Небо над Патриаршими

Лариса Бутырина (2024)

Век машин заменил цель скоростью.Суета и спешка стала перманентным состоянием ума.Рынок диктует свои ценности. Деньги, — в тех суммах, что забирают в плен и заставляют слепнуть. Слава, — любыми способами, что сводится в итоге к раздражению и унижению. Власть, — та, что ради самой власти, и для стремления, в конечном счете, просто ее удержать.Единственный вариант не сойти с ума в таких оковах — поднять голову и направиться в небо. То, что снаружи. И то, что внутри.Только тогда все эти компоненты жизни становятся рабочими инструментами на старте.И в полете.В большом и продолжительном полете — к себе.И к подлинной роскоши — оставаться Человеком.Всегда, во всем и везде.

///

Жизнь встретила скользкой прохладой раннего утра, занырнула под волосы на затылке и поползла вверх по свободно закатанным рукавам. Я бесконтрольно вздрогнула, спускаясь по трапу самолета, и сильнее закуталась в тонкий жакет. Едва уловимое облачко, сконденсированное моим дыханием, ненавязчиво повисло в воздухе и медленно растворилось, тонко намекая тем самым о неизбежности приближения холодов. Я сделала глубокий вдох, чувствуя, как холодный воздух будоражит легкие. Холод… пожалуй, самый назойливый компаньон из всех, кого я знаю. И сильный повод, чтобы выжить.

Я выжила. В очередной раз. И очевидно, — из ума.

“Бодрого утра!” — отправила я сообщение, прохаживаясь под окнами его дома. “Если не спишь уже, — спускайся. Подышим свежестью нового дня. И ароматами выпечки. Твоя излюбленная кофейня еще закрыта, но пекарня уже кочегарит вовсю”.

Ответа не последовало. Как и признаков движения в окне. Но я знала, что он не спал. Он давно уже не спал.

Я неспешно прошлась вокруг пруда и присела на скамейку. Некогда Козье болото — место стрижки коз для царского двора, и по совместительству эпицентр криминала середины семнадцатого века. Нынче один из самых богемных районов города со всей присущей тому атрибутикой:

Мужчин в усах с капустой

от не докушанных мясистых щей,

И дам, в ком ботокса неимоверно густо,

что смотрят устрицей из раковин вещей⁴

Где персонаж известного романа трагически встречается с трамваем. Тем самым, что «поворачивал по ново проложенной линии с Ермолаевского на Бронную». А «в час небывалого жаркого заката» на «аллее, параллельной Малой Бронной улице» встречаются герои…

К слову, трамваи по этим улицам никогда не ходили. С Ермолаевского на Малую Бронную действительно когда-то поворачивал трамвай, но это был резервный путь, который практически не пользовался. А вот герои действительно встречались. И встречаются по сей день…

— Что ты здесь делаешь? — знакомые нотки сарказма сотрясли плотность воздуха.

— Забочусь о твоем идеальном утре, — ответила я, не оборачиваясь. — Оно должно начинаться с чашки крепкого кофе, свежей выпечки и немного испорченной женщины.

— Ни того, ни другого, ни третьего, — ответил он и опустился рядом.

Я окинула его вопросительным взглядом:

— В отсутствие первых двух еще могу поверить, но, чтобы и третье…

Он демонстративно поджал губы и отрицательно покачал головой.

— Что? Не немного? — уточнила я, кивнув в сторону окон его квартиры.

— Неа, — сгримасничал он. — Наглухо. Пробы ставить негде.

— Константин Викторович?! — риторически призвала я. — Что ж вы никак не привьете себе избирательность в данном вопросе!

Он лишь отмахнулся и раскинул руки по спинке скамьи:

— Каждый имеет право на ошибку.

— У тебя по этой части, похоже, безлимит, — усмехнулась я и прилегла головой в область его раскрытого плеча.

— Что правда, то правда! — самодовольно подтвердил он и будто ненароком коснулся носом моих волос.

“Правда”, — улыбнулась я мысленно, поднимая глаза в прозрачное небо.

А правда была в том, что при всех своих возможностях, ты способен купить себе самые пухлые губы глубоко и проникновенно сосущие, терзать любые тела, молодые и сочные, с легкостью выжимать из них весь жизненный сок, а затем с той же легкостью выбрасывать их за ненадобностью. Или просто от скуки. Но ничто из этого не способно забрать тебя в тот космос, в который ты отправляешься, когда мы просто находимся рядом. Как было правдой, что ты не спал, когда пришло сообщение. Ты “доедал” остатки измочаленного тела, а затем долго изучал в зеркале ванны проваленными глазами свой уставший изможденный вид, не решаясь спуститься. Ведь все это время ты неимоверно тосковал по этому “космосу” и одновременно боялся его. Боялся вдруг потерять, боялся разрушить. И это не лишено логики, — сломать ты можешь кого угодно и что угодно. Сломать любой сильный дурак может, а вот починить… починить, — только мастер.

“Ты мастерски выпроводил гостью и все же спустился. И не потому, что нашел в себе достаточно смелости. Нет. Просто сигареты закончились. А ты, когда нервничаешь, всегда много куришь”.

Вот и вся правда.

Я прикрыла глаза и чуть повернула голову, прижимаясь щекой к его руке.

— Ты спишь? — неловко спросил он.

— Почти, — промурлыкала я в ответ. — Я в космосе. Догоняй.

— Я в этом ни черта не смыслю, — буркнул он.

— И не надо смыслить. Здесь мыслей вообще не надо, — снова заулыбалась я. —

— Ты почувствуй. Закрой глаза и почувствуй. “И Моцарт в шуме ветра, и Дебюсси в шуршание крон…”

— Бред, — небрежно буркнул он. — Пустая трата времени.

— В жизни нет пустой траты. В ней нет пустоты. Жизнь либо есть, либо нет. И если она есть, то пустоты в ней нет по определению, — я снова повернула голову и открыла глаза. — Пустота есть в нас самих. Она-то и вызывает это ощущение «впустую потраченного времени», когда вдруг выдается пауза среди череды «жизненно важных дел». Гулким эхом. Импульсом в висках. Сухостью на языке. Вакуумом пространства. Паническими атаками…

— У меня нет панических атак, — резко прервал он. — Я атакую первым.

— И заполняешь пустоту людьми, которых пользуешь, — продолжила я в том же тоне и чуть удобнее переложила голову.

— Могу себе это позволить! — с натиском выдал он и, я буквально физически ощутила его нарастающую внутреннюю нервозность.

“Крошится”, — думала я, прищуриваясь от бликующего на воде солнца. “Крошится — да, но не разрушается. Такого не разрушить”.

— Я, вот, одного не могу понять, — начала я размышления вслух. — У тебя же есть дочь. Сколько ей? Почти двадцать? Или около того. Совсем взрослая уже. И красивая. Ты не боишься, что с ней обойдутся так же?

— А, ведь, скорее всего так и обойдутся, — продолжала я, не дожидаясь ответа. — Влюбится дочь до беспамятства в какого-то нищеброда, уедет за своим счастьем с ним в какую-нибудь дыру… Он будет прикладываться к бутылке, к ее милому личику время от времени, — в порывах неважного настроения. И подсадит на наркоту…

Я прервалась, сглатывая расщепленную порцию яда. На кончике языка уже ждали своей очереди еще пара ярких и прозаичных картинок, но я все же остановилась… и судя по его реакции, — вовремя. Он резким движением выпрямился, буквально скидывая меня со своей руки.

— Боюсь! — зарычал он мне в лицо, когда я повернулась. — Боюсь до черта! Все эти выселки на обучение то в Англию, то в Швейцарию… как ты думаешь? Попытка оградить ее от этого. Сколько я всего этого насмотрелся! Всего этого… — он запнулся, будто искал подходящие слова. — Столько этого блядства! Сколько им пользовался сам! Сколько всего сам творил! Тебе не передать! Да, ты и не представишь даже! — он содрогался всем телом, едва сдерживаясь, чтобы не сотворить нечто непоправимое и в мой адрес. Но сдерживался. Но все же сдерживался…

Я сидела неподвижно. И понимала, что сама того не ожидая, сковырнула сейчас нечто особенно болезненное. Попала, как говорится, в самое яблочко.

— Я оградить ее хотел, — рычал он с новым усилием. — От всего этого. От участи ее матери. От себе подобных. Думал, там другие люди, другой уровень — все иначе. Думал… — с рывком отчаяния он пнул ногой лежавший на земле сучок и безвольно опустился на спинку лавочки.

— Чего боишься, то тебя и накрывает, — сделала я попытку погасить пожар.

— Уже накрыло. Сполна, — ответил он безвольно и уставился в пространство перед собой.

Я осторожно подсела ближе и положила ладонь ему на плечо. Он рефлекторно дернулся, но отстранять мою руку не стал. Лишь еще больше обмяк и ссутулился.

— Что ты носишь там в себе? Поведай, — обратилась я.

— Тебе это зачем? — цинично бросил он.

— Мне не безразлично, что с тобой происходит. Что там за камера пыток, в которую ты сам себя заточил? — я указала в область его солнечного сплетения. — Рано или поздно тебе потребуется вытащить ее содержимое наружу. Ты не сможешь всю жизнь носить это в себе. Тебе придется поделиться, высказаться. Так кому, если не мне?

Он продолжал сидеть неподвижно и таращиться перед собой. Я смотрела на него безотрывно, мне становилось не по себе…

Есть такой особый вид боли. Она проникает и становится частью, почти родной. Она прорастает в нейронные сети мозга, сворачивается клубками спазмов на теле и оседает хроническим неврозом. От нее невозможно избавиться. Ее можно лишь заглушить на время. Или же вырвать, ампутировать, прижечь… пока она не отравила весь организм. Но на это нужно найти смелость. И мужество. Много смелости. И много мужества…

— Исповедь, говорят, приносит искупление, — неловко заговорил он. — Мне же содеянного не искупить.

— Что произошло? — уже с напором я повторила вопрос.

— Она покончила с собой, — сказал он.

И я буквально физически почувствовала, как в нем что-то оборвалось. Я не знала, чем ему помочь. Не знала, нужна ли ему была эта помощь. Я лишь смотрела на него с сочувствием. Смотрела так, будто клала ласковую руку на его плечо. Плечо палача, которому внезапно выдалась минута передышки в своем отточенном ремесле.

С минуту он продолжает сидеть неподвижно, затем резко вспыхивает под моим взглядом и поднимает глаза. Во всем его существе читается подавленное бешенство. Он смотрит на меня с приступом ярости и явно жалеет… жалеет, что не прикончил меня ранее. И сразу.

Я понимающе киваю головой, принимая его взгляд.

Война… Война. Он не может без сражения. Не может без войны. Поэтому он везде и во всем ее ищет. Везде и во всем ее находит. И повсеместно выбирает ее. Сама суть его — это война, в которой он отчаянно сражается за себя. Ведь всякий раз, уничтожая очередного врага, он уничтожает в нем свой собственный страх, состояние собственной паники и неизвестности.

“Говорят, самоубийство — это удел сумасшедших… но какое это теперь имеет значение», — думала я, снова поднимая глаза выше линии горизонта. «Если человек — это узел нейронов, плетеный своим собственным восприятием и отношениями, то что же там могло происходить — внутри этой маленькой вселенной, что она отважилась на подобное? Что там могло так запутаться? Что там могло оборваться? И как это измерить? Как измерить человека? И чем?”

Я блуждала глазами по бескрайней синеве будто в поиске ответа. Небо было голубое. Чистое и прозрачное. Ни облачка. Лишь едва уловимый холодный глянец игрался в оттенках отблеском заточенного ножа.

“Говорят, все душевнобольные отчаянно мечтают о покое. Говорят… Что ж, пусть сегодняшнее утро принесет этой девочке с большими отцовскими глазами абсолютное упокоение. И безмятежность. А тем, кто все еще находится здесь — придаст силы оставаться. И двигаться дальше”.

— И куда ты теперь? — спросил он, когда я поднялась со скамейки с готовностью уйти.

— В небо, — я мягко улыбнулась в ответ и взглядом указала наверх. — Пойду учиться на пилота. Уже присмотрела подходящий АУЦ…

Он прыснул идиотским смехом, не дослушивая, и покачал головой:

— Детский сад! У тебя ничего не получится.

— Возможно, ты и прав, — пожала плечами я. — А возможно, и нет. Я все же попробую.

Примечания

4

«Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста

где-то не докушанных, недоеденных щей;

вот вы, женщина, на вас белила густо,

вы смотрите устрицей из раковин вещей.» [В. Маяковский “Нате!”, 1913 г.]