Надо только выучиться ждать

Лариса Агафонова, 2018

«С лица воду не пить», «не родись красивой», – можно сколько угодно твердить эти спасительные слова, но какой девушке не хочется быть привлекательной? Добрая, любящая, понимающая, Нина день за днем сталкивается с людской жестокостью и равнодушием, переживает драмы и личные трагедии. Нелюбимая дочь для матери, мечтавшей о красивом ребенке, «гадкий утенок» в школе, «серая мышка» во взрослой жизни… Неужели нет человека, способного посмотреть чуть глубже и увидеть то прекрасное, что скрыто в душе? Откуда взять волю, чтобы преодолеть все препятствия и не потерять веру в лучшее? После всех испытаний останутся ли силы, чтобы стать счастливой? Обрести любовь, открыть для себя радости семейной жизни и даже материнства, которое казалось невозможным? Мираж ли это, который развеется на ветру, или «надо только выучиться ждать»?

© Агафонова Л. Е., 2018

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2018

* * *

«Как же ты, бедненькая, замуж выйдешь?» — эти бабушкины слова Нина помнила с детских лет, они запали в душу и отзывались болью каждый раз, когда она слышала высказывания по поводу собственной внешности. В детстве боль была терпимой, девочка не до конца понимала, что значат эти слова, но интонации бабушки Кати и её жалостливый взгляд запали в сердце. И если б только бабушкины… Мамы других девочек в детском саду поспешно отводили от неё взгляд, но исподтишка всё же разглядывали и качали головами. Соседки в подъезде вздыхали при виде девочки, а мамины подружки откровенно жалели Алёну, Нинину маму. Её никогда не называли Леной, Ленкой, Еленой, только Алёной, Алёнушкой, в крайнем случае — Алёнкой.

Красивая, высокая, тоненькая, как тростиночка, даже после рождения двух детей, Алёна Соловьёва приковывала взгляды мужчин, заставляя женщин завистливо вздыхать. Ей не нужна была никакая косметика: тёмные брови вразлёт, сияющие карие глаза, открытая улыбка, шикарные тёмно-русые волосы, — казалось, ей достались от матушки-природы все возможные дары. Алёне с детства стоило только взмахнуть длиннющими ресницами, и её желания исполнялись.

Алёна была абсолютно уверена, что красота откроет перед ней все двери, мужчины должны лежать у её ног и обеспечивать безбедную жизнь. А она при этом никому ничего не должна. Семью (во всяком случае — в обычном её проявлении) Алёна создавать не собиралась.

— Ещё я носки чьи-то не стирала? Никогда в жизни! Пусть радуются, что я позволяю себя любить!

— Эх, тебе б ещё Бог ума вместе с красотой отсыпал. Если б не характер твой упёртый, — вздыхала Алёнина мать, Катерина Степановна, — ты б как сыр в масле каталась, а не мыкалась с двумя детьми одна.

— И зависела бы от какого-нибудь мужика, исполняла бы его прихоти! — парировала Алёна. — Нет уж, дудки, жить я ни с кем не хочу. Свободу у меня никто не отнимет.

— Дура ты, дура, Алёнка! А детей твоих кто кормить будет?

— Как-нибудь прокормлю, с голоду не умрём, найдутся добрые люди, — говорила Алёна после расставания с очередным кавалером, которые сменяли друг друга, как картинки в калейдоскопе.

Она ненавидела родную Истру, где родилась и выросла, и всю юность стремилась вырваться из «этого болота», но судьба, будто в насмешку, снова и снова возвращала её в нелюбимый город.

Дети у Алёны появились почти случайно. Отца Нины никто не знал. Алёна, увлечённая очередным толстосумом, уехала из городка на всё лето. А осенью неожиданно вернулась, такая же красивая, но с небольшим животиком. На резонные вопросы матери: «кто отец?», «где он?» — ответила равнодушно:

— Этот мерзавец меня бросил. Я-то думала, что ребёнком его привяжу, сразу залетела, денег-то у него куры не клюют. Хотя, конечно, в постель с ним только с закрытыми глазами можно ложиться: очень уж некрасивый.

— Как же ты забеременеть от него, такого страшного, не побоялась?

— Я уверена, что мой ребёнок будет на меня похож, — заявила Алёна и прогадала.

Всю беременность будущая мамаша проходила легко, никакого намёка на токсикоз, она даже в весе прибавила всего пять килограммов. Нина родилась в срок, почти не доставив матери боли и неудобств.

— Какая скромная дочка у тебя, — заметила грубоватая акушерка, принимая девочку. — Тихонько выродилась, еле слышно крякнула, спокойненько лежит себе, не требует внимания. Иные ишь как орут, а эта молчит и глазёнками хлопает.

— А что она красная такая и страшненькая? — недовольно протянула Алёна, взяв малышку на руки.

— Так они все, маленькие, не красавцы, — улыбнулась акушерка. — Зато ладненькая какая, аккуратненькая. А потом, глядишь, и на тебя станет похожа.

Но, видимо, кто-то сверху решил, что не быть девочке Ниночке не только красивой, но даже хорошенькой. С раннего детства малышка была откровенно некрасивой. Серенькие маленькие глазки, оттопыренные ушки, большой лягушачий ротик. Ничего общего с привлекательной матерью и вполне симпатичной бабушкой.

— Ох, девонька, трудно тебе в жизни придётся, — вздыхала бабушка Катя. — Кто ж тебя такую полюбит?

— Почему трудно? — маленькая Нина поначалу не придавала значения словам любимой бабули, тем более что именно с ней девочка проводила почти всё время, пока мать устраивала свою личную жизнь. — Ты же меня любишь! — обхватывала она ручонками бабушкину голову и заглядывала ей в глаза.

— Люблю, внученька, потому и жалею.

— Это сейчас, пока я маленькая. А вырасту и стану тебя жалеть, когда ты старенькая будешь.

Алёна появлялась на горизонте дочери редко. Поначалу она наряжала девочку в яркие платьица, повязывала нарядные банты, но, когда стало очевидно, что дочка на неё абсолютно не похожа («лицом не вышла»), сразу потеряла к ребёнку всякий интерес и спихнула Ниночку на бабушку. Алёна откровенно стеснялась, что у неё растёт такая некрасивая дочка, и говорила об этом, не боясь травмировать ребёнка:

— Мам, ну как я могу с ней гулять? Люди ведь смотрят, сочувственно вздыхают. Хочется сквозь землю провалиться. Как я могла такую уродину родить?

— Тише ты, глупая, Ниночка услышит, — шикала на неё мать, но Алёна лишь пожимала плечами.

— А, да ладно, всё равно узнает, пусть заранее готовится к реальной жизни.

Нина слушала эти разговоры, не всегда понимая, что они означают, но то, что мама её не любит, знала точно. И очень страдала от этого. Совсем маленькая, она пыталась завладеть вниманием Алёны. Специально падала и разбивала в кровь коленки, громко плакала и звала маму. Мать страшно раздражалась, хватала Нину под мышки и тащила подальше от людей. Потом и вовсе перестала брать дочку с собой, даже в садик её отводила бабушка. Алёна однажды решила сдать девочку в круглосуточные ясельки, но бабушка воспротивилась:

— При живых родственниках ребёнок не будет ночевать в казённой постели, и думать не смей! Я так сказала!

Алёна фыркнула, но спорить не посмела. Катерину Степановну она побаивалась, та за словом в карман не лезла и на непутёвую дочь влияние имела.

Когда Ниночке исполнилось три года, Алёна родила сына, Никитку. И тоже без отца. Заезжий командировочный наплёл с три короба, обещал горы золотые, а в итоге тихо уехал, не оставив ни денег, ни своих контактов. Ничего нового, обычная банальная история. Алёна пропустила срок аборта, и ей ничего не оставалось, как рожать. Сына женщина носила тяжело, отекала, покрылась пигментными пятнами и не могла дождаться, когда уже «этот гадкий ребёнок» появится на свет.

Мальчишечка родился славный, очень похожий на саму Алёну, с длинными тёмными волосиками и большими карими глазками. Алёна влюбилась в сына сразу и безоговорочно. Она не отходила от него ни на шаг, вскакивала по любому его писку, отгоняла Нину, которая пыталась разглядеть братика. И без того ненужная дочка стала раздражать своей некрасивостью ещё больше.

— Мам, ну посмотри, какой Никитка красавец, а Нинка?.. Ну зачем я только её родила? Сделала бы аборт, и дело с концом! — не стесняясь дочери, возмущалась Алёна.

— Как только язык у тебя не отсохнет такое говорить? Ты ж мать, а не мачеха. За что ребёнка обижаешь? Её, что ли, вина, что мать-дура на деньги повелась да родила бог знает от кого?

Алёна только отмахивалась, не в силах справиться со своей нелюбовью и равнодушием к дочке. Сыном она гордилась, таскала его с собой к подружкам, демонстрировала знакомым, даже в поликлинику с ним ходила сама. У Никитки всегда были яркие шапочки и курточки, а Нине покупалась одежда неброских цветов, чтобы «не привлекать внимания» и «не ловить на себе сочувственные взгляды», как говорила Алёна.

Маленькая, худенькая, с острыми коленками и лопатками, торчащими ушками, неровными зубами, лет с шести Нина всегда старалась съёжиться и стать незаметной, чтобы не раздражать мамочку, которую девочка одновременно и любила, и боялась, — неизвестно, что больше. «Не лезь», «не тронь», «отстань», «не мешай» — этими окриками, как правило, сопровождались любые Нинины попытки стать ближе к матери. И девочка, осознав к первому классу, что мама её стыдится, перестала требовать внимания, но, как ни странно, не замкнулась и не превратилась в угрюмого, нелюдимого ребёнка. Она словно нарастила невидимую броню, защитившись от жестокости окружающего мира. Нина придумала, что прячется в стеклянный кокон, в котором можно затаиться, заслышав насмешки или колкости. «Я в стеклянном домике, он очень-очень крепкий и непрозрачный изнутри, — фантазировала девочка, — я всех вижу, а меня никто не видит, всё плохое разбивается о мой домик и отлетает назад, в тех, кто меня обижает». Такую своеобразную мантру Нина повторяла в минуты отчаяния.

Она скоро поняла, что именно дети могут обидеть больнее, чем взрослые, они бьют так, что душевные раны долго не затягиваются. Нина не озлобилась, она просто перестала пускать в душу тех, кто пытался её обидеть. Чего ей это стоило, не знал никто, кроме любимой бабули. Только с бабушкой Нина делилась переживаниями, обидами, у неё на коленях прятала залитое слезами лицо и рыдала взахлёб после очередного унижения. И лишь с бабой Катей Нина становилась самой собой: ласковой девочкой, доброй и открытой, всегда готовой помочь и поделиться всем, что у неё есть.

Во втором классе у Нины появилась подруга Аня. Девочка осталась на второй год из-за болезни. Первого сентября её привела в Нинин класс чужая учительница, поставила у доски и отвлеклась разговором с классной руководительницей. Новенькая стояла посреди класса, худенькая, стриженная под мальчишку, с нелепо огромным для её тщедушного тельца портфелем, а новоиспечённые второклашки уже нашли для себя жертву и, показывая на неё пальцем, хихикали исподтишка. На глазах новенькой появились слёзы, и Нина, сама от себя не ожидая такой решимости, встала с места и потянула девочку за руку. В это время учительница, которая и привела новенькую, спохватилась, услышав звонок на урок, скомкано представила девочку:

— Это Аня Симакина, она осталась на второй год, потому что долго болела. Теперь она будет учиться с вами, — и убежала.

— Второгодница!

— Больная!

— Вшивая, — детские выкрики заглушали голос учительницы, пытавшейся перекричать своих подопечных.

Новенькая девочка съёжилась на своём стуле, пытаясь сделаться незаметной, пряча глаза с готовыми пролиться слезами.

— Тихо! Ребята, замолчите! — учительнице удалось, наконец, восстановить тишину. — Ане сделали операцию, удалили опухоль. Ей нужно помочь, а вы ведёте себя как дикари, попавшие в приличное общество. Вам должно быть совестно за своё поведение!

Дети пристыженно замолчали, а Нина погладила новенькую по спине и громко сказала:

— Я буду помогать Ане и никому не разрешу её обижать!

Новенькая удивлённо подняла голову, повернулась к Нине и робко, сквозь слёзы улыбнулась. С того самого дня у Нины появилась подружка, настоящая и верная. А Нина перестала прятаться, смущаться и бояться, что её обидят, обзовут или посмеются над её внешностью. Их стало двое, а это уже сила.

Аня, несмотря на кажущуюся хрупкость и беззащитность, оказалась бойцом. Она перенесла две тяжёлые операции, химиотерапию и облучение. Болезнь отступила, прогноз врачей был благоприятный, но девочке предстояла долгая реабилитация. Из-за болезни она пропустила почти весь школьный год и вынуждена была прийти учиться в Нинин класс. Физически она была ещё слаба, но силы духа, как выяснилось, девочке было не занимать. Враждебность, проявленная ребятами в первый день, быстро прошла. Задетые словами учительницы и удивлённые тем фактом, что маленькая непопулярная Нина встала на защиту незнакомой девчонки, одноклассники приняли новенькую и даже немного зауважали тихую, незаметную Нину.

С тех пор Нина и Аня больше не расставались. Вплоть до девятого класса они просидели за одной партой, вместе ходили в школу. Аня жила в соседнем доме, и чаще всего Нина заходила за вечно опаздывающей подружкой по утрам. Вдвоём они возвращались домой, иногда делали уроки у Ани дома. У Нины им мешал Никита, он жил с матерью, но частенько оставался у бабы Кати и не давал покоя подружкам: вертелся под ногами, подслушивал девичьи тайны, влезал в разговоры. У Ани же было спокойно: мама целый день на работе, младших братьев или сестёр у неё не было, и девчонки были предоставлены сами себе.

Анина мама, Наталья, очень обрадовалась, что у дочки появилась подружка. После болезни Анюта замкнулась и только в больнице, в детском отделении, где у всех были схожие проблемы, становилась сама собой — бойкой и открытой, фонтанирующей идеями. С остальными же детьми превращалась в ёжика, легкоранимого и скрытного. После химиотерапии у Анюты плохо росли волосы, а рыженькие ресницы и редкие бровки, только-только появившиеся на худеньком личике, заставляли девочку смущаться и съёживаться в ожидании насмешки. Нина научила новую подружку не обращать на издёвки внимания. Ей и только ей рассказала Нина о тайном стеклянном коконе, в который она пряталась всякий раз от жестокости одноклассников. Кому как не Нине было знать, каково это — слышать гадости в адрес собственной внешности, идти сквозь строй измывающихся мальчишек и девчонок. И как с честью выходить из подобных ситуаций, не расплакавшись на людях. Оказалось, правда, что вдвоём уже не нужно так часто прятаться, — можно обороняться, отвечать на гадкие выпады и иногда побеждать!

Аня, в свою очередь, научила подружку заплетать сложные косички, подбирать подходящую причёску, ходить не сутулясь. Да что там! Она научила Нину жить по-другому — в мире, где есть подружка, к которой можно прийти с любой радостью или бедой. Нине, лишённой материнской любви, казалось, что она заново родилась на свет. Ведь рядом теперь был человечек, любящий её. А ведь, кроме бабули (ну и немного Никитки), она никому никогда не была нужна. У Анютки дома Нина оттаивала, мама подружки, тётя Наташа, приняла её как родную. Папы у Анютки так же, как и у Нины, не было. Вернее, как, задорно смеясь, говорила сама Аня, «он, конечно, теоретически был, вон я какая рыжая да конопатая в него уродилась, мама-то у меня тёмненькая, смуглая. Но я его никогда не видела. Да он мне и ни к чему. Раз бросил маму, значит, и мне не нужен».

В доме у Анюты царила совсем другая атмосфера, нежели у Нины. Дочка с мамой жили дружно, много шутили, старались не говорить об Аниной болезни. И к Нине тётя Наташа сразу отнеслась с симпатией, никто не говорил гостье, что она не так ест, не так разговаривает, что она некрасивая и неловкая, как это постоянно практиковала Алёна по отношению к дочери. Тётя Наташа, или, как её почти сразу стала называть Нина, «тётя Ташенька», радовалась каждому приходу Нины, относилась к ней, как к своей племяннице, усаживала обедать или ужинать, подсовывая вкусности, так же как и Анютке.

Именно тётя Наташа отвела Нину к хорошему стоматологу-ортодонту и почти силой заставила девочку надеть брекеты. Нина плакала, говорила, что с этими железками она и вовсе уродиной будет, на что невозмутимая Анина мама неизменно отвечала: «Зато зубки будут ровненькие. Потом радоваться станешь». И только тот факт, что Анюте тоже поставили пластину на передние зубы, немного успокаивала. Вдвоём отбиваться от вредных мальчишек, тут же нашедших ещё один повод дразниться, было чуточку легче.

Тётя Наташа работала бухгалтером, часто приносила работу домой. Анюта, не дружившая с математикой, делала круглые глаза и говорила: «Нинок, я боюсь подходить к маме, когда она на своём компьютере работает. Там данные в табличках мелькают, как в калейдоскопе. У меня глаза разбегаются, а она хмурится, что-то пересчитывает, и цифры снова мелькают. Жуть прямо!» В такие моменты девочки старались не шуметь, чтобы не мешать тёте Наташе. Когда она делала перерыв в работе, то обязательно заглядывала в комнату и звала Аню с Ниной выпить чайку и поболтать.

— Так, девчоночки, пойдёмте-ка чего-нибудь вкусненького съедим и посекретничаем, — говорила она, обнимая подружек за плечи. — Я пирожные купила.

Так обычно начинались замечательные посиделки в уютной кухне у Симакиных. В этой крохотной пятиметровой кухоньке можно было сидеть часами: занавески в красный горох, вышитые салфеточки под яркими чайными чашками, оранжевый абажур, бросающий тёплый рассеянный свет на стол, обитые тканью старенькие стулья, доставшиеся «тёте Ташеньке» от её мамы, — атмосфера доверия и любви, в которой так нуждалась Нина. Неспешные разговоры, ненавязчивые советы, вовремя сказанные слова падали на благодатную почву. Болтать с Аниной мамой можно было обо всем на свете. Нина и не подозревала, что со взрослой тётей можно так просто общаться.

— Мам, а расскажи про спортивный лагерь, где вы с ребятами на лодке перевернулись, или про то, как ты в лесу заблудилась в детстве, — просила иногда Аня.

— Да вы уж слушали сто раз, не надоело?

— Ну, пожалуйста, тёть Ташенька, нам интересно, вы каждый раз по-новому рассказываете.

— Ладно, хитрюшки, слушайте, — начинала Наталья свой рассказ, а девчонки слушали, открыв рты, вновь и вновь переживая историю девочки Наташи, попадавшей в разные увлекательные и неожиданные ситуации.

Анютина мама научила Нину вышивать крестиком. У Ани не хватало терпения, а усидчивая Нина увлеклась рукоделием и очень старалась, чтобы тётя Наташа её похвалила. А та и не скупилась на комплименты в адрес дочкиной подружки. Тем обидней становилось девочке, когда она натыкалась на равнодушие и отчуждённость собственной матери, которая только и делала, что шпыняла дочку по разным поводам.

— Посмотри, какую картину я вышила, — первое время Нина пыталась похвастаться маме, — правда, красиво?

— Да фигня всё это: картинки, вышивки, вязания… ни к чему они. Зря время тратишь, толку никакого, — отмахивалась Алёна.

Маленькой Нина плакала от такого отношения, забивалась в уголок, утыкалась носом в любимого игрушечного медвежонка, однажды подаренного матерью (редкий случай внимания к дочке!), и горько рыдала, пытаясь понять своим детским умом, почему мама её не любит. Годам к пятнадцати Нина научилась не обижаться на мать, тем более что виделись они всё реже. Алёна жила отдельно, в маленькой квартире, купленной очередным богатым любовником. В своей «конуре», как она говорила, женщина зализывала раны, оставленные мужчинами, здесь же пряталась от едких замечаний матери о беспутном образе жизни. Квартира была неухоженной, неуютной, Алёне и в голову не приходило обустроить её так, чтобы детям в ней было удобно. Нина иногда, лёжа по ночам, спрятавшись под одеяло с головой, мечтала, что когда-нибудь мама захочет жить вместе с дочкой, у них будет такая же уютная кухня, как у Ани с тётей Ташенькой. И они будут по вечерам разговаривать обо всем на свете, и мама будет готовить вкусный ужин. Мечты, мечты…

Никитка до третьего класса жил с Алёной, а потом перебрался к бабуле и Нине, поскольку мать в очередной раз стала активно устраивать личную жизнь, и повзрослевший сын стал мешать. Алёна изредка забегала к родственникам, тискала Никитку, поучала Нину и, съев что-нибудь вкусненькое, убегала обратно. Красивая и беспечная, она не занималась ничьими проблемами, кроме своих. «Как мотылёк… Болтает её по жизни, всё никак не успокоится, чай не девочка совсем», — ворчала бабуля, но беззлобно, понимая, что дочь уже не переделаешь. Алёна не любила родной городок, при любой возможности уезжала с кавалером или просто в поисках лучшей доли кочевала по подмосковным городам.

В Истре все были друг у друга на виду. Соседки только головами качали, глядя на Алёну, но открыто критиковать не решались, зная острый язык бабы Кати и то, как она бросалась на защиту непутёвой дочери, — впрочем, она точно так же защищала и внуков.

Если на Алёну ехидные соседки косились, осуждая и обсуждая её за спиной, то Нину и вовсе жалели, как сироту (при живой-то матери!), либо смотрели на неё как на чудачку «не от мира сего». Девочка, скрытная по натуре, старалась мышкой проскочить мимо досужих соседок, пытаясь не замечать косых взглядов.

Нина, в отличие от матери, любила свой город, чувствовала его тепло. Ей нравилось возвращаться домой из школьных поездок или летнего лагеря на Волге, куда её часто отправляли на месяц, а то и два.

Городок, расположенный на реке Истре, в сорока километрах к северо-западу от Москвы, в живописной местности южного склона Клинско-Дмитровской гряды, в отличие от столицы, привлекал своим спокойствием и размеренностью. Когда-то он был заштатным городком Воскресенском, после войны оказался полуразрушенным, а теперь славился одним из самых крупных в Подмосковье краеведческих музеев.

Бабуля по музеям, как она выражалась, не шаталась, а вот Нину и Никиту частенько отправляла «окультуриться». Никитка, как всякий мальчишка, пытался отлынивать, придумывая каждый раз причины, а Нина, наоборот, увлекалась историей родного края, любила бродить по территории храмов и музеев. «Умная ты, внучка, аж страшно, — частенько, качая головой, говорила баба Катя, то ли осуждая внучку, то ли радуясь за неё. — Что ты только со своим умом делать будешь? Вот если б чуть-чуть красоты добавить», — вздыхала она украдкой.

Нина научилась делать вид, что не слышит этих слов, понимая, что бабуля её любит и просто очень хочет внучке счастья. А счастье для неё было в замужестве, которое не сложилось ни у неё самой, ни у непутёвой Алёнки.

После девятого класса Нина поступила в Истринский педагогический колледж на отделение «Преподавание в начальных классах».

Выбор не был случайным. Когда-то Нина, ещё будучи школьницей, сделала замечание мальчику. Она ехала в автобусе, мальчишка, по виду младшеклассник, ловко обошёл старенькую бабушку и плюхнулся на единственное свободное место. А бабулька с палочкой осталась стоять. Мать мальчика вошла вслед за сыном. Нина не выдержала и сказала мальчишке, что нужно уступать пожилым людям и уж точно не стоило занимать место перед носом у старушки. На своё замечание тотчас же получила от матери мальчишки исчерпывающий по своему содержанию и злой для самой Нины ответ:

— Что, самая умная? Своих рожай и воспитывай. Закрой свой поганый рот и не лезь к моему ребёнку. Ишь, развыступалась.

Обычный ответ самой обычной невоспитанной женщины, но какой болью он отозвался в сердце Нины, которая всегда ощущала, что из-за её некрасивости люди относятся к ней предвзято! Она глубоко прятала переживания о своей внешности, а в такие моменты боль поднималась и доходила до самого горла, становилась плотным вязким комком, так что едва получалось дышать.

На следующей неделе в таком же городском автобусе Нина ехала на рынок. Людей набилось много, и Нина стояла у самой двери, выпуская пассажиров. Постепенно народу стало меньше. На предпоследней остановке вышла одна женщина, и ещё сбоку топтался мальчишка с рюкзаком лет двенадцати. Двери закрылись, автобус тронулся, и мальчик вдруг рванулся к двери, недовольно бурча что-то себе под нос. В это время на весь автобус раздался раздражённый голос:

— Ты почему не вышел, ирод?

— Передо мной никто не выходил, — стал оправдываться в ответ мальчишка.

— Ты что, отпихнуть не мог? Всему тебя учить надо, бестолочь! Толкнул бы и вышел, а теперь пешком пойдёшь, — кульминацией прозвучал визгливый комментарий «любящей» бабки.

Нина открыла было рот, чтобы вмешаться в диалог, но вовремя прикусила язык, вспомнив, чем может закончиться подобная инициатива. Спокойный голос стоящего рядом молодого мужчины ввёл бабку в ступор:

— Чему вы учите ребёнка? По жизни идти, распихивая окружающих? Оскорблять и обижать? Может быть, проще научить его вежливо спрашивать, если что-то нужно?

Пассажиры автобуса заулыбались, а недовольная бабка, не найдя, что ответить, сердито замолчала.

«Вот как нужно говорить, — подумала Нина и с благодарностью посмотрела на случайного попутчика. — Их просто не научили, детей этих, как вести себя, быть вежливыми, правильно общаться, уважать других людей. Они живут рядом с такими ужасными бабками, отсюда вся их невоспитанность. Вот я и буду их учить. У меня получится, я смогу!»

С детьми Нина, действительно, легко находила общий язык. На детской площадке возле дома, где она любила проводить время с книжкой, к ней тянулась детвора разного возраста, начиная от совсем маленьких неваляшек, которым она помогала скатываться с горки, до «солидных» четвероклашек, подсаживающихся к ней с просьбой помочь с уроками. Именно на детской площадке Нина нашла первую свою подработку. Женщина с тремя детьми, малышами-погодками и девочкой-второклассницей, симпатичной Маришкой, разрывалась между ними и никак не успевала проводить дочку в школу и встретить её. Она-то, присмотревшись, как к Нине тянутся дети, и предложила за небольшую плату отводить старшую дочку в школу, а после продлёнки забирать её. Позже, когда женщина родила четвёртого малыша, Нина стала помогать своей подопечной Маришке с уроками.

Когда девушка принесла первые честно заработанные деньги, бабуля только удивлённо ахнула:

— Ну, ты, внученька, обскакала даже бабку. Я за кусок хлеба в детстве работала в поле, а ты вон деньги принесла. С тобой, Нинок, мы точно не пропадём! Прокормишь бабку на старости лет.

Поступив в колледж, Нина уже в полную силу начала работать. Она стала заниматься с малышами, готовить их в первый класс, подтягивать отстающих. Её передавали по цепочке, девушка нравилась и детям, и их родителям. Детки обожали свою юную учительницу, у которой хватало терпения в пятый раз объяснять непонятную тему, не срываясь на крик, как это зачастую делали школьные учителя, а молодые мамы не опасались, что на несимпатичную репетиторшу положит глаз какой-нибудь любвеобильный папаша.

Учёба давалась Нине легко, коллектив на курсе сложился дружный. Группа была девчоночья, разноликая и яркая, шумная и активная. Они участвовали в художественной самодеятельности, вместе отмечали дни рождения, а на последнем курсе в праздник иногда приносили запрещённую бутылочку шампанского и тортик прямо в аудиторию. На большом перерыве, закрыв дверь и хихикая, разливали вино в пластиковые стаканчики и чувствовали себя невозможно взрослыми. В основном в группе собрались такие же, как Нина, девчонки из малообеспеченных семей. Некоторые по призванию пришли в педагогику, а другие — их оказалось гораздо больше — от безысходности.

— Надо же где-то учиться. Школа достала уже, предки талдычат: «Иди, зарабатывай, хватит уже на шее сидеть».

Вот и выбираем из того, что есть. А что у нас в Истре есть? Выбирать особо не из чего: с математикой я не дружу, с информатикой тоже. А здесь тепло, светло, и мухи не кусают. Опять же, на работу обещали устроить, — разоткровенничалась как-то Нинина одногруппница Инка.

— А детей ты любишь? К ним же подход нужен индивидуальный, к маленьким особенно.

— Да не смеши ты мои тапки, Нинка. Какая там любовь? Главное — не сразу их поубивать. Да шучу я, шучу, не смотри ты на меня так. Нормально я к мелким отношусь. У меня две сестры младшие есть, они по струнке ходят, когда я дома. Вот и весь подход индивидуальный: в кулаке держать, за провинности и подзатыльник можно дать, а за хорошее поведение — конфетку. И когда мы учились, в школе всё так же было, вспомни сама.

— А я так не хочу, как у нас было. Каждый ребёнок — личность, и её нужно уважать.

— Вот ты и будешь уважать эту личность распрекрасную, а я её жизни учить буду, и вырастут отличные дети! Не дрейфь, Нинка, не пропадём. Главное — отстреляться уже с этой учёбой, и на волю!

В колледже Нина нашла подруг, неожиданно для себя начала заниматься художественной самодеятельностью. У неё оказался неплохой голос, и девушка пела на всех студенческих концертах. Она даже изредка появлялась в колледже почти без косметики, и никто не падал в обморок. Постепенно гадкий утёнок немного расправил крылышки, и у Нины забрезжила пусть слабенькая, но надежда на то, что когда-то и она встретит свою судьбу, несмотря на то, что зеркало по-прежнему было если не злейшим врагом, то уж точно не лучшим другом.

Окончив колледж, Нина поступила на заочное отделение в педагогический институт в Москве. Об учёбе на очной форме обучения она не мечтала: на стипендию, даже повышенную, не проживёшь. К тому же бабулю не хотелось бросать одну, она прихварывала, а из Москвы каждый день не наездишься: далеко, да и дорого. Девушка втайне от всех мечтала о журналистике, но конкурс был такой, что шансов у провинциальной девочки без денег и нужных связей было маловато. Поэтому Нина выбрала филологический факультет, она любила читать, писала неплохие сочинения и, как прагматично просчитывала девушка, «репетиторы по русскому нужны всегда, на хлеб с маслом точно заработаю. А журналистика… Что ж, пусть останется мечтой».

Никита же, в отличие от сестры, совсем не хотел учиться, в школе переползал из класса в класс благодаря тому, что учителям нравился воспитанный симпатичный паренёк с шоколадными глазищами и длинными девчоночьими ресницами. Он не грубил старшим, не вступал в конфликты с одноклассниками, прилежно сидел на уроках, но учёба ему совсем не давалась. И только на уроках труда мальчишка оживал: тут ему не было равных! Он бы так и проводил в мастерской весь день, вместо того чтобы с пустым взглядом сидеть на ненавистном русском и совершенно непонятной математике или физике. Он мечтал поскорей окончить школу и начать работать, благо руки у него росли из нужного места. Он мог закрытыми глазами с одинаковым успехом собрать и разобрать старенький бабушкин пылесос, дышащий на ладан радиоприёмник или новую модель телефона.

Окончив девять классов, он выдохнул с облегчением, но не тут-то было. Нина не могла позволить любимому брату остаться без образования и всеми правдами и неправдами убедила его поступить в техникум.

— Нинок, отстань от меня со своей учёбой! — вопил младший брат. — Я по уши сыт твоей школой. И что — опять в эту петлю лезть? Ни за что! Не хочу! И не уговаривай! Я работать пойду, руки так и чешутся чего-нибудь полезное делать, а ты мне тетрадки да книжки суёшь!

— Да пойми ты, Никитка, получишь корочку — и делай своё полезное сколько влезет! Я ж для тебя стараюсь, ты с образованием зарабатывать больше сможешь! Это всего лишь два года. И всё, больше я тебя трогать не буду.

— Это ж опять книжки читать? — ужаснулся Никита, — учить всякую лабуду. Не хочу! Не буду! — сопротивлялся он Нининому напору, но по опыту знал, что в итоге согласится со старшей сестрой, как всегда.

— Никит, я тебе помогу и поступить, и учиться, буду за тебя курсовики писать, ты только не брыкайся.

И ведь убедила. Благодаря Нининым стараниям Никита поступил в Красногорское профтехучилище на специальность «Электромонтёр по ремонту и обслуживанию электрооборудования».

Никита учился и работал в автосервисе одновременно. Мастеровитого паренька взяли, что называется, с руками и ногами. Сначала в подмастерья, по вечерам и выходным, а потом, когда увидели, на что способен этот красавчик, соглашались уже на его условия. Высокий спортивный парень с шоколадными глазами и золотыми руками умел убедить любую даму оставить автомобиль в сервисе на пару-тройку дней, а не один на вечер, как всегда все хотят. «Ой, да мне тут только проверить, что стучит или почему я глохну», — с этими фразами частенько обращались незнакомые с автомобильным нутром женщины. Никита всё свободное время проводил в мастерской, зарабатывая себе на жизнь и порой даже подкидывая бабе Кате деньжат. Оказалось, что училище существенно отличается от школы: главное было сдавать специальные предметы, а на общеобразовательные можно было почти не обращать внимания, что Никита и делал с превеликим удовольствием. На втором курсе парень окончательно перебрался в старую квартирку матери. Сама Алёна, как перекати-поле, не жила на одном месте, уезжала на год-два то в Тулу, то в Липецк, последний год жила в Тамбове. Не сиделось ей на одном месте, съёмное жильё не пугало женщину: любовников, готовых какое-то время её содержать, она всегда находила. И лишь иногда возвращалась на родину зализывать раны и приходить в себя после разрыва с кавалером.

Никита оказался таким же любвеобильным, как его мать: менял девушек, как перчатки, и нимало этого не стеснялся.

— Как у тебя это получается, Казанова истринского разлива? Где ты находишь девчонок, готовых пойти с тобой хоть куда? Ты, конечно, красавчик, братец, но ведь ни одного серьёзного романа, всё какие-то новые и новые девицы.

— Так я ж серьёзных не ищу. Мне на выходные только, среди недели некогда романы крутить, а оттянуться хочется. Ну и чтоб долго не уговаривать. Я вообще предпочитаю отношения без обязательств, — Никита улыбнулся, — чтоб не было потом на душе гадко, что бросил кого-то.

— А девчонки тоже без обязательств хотят? — Нина со своим чрезвычайно скудным опытом общения с противоположным полом чувствовала себя абсолютным «чайником» в таких вопросах.

— А я выбираю таких, которые приключений хотят сиюминутных! И удовольствий!

— Вот прям у них на лицах написано: «хочу!» — засмеялась Нина.

— Нинок, их очень хорошо видно — тех, кто в активном поиске приключений. Мы, мужчины, это сразу замечаем и, чего греха таить, пользуемся тем, что само в руки плывёт. Вот я, например, если в Москву приезжаю, в метро часто знакомлюсь и получаю девушку на одну — максимум две ночи. Особенно актуально в пятницу.

— Почему в пятницу? — удивилась Нина.

— А в пятницу как раз девушек-то и видно.

— Расскажи, меня просто распирает от любопытства! Я никогда не думала, что есть какие-то заметные признаки, ну разве что у откровенных проституток.

— Фу, какая гадость! — демонстративно сморщился Никита. — Нет, с такими я дел не имею. Ладно, удовлетворю твоё любопытство, — щёлкнул он по носу не успевшую увернуться сестру. — Вот еду я в метро, стою, поглядываю по сторонам. Я принципиально в такие моменты не сажусь, так обзор больше. Час пик, пятница, девушки с работы едут. И вот сравни: одна в джинсах (ну, пятница же, дресс-кода во многих организациях нет), в ботинках на низкой подошве, с дневным макияжем или вообще без него. Ну ясно же: либо к мужу и детям возвращается, либо родителей навещает. А вот другая: ногти пластиковые, лак разноцветный, губы аж блестят от помады. Ресницы до бровей достают. Платье вообще ничего не прикрывает, или вырез такой, что мужики в нём пропадают.

— Может, она на свидание едет, Никит? Вот и принарядилась.

— Э нет, те, кто на свидания едет, с гордостью поглядывают, с уверенностью: вот, мол, я какая востребованная. А у искательниц взгляд другой: посмотрите, выбирайте меня и не прогадаете.

— А если одежда в порядке, ну, не вызывающая и ресницы обычные? — рассмеялась Нина, — тогда как определить?

— Тогда ещё интереснее. Можно по запаху.

— Это как? Ты их нюхаешь что ли?

— Обязательно, — совершенно серьёзно ответил Никита. — Вот если ты с работы или из универа едешь, ты всякими афродизиаками будешь брызгаться? Не будешь, — сам себе ответил он. — Потому что тебе не надо, чтоб за тобой кто-то увязался.

— А как ты их определяешь? Эти «зодиаки-дизиаки»?

— Так они ж на мужиков и рассчитаны. Чтоб привлекать, чтоб захотели, потянулись. Вот мы и тянемся.

— Какая у тебя интересная теория, братишка.

— Это практика, Нинок, исключительно практика.

Никита мечтал отучиться и уехать на Север, «куда-нибудь, где можно зарабатывать и тратить», как он любил говорить. И едва только получил диплом, сразу же купил билет в один конец, тепло попрощался с бабулей и сестрой и отправился искать лучшей доли. Алёна, как ни была занята личной жизнью, успела приехать на вокзал, сказать «счастливого пути» любимому сыночку, которого очень хорошо понимала в его стремлении вырваться из Истры. Звонил Никита редко, предпочитая сообщения в мессенджерах, иногда, если Нина очень настаивала, присылал фотографии из мест, куда его заносила беспокойная душа. Потом стал отписываться раз в месяц: «жив, здоров, работаю, вполне доволен жизнью и вполне упитан». «Отрезанный ломоть», — вздыхала баба Катя, а Алёна, хоть и скучала по своему любимчику, ругала всплакнувшую иной раз мать, вздыхающую о том, что ест внук, где спит: «И думать не смейте, что он вернётся! И не зовите! Пусть летает по свету, в этом вся жизнь, а не в твоих борщах да блинах. Он мужик, детей не рожать, титькой не кормить, пусть живёт, как хочет!»

* * *

На старших курсах Нина набрала учеников в Москве. Здесь платили почти в два раза больше, чем в их городе. Несколько раз в неделю Нина ездила в столицу, так планируя занятия, чтобы успевать на маршрутку до Истры. Занималась она в квартирах своих подопечных, родители радовались, что детям не нужно ехать на другой конец города, тратить драгоценное время на дорогу, и ценили вежливую, спокойную и грамотную репетиторшу.

В тот злополучный вечер Нина возвращалась из Москвы на электричке. На маршрутку она не успела: задержалась у очередного ученика. Шустрый мальчишка долго не мог сосредоточиться, вертелся на стуле, всячески стараясь увильнуть от занятий русским языком. А Нина не могла уйти, пока не было выполнено домашнее задание. Другой репетитор на её месте уже плюнул бы и махнул рукой, а она всё-таки добилась от непоседы правильного выполнения и, усталая, но с чувством исполненного долга, побежала на электричку с Рижского вокзала. Время было позднее, вагон полупустой, в основном припозднившиеся офисные работники да простые работяги, каждый день курсирующие по знакомому маршруту.

По мере приближения к Истре вагон пустел, осталась Нина, старушка «божий одуванчик» и пьяный парень неопределённых лет. Он дремал, прижав голову к окну, и каждый раз, когда вагон качало, бился головой о стекло, но не просыпался, а что-то бормотал в пьяном бреду. В какой-то момент вагон сильно тряхнуло, и парень свалился с сидения. Ошалело открыл залитые алкоголем глаза, разразился грязными ругательствами и обвёл вагон мутным взглядом.

— Слышь ты, деваха, — обратился он к Нине, — у тебя пивка не найдётся? Голова трещит, здорово я приложился обо что-то, — вполне связно выдавил он, держась за голову.

— Нет, — покачала головой Нина и решила выйти в тамбур, там дождаться своей остановки. Не любила она пьяных, не умела с ними общаться, да и не хотелось после трудного дня вообще ни с кем разговаривать. Парень поднялся, подошёл, качаясь, к старушке, видимо, с тем же вопросом, та, мелко дрожа головой, замахала руками. Пьянчужка повертел головой, не увидел больше никого и тоже вышел в тамбур.

— Поговорим? — ухмыльнулся он. — Ты ж не против? — его пьяное дыхание было омерзительно, но Нина старалась не показать виду, как противен ей этот пассажир.

— Я сейчас выхожу, — как можно спокойнее ответила Нина, прикидывая, сколько минут ей ещё нужно было вытерпеть до остановки. Одновременно она попыталась продвинуться к двери, ведущей в соседний вагон, но пьяный попутчик загородил собой проход, а возвращаться в свой вагон не было смысла.

— Что, гордая, что ли? С рабочим элементом не хочешь общаться? Так я ж не пристаю, ты такая неаппетитная, скелет ходячий, так что с тобой только разговоры разговаривать, а для постели у меня Машка есть, она красивая.

— Вот и идите к своей Маше, — попыталась отвязаться от него Нина, покоробленная такими неприятными эпитетами.

— Ах, ты ж, сука! — вдруг озверел пьяный. — Ты мою кралечку не трожь, не про твою честь будет.

— Да я не трогаю никого, я просто стою здесь, — Нина услышала явную угрозу в голосе пьяного и сжалась в уголочке, пытаясь натянуть куртку, которую до этого держала в руках, чтобы при первой же возможности выскочить из вагона.

— И пива не дала пострадавшему, зажала, падла такая, — завёлся пьяный, — и Машку трогаешь, и руками тут мне машешь, прошмандовка, щас я тебя научу с уважаемыми людьми разговаривать!

Откуда-то в его руке взялся нож, и парень бросился на Нину.

Девушка громко закричала, но грохот поезда заглушал все звуки, пьяный ухватил Нину за волосы и стал наносить удары ножом. Сколько их было, Нине потом сказал врач: пять ножевых ранений. А тогда девушка потеряла сознание почти сразу и не видела ни того, как выскочил из вагона пьяный негодяй (которого потом так и не нашли), ни того, как старушка «божий одуванчик» позвала на помощь, ни того, как приехала скорая помощь.

Очнулась Нина уже в реанимации после операции. Первое, что она увидела, был серый потолок с разводами от дождя.

«Крыша у нас протекает. Надо бы мастера вызвать, — мелькнула слабая мысль. — Когда только успело так затопить? А мы потолок недавно поклеили. Жалко обои», — и Нина опять провалилась в сон.

— Повезло тебе, милая, что выжила после такой потери крови, — делая перевязку, сказала медсестра. — Доктор наш с того света тебя вытащил. И бабуле свечку за здравие поставь, той, что на ноги всю электричку подняла. Хорошо, что в московскую больницу тебя привезли: у нас и аппаратура вся есть, и доктора отличные. Ещё немного, и не спасли бы. Пять часов операция шла. Уж сколько резали тебя, да кроили, да сшивали…

— А что резали-то? У меня весь живот в швах — страшно смотреть, и больно очень, — Нина была так слаба, что сил хватало на пару реплик, не более.

Медсестра вдруг запнулась:

— Доктор придёт и сам всё расскажет про твою операцию. Ты, главное, поправляйся.

Старенький доктор пришёл на следующий день, сел рядом с кроватью, где лежала Нина, посмотрел швы, назначил новое лечение, немного помолчал, пожевал сморщенными губами:

— Не люблю я эти разговоры, по мне так лучше за операционным столом стоять, нежели такие вещи пациентам говорить. Но никуда не денешься. Операция сложная была, порезал этот гад тебя сильно. В общем, не будет у тебя деток, девочка, не будет…

— Как не будет? Как детей не будет? — Нина попыталась привстать, но застонала от резкой боли и мешком свалилась обратно.

— Вот вставать тебя нельзя. Слишком много швов наложили, полежи пока, деточка, потерпи, свыкнись чуток с горем своим. Давай мы твоих родных вызовем, кто у тебя есть? Родители? Другие родственники?

— Не-е-ет!!! — громкий крик, а точнее, нечеловеческий вой разнёсся по отделению.

— Сейчас мы тебя уколем, ты поспишь, полегчает немного. Знаю, знаю, милая, как больно, но надо терпеть, выдержать. Главное — жива осталась.

Врач удерживал Нину, медсестра уколола внутривенное, и девушка застыла, замерла, заморозилась.

В телефоне Нины нашли домашний номер, приехала баба Катя, захлопотала вдруг внученьки, принесла ей курочку, паровые котлетки. Как умела, пыталась отвлечь Нину, но девушка не реагировала: механически проглатывала что-то, не различая вкуса, отвечала на вопросы, а потом отворачивалась к стенке и замолкала. Алёну, как всегда, носило по свету, она не появлялась в палате у дочери, хотя ей сообщили о случившемся несчастье. Как только узнала, приехала Анюта, тормошила подружку, рассказывала ей новости, травила анекдоты. Нина растягивала губы в улыбке и молчала. Она ещё больше похудела, подурнела, превратилась в тень. Аня бросилась за помощью к маме.

Тётя Наташа сразу помчалась в больницу. Выложив фрукты и йогурты, присела на кровать, погладила Нину по худеньким плечикам, крепко взяла за тонкую руку с исколотыми капельницами, прозрачными до синевы венками:

— Девочка моя, родная наша, я знаю, как тебе сейчас больно и горько. Знаю, что кажется: впереди ничего нет: ни солнца, ни тепла, ни радости. Но, поверь мне, Ниночка, это не так. И то, что сейчас видится как конец всему, через время не пройдёт, нет, просто станет терпимой болью, с которой можно жить. Можно и нужно ЖИТЬ, ты слышишь меня, Ниночка? Какие бы мысли ни бродили в твоей головке сегодня, на смену им придут более светлые. Их просто нужно дождаться. Обещаешь мне?

Нина уткнулась тёте Наташе в живот и разрыдалась — впервые за долгие дни после горького пробуждения в палате.

— Плачь, моя хорошая, плачь!

Прижимая к себе хрупкие плечики девушки, Анина мама и сама ревела в три ручья, жалея такую одинокую девочку и ругая про себя на чём свет стоит её бессердечную мамашу, которая так нужна была дочери именно сейчас.

Тянулись бесконечные тусклые дни в больнице. Читать или смотреть телевизор девушка не могла, от разговоров по душам, с которыми приставали любопытные соседки по палате, воротило. Чтобы не слушать их пустую болтовню, Нина выходила в холл, становилась у огромного окна и бездумно смотрела на поникшие деревья с облетающими листьями, на унылую дождливую погоду, неприветливое небо. Казалось, природа вместе с Ниной оплакивает её искалеченную жизнь. Когда рядом с ней оказалась женщина в траурном платке на голове, девушка не запомнила, но она регулярно появлялась, не говорила ни слова, тоже стояла и молча смотрела в окошко. Поэтому её внезапный тихий вопрос, заданный в одно из таких «дежурств» у окна, заставил Нину вздрогнуть:

— Ты чего здесь?

— Смотрю на улицу.

— Нет, я про больницу. Что у тебя?

— У меня беда, — прошептала Нина.

— Здесь у всех своё горе. Меня вот по «скорой» привезли, язва в желудке открылась. Таблеток от боли наглоталась, уснула, а дальше не помню, всё как в тумане. Хорошо, сестра приехала, врачей вызвала, спасли меня, операцию сделали. А может, лучше бы и не просыпаться было…

— А почему?

— Доченька у меня погибла… и муж… погибли они в аварии, КамАЗ им навстречу выехал, и всё… — женщина судорожно вздохнула, привычным жестом сунув валидол под язык. — Уж полгода прошло, а как вчера, и не вернёшь назад, не отыграешь. Нету моей кровиночки, нету моей ласточки. Она на тебя была чем-то похожа, такая же худенькая и ушки немного торчали.

И тут Нина, сама того не ожидая, рассказала женщине горькую историю собственных непростых отношений с жизнью, своей боли, страшного нападения пьяного урода, незатянувшихся шрамов на теле и сердце. Женщина не перебивала, не ахала, не сочувствовала, молча слушала. А когда Нина замолчала, горько заметила:

— С этим можно жить… Да, больно, да, непросто, но можно. Ты не одна, есть родные, любящие тебя люди. А это, поверь мне, главное. Исправить можно всё, — Нина было вскинулась навстречу этим словам. — Помолчи, послушай. Исправить можно, нельзя изменить прошлое, но можно сделать будущее другим. Но только если ты остался на этом свете. А ты жива, вот и наслаждайся этим шансом. Не гневи Бога, не накликай беду. Если бы всё было так просто, меня бы уже в живых не было, ушла бы сразу вслед за девочкой моей, но остановила старенькая свекровь, она одна осталась, ей помощь нужна. Потом огляделась я: сестра у меня есть и племянник, они меня не отпускали ни на шаг, держали, вот я осталась. Живу, как видишь, пытаюсь вернуться.

— Спасибо вам за то, что спасли, за слова эти, за искренность вашу…

— Живи, девочка. Главное — живи.

Постепенно шрамы затягивались, Нине разрешили выходить на улицу. Наконец, сняли швы и стали готовить к выписке. Нина понемногу приходила в себя, старалась не думать о будущем, но живот, истерзанный шрамами, постоянно напоминал о трагедии. В день, когда сняли швы, Нина стояла перед зеркалом в душевой и разглядывала своё изменившееся тело. В дверь без стука ввалилась пожилая санитарка со шваброй. Нина судорожно запахнула халатик на груди, пытаясь укрыться от любопытных взглядов беспардонной женщины.

— Тебе, что ль, всё на свете вырезали? — грубовато осведомилась санитарка, с жадным любопытством разглядывая Нину.

Девушка молча стояла, не в силах что-то сказать от душивших её слёз.

— Да ты на себя-то посмотри, может, оно и к лучшему: по мне так таким страхолюдинам вообще запретить рожать надо, — как-то обыденно и почти беззлобно проворчала санитарка и, повозив шваброй, оставив на полу мутные разводы, вышла из душевой.

Нина опустилась прямо на грязный пол и зашлась в рыданиях. Здесь её и нашла соседка по палате, обеспокоенная долгим отсутствием девушки. Истерику смогли остановить только при помощи медикаментов. Нина наотрез отказалась отвечать на вопросы о том, что случилось. И никогда в будущем, ни с кем ни при каких обстоятельствах не обсуждала этот тяжёлый случай, оставив его в дальних уголках своей израненной души.

* * *

Ещё через неделю Нину отпустили из больницы. Её никто не встречал, девушка даже не сообщила родным, что её выписали. К бабуле ехать не было сил, боль разрывала изнутри и тело, и душу. Говорить, объяснять, обсуждать — да что там! — даже смотреть на этот враждебный мир не было желания. Нина решила поехать отлежаться в квартиру матери. Алёна последние три года жила в Тамбове с постоянным мужчиной, в её квартире никто не жил, квартирантов после недавнего случая, когда очередная пара вынесла всё, вплоть до продавленного кресла, не пускали. Изредка бабуля или Нина ездили проветривать квартиру и проверять, не прорвало ли трубу, очень уж баба Катя боялась затопить соседей. Из мебели остался старый диван, покосившийся шкаф и огромный, на полкомнаты стол, который невозможно было вынести, предварительно не разобрав. На кухне доживали свой век ржавый чайник, пара отбитых тарелок и чашек да погнутая алюминиевая кастрюля. Жить там было нельзя, а просто забиться в нору и пережить страшное время — самое то.

Словно в насмешку, в полупустом автобусе напротив Нины села девушка лет восемнадцати, с малышом в кенгурушке. Совсем крошечный, от силы пара месяцев от роду, он смешно морщил еле заметные бровки, прижимаясь с маминой груди, инстинктивно ища защиту от огромного нового мира. Нина, как кролик на удава, смотрела на яркую картинку, не в силах оторвать глаз. Когда малыш, упорно тычась в маму, нашёл ротиком грудь и жадно приник к ней, юная мамочка, прикрыв пелёночкой трогательный процесс, смущённо поглядела по сторонам, а Нина, не сдержав рвущихся наружу рыданий, выбежала из автобуса и бросилась прочь, не разбирая дороги. Слезы заливали лицо, девушка наталкивалась на людей, спотыкалась о чьи-то сумки и задевала стены домов.

Пришла в себя она уже на улице, с трудом понимая, где находится. Осмотревшись, Нина решила пойти пешком, не испытывая больше судьбу. Она шла, глядя под ноги, чтобы, не дай бог, не наткнуться взглядом на очередную счастливую маму с ребёнком.

С трудом волоча ноги, Нина добралась до заброшенной маминой квартиры, села на пол в узком коридоре и разрыдалась. Когда человек плачет, что бы там ни говорили, в глубине души ему, как и в детстве, хочется, чтобы его пожалели. Словом, прикосновением, объятием, просто присутствием рядом. Мы, как ни странно, плачем для кого-то. Даже в самом большом горе мы обращаемся к тому, от кого ждём поддержки и слов утешения. Даже теряя близких навсегда, часто с рыданиями или тихими слезами обращаемся к ушедшим с внутренним криком «услышь, помоги, облегчи страдания». А уж если тот, кому направляем идущие из самого сердца слова, жив и может нас услышать, то призыв к нему много сильнее, и тем горше и больней, если он так и не услышал, так и не пожалел, так и не помог…

Нина сидела на полу, захлёбываясь слезами, не смахивая их с лица и не вытирая. Слёзы стекали на свитер, скапливались у подбородка, их догоняли новые горячие потоки невысказанной боли. Неожиданно для самой себя Нина услышала свой голос: «Мама, мамочка, ты слышишь меня? Дай мне сил, дай мне мужества пережить эту боль! Я же твоя дочь, пусть нелюбимая, ненужная, но я есть у тебя. А у меня никогда, никогда не будет ни дочки, ни сына. Услышь меня, мама, помоги мне! Подскажи, как справиться с этой болью! Ну, хоть раз в жизни почувствуй меня!» — в отчаянии выкрикивала Нина в пустоту. Звенящая тишина пустой холодной квартиры была ей ответом. Обессилев, девушка легла на пол, прижавшись щекой к давно не крашенному полу, и так и уснула в неудобной позе, прижав ноги к груди, как в материнской утробе. Проснулась она, когда в комнате уже было темно. Осенние сумерки спустились на город, свет тусклых фонарей едва проникал в квартиру. В голове шумело, как после спиртного, лицо горело от солёных слез, но плакать уже не хотелось. Пришло осознание того, что надо жить дальше, справляться с болью самой, не надеясь на кого-то. Легче не стало, стало понятней.

После трагедии Нина отказалась от всех учеников в Москве, вышла на полторы ставки в истринскую школу, по вечерам до мультиков в глазах занималась репетиторством с местными школьниками, загрузив себя так, чтобы не было ни минутки на раздумья и горькие мысли.

* * *

На сессию приходилось, конечно, ездить в столицу. Нина теперь избегала электричек, не садилась в пустые маршрутки, купила газовый баллончик и таскала с собой ещё и флакон с лаком для волос — верное средство, как писали женские журналы, от всякого сброда. Она всегда внимательно оглядывала пассажиров в метро и, если кто-то казался подозрительным, на первой же остановке переходила в другой вагон.

Как-то на Кольцевой в вагон зашла молодая женщина, лет двадцати семи — тридцати. Её провожали мужчина и мальчик, они стояли у стены и улыбались, по-видимому, жене и маме. Женщина помахала рукой оставшимся на перроне, послала им воздушный поцелуй, нимало не заботясь о том, что на неё смотрят. Поезд тронулся, и женщина села на свободное место, стащив с плеч потрёпанный рюкзак, весь в значках и наклейках. Он подошёл бы больше юной девчонке, но женщину, похоже, это не волновало. С едва заметной улыбкой, погруженная в свои, явно приятные мысли, она стянула с головы ярко-розовую вязаную шапку, даже не подумав расчесаться, достала планшет и погрузилась в чтение. Её не портили толстые лыжные брюки, широченные, по Нининым меркам, ботинки, спортивная куртка, добавлявшая женщине лишние килограммы. Отсутствие косметики, маникюра и волосы, в беспорядке обрамляющие лицо, — ничто не влияло на спокойствие, уверенность и привлекательность женщины.

Нина смотрела на эту небрежность и… да, она завидовала. Отчаянно, неприкрыто, со злыми слезами, готовыми пролиться из глаз. Нина, часами приводящая себя в тот вид, в котором, по её мнению, она могла бы выходить на улицу, во все глаза смотрела на незнакомку, которая без всяких ухищрений была привлекательна. Нина никогда не сравнивала себя с моделями или просто девушками из телевизора. Зачем завидовать тем, кто легко может изменить форму глаз и носа, накачать губы, увеличить ягодицы? Они не настоящие, эти девушки, они из другого мира. А эта, зацепившая Нину женщина была реальной и от этого вызывала такие сильные эмоции.

На одной из остановок в вагон вошла старушка, и женщина с рюкзаком, вроде бы целиком погруженная в чтение, легко поднялась со своего места и усадила бабулю. Та долго благодарила, чуть ли не силой забрала и поставила себе на колени рюкзак и стала рассказывать сидящей рядом женщине, «какая всё же у нас в стране молодёжь хорошая». А Нина опять завидовала той лёгкости, с которой незнакомка сделала доброе дело. Было видно, что это для неё обычный поступок, повседневность.

Женщина с рюкзаком вышла через пару остановок, а Нина сидела и продолжала злиться. На саму себя, на природу, обделившую её не красотой… нет, о красоте она и не мечтала, а хотя бы миловидностью или уж самой обычной внешностью. У неё, как всегда в сложные моменты, разгорелись дебаты двух внутренних голосов. Противный внутренний голос — нападающий — шептал: «Ты ничего не изменишь, ты некрасивая, неуверенная в себе, зависящая от чужих взглядов и чужого мнения, у тебя никогда не будет семьи, детей, счастья в глазах. Тебе не измениться, никогда не стать такой, как эта женщина. Ты пустоцвет, ты никто, ты просто коптишь небо». Но второй, внутренний голос — защитник — слабенько пытался оправдываться: «Как же я никто? Я детей учу, знания им даю, воспитываю их, люблю их». На этот раз первый голос вышел победителем, впрочем, так происходило почти всегда.

Истринская неспешная жизнь затягивала. Нина почти нигде, кроме своей школы, не бывала, ученики приходили к ней на дом. И девушке казалось, что она так и просидит в этом замкнутом мирке до пенсии. Ярким пятном стала только свадьба лучшей подружки Анюты, на которой Нина, как ни отказывалась, выступила в роли подружки невесты.

Молодые отказались от традиционного белого платья невесты и праздничного костюма жениха, превратив свадьбу в красочный праздник. Аня и её избранник решили отметить важное для них событие на теплоходе, единственным условием было прийти в яркой летней одежде: чёрный и белый цвет исключались. Девиз свадьбы — «Чем ярче, тем лучше!» Обаятельнейший тамада виртуозно вовлекал молодёжь в конкурсы, разыгрывал призы, устраивал соревнования, не давая скучать ни одному из приглашённых. А уж подружка невесты не отдыхала у него ни минуты. Поначалу Нина зажималась и стеснялась, но под напором ведущего быстро забыла о своих комплексах и лихо отплясывала, отстаивая честь девчоночьей команды, которая соревновалась с командой парней.

Но свадьба отгремела, и Нина опять погрузилась в ежедневную рутину. Как ни странно, вытянула её из этого «болота», как она выразилась, Алёна, свалившаяся как снег на голову после очередного любовного приключения.

— Что ты сидишь в своей школе, Нинка? Не то что мир не посмотришь, за околицей ничего не увидишь. Столько городов и стран можно посетить, а ты уткнулась в свои тетрадки и, как крот в норе, спряталась. Бери пример с брата, вот кто настоящий, живёт каждый день, а не прозябает в нашей дыре. Поднимай уже свою пятую точку и давай путешествуй, пока молодость и здоровье есть.

— Мам, да какие путешествия на мою зарплату?

— Так ты сиди-сиди в школе своей любимой, на хлеб и воду зарабатывай. У тебя вон Москва под боком, поезжай, работай. Кто тебе мешает?

— Мам, ну ты же знаешь… — начала Нина.

— Брось ты это всё, не кисейная барышня, — отрезала Алёна, — что было, то прошло. А жить надо. Если б я каждый раз голову в песок прятала, уже б давно сдохла. Мы, женщины, живучие, как кошки. Нас бьют, а мы крепчаем. Давай, дочка, выныривай уже из своего омута, ползи к свету.

То ли слово «дочка», так редко произносимое Алёной, помогло, то ли сам факт, что мать-кукушка озаботилась судьбой нелюбимой дочери, подействовал, но Нина в один день решила всё поменять. Позвонила своей бывшей кураторше из института, попросила помочь найти вакансию в Москве, и как-то очень быстро всё решилось. Уже через месяц Нина вышла на работу в московскую гимназию, недалеко от метро «Щукинская», с английским уклоном. Нине было очень удобно добираться из Истры — маршрутка и пара станций на метро, многие москвичи дольше до работы едут. Зарплата гораздо выше, чем в Истре, возможностей для подработки масса. Коллектив, как водится, на восемьдесят процентов женский, обычный такой мини-«гадюшник», но Нина со всеми находила общий язык, не дружила «против», пакостей не делала и постепенно влилась в учительскую среду. Приняли новую сотрудницу хорошо: работать девушка умела, дополнительных обязанностей в виде классного руководства или ведения кружков не боялась, праздничных посиделок не чуралась.

* * *

Каждый будний день, сходя с эскалатора на своей станции метро, Нина встречала пожилого мужчину, раздающего бесплатные газеты. Нина не читала такие издания, но каждый раз брала новый экземпляр. Ей почему-то было неудобно проходить мимо. «Человек работает, наверное, получает зарплату в зависимости от розданных газет, мне не тяжело взять одну, а ему приятно», — думала Нина, встречаясь с глазами с мужчиной. Очень скоро она уже приветливо кивала ему при встрече, а он здоровался с девушкой, как со своей знакомой. Они никогда не разговаривали, ничего не знали друг о друге, просто совершали ежедневный ритуал.

Однажды Нина не увидела мужчину на привычном месте, удивилась, но не придала этому значения. Неделю на «Щукинской» вообще не раздавали газеты. Когда на этом же месте появилась женщина, Нина подошла к ней с вопросом, куда делся её предшественник. Та пожала плечами, равнодушно ответив, что ей нет никакого дела до того, кто стоял здесь до неё.

— Пока я здесь работаю. Неудобно мне сюда ездить с «Речного вокзала», но голод не тётка, надо как-то крутиться. Ты газетку-то бери, а то ходят тут, спрашивают. А я не справочное бюро, язык не казённый со всеми лясы точить.

Почему-то брать газеты у этой равнодушной женщины Нине не хотелось. Но каждое утро, сходя с эскалатора, она искала глазами знакомого мужчину. Лица менялись, за пару месяцев газеты раздавали трое разных людей. Неприветливую тётку с Речного вокзала сменил щуплый подросток, потом неказистый мужичонка неопределённых лет. И у всех Нина спрашивала про того самого раздатчика газет, проработавшего на их станции около года. И только последний потрёпанный мужичок понял, о ком идёт речь.

— Так это Петюня был, он в больнице лежит уже давно. Язва у него. Говорят, не выкарабкается.

— А в какой больнице? — неожиданно для самой себя спросила Нина.

— А тебе зачем? Навещать, что ль, пойдёшь? — хмыкнул мужичок.

— Пойду, — твёрдо ответила Нина, сама не понимая, что ей движет.

— В пятьдесят второй он лежит. Отделение не знаю, не друг он мне, чтоб ему передачки носить. Звать его Пётр Иванович Рябцев. Я почему запомнил — он моему соседу однофамилец. Коли живой ещё, привет передавай от Пашки Митрохина. Он вспомнит.

— Спасибо Вам, Павел.

— Ишь ты, Павел! Да я всю жизнь в Пашках хожу, привык уже. Но приятно, — улыбнулся щербатой улыбкой мужичок.

В первую же субботу Нина отправилась в пятьдесят вторую больницу. На всякий случай приготовила домашнюю еду, по своему опыту зная, как «вкусно» кормят в больницах. Нашла отделение гастроэнтерологии, убедилась, что есть такой пациент Рябцев и, дождавшись приёмных часов, пошла в палату. На кровати возле окошка лежал, закрыв глаза, скелет, обтянутый кожей, мало напоминающий того бойкого старичка, который приветливо улыбался, раздавая газеты в метро. Если бы Нина не была уверена, что это он, никогда бы не узнала.

Она подошла к кровати и тихонько позвала «Пётр Иванович». Мужчина открыл глаза. Сначала он долго вглядывался в Нинино лицо, потом на лице его появилась слабая улыбка, больше удивлённая, чем радостная.

— А ты откуда здесь? Тоже лежишь, что ли? — спросил он, чуть приподнявшись на кровати.

— Нет, не лежу. Пришла вас проведать, — улыбнулась в ответ Нина.

— Шутишь, — уверенно сказал Пётр Иванович и откинулся обратно на серую наволочку.

Нина присела на стул рядом с кроватью.

— Я пришла к вам, принесла вам супчик домашний и яблоки печёные. Врач сказал, что такую еду вам можно есть.

Пётр Иванович прикрыл глаза, затем снова открыл, словно проверяя, сидит ли Нина на стуле или исчезла. Потом с трудом сел на кровати.

— А откуда ты узнала, что я здесь? — по-детски недоверчиво спросил он.

— А мне Павел Митрохин сказал. И привет вам передал.

— Митрохин… А, Пашка. Так, а зачем тебе было узнавать? — он склонил голову набок и с нетерпением ждал ответа.

— Вас долго не было на работе, а я уже привыкла у вас газеты брать. Вот и стала узнавать, где вы.

— А тебе так газеты нужны бесплатные?

— Газеты мне не нужны, а без встречи с вами день казался неправильным.

Пётр Иванович вдруг сморщил лицо и заплакал. Без всхлипов и рыданий, просто слёзы текли по его сморщенному, измождённому болезнью лицу, а он вытирал их сухоньким кулачком, не стесняясь того, что плачет перед посторонним человеком.

Нина молча протянула ему бумажные платочки и неловко погладила по плечу этого, в общем-то постороннего человека, так непосредственно выражавшего свои эмоции. Постепенно Пётр Иванович успокоился, шумно высморкался:

— Давно я не плакал, — покачал он головой. — Ты прости меня, старого. Как звать-то тебя, я даже не спросил, вот ведь дурак какой.

— Нина я. А давайте вы супчик съедите, а то остынет он, а потом мы поговорим.

— Да я уж почти не ем, от всего больно, и таблетки, и уколы здесь, и капельницы разные — ничего не помогает. Но супчик попробую, давно я домашнюю еду не кушал.

Пётр Иванович ел, а сам поглядывал на Нину, словно проверяя её реальность.

— Вкусно-то как, — он не заметил, как съел всю тарелку и даже ложку облизал. — Спасибо тебе, дочка, за то, что на минутку почувствовал себя кому-то нужным.

— Почему же на минутку? Я к вам ещё приеду, вкусненького привезу. Только вы уж не курите, Пётр Иванович. Мне санитарка пожаловалась, что вы тайком от врачей курите. Вам нельзя, лечение насмарку пойдёт. А вам выздороветь нужно. И жить долго-долго.

— Не буду, дочка, вот возьму и брошу на старости лет, — смешно затряс головой старик. — Я ведь никому не нужный был, как жена умерла. Детей не нажили, племянник есть, так он в Мурманске живёт. Редко приезжает. Я ему даже не сообщил, что болею. Зачем тревожить занятого человека? А так он у меня добрый, внимательный, посылки шлёт к праздникам.

Всеми правдами и неправдами Нина добыла адрес племянника Петра Ивановича, написала ему о болезни дяди, попросила приехать. И оказалось, что он, действительно, тепло относится к единственному старшему родственнику. Мужчина приехал в Москву, перевёл дядю в платное отделение, а после лечения забрал к себе в Мурманск.

— Ты, дочка, спасла меня, век буду тебя благодарить, — говорил Нине на прощание Пётр Иванович. — Если б не пришла ко мне со своим супчиком, уже б давно схоронили меня. Дай Бог тебе счастья и мужа хорошего.

Побывав в больнице, посмотрев на несчастных, никому не нужных стариков, Нина поняла, что может сделать для них хоть немного: дать капельку тепла и заботы, помочь искупаться, переодеться, побриться да просто выслушать. Нина нашла сайт волонтёров, присоединилась к группе таких же энтузиастов и начала работать в больницах на постоянной основе. Забота о других стала необходимой, помогала жить полной жизнью. Это не было подвигом, насилием над собой, это был осознанный путь, по которому хотелось идти вперёд.

Старики радовались приходу помощников, у них загорались глаза, появлялось желание жить, а уж когда кто-то из волонтёров придумал отмечать дни рождения прямо в отделениях, собирать всех именинников за месяц и поздравлять их, устраивая небольшой концерт, процент выздоравливающих сразу увеличился. Старики под руководством добровольных организаторов разучивали стихи, а кто не мог запомнить, читал по бумажке. Пожилые люди пели надтреснутыми голосами, волонтёры разыгрывали сценки, порой даже свободные врачи и медсёстры принимали участие в праздниках.

— Они как дети, — делилась Нина с подругой Аней, — радуются конфетке, обижаются, если им слов не досталось или шарик получили не того цвета, что у соседки.

— Как у тебя терпения хватает? У меня порой даже на домашних времени и сил не остаётся, а тут — чужие.

— А их не надо терпеть, их любить нужно, тогда всё в радость.

С таким насыщенным графиком Нина чуть не пропустила собственный юбилей — двадцать пять лет. Нина с детства не любила отмечать свой день рожденья, кажется, лет с семи. Ей не нравилось, что она, именинница, никогда, даже в самом нарядном платьице и бантах, не бывает не то чтобы красивой, но даже хорошенькой. На праздниках у подружек девочка то и дело слышала комплименты в адрес виновниц торжества, а на своих — только пожелания и поздравления. И в первом классе решительно заявила бабуле (маме, как обычно, не было никакого дела до Нины), что не желает приглашать гостей.

— Как же так, Нинуша? Как без праздника? А как же свечи на торте?

— Бабуль, я не люблю свечи, от них запах противный, — схитрила Нина. — Давай пойдём в цирк, потом на пони покатаемся. Возьмём Никитку, может быть, мама сможет с нами пойти, — с затаённой надеждой добавила Нина.

Алёна, конечно же, не пошла. Нашлись у неё дела поважнее дочкиного дня рожденья. А Нина с бабушкой и братишкой отлично провели время: посмотрели представление, сфотографировались с обезьянкой, наелись сладкой ваты и мороженого.

— Вот так я буду праздновать свой день рожденья всегда, — твёрдо сказала Нина.

И долгие годы не изменяла традиции. Разными оказывались только места: это могли быть карусели, кукольный театр, потом музыкальный театр или представление гастролирующего цирка. Постоянным оставалось правило: не собирать гостей и не выслушивать дежурные пожелания. Когда бабуля постарела, а Никита вырос, компанию Нине составляла школьная подружка Аня, с которой Нина как села во втором классе за одну парту, так и не расставалась больше никогда.

Свои двадцать пять лет Нина решила встретить в Калининградской области, забронировав экскурсию на Куршскую косу. По традиции она уехала из дома, чтобы не отмечать день рожденья. Отсутствие компании её не смущало. Конечно, если бы рядом была Анюта, было бы гораздо веселей. Но Анютин муж Пашка и сынок Алёшенька, которого Анюта родила через год после свадьбы, не поддерживали идею раздельного отдыха с женой и мамой, а другой подходящей компании у Нины не было. Да и не хотелось ей делить свой день с кем-то, кроме Ани.

Но Нина ни капельки не грустила, она научилась радоваться жизни и в одиночестве. Утренний комплимент в виде круассанов и кофе в номер от гостиницы, где она остановилась в Калининграде, задал отличный настрой на целый день. Стоял солнечный мартовский день. Конечно, балтийский холодный ветер не давал забывать о том, что весна ещё только началась, но что этот холод по сравнению с неописуемыми впечатлениями от природы Куршской косы, от запаха Балтийского моря, от одновременного созерцания залива и бескрайних морских просторов! Нина чувствовала себя абсолютно счастливой. Море, пусть холодное и пока ещё неприветливое, завораживало своей глубиной и мощью, обманчивыми мягкими волнами и ленивыми белыми барашками у берега. На него можно было смотреть снова и снова, не отрывая взгляда от казавшейся бескрайней глади, всматриваясь в редкие пятнышки судов на горизонте.

После экскурсии девушка забрела в один из крупных торговых центров и порадовала себя симпатичными серебряными серёжками со знаменитым на весь мир янтарём. Походив по магазинам, Нина зашла в уютный рыбный ресторанчик и провела там пару часов, наслаждаясь вкусной едой, неплохим шампанским и наблюдая за посетителями и официантами. Она вообще любила смотреть на людей. Со своей внешностью Нина оказывалась незаметной, на неё никто не обращал внимания, и девушке удавалось подмечать настоящие эмоции на лицах, которые появляются только если человек уверен, что его никто не видит.

Уже в гостинице Нина открыла планшет и вошла в сеть. Странички в социальных сетях пестрели записями на стене, всевозможными подарками, поздравительными картинками и сообщениями с пожеланиями. Поздравили даже люди, которые давно исчезли из её жизни. И это, безусловно, доставило массу приятных эмоций.

Приняв подарки, прочитав пожелания, Нина ответила на поздравления, поблагодарила и вдруг чётко осознала, что самыми важными всё же оказались те слова, которые прозвучали лично, по телефону или скайпу. «Никакие виртуальные подарки не заменят тепло и тембр голоса, никакие кем-то написанные дежурные стихи не заменят простых слов, сказанных лично», — подумала Нина. Звонков было не так уж много: от любимой бабули, вечно занятого, но от этого не менее любимого братца, Анютки, тёти Ташеньки и ещё одной подружки из колледжа. Неожиданно позвонила институтская приятельница, с которой во время учёбы Нина просто общалась на парах, да ещё мамина бывшая подруга Света, по совместительству Нинина крестная. Она долго рассказывала Нине, какой та была маленькой, как смешно говорила и как рано научилась ходить. Крёстная Света давно не общалась с Алёной, несколько лет назад между женщинами произошла ссора, причин которой никто, кроме них двоих, не знал. Но после этого лучшие подруги стали злейшими врагами и ничего не хотели слышать друг о друге. Нина была очень тронута этим звонком и попросила крёстную больше не пропадать из её жизни. Наконец, уже вечером, прозвучал самый важный звонок — от мамы, равнодушие которой Нина так и не научилась принимать и понимать.

— С днём рожденья тебя, дочь, — Алёна никогда не называла Нину ласковыми словами — ни в детстве, ни тем более теперь. — Двадцать пять лет — хороший возраст, нужно только правильно его использовать. Вот я и желаю тебе жить на полную катушку, раз уж личная жизнь у тебя хромает на обе ноги, так хоть мир посмотри. Ладно, не буду долго говорить, отдыхай, дыши воздухом, а то ты бледная, как поганка, в последнее время, — Алёна, как всегда, не могла не съязвить.

Конечно, Нина не этих слов ждала от матери. Ей, как и в детстве, хотелось ласковых и нежных пожеланий, тёплых и искренних поздравлений, да что там, ей просто хотелось, чтобы мама её любила… Но на безрыбье, как говорится, и рак — рыба. Спасибо, что вообще вспомнила и позвонила. Да и мечтать о том, что Алёна вдруг проявит нежность к дочери, не приходилось.

В последнее время Алёна изменилась: полгода как перестала уезжать, устроилась на работу в нелюбимой Истре, сделала ремонт в пустующей квартирке, стала чаще забегать к матери и дочери.

— Постарела, наверное, Алёнка моя, — буркнула как-то баба Катя. — Кавалерам, поди, молоденьких подавай, а она, чай, не девочка давно. Может, образумится на старости лет.

— Бабуль, да какая старость? Мама до сих пор красавица. Мне бы хоть капельку на неё быть похожей!

— А не надо тебе на неё походить, Нинок. Ты у меня и сама по себе девка хоть куда.

— Бабуль, — Нина с укором посмотрела на бабу Катю, — ты ж сама говорила в детстве и про внешность, и про замужество. Я всё-всё помню.

— Так то в детстве было, а то сейчас. Ты уж прости меня, бабку-дуру, за те слова обидные, не подумавши ляпала, а ты, малявка, взяла и запомнила. Неправда всё это. У тебя, Ниночка, из души красота идёт, добрая ты, жалостливая, оттого и снаружи красивая. А мама твоя… она только физиономией удалась, а внутри — тьфу, с гнильцой, хоть и дочка моя.

Однажды Нина вернулась домой и застала на кухне непривычную картину: мама сидела на стуле и плакала навзрыд, а бабуля гладила её по голове и тихонько приговаривала: «Всё образуется, Алёнушка, всё образуется». Нина очень хорошо знала свою бабушку и безошибочно угадала по голосу, что происходит что-то на самом деле страшное, и бабушка сама не верит в то, что говорит.

— У мамы нашли опухоль, — предваряя Нинины вопросы, сказала бабушка. — Нужно делать операцию на груди, и чем быстрее, тем лучше.

— Мне отрежут грудь, — рыдала Алёна, — как я буду жить без неё? Кому я буду нужна? Почему я? Почему не какая-нибудь Маша, на которую и так никто не смотрит?

Мать была в своём репертуаре. Нине на мгновение стало неприятно, потом она одёрнула себя и обняла маму.

— Мам, не переживай, сейчас имплантаты делают, вон даже Анджелине Джоли обе груди удалили, и ничего, как была красавица, так и осталась.

— Так у неё денег куры не клюют, а я что? С каких таких доходов я буду грудь обратно присобачивать?

— Не о том думаешь, Алёнка! — перебила баба Катя. — Нужно собраться и думать о главном, а не о глупостях.

Через две недели Алёне сделали операцию. Опухоль оказалась очень большая, и спасти грудь не удалось. Как положено, взяли анализ на онкологию. Нина ухаживала за матерью в послеоперационной палате, кормила с ложечки, выносила судно. Алёна всё время лежала, отвернувшись к стене, не реагируя на вопросы, вяло съедала то, что давали, молча подставляла руку для бесконечных капельниц и давала себя перевязывать. Все ждали результатов анализов. Бабушка Катя тихо молилась, и даже Нина, которая никогда не надеялась на помощь высших сил, однажды опустилась на колени в своей комнате и, давясь слезами, просила кого-то там, наверху, помочь её непутёвой матери.

Наверное, слишком много было просящих о своих близких, или просто на долю Алёны не выпал счастливый лотерейный билет. В назначенный день Нина зашла в кабинет врача за анализами.

— Нечем мне тебя обрадовать, девочка. Слишком большая опухоль была, поздно обратились. Рак у твоей мамы, третья стадия. Будем бороться, конечно. Химия ей предстоит, облучение. Только нужен положительный настрой пациента, иначе ничего не поможет, — мягко говорил пожилой доктор и снова сочувственно повторил: — Слишком уж крупная опухоль была…

Нина сидела, оглушённая горькой вестью, чувствуя себя как под колпаком, куда едва проникают звуки.

Она не помнила, как вышла из кабинета врача, как спустилась по лестнице. Только, выйдя на улицу, старалась идти прямо, помня, что окна маминой палаты выходят во двор, и она совершенно случайно может выглянуть в окно. Нине некуда было идти со своим горем. Старенькая бабушка и без того держалась из последних сил, брат был далеко, да и вряд ли смог бы утешить Нину.

Девушка опустилась на лавочку в парке и плакала до тех пор, пока не закончились слёзы. Кто-то из прохожих подходил, что-то спрашивал, но Нина не реагировала, просто плакала, не вытирая слёз, выплёскивая боль, страх, отчаяние и горечь. Но всё когда-нибудь заканчивается. Так и Нинины слёзы иссякли. Нужно было быть сильной, возвращаться к маме в палату и начинать новый этап — борьбу за её жизнь. И никто, кроме Нины, не мог этого сделать.

Нина вернулась в больницу, выдохнув перед дверью, зашла в палату. Алёна уже знала свой диагноз, теперь врачи не скрывали правду от пациентов, оставляя за ними право знать, что их ждёт. На удивление, мать не плакала, не было истерики и заламывания рук. Выдавали глаза, тусклые и мечущиеся, в них плескалось отчаяние и страх. Нина молча обняла маму, прижала её похудевшее тело к себе и прошептала:

— Мы справимся, мамочка. Мы обязательно справимся.

Она поймала себя на мысли, что не обращалась так к матери уже очень давно, наверное, с детства, когда ещё верила в то, что Алёна её любит. Но сейчас это было неважно. Нужно было настраиваться на долгое, трудное лечение, нужны были силы и огромное терпение.

На первом этапе Алёне предстояло облучение, после которого женщину выписали отдохнуть и прийти в себя. Облучение Алёна перенесла спокойно, даже с юмором рассказывала, как её запускали в «бункер» и оставляли там поджариваться. С подругами по несчастью, женщинами в послеоперационной палате, Алёна сдружилась: общая беда объединяет.

— Не так страшно, когда понимаешь, что ты не одна, что есть люди, которые чувствуют то же, что и ты, — говорила она матери. — Я хотя бы не одинокая, а есть бабы, у которых совсем никого нет: ни родителей, ни детей. У нас лежит Маринка, вот ей даже бульон некому сварить. Есть подружки, они поначалу ходили, проведывали, но чужая боль надоедает, да и свои дела всегда есть. Вот и лежит она, уткнувшись в стенку. Мы её подкармливаем из своих запасов. Жалко же её, бедолагу.

— А ты изменилась, Алёнушка, — удивилась баба Катя. — Тебе никогда ни до кого не было дела. А тут переживаешь за постороннего человека.

— Да какая ж она теперь посторонняя? — усмехнулась Алёна. — Будем живы, будет подругой.

— Обязательно будете живы, доченька. Ты у меня сильная, хоть и глупая. Выдюжишь!

На неделю прилетел Никита, вызванный бабой Катей. Алёна воспряла духом, повеселела, не в силах наглядеться на своего любимого сыночка. Никита привёз деньги, почти силой заставил мать принять их от него, накупил нужных лекарств, витаминов и вкусностей: красной икры, дорогих конфет, фруктов и ягод. Долго задерживаться он не мог, уходил в рейс (он работал механиком на судне в Северном Ледовитом океане), но Алёне и этих нескольких дней хватило, чтобы набраться сил для нового этапа «лечения-мучения».

Химиотерапию Алёна перенесла сложно, впрочем, не было в отделении маммологии женщины, легко прошедшей через этот ад. Нина приезжала на каждую процедуру вместе с матерью. Поначалу Алёна сопротивлялась, не хотела, чтобы близкие её видели в таком состоянии, даже дочка. Но после первого сеанса женщине было так плохо, не было сил дойти до раковины, не говоря уже о том, чтобы привести себя в порядок. И она смирилась с Нининым присутствием в палате.

После химии у Алёны стали выпадать волосы. Она, наверное, готовилась к этому, настраиваясь на изменения во внешности. Но когда женщина увидела, что вместо её шикарных каштановых волос образовались непонятные колтуны, которые стремительно редели, она проревела полдня, а потом решительно обрила голову наголо.

— Всё, — сказала она Нине, — буду экономить на шампунях, бальзамах и масках.

— Мама, не переживай, отрастут твои волосы, ещё лучше будут.

— Да уж, куда лучше, чем сейчас, — горько усмехнулась Алёна. — Будут расти седые сухие палки, мне девчонки рассказывали, да и видела я эту отрастающую красоту. Я лучше в зеркало не буду смотреться, чтоб не видеть, какой безобразной и старой я стала.

— Мама, ты у меня всё равно самая красивая. У тебя душа обнажилась, и красота изнутри идёт. Бабушка наша так и говорит, что не та красота, что снаружи, а та, что внутри.

— Доченька, какая ты у меня добрая. Спасибо тебе, — Алёна пыталась скрыть слёзы, но они лились по щекам, смывая боль и грусть.

После химиотерапии Алёна начала стремительно терять вес. Она почти не ела, организм не принимал пищу, аппетит пропал совсем. Нина с бабушкой с ног сбились, пытаясь приготовить что-то вкусненькое, чтобы хоть немного накормить больную.

После каждого сеанса химии Алёна неделю лежала на кровати, почти не вставая, лишённая всяких желаний. Её не интересовал телевизор, не привлекали книжки, не отвлекал Интернет. Лечение высасывало жизненные соки, отнимало силы. Потом Алёна начинала потихоньку вставать, выходить на улицу. Нина и бабушка вздыхали с облегчением, и так до следующей процедуры. Наконец, Алёнины мучения окончились. Анализы показали, что болезнь отступила, давая передышку, срок которой никто не мог гарантировать.

— Живите и радуйтесь, — сказал врач, выписывая Алёну, — вы везунчик, судьба к вам благосклонна, цените это и благодарите своих родных: таких заботливых близких ещё поискать.

— Да, я насмотрелась на всяких родственников, — грустно усмехнулась Алёна. — А мне, доктор, действительно повезло, я раньше и не думала, как это важно — семья. Порхала по жизни, ни о ком не думала, кроме себя. Вот меня жизнь и шандарахнула.

— Ну, это вам виднее, — улыбнулся врач, — идите и живите полной жизнью!

После больницы Алёна не захотела возвращаться к себе в пустую квартиру.

— Что мне там одной делать? Поживу пока с вами, если вы не против, — сказала она матери и дочке. — Буду надоедать — прогоните.

— Мам, ну что ты такое говоришь! — Нина даже обиделась. — Кто тебя выгонит? Мы очень рады, что ты будешь с нами.

Нине вдруг вспомнилось, как она, маленькая, лежит в своей кроватке, зажмурив глаза, и мечтает о том, что мама будет каждый день приходить домой, а не наведываться в гости время от времени и, может быть, когда-нибудь даже почитает сказку перед сном.

— Что задумалась, дочка? Вспоминаешь, какой плохой матерью я была? И не возражай, я сама только теперь понимаю, как больно делала тебе в детстве, да и вообще всю жизнь. И то, что ты меня простила, ухаживаешь за мной, терпишь мои капризы, — это счастье и незаслуженный подарок для меня.

— Я просто люблю тебя, мама.

Нина и сама не поняла, как вырвались у неё эти слова, слова, которые она не произносила лет с семи. Если только иногда мысленно, да и то редко. Алёна расплакалась:

— Я тоже тебя люблю, девочка моя. Спасибо тебе за науку, за любовь, за терпение. Прости, что не была настоящей мамой, а так, кукушкой. Прости, что обижала своими придирками к твоей внешности. Я была такой глупой, ценила только внешнюю красоту. А теперь, когда с меня самой красота-то и сошла, как талая вода, я вдруг увидела всех остальных людей по-другому, по-настоящему. Вот если бы Никитушка ещё рядом был, я бы совсем счастливой стала. Только он такое же перекати-поле, как я. Носит его по жизни.

Никита как уехал после учёбы на Север — сначала завербовался на стройку в Ханты-Мансийск, потом и вовсе стал ходить на судах дальнего следования, по полгода не ступая на твёрдую землю, — так и не возвращался, приехав на родину всего однажды — проведать мать. Такая жизнь ему нравилась, возвращаться он не собирался. Изредка писал Нине в социальных сетях, давая о себе знать, справляясь, как здоровье Алёны, да изредка переводил на Нинину карточку деньги «на витаминки», как он писал.

Нина обняла маму, а бабушка Катя, глядя на своих девчонок, смахнула слёзы с глаз, перекрестила дочь и внучку и выдохнула с облегчением.

Около года всё было спокойно. Три поколения женщин мирно уживались в одной квартире. Нина работала. Баба Катя, которая сильно сдала после болезни дочери, с удовольствием отдала Алёне часть своих обязанностей по дому. Женщина, словно навёрстывая упущенное, радовала дочку и маму различными деликатесами. Она изобретала новые блюда, пекла пироги, готовила десерты.

— Какое это, оказывается, счастье, когда твою стряпню съедают с удовольствием да ещё добавки просят, — с улыбкой говорила она, глядя по вечерам, как уставшая за день Нина ужинает.

— Если б ты знала, мамочка, какое это счастье, когда приходишь домой, а мама тебя встречает и кормит вкусным ужином. А утренний завтрак из свежих оладушек или сырничков на столе — м-м-м, это просто сказка.

— Я что — тебя завтраком не кормила? — обиженно вмешалась в разговор баба Катя.

— Кормила, бабуль, — Нина обняла бабушку. — Только мне всегда хотелось, чтобы мама…

— Доченька моя, девочка, — Алёна расплакалась, — я так много упустила в этой жизни. Ты прости меня, я сама себя казню всё время. Какая же я была глупая и злая.

— Мамочка, это ты прости, что я об этом заговорила. Ты сейчас со мной, самая лучшая мама на свете, а прошлое… оно ушло и не вернётся!

Две женщины, обнявшись, тихо плакали на маленькой кухне, а старенькая бабушка, уткнувшись в клетчатый фартук, трясла седой головой, стараясь не всхлипывать.

В этот спокойный год Нина с мамой очень много говорили. Алёна за всю жизнь столько не уделила дочери внимания, как за год после операции. Она как будто спешила наверстать упущенное, отдать старшей дочке хоть толику тепла и любви. А Нина… Нина купалась в маминой заботе, как ребёнок в ванночке, подставляя то один, то второй бочок под ласковые материнские руки.

— Ты, доченька, на моём опыте учись, не совершай моих ошибок, они очень больно бьют потом, бумерангом возвращаются, когда не ждёшь совсем. Мужчин выбирай осторожно, а не иди за первым встречным, в моём случае — обязательно богатым.

— Мам, да какие мужики? Ты меня с собой не сравнивай. Ты ж у нас красавица, а я — так, замарашка.

— Не добивай меня, девочка. Не повторяй мои слова глупые и обидные. Ты симпатичная… — начала Алёна, но Нина перебила мать:

— Мам, не надо. Я всё про себя знаю. При хорошем макияже я становлюсь хотя бы не страшной, а уж до симпатичной мне не дорасти.

— Неправда, Нина, — остановила её Алёна, — мне со стороны виднее. Ты сейчас расцвела, похорошела. Причёску подобрала верно. И глазки светятся. Так что перестань на себя наговаривать. Верь в себя, доченька, и все остальные поверят. А главное — не ищи в жизни кого-то, кто тебя золотом осыплет, а ищи того, кто тепло даст и заботу. Я вот дура была, доила мужиков, и казалось, что это и есть счастье: побрякушки, брюлики, шубы и Эмираты всякие. Были в моей жизни подарки дорогие. Был один кадр, так он сюрпризы любил: утром то и дело на тумбочке коробочки оставлял — по поводу и без. Открою, а там то колечко, то подвеска и иногда и комплект. Вон они все в шкатулке валяются, приданое твоё. Часть я продала, когда без денег сидела, остальное тебе достанется.

— Мам, да зачем они мне, я серебро больше люблю.

— Пусть лежат, есть не просят. Это живые деньги, в любой момент продашь. Так вот, толстосум этот любил, чтобы я от радости скакала при виде побрякушек да благодарила его, расцеловывала, в пояс кланяясь. Я и радовалась первое время, а потом приелось мне. Что я, новогодняя ёлка, обвешиваться с ног до головы? Сказала ему, что не могу я больше радость изображать, он и бросил меня: ему обожание нужно было, а не равнодушие.

Ещё один на курорты меня таскал. Обаятельный был негодяй, девки к его ногам штабелями падали. Любил показаться с красивой любовницей на людях. Жена, как я потом узнала, дома сидела, детей воспитывала, а он развлекался. Яхты, тусовки, алкоголь… Пару лет мы с ним так куролесили, и я для него старая стала, бросил, причём прямо в Турции променял на новую игрушку, которую там же и подцепил. Купил мне билет на дешёвый чартер и пинка под зад дал. Братец твой — его сын. Красивый получился и такой же циничный по отношению к женщинам, — грустно усмехнулась Алёна. — Он сына не признал, даже слушать меня не стал, сказал, что дети у него только от законной жены, а остальные «щенки» не его проблема и забота. Так вот и жила, прыгала, как стрекоза, о зиме не думала. Тепла мужского ни разу не нашла, шишек набила, а ума, как говорит твоя бабка, так и не нажила.

— Мам, а про отца моего… Про него расскажешь? — решилась Нина задать мучивший её вопрос.

— Расскажу, — помолчав, ответила Алёна, — только не сейчас. Наберусь мужества и расскажу. Не простишь ты меня, наверное, вот я и тяну время.

Нина больше не возвращалась к вопросу об отце, а Алёна не начинала разговор. Так бы и жили бок о бок три женщины, взрослея, мудрея, старея, но судьба распорядилась по-своему. Через год матери стало хуже. Поначалу она списывала всё на плохую погоду, начавшуюся менопаузу, низкое давление, не желая думать о самом страшном. Но однажды Алёна упала в обморок прямо в ванной. Нина вызвала скорую, женщину привели в чувство, а утром дочка повезла мать в страшное место — в онкологический центр. Снова обследование, анализы, томительное ожидание.

— Крепитесь, — врач развёл руками. — У вашей мамы метастазы по всему телу. Как у неё до сих пор не болело ничего, непонятно.

— Что нас ждёт? — сцепив руки на коленях, изо всех сил вжавшись в стул, Нина с мольбой смотрела на врача.

— Пара месяцев у вас есть, не больше. Мы, конечно, назначим опять химиотерапию, но, скажу вам честно, шансов практически нет, ну, только если на чудо. Очень быстро развились метастазы.

Алёна, которая запретила скрывать от неё правду, отреагировала, на удивление, спокойно.

— Нет, доктор, на химию я больше не соглашусь. Значит, пришёл мой срок. Зачем оттягивать агонию? Устала я… Бог дал мне этот год, я за него прожила больше, чем за всю мою прошлую непутёвую жизнь, — сказала Алёна и как отрезала. Пресекла все Нинины попытки убедить её пройти курс лечения, запретила матери рыдать над ней. И вернулась домой… умирать…

Как ни странно, боли Алёну не мучили, была только слабость и отсутствие аппетита. Уж как старалась бабуля, какие только блюда ни готовила, не ела Алёна, худела и слабела. Однажды вечером она позвала Нину:

— Доченька, — в слабом голосе Алёны слышалась решимость, — я хочу тебе кое в чём признаться. Это трудно, — помолчав, продолжила она. — После этого я вряд ли услышу от тебя «мамочка», а это слово так греет меня. Но я всё равно расскажу. Покаюсь, — горько усмехнулась она. — Никому другому, даже маме, не могла открыться — не простила бы она меня, непутёвую. А ты, может, и простишь и точно поможешь. Ты про своего отца спрашивала.

Пришло время, расскажу о нём. Сволочь он, но я сама виновата, что связалась с ним. Денежный мешок, не жадный был, но страшный, как… ну да ладно, не главное это. Он меня по-своему любил, жалел даже. Но вот детей не хотел совсем. Я тобой когда забеременела, он прочно женат был. Я беременность пропустила, рожать не собиралась, но в четыре месяца кто ж аборт сделает. Так ты и родилась, нежеланная моя девочка. Ещё раз прости меня, доченька. Я уж покаялась перед тобой, но знаю, что нет мне прощения.

— Я давно простила тебя, мамочка.

— Не спеши, Нинуся, не спеши, после сегодняшнего моего признания ты и смотреть на меня не сможешь. Помнишь, когда ты на четвёртом курсе была, я уезжала на несколько месяцев, говорила, что в Сочи?

— Помню. Ты вернулась похудевшая и опустошённая какая-то. Мы с бабулей тебя и не спрашивали ни о чём. К тебе не подойти было, ты взрывалась от любого вопроса: то плакала, то кричала на всех.

— Взорвёшься тут… Это была попытка второй раз войти в одну реку. Ниночка, только не перебивай и не задавай вопросов, пока не договорю, ладно? Я не решусь потом продолжать.

— Хорошо, мама, я тебя слушаю.

— Скажи «мамочка», вдруг больше не услышу.

Конец ознакомительного фрагмента.