед за ними — несколько парней постарше, которые уже отслужили в армии и в клуб приехали в основном с дамами своими. В клубе стало многолюдно, играла музыка. Местные с любопытством разглядывали нас, городских.

Ко мне подскочила шустрая остроносенькая, губастенькая девушка:

— Идём? — Она кивнула в сторону танцевального пятачка.

— С превеликим удовольствием! — галантно поклонился я и подал даме согнутую в локте руку. От сопровождения такого дама отказалась, заняла позицию рядом, пританцовывая.

— Тебя как зовут? — Она сходу перешла в наступление.

— Герман, — кивнул я с достоинством гусара. Я ещё продолжал играть роль благородного рыцаря.

— А я Рая, — не церемонясь, представилась она и заметила: — Мудрёно тебя назвали как-то.

— Трудно запоминается? — с некоторым высокомерием спросил я.

— Та вроде ж не дура, — парировала она.

Играл медляк, мы танцевали на одном месте, переваливаясь с ноги на ногу.

— Ты здесь живёшь? — поинтересовался я, лишь бы не молчать.

— В Евдаковке бабка моя живёт, а я — в городе, в райцентре. Тут полчаса ехать.

— Учишься? Работаешь?..

— На швачку учусь.

— Кого-кого? — не понял я и даже приостановил топтание.

— На швею! — Она посмотрела на меня, как на недотёпу.

— А-а! Понятно, — уважительно закивал я. — Станешь известным модельером и откроешь свой салон, как Коко Шанель.

— Ха-ха-ха-ха-ха! — залилась она смехом. А ты с юмором!

— Да, есть немножко, — важно подтвердил я.

С Раей я чувствовал себя уверенно, независимо. Как-то само собой получилось, что множество танцев для нас слились в один. Рая от меня не отходила ни на минуту. Она мне нравилась всё больше и больше, хотя никогда не рассматривал девушек её типа в качестве своих потенциальных подруг: щупленькая тонконожка, невысокая (едва мне до плеча, что при моём росте вполне закономерно), интеллигентности — ноль. Но мне ужасно хотелось её прижать к себе и утащить куда-нибудь в укромное местечко. Может, несколько глотков впервые испробованного самогона дали знать о себе, а возможно, и сама природа напомнила о моём главном предназначении в этой жизни. Наверное, и то, и другое.

Пацан-доминошник баян принёс, и девчонки частушками залились.

— Меня милый не целует,

Говорит, «потом, потом».

Раз гляжу, а он на крыше

Тренируется с котом, — звонкоголосо выводила барышня в розовых носочках и с розовым капроновым платком, повязанным вокруг шеи. — И-и-их! — взвизгнула она.

А вслед за ней и моя подруга подхватила:

— Меня милый не целует,

Говорит: «Губастая!»

Так за что ж я полюбила

Чёрта головастого!

И-и-их! —

Она так же пронзительно взвизгнула, дробно притоптывая каблучками в такт музыке, этакий деревенский Степ. Руки — в боки, глаза горят. Заглядение! И какая смелая, однако! Не побоялась над собой, такой губастенькой, прилюдно подтрунивать, да и на танец пригласила запросто самого высокого парня. Я ведь заметил, что девчонки на меня многие смотрели призывно, крутились рядом, но пока я раздумывал и решался, подскочила Рая и с ходу разрешила мою проблему выбора.

— Молодец, Раиска, здорово зажигаешь! — я приобнял её за плечо и привлёк к себе. — Пойдём на свежий воздух. Душновато здесь стало, — сказал я, желая лишь уединиться. Рая и впрямь меня «зажигала».

Мы вышли из клуба. Свежо, слегка будоражит прохлада осенней ночи. Полная луна, как огромный фонарь, висит над деревней и отчётливо высвечивает Раискин полупрофиль, дразнящий взгляд, грудь под глубоким декольте цветастого платья, наполовину прикрытую расстёгнутой кофтой.

— Не замёрзнешь? — спрашиваю я и зачем-то начинаю застёгивать кофту.

— Нет-нет, — трясёт она головой, но я упорно продолжаю застёгивать её одежду.

— Так, говоришь, милый не целует? — спрашиваю, сам поражаясь своей смелости. — А мне очень нравятся твои губки. Аппетитные! Можно попробовать?

Она хихикнула и, приподняв подбородок, приблизила лицо ко мне. Воодушевлённый, я схватил свою подругу за грудь и чмокнул в губы. Чтобы проделать все эти манипуляции, мне пришлось согнуться чуть ли не вдвое, но ничто больше нас не останавливает. Рая встаёт на цыпочки, обвивает руками мою шею и проходится поцелуями по периметру моего страстного лица. Я задрожал, как будто бы за шиворот кинули лопату снега и, как пишут в некоторых романах, обхватил её трепещущие уста своими страждущими губами…

В это время дверь клуба открылась, и несколько ребят вывалили покурить.

— Пойдём, — хриплю я и тащу Раю за угол.

Стараясь оставаться незамеченными, мы направляемся подальше от людских глаз, в поле, где громоздятся свежие стога. Она плюхнулась на скирду, увлекая меня за собой. Да, я об этом читал, слышал — о романтике сеновалов, любовных свиданий в ауре душистых запахов скошенной травы. Э-эх! Шумел камыш, деревья гнулись! Мы целовались, как сумасшедшие, заведённые преимущественно моим безудержным темпераментом, столько лет ожидавшим своего часа. И вот! Вот он, этот час! Я рыцарь, мачо, Казанова! А со мной, вроде как не щупленькая Рая, а полногрудая, розовощёкая кустодиевская красавица. Да она и есть сейчас такая, моя Рая! Колдунья, Фея, Дульсинея!

Теперь я расстёгиваю её кофточку, срываю с себя пиджак и кладу его под Раю, стаскиваю с неё и себя всё, что мешает полному счастью. То, чего я не умею и не знаю, доделывает природа, но в самый ответственный момент я задаю самый в моей жизни тупой вопрос:

— Куда?!!

Моя колдунья оказалась столь же ненасытной, сколько я темпераментен. С непривычки на моём незакалённом органе образовалась натёртость, по ощущениям напоминающая недавние мозоли от лопаты, только в отличие от пальцев здесь не перевяжешь. Я понял: пора прекращать.

Циферблата на руке под луной не видно, ещё темно, светает теперь поздно. Где-то прокукарекал петух, за ним другой, третий. Стало быть, около четырёх часов. Утренняя прохлада сентября не даёт расслабиться, тем более задремать.

— Я тебя домой провожу. Да? — спрашиваю.

— Та я сама, на лисапете.

— Нет, надо проводить! Как же одной, ночью?

— Та не надо, тут всего два километра. А тебе в другую сторону. Иди вже сам.

— Так не годится…

— Ой, та тут через бугры никто ночью и не ездит. Ничего такого не думай!

— Когда увидимся?

— Завтра, в клубе.

— То есть, сегодня. Угу. — Я ещё раз страстно прижимаю к себе Раю и одухотворённый, возмужавший, гордый и довольный возвращаюсь в лагерь, мурлыча слова известной песенки: «С ненаглядной певуньей в стогу ночевал…»

Воскресенье. Можно отсыпаться, отдыхать, развлекаться, порхать, как я сейчас, осчастливленный простой советской девушкой Раей. А вечером я её увижу снова, и всё повторится! Рая. Рая. От слова рай. Она несёт восторг, блаженство! Я долго не хочу просыпаться, а поднявшись, веду себя то как сомнамбула, то вдруг чрезмерно оживлённо. Рая — радость — рай… Я хочу её увидеть. Хочу, хочу! Скорее б вечер.

И, наконец, приходит вечер. Сегодня в клуб идём лишь вчетвером. Среди нас и Женька Воробьёв, потому что его воображение покорила круглолицая, белокожая, с румянцем во всю щеку Любаня — поистине кустодиевский персонаж. Весьма энергичный Женька, чубастый, бровастый, долговязый, успевший умудриться кое-каким сексуальным опытом, теперь восторгался:

— Я уже думал, что все бабы — шлюхи, а тут такой цветочек, бутон прямо-таки. Цимус! Чистота и невинность.

Кроткая и благодушная Люба, дочь тракториста и доярки, учится в райцентре в педучилище, а домой приехала на выходные. И тут такая встреча — Женька Воробьёв! Нашёл свою Ассоль. Правда, мне она больше напоминает молодую дородную тёлку. Но, как говорится, любовь зла… Моя Рая тоже не грезилась мне в эротических снах, а вон как зацепила.

В клуб мы пришли едва ли не первыми. Присутствовали только местный пацан и его мамаша, которая протирала шваброй пол.

— Домино есть? — спросили мы.

Парень достал с полки коробочку. Вчетвером, вместе с ним, мы принялись «забивать козла». Постепенно клуб заполнился.

Пожаловала Женькина телушка. Он подскочил и усадил на своё место подростка. Вскоре один за другим и остальные мои компаньоны заменили себя за столом пацанами. В окружении местных малолеток я остался один. Моя Рая что-то не торопилась. Да и в клубе не наблюдалось вчерашнего аншлага, наверное, потому что завтра понедельник. Когда я окончательно понял, что моя вожделенная Рая не придёт, спросил у её подружки, где она.

— Так Райця ж в город уехала, пятичасовым антобусом. А ты всё ждёшь? Ой-ой, благенький, — рассмеялась та. — Бери вон любую и скачи. Чем мы хуже?

— Нет, вы слишком хороши для меня, — сказал я со всей серьёзностью, отвесил поклон и вышел из клуба.

Облом. Тоска. «О, жалкий жребий мой!» А я-то губы раскатал. Меня банально кинули.

Из-за угла клуба послышался девчоночий голос:

— Ой, та не надо же… Нет…

И Женькино воркование:

— Мне хотелось прижаться

к груди молодой,

Но ты шепчешь:

«Не надо, не надо…»

Ишь, как заливает! Есенина вспомнил. Романтиком сделался. Кажется, я злобствую. Это своё состояние я хорошо знаю, когда хочется одеться во всё коричневое и стать агрессивным вонючкой. Захотелось даже обмыться, но в лагере только холодная вода. Ещё хочется кому-нибудь в морду заехать. Конечно, лучше всего искупаться бы. Такое ощущение, будто у меня здесь постоянно грязные руки, и я даже чешусь. Наверное, от нервов. Слышал, бывает такое.

Ночью моё нервное состояние усилилось. В поле оно не прекращалось. Следующей ночью оно отчетливо локализовалось где-то в подбрюшье. Наступившим утром я убедился: на меня напали быстро размножающиеся насекомые, название которых считается неприличным. Возможно, в стогу подцепил. И ведь никому не скажешь! Засмеют. Надо смотаться домой.

Приезжаю только к вечеру. Нахожу Валерку Зака. Ищем керосин. Родители никак не могут понять, почему я благоухаю керосином. Отец, кажется, догадывается:

— Ты никак мандавошек подхватил?

Приходится сознаться:

— В перерыве на скирде задремал.

— Не манди! — говорит отец прямым текстом. — Поздравляю с боевым крещением! — И безудержно хохочет.

Хорошо, что в группе никто не догадался. Я, конечно, от ребят не скрывал свою донжуанскую победу, чем вызвал уважительное понимание. Главное — не стать причиной насмешек над горе-любовником в его первом сексуальном опыте.

2

Нет худа без добра. Аксиома. Моя страсть к Рае потухла, не успев разгореться. Это, во-первых. Во-вторых, я сделал свой собственный вывод о вреде случайных и скороспелых совокуплений. Как бы банально это ни звучало. Впредь буду осторожней, ведь могло бы и хуже получиться. Правда, как посмотреть: пострадавшим оказался я один. Вроде стакана — наполовину пустого или наполовину полного. Поневоле тут станешь философом. И где она только взялась на мою голову, эта Рая! И не только на голову мою…

Вооружённый порцией недетского опыта я полноправно приступил к занятиям. Кроме того, «опыт» оказался неплохой прививкой от плотской любви, что мне позволило с головой окунуться в дела институтские. Мне нравилось учиться, общаться с себе подобными. С удовольствием откликнулся на объявление, зазывающее в факультетскую секцию по волейболу, которым занимался прежде хоть и не долго, но небезуспешно. Продолжил и шахматные баталии. Кроме того, меня избрали старостой группы — уж не знаю, чем я вызвал такое доверие. Скорее всего, рекомендовал деканат как медалиста, а значит, человека ответственного, целеустремлённого. Лестно, конечно, но, честно говоря, терпеть не могу общественную деятельность. А куда денешься, если цель и впрямь есть: аспирантура. Я должен продолжить разработки отца по диффузионной сварке. Мне это интересно. Значит, и начать надо с «пятёрок». Это, как в школе: преподаватели видят предыдущие оценки и свои ставят такие же почти автоматом, соответственно уровню учащегося. Чего проще — сначала ты работаешь на «пятёрки», потом «пятёрки» на тебя. И никакого особого напряга. И никаких семи пядей во лбу. Поэтому среди отличников столько усидчивых придурков.

Сдружился я ненароком с Зиной Лагутиной, потому что она не напоминала ни резиновую куклу Зину в магазине — из детского стишка Барто, ни какую-либо другую резиновую куклу (не детскую): у неё, наоборот, не наблюдалось притягательной наружности, но присутствовали кое-какие мозги. С Лагутиной и поговорить можно, и не навязчива она, и никакого в ней бездарного кокетства, жеманства. Нет, я не против изысканного жеманства, которое подчёркивает женскую привлекательность (если таковая есть), но не ту, которая выказывает отсутствие мозгов и воспитания.

Фигура Зины обладала пропорциями манекенщицы — высокая, худая, но при этом лишённая грациозности, женственной мягкости. Зина, как и я, оказалась в факультетской волейбольной секции. А позже я понял и причину, побудившую мою одногруппницу предпочесть сварку. Старший брат Лагутиной работал на стройке сварщиком. Сестрёнка обожала старшенького, боготворила его и подражала во всём. Даже на гитаре научилась играть, глядя на него. Привыкнув с детства к обществу брата, которому пришлось нянчиться с сестричкой в виду занятости родителей, Зина постепенно стала «своей» в компании мальчишек, оказавшихся ей приятнее и привычнее, чем девочки. Странно, что при этом Зина не превратилась в пацанку, «своего парня», но общий язык она находила с противоположным полом в два счёта.

— Гер, подскажи, что можно подарить парню на День рождения, — как-то спрашивает меня.

— Сколько ему стукнет? — уточняю.

— Двадцать пять, — отвечает.

Я удивлённо поднимаю брови.

— Взрослый, однако, парнишка твой.

— Не парнишка, а брат, — смеётся она.

— Подари книгу, лучший подарок, — предлагаю.

— Он больше музыку любит.

— Классическую?

— Да ну! Рок, бардовскую.

— Купи диск тогда, клёвый такой.

— Это ж, где я его искать буду?

— Да, надо иметь каналы… — задумываюсь, и вдруг меня осеняет: — А цветомузыка у него есть?

— Нет…

— Вот! Купи цветомузыку.

— Тоже нужны «каналы», да и деньги, каких у меня нет.

— Понятно, — задумываюсь я и выкатываю новое предложение: — Сделай сама. Паять умеешь?

— Немного…

— Ладно. Я тебе помогу. Мы в прошлом году с дружком собрали нормальную установку. Когда у брата днюха?

— Через неделю.

— Успеем. Только надо прикупить всё. У меня есть канал, по которому можно комплект внутренностей достать: транзисторы, диоды, сопротивления и прочие прибамбасы. Да, ещё найди фанерный ящик, можно почтовый, и фольгу для внутренней обивки. Ящик протравим марганцовкой, будет как дубовый. Рифлёное стекло можно в мебельном магазине купить. Пойдёт?

— Здорово! — У Зины загорелись глаза. Она осталась в полном восторге от моего предложения.

Паяли мы у Зины дома, днём, когда её родители и брат уходили на работу. До назначенной даты оставалось двое суток, и мы поняли, что не успеваем. Пропустили полтора дня занятий и всё-таки справились. Успели.

За это время мы так сдружились, почти сроднились с Лагутиной. Мне она уже казалась вполне привлекательной. Я не замечал её белесых ресниц, бровей, не знающих косметики, ни похожих на солому волос, собранных резинкой на шее. Я не видел в ней ни парня, ни вожделенную женщину. На данном этапе жизни она стала необходимым мне соратником. Я не посмел бы её обидеть или использовать.

Брат Зины, по её оценке, лучшего подарка не представлял. А Зина в моём лице нашла своего второго, после брата, кумира. Она жуткая идеалистка, и мне показалось даже, что где-то очень-очень глубоко в ней прячется весьма романтичная натура, которую она стесняется вытащить наружу.

В январе, в разгар сессии, наступил и её День рождения. Зине сравнялось восемнадцать. Из нашей группы она пригласила четверых: Наталью Бондаренко, Женьку Воробьёва, Ивана Шепелева и, разумеется, меня. Мы скинулись и подарили ей электрокамин. «В минуты, когда тебя не будет греть любовь, пусть греет он!» — продекламировали мы и, кажется, вполне угодили имениннице.

Родители Лагутины — люди приветливые и простодушные. Отец семейства — высокий, худощавый, белобрысый — работал крановщиком на стройке. И дочь, и сын унаследовали внешность отца. Мать, напротив, темноволосая, упитанная контрастировала с остальными членами семьи не только внешне, но и по манере общения, приобретённой в торговле.

Лагутины одаривали меня особым гостеприимством. Наверное, в благодарность за подарок Зининому брату. Небось, она нахваливала им меня. Мама внимательно следила за моей тарелкой и, как только в ней появлялся просвет, тут же заполняла его очередной порцией пищи и приговаривала:

— Ешь-ешь, на здоровье. Ты вон, какой высокий, надо есть за двоих! — Так, я слышал, говорят беременным женщинам. Я ощущал себя несколько неловко.

Жизнерадостно, как новогодняя ёлка, в такт Pink Floyd мелькал наш ящик под названием цветомузыка, переливаясь разноцветными огоньками. Разгорячённый вином Женька Воробьёв выхватил из-за стола Надежду и медленно закачал её в танце. На эту Надю, подружку именинницы, бывшую её одноклассницу, которая сидела напротив нас, я тоже положил глаз, но не потому, что она очаровала меня, а просто из присутствовавших дам, она была наиболее приметна — чернявая, сероглазая, в соответствии с моим вкусом. Чтобы уважить именинницу, я пригласил Зину тоже на танец. Остальные последовали за нами. Образовавшиеся четыре пары медленно и молча топтались на маленьком пятачке у стола в полумраке, о котором срочно позаботился братец Лагутин. Все взгляды приковались к чудо-фонарю, разбрасывающему свои блики по стенам, столу, танцующим парочкам. В дверях стояли родители и умильно созерцали нас. Я тоже уставился на плод своих трудов, но краем глаза видел, что Зина, не отрываясь, смотрит на меня, наверное, полагая, что я этого не замечаю. Я давно обратил внимание на эту Зинину особенность — не отрываясь, рассматривать кого-либо, что-либо, заинтересовавшее её. Абсолютно открытый и бесхитростный человек. Я почему-то избегал встретиться с ней взглядом и упорно разглядывал подмигивающий ящик.

Перед следующим танцем я подсуетился и увёл у Воробья Надежду. Она благосклонно отнеслась к такой рокировке, не расстроившись, что Женька тут же завладел именинницей. Надя так же, как и Зина, рассматривала меня, но исподтишка. Только теперь я нарочно старался перехватить её взгляд, тогда она смущалась и отводила глаза.

Я ещё выпил вина и осмелел вконец.

— Мадам, — обращаюсь к Наде. — Я готов сопроводить вас до самого дома. Как вам моё предложение?

— Да я тут рядом живу, через дом, — разулыбалась та.

«Какая прелесть, — подумал я. — Далеко не переться», — но вслух сказал:

— С вами хоть на Луну! А уж через дом — и вовсе пустяки.

Главное, я опередил Женька, и Надя с этим согласилась. Не знаю, что для меня важнее: благосклонность девушки или обскакать Воробья? Реализован — значит, востребован. Наверное, я пробовал когти.

Оказавшись в Надином подъезде, предусмотрительно интересуюсь:

— И на каком этаже мы живём?

— На пятом, — отвечает она и, стараясь не казаться навязчивой, добавляет: — Дальше не провожай, я сама.

Но я ослушался.

Последний этаж, подъезд без лифта. Высоковато, конечно. Но так даже лучше. Надо найти укромное местечко. Я молча беру Надю за руку, веду по ступенькам вверх. Моя собственная рука с этого момента начинает работать независимо от головы, переплетая и сжимая наши пальцы. Девушка опустила голову и в миг покраснела, но всё-таки позволила ласкать свои пальцы, ладошку. Мы поднимаемся на четвёртый этаж и — удача! Потухшая лампочка. Темнота — друг молодёжи. На лестничной площадке между этажами я останавливаюсь.

— У тебя предки строгие? — спрашиваю.

— Вообще-то… да, — кивает Надя.

— Тогда прощаемся здесь, — говорю я этак жёстко и чмокаю Надю в щёку. Она ойкает и прикрывает щёку рукой, будто я укусил её. Не сдаюсь и чмокаю в другую. — Это для симметрии, — поясняю и прижимаюсь к Надежде. Вопреки моим опасениям, она не противится, и я, не дожидаясь, когда припёртая к стене дама передумает, позволяю себе большее: мои страстные губы впиваются в безвольные уста, а трепещущая рука расстёгивает пуговицы её пальто и хватает вожделенную грудь.

Она отталкивает меня неожиданно резко и решительно. Пожалуй, тут я переборщил. Откуда мне знать, с кем из них что можно и чего нельзя! Но я не сдаюсь. Вскользь бросаю «извини!» и неуклюже, насколько позволяет наша зимняя одежда, вновь прижимаю Надю к себе, присасываясь к её безучастным губам. Вскоре такая пассивность моей пассии начинает нервировать, и я шепчу:

— Поцелуй меня… Ну? — и пытаюсь просунуть свои губы в её рот. Наконец мне удаётся это сделать, но рот остаётся неподвижным. — Ну?.. — почти требую раздражённо, опять проникая в её рот, который вдруг на секунду оживает и лепечет:

— Я не умею.

— Ты ещё ни с кем не целовалась? — я почти искренне изумляюсь.

— Нет… — она мотает головой и отводит взгляд.

Я понимающе киваю и, уже в большей степени изображая страсть, чем испытывая её, опять впиваюсь в безответные губы. Сейчас, казалось бы, в самый раз включить мачо или искушённого учителя, но вместо этого моя чувственность угасает с каждой секундой, поскольку я не ощущаю себя ни жаждущим взаимности возлюбленным, ни тем более — опытным учителем.

— Боюсь твоих строгих родителей, — говорю я как можно мягче. — Выглянут сейчас, а тут я, соблазнитель. — И с трудом оттянув рукав толстой куртки, смотрю на часы. — Ой-ой-ой! — сокрушаюсь, — времени-то сколько! А мне ещё реферат дописывать. Жаль, но надо идти. После сессии увидимся?

На прощание целую Надю в обе щеки, чмокаю в губы, поправляю её белую вязаную шапочку, жду, когда она поднимется на пятый этаж и, помахав «пока», исчезаю.

По дороге домой размышляю: наверное, я ещё неопытный, неуверенный в себе кент, если меня не вдохновляют нецелованные девушки. Ведь находит же в них что-то Женька Воробьёв. Зачем я увёл у него эту подругу? Знаю теперь наверняка, что не встречусь с ней. А Надя останется с надеждой. Однако не всё так плохо: я успешно самоутвердился, стал опытнее и избежал случайной связи. «Стакан наполовину полон!»

3

Итак, последним в первом семестре экзаменом по матанализу закрыл сессию с очередным «отлично», в соответствии с тактическими и стратегическими задачами — вперёд, к аспирантуре! Я чётко понимаю, зачем сюда пришёл и чего хочу.

Каникулы! Грандиозных планов — никаких. Общества девчонок не ищу. Осознаю, что вроде бы, не бабник, а вот Светку Ковалёву часто вспоминаю. Может, приедет на каникулы? Расстались мы с ней на не очень-то дружественной волне. Она укатила в Москву через пару дней после нашей размолвки. Перед отъездом позвонила, бодреньким, но извиняющимся тоном пожелала всех благ. Между тем, из Москвы до сих пор ни одного «ау!» Ну и я навязываться не стал, во многом благодаря делам текущим, захлестнувшим с головой. Сейчас, свободного и беззаботного, меня какая-то неведомая сила потащила назад. Я не удержался и набрал номер домашнего телефона Ковалёвых. Трубку взяла мама Светланы.

— Здравствуйте, Елена Владимировна, — как можно вежливее говорю. — Вас беспокоит Герман. Фомин.

— Ох, Герочка! — восклицает она. — Рада тебя слышать. Я бы и не узнала тебя по голосу. Вроде, взрослее стал, солиднее.

Ободрённый таким началом я осмелел:

— Вот и я полгода Светлану не видел — не слышал. Боюсь, и её трудно узнать. Как она поживает?

— Мы с папой частенько навещаем её. Всё хорошо. Скоро каникулы. Приедет!

Мама Светы — терапевт. Странным образом, она и разговаривает, будто лечит. На редкость доброжелательный, мягкий человек. Дочь её всё-таки уродилась в отца и статью, и обличием, и всем прочим, за что я влюбился в неё так пылко и безответно. Сейчас, плюнув на все свои обиды, первым стучу в её двери. Наконец-то у меня есть московский номер телефона — его дала Елена Владимировна вместе с предупреждением о высоконравственных устоях и твёрдости характера хозяйки этого телефона Ольги Николаевны, одинокой тётушки Светкиного папы.

Я тут же, не долго думая, дрожащей рукой набираю её номер.

— Слушаю вас, — голос из трубки звучит ровно и бесстрастно.

— Здравствуйте, — говорю мягким, почти извиняющимся тоном. — А могу ли я услышать Светлану?

— Во-первых, вы не представились. Врываетесь в чужой дом, не назвав себя. Это некоррэктно. — Слово «некорректно» она произносит особенно жёстко, с чётко обозначенным звуком «Э».

— Извините. — Теперь мне остаётся только на самом деле выразить сожаление, соглашаясь с замечанием по сути, но не по форме. Называю своё имя, фамилию, кто я, откуда.

В ответ суровый голос выдаёт новый залп поучений:

— Звонить молодой девушке в столь позднее время — значит, компрометировать её. Вы так не считаете… Герман?

— Я не считаю восемь тридцать вечера поздним временем, — говорю, максимально сдерживая себя, чтобы не взорваться. В ответ слышу тираду с зарядом вежливого оскорбления:

— Это говорит об уровне вашей воспитанности, молодой человек!

— Рад, что он не соответствует вашему, — отвечаю с издёвкой и чувствую, что меня уже понесло. Если бы оскорблённая бабка не бросила трубку, я наверняка сказал бы ей, что она тупая зануда. Таким образом, я лишился Светкиного телефона, и в доме злобной старухи я теперь persona non grata.

Зато уже на следующий день своим звонком осчастливила Светлана!

— Гэ Фэ, ты не обижайся на бабу Олю, — уговаривает Светка меня. — Она вообще-то нормальная старушка, но со своими принципами и старомодным воспитанием. Она очень одинокая.

— Потому и одинокая, что принципы дурацкие. Кому она нужна с ними!

— Гера, не говори так. У неё был муж, но вскоре после свадьбы началась война, и он погиб. Баба Оля очень любила его, до сих пор хранит верность.

— Ёлки-палки! — я аж присвистнул. — Может у неё тогда и того, крыша поехала?

— Ничего у неё не поехало. — В Светкином голосе послышалась обида, но она продолжала защищать бабку. — Бабуля ушла в партию, как в монастырь: всю жизнь в системе КПСС проработала. Только до войны в школе математику преподавала.

— Теперь понятно, откуда у неё этот учительский зуд… — ворчу я, уже готовый сдаться.

— Да у неё всего-то три требования ко мне: не знакомиться со случайными встречными, тем более на улице, не давать малознакомым парням номер телефона и приходить домой не позже девяти вечера (без особых причин).

— И ты всё это терпишь? — возмущаюсь я.

— А что здесь такого? — удивляется Светка. — У моей мамы похожие требования, ну может, помягче.

— Короче, за твою нравственность я могу быть спокоен. Да, Света?

— Ты? — Светка засмеялась. — Конечно! Я даже в кино иногда приглашаю бабу Олю, и она, возвращаясь из кинотеатра, говорит мне: «Спасибо за доставленное удовольствие». Ну, вот такая она, в сущности, очень добрая, заботливая. Мы хорошо ладим.

— Я рад. Но в дом ваш больше не ездец, — шучу я.

— Да, пожалуй, — соглашается Светлана. — Я сама скоро домой приеду. Вот только…

— Когда? — вопрос выскакивает у меня сам по себе, прерывая Светку на полуслове.

— Послезавтра последний экзамен и — каникулы. Правда, немного задержусь, у меня билет в Большой театр, на Васильева и Максимову.

— На балет, значит? — уточняю с видом знатока. В своё время Светка же и просветила меня в этой области. — И с кем идёшь? С Ольгой Николаевной? — подтруниваю.

Светлана опять смеётся.

— Нет. С девочкой.

В наш диалог вмешивается голос оператора:

— Время истекло. Разговор окончен.

— Пока, пока! — успевает сказать Светка.

Я в приступе эйфории спешу позволить себе вольность, которая возможна только по телефону:

— Люблю, целую! — кричу.

— Э-э-э!.. — осаживает меня Светка, и связь обрывается.

Понятно, что Светлана звонила из телеграфа. При доброй бабушке она, небось, по струнке ходит. Радуюсь без памяти — скоро увижу её. Надо подстричься, новые ботинки купить и набраться терпения, потому что когда чего-то ждёшь, время тянется очень медленно.

Чаще, чем хотелось бы, вспоминаю Ольгу Николаевну. И не потому, что поссорился с ней, не успев познакомиться. Зацепила меня история её любви. Как можно хранить верность тому, кого нет? Это такое безумие или высшая степень любви? Или первое равно второму: икс равен игреку. А в сумме? Верность! Такой каламбурчик… Я вот тоже Светку люблю, точняк. Но позволяю себе интрижки, и совесть не грызёт. Даже нашёл на свою головку вшивую секс-бомбу, лишившую меня девственной чистоты. А результат? Грязь в душе и на теле. Выводы напрашиваются сами, и сделаю я их, кажется, гораздо позже. Да и любовь моя к Светке неразделённая, а значит, обязательств никаких не требует. Впрочем, и Ольга Николаевна осталась свободной от оков верности. Интересно, она красивой была в молодости? Да ведь я, кажется, хочу познакомиться с этой железобетонной старушкой! Наверняка теперь не стал бы разговаривать с ней в таком тоне, как вчера. Позвонить и извиниться? Нет, это уж чересчур. Хотя и целесообразно: открыть доступ в дом, например.

На следующий день я всё-таки набрался храбрости и позвонил, вовсе не надеясь, что к телефону подойдёт Светлана, хотя такой поворот оказался бы невероятным везением. Но чуда не произошло.

— Слушаю вас, — донеслось из трубки ровно и бесстрастно.

— Здравствуйте, уважаемая Ольга Николаевна, — говорю как можно мягче, вежливее. — Вас беспокоит Герман Фомин.

И тут же — короткие гудки в ответ.

Если бы я сказал ей, что она старая дура, на душе стало бы легче.

Валерка Зак позвал на турбазу, на лыжах покататься. Он завёл себе подругу, третьекурсницу. Она, как и Валерка, учится в строительном институте, только он на ПГСе, а она на архитектурном. Я ему говорю как-то:

— Зак, когда подрастёшь — женись на ней. Она будет рисовать здания, а ты их строить.

Неспроста говорю это, а потому что Зак влюбился. Вроде, такой всегда непробиваемый, а тут — на втором же свидании невинности лишился. Он боготворит свою зазнобу по имени Ника, самозабвенно предан ей и послушен. У неё ярко-белые стриженые волосы, вздыбенные на макушке, как стог сена. Глаза, обведённые чёрной краской вокруг, в кустистых чёрных ресницах до бровей, и ещё у неё губы такие широкие, ярко накрашенные. Сразу видно, что она художница, рисовать любит. Такие девчонки не в моём вкусе. Мой эталон — Светланка Ковалёва, на вид строгая, а на самом деле весёлая и смешливая. Но чуть не влюбился в Раю! Странно.

Зак говорит:

— У Нички есть подружка, бесхозная. Возьмём и её на турбазу. Может, понравится тебе. Как ты на это смотришь?

— Никак, — равнодушно ворчу. — Что-то устал я как-то… Когда едете? — Делаю вид, что размышляю, хотя, для себя уже всё решил.

— Через три дня, — отвечает он. — Успеешь отдохнуть от своих «пятёрок». Небось, в отличниках ходишь?

— А то как же! — соглашаюсь я и говорю: — Но дело не в них. Я вагоны разгружал, Валера, и ещё буду.

— Ты? Смешно! Так поедешь или нет?

— Нет, Валера. Устал.

— Темнишь, профессор. Ну, как хочешь!

Конечно, можно было бы на день-два съездить, на лыжах покататься. Но там же ещё подруга, с которой у меня нет никакого желания знакомиться и хотя бы из приличия проявлять знаки внимания. Я жду Светку! Все мои мысли о встрече. Осталось несколько дней. Я постригся, приобрёл новые ботинки, даже шапку модную купил. Чтобы скоротать время, играю в волейбол, хожу в шахматный клуб. Один мой институтский кореш, Иван Шепелев, уехал домой, в деревню. Другой — Воробей, упорхал в Вишнёвку к его незабвенной кустодиевской Любане. Не знаю, сразил ли он этим её, но меня — наповал!

Вчера впервые в жизни я водил в кино, на детский сеанс, десятилетнюю Танюшку, чем сам себя удивил. Это что — братские чувства или рано пробудившийся родительский инстинкт? Вся семья, включая Танюшку, в полном восторге. Я, как оказалось, тоже: детские фильмы ещё смотрю с интересом. Когда выходили из кинотеатра, я вспомнил достопочтенную Ольгу Николаевну и прикололся:

— Танюша, спасибо за доставленное удовольствие!

— Чего-чего? — не поняла она.

— Спасибо за компанию, говорю, — менее учтиво пояснил я.

Она искоса посмотрела на меня и сказала:

— Пожалуйста…

Прошла неделя, проскочили десять дней, мои каникулы близятся к концу, а от Светки никаких вестей. Вторые подряд зимние каникулы (включая и школьные) я провожу в ожидании Ковалёвой. Бабе Оле позвонить не могу, родителям — неудобно надоедать. И всё-таки набираю номер Ковалёвых.

Отвечает глава семейства:

— Привет, Герман.

— Владимир Андреевич, Света случайно не приехала? — спрашиваю осторожно.

— Гера, она в Елабуге.

— А где это?

— Под Казанью.

— Как она там оказалась? — недоумеваю.

— Что-то у неё там вроде экскурсии. Сегодня выезжает домой.

— Владимир Андреевич, я встречу её!

— Приедет она завтра ночью. Я сам привезу её на машине.

Навязываться в компаньоны я не стал, но сердце радостно запрыгало: послезавтра увижу Светку! Светка, Светик, Свет Очей моих!

…Встретила меня она в постели, с компрессом на горле, с красным распухшим носом.

— Привет, — прохрипела она.

Я положил на стол коробку конфет, которую принёс, подвинул стул к её кровати, сел на него.

— Привет, — говорю. — И как же это тебя так угораздило?

— В Елабугу ездила, — отвечает, — на могилу Цветаевой.

Я удивлённо посмотрел на неё и снял очки (что обычно выказывает моё чрезвычайное волнение).

— Там простыла?

— Угу, — кивнула она. — На кладбище сугробы выше колен. Мы не ожидали, что «народную тропу» к Цветаевой так засыплет снегом. Но не зря же мы ехали. Розы ей положили. — Света раскашлялась, и тут же появилась её мама с микстурой, которую налила в столовую ложку и дала проглотить застонавшей больной.

В таких ситуациях я чувствую себя абсолютно беспомощным: вроде бы и посочувствовать надо, и ободрить, а я верчу в руках очки и не знаю, что сказать. Елена Владимировна поставила Светлане градусник, обратилась ко мне:

— Гера, давай я тебя чаем напою, с пирожками.

— Нет-нет, спасибо. Я позавтракал. — Мне трудно отделаться от ощущения, что я здесь некстати, но и уйти так, сразу, неудобно.

— Свет, ты с кем ездила? — спрашиваю, когда Елена Владимировна вышла из комнаты.

— С Сашей, — прохрипела она в ответ.

Я надел очки и вполне серьёзно спросил:

— С каким?

— С подружкой.

— Вроде меня?

Светка слабо улыбнулась.

— Нет, она девочка.

— Хорошо, что хоть меня девочкой не считаешь.

— Не смеши. Когда я смеюсь, я кашляю.

— Извини, я не нарочно. Вот сейчас узнаю, какая у тебя температура и уйду.

— Да я не к тому. Сиди. — Светка не говорит, толкает слова. Видно, что общение даётся с трудом.

Наконец она вынимает градусник и сообщает:

— Тридцать восемь и две.

— Бедняжка… — я не нахожу ничего лучшего сказать в ответ. Светка шмыгает носом, готовая заплакать. — Хочешь, я тебе песню спою, колыбельную? — пытаюсь из всех сил пошутить.

— Спой, — соглашается она.

И я пою своим никудышним голосом при абсолютном отсутствии музыкального слуха:

— Спят усталые игрушки, книжки спят…

Светка поморщилась и попросила:

— Не пой, пожалуйста. Без обид, ладно?

— Я знаю, — говорю. — Тогда спи без песен. Я пошёл, да?

— Угу…

Через несколько дней у меня закончились каникулы, а Светланка всё ещё болела. Я заходил к ней не часто и не надолго. Неудобно как-то даму в будуаре посещать, к тому же в не лучшей её форме. Да и отдалились мы несколько, не получается общаться так запросто, как раньше. Как будто приноравливаемся друг к другу. Может быть, это из-за её болезни, а может, мы сами изменились. Едва у Светланы стабилизировалась температура, она улетела в Москву в сопровождении мамы, взявшей короткий отпуск, чтобы проконтролировать здоровье дочери. Я её не провожал, сидел на занятиях. Словом, не успели мы укрепить наши отношения, а мне не удалось покорить Ковалёву новыми ботинками и шапкой.

4

Потекли обычные студенческие дни, ставшие привычными. Весной во мне проснулся закономерный человеческий инстинкт, который прежде особенно не докучал, а тут заявил о себе мощно и нагло.

Говорю Заку:

— Так что там за подруга у Ники твоей была?

— Да, есть, — отвечает, — родственница какая-то, дальняя.

— Знакомь!

Собрались у Валерки, в субботу, когда его родители уехали на дачные весенне-огородные работы. Подружка — аналог Ники! Даже губы такие же широкие, ярко накрашенные.

— Рисовать любишь, да? — спрашиваю.

— Нет, не люблю, — она непонимающе уставилась на меня. — А чё?..

— Так, просто, ничего. Думал, учишься с Никой.

— Нет, я медик.

— Учишься в мединституте?

— Нет, заканчиваю медучилище. А потом поступлю в мединститут.

— Молодец, врачом будешь, — я многозначительно закивал и без всякого перехода спросил: — А почему ты — Алёна? Мне кажется, что Елена — поэтичнее. Например, Елена Прекрасная!

— Нет, мне больше нравится Алёна, хотя по паспорту я — Елена.

Я подумал, что как не назови, мне она сама не очень-то нравится. И эта её своеобразная манера каждую свою тираду начинать со слова «нет»! Сейчас, с учётом моих намерений, я хотел бы слышать преимущественно «да».

Спрашиваю:

— Ты девочка по имени Нет?

— Нет…

— Тогда скажи «да».

— Да.

Углубляться в смысл моих умозаключений она не стала: то ли постеснялась, то ли не догадалась. По-моему, второе. Признаться, я рад, что не задаёт лишних вопросов. Меня не интересуют её мозги, пусть она будет глупенькая, лишь бы не «ужас, какая дура».

Пока мы знакомимся с неотразимой Алёной, Валера с Никой снуют из кухни в комнату, выставляя всё, приготовленное Валерке родителями на два дня, плюс то, что мы сами прикупили по пути к Закам. На столе оказались котлеты, рис, консервы, розовые круги нарезанной колбасы и венец меню — огняк фруктяка, яблочного вина, самого популярного спиртного напитка советского студенчества (в силу дешевизны, конечно). От Валеркиного супа все отказались.

Едва усевшись за стол и глянув на свою тарелку, Алёна заметила:

— А где ножи?

— Зачем? — удивилась Ника. — Тут резать нечего.

— Всё равно ножи надо подавать. Вот когда я была в Европе… — И она стала учить нас политесу.

Она действительно ездила с народным хором в какую-то восточно-европейскую братскую страну соцлагеря и насмотрелась там кое-чего. Я за границей не был, но мои родители говорили, что там даже отварной картофель в гарнире режут. Алёна решила покорить всех своей культурностью.

— Так чего тебе надо? Нож? — спросил Зак.

— Да, — сказала она.

— О! Наконец-то я услышал «да!» — негромко, но многозначительно сказал я, наклонившись к Алёне.

Зак принёс большой кухонный тесак и положил рядом с её тарелкой. Понятно, что прикололся, но её это не смутило. Она взяла нож и порезала сразу весь кусок колбасы в своей тарелке. В Европе она, видимо, не заметила, что отрезают по одному кусочку и сразу кладут его в рот. Да и вряд ли воспитанный человек потребовал бы нож, если хозяева не предусмотрели этот прибор. Вообще-то самый простой способ узнать получше человека — это отобедать или поужинать с ним. То, о чём он говорит в этой ситуации и как он ест расскажет о нём больше, чем кто-либо или он сам о себе. Я, конечно, не такой уж дока и денди, но элементарным правилам меня родители научили. Например, обнаружить свою невоспитанность можно, если облизать пальцы или положить хлеб на скатерть. Вот, пожалуйста: Алёна засунула палец в рот, положила возле тарелки надкусанный в нескольких местах кусок хлеба и поставила локти на стол. Букет! Компания у нас, конечно, простецкая, и всё же тот, кто не позволяет этого никогда, не сделает нигде, автоматически. Не займись подруга наша поучениями, я возможно, и не заострил бы внимание на её манерах, а то ведь выставляет себя леди, а сама — заурядная снобиха, что, кстати, освобождает и меня от необходимости изображать джентльмена.

Каждый раз, когда наполняли хрустальные фужеры фруктяком, Алёна горячо протестовала, будто ей льют за шиворот:

— Хватит, хватит! Ох, куда столько! — И неизменно выпивала до дна.

Наконец я не выдержал и сказал ей:

— Пусть льёт, сколько хочет, а ты пей, сколько можешь. Ферштейн?

После моего замечания она протестовать больше не стала, но и меньше пить не изволила. Подогретая вином Алёна перешла к следующей части своей программы — обольщению. Она обняла меня за одно плечо, потёрлась о него головой и сказала:

— Мне говорили, что я похожа на Саске.

— Как две капли воды! — восхищённо согласился я и обнял её за талию.

— Когда тебе это сказали, ты была хотя бы брюнеткой, — ехидно заметила Ника.

— Это не важно! — скороговоркой парировал я и погладил подругу по спине. По правде сказать, я и не знал, кто это такая Саске, но сделал умный вид.

Моя новая знакомая почувствовала поддержку и прониклась трогательным доверием. Она положила руку на мою коленку и стала поглаживать её под столом, чем вызвала у меня чрезвычайное возбуждение.

— Я ошибался. Ведь ты не девочка по имени Нет… Да? Да? — прошептал ей на ухо.

— Да, — чуть слышно сказала она.

И тогда мои страстные губы… И так далее по той же схеме. Я услышал, будто в розовом облаке, слова, прозвучавшие сверху:

— Можете закрыть дверь изнутри. Мы пошли! — Этот голос принадлежал Заку.

Они удалились, а я, не отрывая вожделенных губ, потащил трепещущую Алёну на диван у противоположной стены.

Впервые я возвращался домой утром. Свою милодору я провожал до троллейбуса. В ожидании нужного маршрута она обняла меня и, дотянувшись на цыпочках, целовала подбородок, щёки. Я с опаской поглядывал по сторонам: остановка находится рядом с моим домом, поскольку Зак живёт по соседству. Думаю, что прекращать отношения с моей «Саске» я не стану, но и углублять тоже. Выясняется, что мне действительно нравятся девчонки без комплексов и без заморочек. Я даже склонен теперь понять Валерку с его любовью к Нике — тоже отвязной, но не глупой. Эти подружки старше нас на два года и, наверное, уже замуж собираются. А нам ещё — гулять и гулять! Мне недавно исполнилось только восемнадцать, а у Зака днюха через месяц.

— Мы с тобой ещё увидимся? — в голосе Алёны почти просьба. Она преданно заглядывает мне в глаза.

— Конечно, — говорю я. — Скажи твой номер телефона.

— Ты забудешь.

— У меня память хорошая.

Она называет цифры, и я знаю, что запомню их, но во взгляде и упавшем голосе Алёны угадывается недоверие. Наверное, её бросали, и не один раз. Она трётся головой о мой подбородок — ласковая, наивная. Ей хочется любви. При этом она одинока, и я наверняка понимаю причину, но не мне же учить её, если она не умеет хотя бы набить цену себе. Говорят, нет такой женщины, которая никому не была бы нужна. Найдёт и Алёна мужа: в лучшем случае лопуха или, что вероятнее — какого-нибудь дурака, или старого бабника, прельщённого молодым телом. Глупенькая, нежная…

Мне вдруг стало пронзительно жалко эту незащищённую, послушно прильнувшую ко мне девчонку. Я прижал её к себе и поцеловал не возбуждающе и страстно, как ночью, а тепло и нежно.

В этот же день неожиданно для меня позвонила из Москвы Светлана. После каникул я ничего о ней не слышал. А тут — ба, собственной персоной!

— Бабушка Оля уехала в Тулу, к подруге, — сообщила она радостно. — Целую неделю буду принадлежать себе! Купила талончик и могу звонить из дома кому хочу, сколько хочу и приходить домой, когда хочу, и делать, что хочу. Вот! Здорово?

— Свет, ты меня пугаешь. Что ты собралась делать? — осторожно спрашиваю.

Она на секунду задумывается:

— А и правда… Не знаю, — говорит.

— Хочешь, я к тебе в гости приеду?

— Ты что! — Её реакция — испуг. — Это уж слишком. Всё равно она узнает: тут кругом «глаза и уши» у неё.

— Как хочешь, — отвечаю разочарованно и тут же спрашиваю: — Ты любовь свою ещё не нашла?

— Да ну! Попадаются то дебилы, то хамы. Как говорит про себя моя подружка, «к чужим берегам всё корабли до баржи, а к моим — г… и щепки»! Вот и у меня примерно так же. А у тебя?

Я расхохотался.

— Классно сказано. Твоя подружка, наверное, оптимистка. У меня та же фигня. То есть, не в смысле оптимизма, а про дерьмо.

— Не будем унывать. Какие наши годы! Да? — успокаивает Светлана.

— Кстати, кто такая Саске? Знаешь? — спрашиваю, вспомнив новую пассию.

— Знаю. Жена и муза Рембрандта, — отвечает.

— А она красивая?

— Нет. Она гениальная.

— У тебя есть?

— Есть, в альбоме.

— Покажешь?

— Покажу.

Взбудораженный Светкой я больше не могу продолжить сон, о котором мечтал утром, после изнурительной ночи. Позвонила б она вчера, возможно, не случилось бы и моего «романтического» знакомства с новоявленной Саске, потому что даже сейчас мне совсем не хочется ни думать о своей новой связи, ни тем более анализировать её. Все мои мысли — только о Ковалёвой. Я буду ждать её всегда, даже отвергнутый, до тех пор, пока она не выйдет замуж и не расплодится. Подумал об этом и сам себе удивился: это что — приступ верности или ликование такое?

Всю неделю я от души названивал Светлане. Наконец она сказала:

— Гэ Фэ! Завтра приезжает баба Оля. Увидимся летом.

Вот и всё. До каникул аж три месяца.

Об Алёне я вспоминаю вскользь и, неохотно, да и то преимущественно в связи со своим самочувствием. Зарекался же: никаких скороспелых связей. Оказывается, следовать этому табу не так-то просто. Приходится рисковать. Но прошло две недели — и, вроде бы, всё спокойно. Как-никак, Алёна медик. Надеюсь на её компетентность. Валерка сказал, что она без меня скучает, тоскует. Этого только не хватало! Меньше всего я хотел бы завладеть её сердцем и мыслями. Тут же всплыла душещипательная сцена на остановке — девушка с нежными объятиями и взглядом, в котором читается просьба: «Не бросай меня!» Но не могу же я быть в ответе за всех, кого нечаянно приручил.

Всё-таки отголосок вспыхнувшего тогда умиления напомнил и о моей мимолётной жалости, и об обещании позвонить.

Я набрал номер её домашнего телефона. Трубку подняла, судя по всему, мать.

— Леночка ещё не пришла, — говорит она. — Ей что-нибудь передать?

— Передайте, что звонил Герман. Пожалуйста, — отвечаю я и кладу трубку с чувством выполненного долга.

А через пару часов сама Алёна объявилась. Звонит:

— Гер, я уж и не надеялась услышать тебя. Мама сказала, что ты звонил, и я узнала твой номер через Нику у Валеры. Может, погуляем? Пойдём? — спрашивает она радостно.

Мне не хочется её расстраивать, поэтому не остаётся другого выхода, кроме, как сказать:

— Да, но… понимаешь ли, не сегодня. Времени нет. Я позвоню тебе. На днях. Ладно?

Обещания я всегда стараюсь выполнять. К тому же нужно организовать и продолжение этой прогулки. Разумеется, наедине. Как бы я ни любил Светку, всё-таки я не евнух.

Вот так продолжились наши встречи с Алёной. Виделись мы не часто. Однажды я пригласил её в кино, несколько раз ходили в кафе, но после — обязательно отправлялись куда-нибудь, где можно уединиться. В свои компании, в круг моего общения я Алёну не вводил, а она и не требовала, покорно приняв отведённое ей место в моей жизни. Иногда у меня возникал вопрос: а не сволочь ли я? И успокаивался тем, что по крайней мере она не обманывается, не строит иллюзий. У неё есть возможность выбирать.

Конец ознакомительного фрагмента.