Небо 27

Ксения Никольская, 2022

Талант и бездарность. Верность и предательство. Бунт и смирение. Жестокость и милосердие. Они всегда идут рука об руку, и иногда невозможно отличить одно от другого. Да и мы порой вовсе не задумываемся об этом. Каким мы видим этот мир и какими он видит нас? Что заставляет нас совершать те или иные поступки, делать тот или иной выбор, быть теми, кем мы хотим казаться? Перед вами восемь рассказов. Каждый из них – отдельная история. На первый взгляд, они никак не связаны между собой, но, прожив их, попробуйте сложить из них одну картину. Что первым нарисует ваш разум? На что похожа эта картина и какая музыка играет на её фоне? Просто посмотрите и послушайте. Она должна заговорить первой.

Лунная Революция

— Напоминаю, что сегодня у меня в гостях Владимир Сергеевич Воронин, политолог, журналист-международник, автор более десятка документальных фильмов и, можно с уверенностью сказать, один из основоположников советского телевидения. Сейчас, когда все основные вопросы уже заданы, можно переходить ко второй части нашего интервью. Владимир Сергеевич, безусловно, вы прошли огромный путь, чтобы стать, не побоюсь этого слова, одним из мастодонтов журналистики советской эпохи. Все мы, молодое поколение, учились у вас в той или иной степени, потому что в то непростое время вам удавалось, несмотря на все ограничения и цензуру, рассказывать зрителям то, что им действительно было интересно, то, что их волновало на самом деле. У вас за плечами огромный опыт общения с совершенно разными людьми, и с каждым из них вы находили общий язык. И отсюда мой следующий вопрос. Скажите, а есть ли у вас что-то, о чём вы не решились поведать общественности в то время и о чём можете рассказать только сейчас? Какой-то, как это называют, скелет в шкафу, которому пришло время выйти на свет именно в данный момент, в нашей текущей ситуации?

— Хороший вопрос, Юрий. Да, я, конечно, уже не молод. Далеко не молод. И память иногда подводит меня. Но вы правы, есть то, что я готов рассказать только сейчас, по прошествии… дайте посчитаю… лет пятидесяти, а то и больше. У нас есть на это время?

— Конечно, Владимир Сергеевич, не беспокойтесь. На ваши рассказы у нас есть время всегда.

— Ну хорошо… Я не уверен, что эта история заинтересует современное поколение, возможно, она уже не соответствует нынешним стандартам и, как бы вам сказать… пропахла нафталином, но вы уж извините. В своё время она произвела на меня неизгладимое впечатление и заставила пересмотреть отношение к тем вопросам, которые всегда воспринимались мною однозначно.

— Правда? Это интересно. Так что же это за история?

— С чего бы начать… Это была середина семидесятых, год, наверное, семьдесят третий, может, чуть позже. Меня довольно неожиданно отправили в длительную командировку в Южную Америку. Ну, не то чтобы совсем неожиданно, конечно, я ведь долгое время изучал историю этого континента и к тому же вполне сносно владел испанским и португальским. Мне тогда было около тридцати — довольно ранний возраст для таких серьёзных поездок, но я уже хорошо зарекомендовал себя как на телевидении, так и в печатной прессе. Эту командировку начальство приурочило к годовщинам так называемых карнавальных революций в Латинской Америке. Возможно, вы слышали этот термин. Он появился много позже, но, как мне видится, довольно точно отражает то, что происходило там в то время. Небольшие периодические восстания относительно мирного характера, которые, однако, время от времени перерастали в настоящие бунты с последующим кардинальным изменением государственного строя. Советский Союз, естественно, всеми силами поощрял бунтарей, более того, он служил примером для них, был им, так сказать, Большим Братом. Мне поставили задачу рассказать о том, как изменилась жизнь в странах победившего марксизма-ленинизма, как бывшие угнетённые классы стали теперь настоящими хозяевами своих государств. Разрешите, я буду немного менять детали и имена, потому что вдруг и сейчас то, что я собираюсь рассказать, будет нежелательно для кого-то?

— Как вы посчитаете нужным.

— Так вот, со мной снарядили опытного и очень талантливого оператора, Семёна Евгеньевича Подлужного, царствия ему небесного. Он прекрасно знал, когда и что снимать, и был не просто моим помощником, но и своего рода наставником. Естественно, мы отлично сработались. У нас не было особого редакционного задания, нам просто полагалось запечатлеть жизнь рабочего класса в свете произошедших изменений государственного уклада. Мы делали репортажи с заводов и фабрик, с полей и строек, из школ и университетов. Естественно, всё это позднее подвергалось цензуре и нежелательные моменты вырезались или изменялись, но их было немного. Без ложной скромности скажу, что у нас неплохо получалось, возможно благодаря тому, что люди там были неимоверно дружелюбными и открытыми и общаться с ними было одно удовольствие. Я уже предвкушал, как советские зрители будут собираться у экранов своих телевизоров и смотреть то, что мы с такой любовью и вдохновением готовили для них все эти месяцы. Одной из последних стран, куда нас занесло, была Боливия — небольшое, но очень красивое и самобытное государство в центре континента. Мы сняли несколько сюжетов по уже известным сценариям, а потом, почти перед самым отъездом, я встретился с местными журналистами, дал им развёрнутое интервью о жизни в Советском Союзе и подарил простенькие сувениры, чем привёл их в неописуемый восторг. В качестве благодарности этим же вечером они повели меня в очень уютный бар где-то в глубине города и велели заказывать всё, что я только пожелаю. Мой коллега Семён то ли устал, то ли приболел, в общем, он остался в гостинице, и из русских я был в компании один. Был будний день, и людей в баре было немного, поэтому для нас сдвинули несколько столов, куда практически моментально принесли еду и напитки. На стойке бара стоял довольно приличный для того времени телевизор, который транслировал футбольный матч, и все присутствующие оживлённо обсуждали абсолютно не известные мне команды. Было очень жарко, бар был насквозь прокурен и пропах пряным ароматом латиноамериканского рома, и от этой обстановки меня вдруг начало клонить в сон. От нечего делать я стал глазеть по сторонам в поисках сам не знаю чего, и неожиданно мой взгляд наткнулся на одинокую фигуру человека, который неподвижно стоял в дверях, как бы не решаясь пройти внутрь. Почему-то он мне сразу не понравился. Это был мужчина неопределённого возраста, с болезненно худым и неестественно прямым телом, которое он с трудом удерживал в вертикальном положении. Голова же его, наоборот, казалась огромной из-за длинных свалявшихся волос грязно-пепельного цвета, в которых застрял какой-то мусор и, кажется, даже насекомые. Он был без обуви, а лохмотья, которые должны были служить ему одеждой, безвольно свисали с костей, практически лишённых мяса. Но меня поразила не его внешность: тогда в этих краях было полно нищих, и все они выглядели примерно так же, как и он. У него был какой-то особенный, нечеловеческий взгляд… Знаете, как у рыбы, которая отчаянно бьётся на крючке. Она задыхается и страдает от боли, но её глаза при этом ничего не выражают, как будто ей всё равно. Его глаза были такие же. Мутно-стеклянные, я бы сказал. Я мог позволить себе долго и бесцеремонно разглядывать его, потому что он не замечал происходящего вокруг, а просто стоял и, кажется, сам не понимал, как он здесь оказался. Потом я залпом допил то, что было у меня в стакане, и обнаружил, что матч по телевизору уже закончился и началась трансляция выпуска новостей. Диктор рассказывал, что в эти дни соседний Парагвай празднует пятилетие революции, в результате которой было свергнуто военное правительство, управлявшее страной на протяжении сорока лет. Президент страны, Энрике Дуарте, только что избранный на второй срок, готовился произнести речь перед огромной восторженной толпой, скандирующей революционные лозунги. Рядом с ним стояло несколько человек в парадной форме, а также невысокая черноволосая женщина в красно-белом национальном платье. Она лучезарно улыбалась всем присутствующим и махала им маленькой рукой в белой перчатке. Я отметил для себя, какой милой и искренней она была в этот торжественный момент, и дело было совсем не в её внешности, которая, кстати говоря, была далека от идеала. Знаете, про таких, как она, в тех краях говорят «её взор прекраснее, чем глаза».

Президент Дуарте выглядел чрезвычайно взволнованным и некоторое время просто смотрел в толпу, дожидаясь, пока овации стихнут и люди позволят ему заговорить. Наконец, он начал свою речь.

«Сегодня очень важный день как лично для меня, так и для всех собравшихся здесь, для всей нашей сильной, свободной и независимой страны. Мы многого достигли за эти пять лет, но впереди у нас ещё очень долгий и непростой путь, который нам предстоит пройти всем вместе, рука об руку. Я верю в то, что всех нас ждёт светлое и счастливое будущее, которое мы с таким трудом отвоевали в той роковой битве, навсегда освободившей нашу прекрасную страну от многолетнего гнёта преступной хунты. А сейчас, прежде чем официально объявить о своём вступлении в должность президента во второй раз, я в первую очередь хотел бы вспомнить всех тех, кто не дожил до этого момента, но благодаря кому наши мечты стали реальностью. Фернандо Бенитес, Рикардо Альварес, Мигель Алонсо, Серхио Гарсиа-Риос и десятки других — убитых и замученных в тюрьмах, казнённых, пропавших без вести, но несломленных и навеки оставшихся в нашей памяти, чей подвиг сделал возможным то, что мы видим сейчас. Мы отомстили за каждого из них, мы были суровы и беспощадны к тем, кто посмел забрать их бесценные жизни. Также здесь, рядом со мной, находится та, которая всё это время была моей верной спутницей и ни разу, ни на одну секунду не усомнилась в нашей победе. Моя жена, которую вы так горячо приветствуете, Фернанда Дуарте…»

Бам! Экран телевизора резко погас. Я тогда чуть не подпрыгнул на своём стуле от неожиданности, и тут же откуда-то с нашего стола последовал грубый окрик:

— ¡Oye, hijo de puta! ¡Hombre, vete al carajo con tu mano pinche! ¡Sal de aquí, tonto de culo, dije!

Чтобы вы понимали, это был набор грязных ругательств, выкрикнутый одним из моих новых друзей-журналистов, который вскочил со стула и размахивал пустой, но по виду довольно увесистой бутылкой из-под портвейна. Тот бездомный, которого я раньше заприметил в дверях, успел каким-то образом пробраться внутрь и сейчас стоял у стойки бара, держа в левой руке шнур от телевизора, который он выдернул секундой ранее из розетки. Он странно раскачивался из стороны в сторону, его правая рука висела как плеть, а взгляд оставался таким же остекленелым и ничего не выражающим.

— Зачем вы так с ним? — спросил я у Диего — того самого журналиста, который так грубо окрикнул нищего. — Он же ничего плохого не сделал. Телевизор цел, и бармен сейчас опять его включит.

— Зачем? Да этот выродок вообще не смеет приближаться к нормальным людям!

— Почему? Он нищий, конечно, но мы должны быть милосердны…

— Нет, друг мой, это не простой нищий. Перед вами предатель. Грязный трус. Рикардо Альварес.

— Альварес? Неужели тот самый, которого только что упомянул президент Дуарте в своей речи? — я неплохо знал новейшую историю Парагвая и подумал, что произошла какая-то ошибка.

Кажется, Юрий, пришло время немного разъяснить ситуацию. Дело в том, что эта троица революционеров — Бенитес, Альварес и Дуарте — в то время была хорошо известна даже за пределами своей страны. Кто-то считал их просто бандитами, которые всеми силами стремились захватить власть в Парагвае, а кто-то, наоборот, называл настоящими героями и даже писал о них книги и слагал стихи в их честь, так сказать, в назидание последующим поколениям. Лично я думаю, что правы были и те и другие, ведь борьба с властью требует, с одной стороны, мужества и героизма, а с другой — безумия, авантюризма и невероятной жестокости. Такими они и были, и в противном случае у них никогда бы ничего не получилось. Итак, их подпольная бандитско-революционная группа несколько лет вела подготовку к восстанию, которое должно было положить конец правлению военной хунты в Парагвае — группы из пяти генералов, которая сорок лет держала в страхе всё население и установила жесточайший диктаторский режим в этой небольшой стране. Фернандо Бенитес был лидером сопротивления — очень грамотным стратегом, обладавшим невероятной харизмой, позволившей ему привлечь на свою сторону большое количество людей: как простых рабочих, так и настоящих головорезов. Его мать принадлежала к местному племени гуарани, а отец был потомком испанских колонизаторов, и эта смесь индейских и европейских кровей, свойственная, впрочем, почти всему населению Латинской Америки, не давала ему смириться с текущим положением дел и признать себя рабом. Он проделал колоссальную работу, но за пять дней до предполагаемого бунта Бенитеса и нескольких его соратников застрелили. Это было огромной потерей для революционеров, в одночасье лишившихся своего главного наставника и идеолога. Его место мог бы занять Рикардо Альварес — тот самый нищий, который сейчас стоял у телевизора с выдернутым проводом и повисшей плетью правой рукой, но полицейские схватили его и бросили в самую отвратительную тюрьму Асунсьона. У хунты были особенные планы на этого бунтаря — с помощью пыток заставить его выдать всех своих сообщников, успевших к тому времени рассеяться по диким пустыням Парагвая и затаившихся в ожидании подходящего момента.

Поговаривали, что Альварес имел криминальное прошлое и пользовался определённым авторитетом в преступном мире. Никто точно не знал, откуда взялся этот дерзкий самоуверенный тип и почему люди так охотно слушали его и подчинялись его приказам. Наверняка было известно только одно: он не умел проигрывать и шёл напролом к той цели, которую поставил перед собой и перед всей группой. Хунта, по всей видимости, так ничего и не добилась от него, и, по официальной версии, он был убит в тюрьме, а его тело зарыли то ли на заднем дворе, то ли в пустыне, где никто и никогда не смог бы отыскать его. Казалось, что это конец всему — восстанию, мечтам о свободе и светлом будущем и вообще любым попыткам сопротивления властям. Но тут из подполья вышел третий лидер повстанцев — Энрике Дуарте — и совершенно неожиданно, практически в одну ночь вместе с горсткой всё ещё преданных ему людей провернул то, что впоследствии назвали Лунной Революцией, потому что, как рассказывали очевидцы, луна в ту ночь светила особенно ярко.

Теперь вы, наверное, понимаете, почему я так удивился, когда Диего назвал этого сумасшедшего оборванца именем Рикардо Альвареса — одного из троих национальных героев Парагвая, который к тому же считался мёртвым.

— Простите, ради бога, — Диего замахал руками, как бы пытаясь развеять моё непонимание. — Конечно, откуда вам знать! Я всё вам расскажу, если вы обещаете, что это останется между нами.

— Безусловно, дорогой коллега, — поспешил заверить его я. — Даю вам честное слово советского гражданина.

Остальные тоже подвинули свои стулья поближе и приготовились слушать, несмотря на то что вся история, кажется, была им хорошо известна. Диего, как я уже заметил, был прекрасным рассказчиком, так сказать, журналистом от бога, и мне не терпелось поскорее узнать то, о чём он собирался поведать нам.

— Рикардо Альварес, — начал он, наполняя свой бокал ярко-красным портвейном, — действительно был правой рукой убитого Фернандо Бенитеса, и остальные члены революционной группы возлагали на него очень большие надежды. Он имел довольно грозный вид, и не каждый мог выдержать пристальный взгляд его пронзительно-чёрных глаз. К тому же у него был твёрдый, как кремень, характер и немного колкий язык, который он совершенно не умел держать за зубами. Знаете, порой казалось, что он слишком много думал и слишком много говорил и революция была для него лишь поводом покрасоваться перед самим собой, поупражняться в красноречии, если можно так выразиться. Но, несмотря ни на что, он был хорошим парнем и мог бы стать ещё лучше, если бы не попал в плен в ту роковую ночь. Для такого человека, как он, это было невероятно унизительно. Уверен, что он предпочёл бы умереть вместе с Бенитесом или даже вместо него, но военные приготовили ему совсем другую участь. Они, конечно, собирались казнить его на виду у всей страны, чтобы остальным было неповадно, но сначала его должны были подвергнуть пыткам, сломать, превратить в жалкого червяка, распластанного у ног всемогущей власти. Альварес знал об этом. Он, разумеется, пытался покончить с собой на второй день пребывания за решёткой, а на пятый объявил голодовку и продержался больше недели лишь на каплях воды, попадающих в его камеру из небольшого окошка под потолком. Закалённый законами преступного мира, он ни в коем случае не хотел сдаваться и из последних сил сохранял свой гордый и надменный вид, давая понять, что властям ничего не удастся вытащить из него. Оставшиеся на свободе революционеры очень высоко ценили его молчаливое сопротивление, и они ни в коем случае не собирались позволить ему просто так сгнить в заточении. К тому же они понимали, что, выдай Альварес хоть пару имён и мест, известных ему, все они уже через пару часов будут аккуратно сложены у тюремной стены с простреленными головами. Поэтому группа сделала всё возможное, чтобы облегчить участь Рикардо, в частности организовала тайный канал для переписки и отправки необходимых вещей в его камеру. Пару охранников удалось подкупить, а кто-то добровольно согласился помогать им, понимая, что в будущем это может оказаться полезным. Через некоторое время, когда ситуация немного успокоится, планировалось организовать побег, чтобы Альварес смог возродить и возглавить революционное движение вместо покойного Фернандо Бенитеса.

Группа знала о пытках, которые приходилось терпеть бедному Рикардо, и понимала, что рано или поздно он может просто не выдержать таких мучений. Однажды, когда после одного из жесточайших допросов Альвареса бросили на грязный пол камеры без сознания и с почти оторванной правой рукой, его соратники, рискуя всем, отправили к нему врача, который хоть как-то сумел привести его в чувства и поддержать его уже совсем искалеченное тело. Однако, как впоследствии выяснилось, это было большой ошибкой. Но обо всём по порядку. Как я уже говорил, Рикардо время от времени получал письма из внешнего мира в обход тюремной цензуры. Этим каналом революционеры старались не злоупотреблять, чтобы случайно не выдать себя, поэтому послания были редкими и максимально пространными, без конкретных имён, мест и фактов. Но для Альвареса это было единственной ниточкой, за которую он мог ухватиться, чтобы окончательно не сойти с ума. Он ждал их каждый день, перечитывал по нескольку раз, а потом избавлялся от них и начинал ждать следующих. Одно из таких писем пришло рано утром, и оно было каким-то странным, непохожим на другие, что сразу насторожило Рикардо. Он несколько секунд вертел аккуратно сложенный лист бумаги в левой руке, потому что правая была сломана и чертовски болела, пытаясь понять, не обманывает ли его интуиция. Помедлив немного, он всё-таки развернул письмо.

«Уважаемый сеньор Альварес! Мне запретили называть моё имя, поэтому я прошу у вас прощения за эту вынужденную анонимность. Я пишу это письмо, потому что немного волнуюсь за вас. Видите ли, я работаю медсестрой в одном из госпиталей в Асунсьоне, и несколько дней назад, поздней ночью, мне пришлось оставить свой пост по просьбе одного из моих знакомых. Он сказал, что прямо сейчас одному очень хорошему человеку угрожает смертельная опасность и мне надо немедленно оказать ему первую медицинскую помощь. Я захватила необходимые лекарства и средства для перевязки, и меня проводили в тюрьму, где были вы. Вы лежали на полу без сознания, в луже собственной крови, и ваше лицо было разбито, а правая рука выкручена и сломана в нескольких местах. К счастью, при быстром осмотре выяснилось, что вашей жизни ничего не угрожает, и лекарства, которые были у меня с собой, должны были привести вас в чувство. Я сделала несколько уколов, обработала раны, как могла, перевязала вашу руку и зафиксировала её самодельной шиной, после чего меня быстро вывели и велели никому не рассказывать об этом случае. Я тогда не спала весь остаток ночи и думала о вас. Я очень беспокоюсь о вашей руке, ведь такие переломы обычно не проходят бесследно, тем более без должного ухода. И вот я решила написать вам. Уважаемый сеньор Альварес! Пожалуйста, постарайтесь сохранять руку неподвижной, не сгибать её и ни в коем случае не допускать повторных повреждений. Кости будут заживать долго, и каждое неловкое движение сейчас может вообще лишить вас возможности пользоваться ей. Привяжите её к туловищу и забудьте про неё на несколько недель. Поверьте мне, это для вашего же блага. К сожалению, я больше не смогу навестить вас, чтобы убедиться, что всё в порядке, и это письмо — единственное, чем я могу помочь вам. Остаюсь искренне вашей,

Конец ознакомительного фрагмента.