Дневник Л. (1947–1952)

Кристоф Тизон, 2019

В исповеди Гумберта Гумберта Лолита – порочная нимфетка, «бессмертный демон в образе маленькой девочки». Кристоф Тизон восстает против этого определения. Представляя, что Лолита ведет дневник, как и многие девочки-подростки тех лет, он рассказывает нам историю голосом самой Долорес-Лолиты, обнажая чувства ребенка, которые знает не понаслышке, ибо сам подвергался в детстве насилию. Роман удостоен премии Prix du Style. «Признаюсь в своей непростительной вине: я написал дневник вымышленного персонажа. Молчание этой бумажной героини тронуло меня, напомнило мне мое детство, тоже украденное взрослым, – говорит Кристоф Тизон. – Я внезапно услышал голос Лолиты и наконец расшифровал ее версию американской поездки». Содержит нецензурную брань

I. Гум (август 1947 — август 1948)

Я так взмокла, что пот до сих пор еще стекает по спине. Внутри машины все просто горело. Целый день мы ехали на запад, пока солнце не стало похоже на огромный огненный шар на горизонте.

Кровавое отверстие, сказал Гум, кровавое и отвратительное^[2]. А затем прочитал мне лекцию о притяжении и отталкивании, о планетах и атомах, которые крутятся друг вокруг друга и обсуждают людей, которые тоже притягиваются и отталкиваются… Ты мое маленькое золотое солнце, белое в местах, недоступных глазу, сказал он.

Я и вправду загорела повсюду, кроме грудей и ягодиц.

Он снял комнату в том шикарном отеле «Зачарованные охотники». Одну-единственную, потому что отель забит доверху. Кажется, тут проходит конгресс евангелистов или что-то такое. Консьерж принес нам дополнительную кровать, и Гум сказал, что будет спать на ней, если я захочу. Ну конечно, я хочу. В номере есть ванная комната, она вся белая, и там много бесплатного мыла в маленьких упаковках, а еще есть маленькая терраса. Я думаю о Чарли, о Мэри, о вожатых летнего лагеря, где я была еще вчера, и об общежитии, в котором воняло потными ногами и курятником: если бы они увидели меня здесь, у них бы слюни потекли от зависти…

Кажется, завтра в больнице, до которой нужно ехать целый день, мы увидим маму. Гум говорит, что ничего страшного с ней не произошло, но, по всей видимости, для него ни в чем нет ничего страшного. Вчера, когда директриса велела мне собирать вещи, потому что за мной приехали и мне нужно будет срочно уехать, было как-то странно, что именно он притащился за мной в лагерь. Он сказал, что они с мамой поженились. Ничего себе! Я уехала в лагерь на месяц, и, хоп, меня забирает новый отчим! У него загадочный вид, и это бесит. Когда я спрашиваю, что же случилось с мамой, он отвечает только: «Тебе со мной плохо?» — и повторяет, что мы навестим ее и проведем вместе замечательные каникулы, что это будет забавное путешествие… Я пыталась настаивать, но он сказал, что, как мой отец, ну, отчим, ха-ха-ха, он принимает решения ради моего блага и так далее… В общем, я сдалась.

И ведет он себя так, будто и правда мой отец. В полдень в ресторане он попросил меня не раздвигать вот так ноги. Нельзя. Он настаивал, что это вульгарно. Якобы на меня смотрят. Но в этой затхлой деревушке никого не было. Только парочка стариков. Он сказал, что этого достаточно, чтобы обо мне сложилось плохое мнение, и что я должна скрестить ноги. А я придвинула их к столу, хорошенько раздвинув, и он пришел в ярость, захотел расплатиться и сразу уйти. Я утихомирилась (за бутылку кока-колы). Странный он.

Но он мне нравится, этот Гум. Впрочем, как и всем, с его голосом и непостижимыми европейскими манерами. Когда в прошлом году он приехал к нам домой, то, словно порыв ветра, привнес в нашу жизнь что-то новенькое. Я тогда задыхалась с мамой и ее подружками. К тому же, ему было не плевать на детей. Он знал имена всех моих подружек. Мы потешались над Мей и Ширли, которые созрели слишком быстро, над их толстыми ляжками и руками, свисавшими до колен. Он пытался пародировать их, их походку: они не знали, что делать со своими телами! У него получалось. Было весело.

Помню, тот жаркий день, когда он впервые появился в саду, который мама называла la piazza! Я уже на протяжении нескольких минут слышала мамин голос. Но не нормальный, а куриное кудахтанье или как у павлинихи! Сладкий, возбужденный. О нет, сжальтесь надо мной, мама снова переменилась! Переменилась, завидев посетителя-мужчину. Скорее всего, именно его кряхтение и шарканье доносилось из дома. А я в одних трусиках спокойно загорала на солнце, лишь черный шарфик в мелкий горошек был обмотан вокруг моей груди (ну нет, они не зайдут сюда, думала я!). Я быстро выпрямилась и встала на колени, когда они появились передо мной: «Моя Лолита…» — сказала мать своим певучим отсутствующим голосом, который выводит меня из себя.

«Лолита, будь вежлива, поздоровайся».

«Здрасьте».

«Очень приятно».

Мне пришлось опустить солнечные очки, чтобы лучше его разглядеть и поздороваться вежливо. У этого мужчины в сером костюме был забавный акцент. Ему лет тридцать или сорок, не знаю наверняка. В общем, он был старый, высокий и немного вялый. Он отпрянул, увидев меня (нужно признать, что я была практически голая!), а потом прошелся по саду, забрасывая маму комплиментами, в то время как она хвастала своими растениями и этим уникальным уголком мира и спокойствия, «вы убедитесь сами»!

Я знала, что она искала постояльца для комнаты над гаражом, которая раньше служила нам кладовкой. Как-то уже приходил один, бывший военный. Он решил, что цена уж слишком завышена, но мама устроила ему такой же цирк. Только в тот день шел дождь, и я сидела на диване.

Две или три долгих минуты они сновали туда-сюда под солнцем (бла-бла-бла… замечательно… дар садовода… вьющиеся розы). Ну уходите же быстрее! Я видела, как этот тип в сером тает в своем костюме. Он становился еще более вялым, и капли пота сверкали на его лбу. Когда, в конце концов, они решили уйти, он сказал мне «до скорого» и посмотрел так, будто боялся взглянуть на меня. Я прикрыла трусики рукой, мне было немного стыдно, но я все-таки была у себя дома. Серые, избегающие встречи глаза. Глаза Гумми, которые я видела тогда впервые. В тот день он казался совсем не в своей тарелке. Несомненно, от жары, или от ханжества. Во всяком случае, так я решила для себя тогда. Я подумала, может, он пастор или священник или его посещают какие-то духи, ну или что-то в этом роде.

Я поправила свой шарф в горошек и снова легла на новехонькое банное полотенце с цветочным рисунком. Трудно поверить, но этот тип стал моим отчимом. Мы едем путешествовать вдвоем, и если что и переменилось теперь, так это моя жизнь.

После ресторана, когда мы снова сели в машину и направились в тот дорогущий отель, где собирались заночевать, Гум пообещал, что мы будем делать все, что я ни пожелаю. А я бы пожелала жить в мире, где не нужно скрещивать ноги.

Прошлой ночью он вскарабкался на меня, как краб, и приклеился своими бедрами к моему лицу. Я думала, что задохнусь, а потом почувствовала на моих губах и в ноздрях обжигающую жидкость.

О, он описался на меня, фу-у!

Я увидела, как его огромная тень выпрямилась, колени — по обеим сторонам от моей головы. Он говорил «прости, прости», нежно вытирая мне лицо простыней. А потом стал плакать.

Я не произнесла ни единого слова, не издала ни единого звука от страха разбудить людей в соседних комнатах, от страха выдать то тайное, что только что произошло. Эта была немая сцена, о которой, я знала, не нужно было говорить. Да, я поняла это, как только он стал расстегивать мою белую пижаму и гладить мои груди. Как только одной рукой придвинул мои ягодицы к себе, и я почувствовала, как колкий подбородок втискивается меж моих бедер, как только он стал лизать там у меня языком, как огромный пес.

Когда все закончилось, он взял мою руку и приложил ее к своему члену все еще твердому. Он даже не помещался в нее. А потом лег спать на дополнительной кровати, на которой полагалось спать мне.

На следующее утро вместо простого завтрака он заказал мне огромный десерт — шоколадный сандей. Ореховая крошка и аппетитная вишенка на горке взбитых сливок.

Я поблагодарила и вдруг почувствовала себя в ловушке. Мой голос куда-то исчез.

* * *

Я плакала, когда он сказал мне, что мама умерла. Машина остановилась на автозаправке, и он сказал это будто невзначай, а потом добавил: «Я здесь, я здесь», — прикладывая свою огромную голову к моей. Мне странно думать, что я больше ее не увижу, ну или не скоро. Мне казалось, что все это неправда, что я проснусь в моей комнате в Рамздэле и пойду в школу. Я ткнула его кулаком, и мы уехали, дорога заняла часы. Я видела дорогу и только ее, я плакала. Он объяснил мне, что теперь у меня никого не осталось кроме него, что мы будем гулять вдвоем и что сегодня вечером мы пойдем в боулинг в Лепингвилле, чтобы отметить мои двенадцать с половиной лет (хотя это было больше месяца назад). О, мама… Это сон, нет? Один из тех, что превращается в кошмар: когда ты спускаешься вниз по лестнице, и вдруг перед тобой пустота. Вот что со мной происходит, да?

О, мама, твоя смерть, наверно, была болезненной! Эта машина, которая сбивает тебя посреди улицы, твердый и холодный метал, который толкает и разбивает твое большое тело.

Я буду осторожна, переходя дорогу, обещаю.

В пути Гум крутился вправо и влево, приговаривая: «Смотри, смотри, Лолита!» Корова, лошади, гнилой пруд, любая загогулинка на фоне бесконечных зерновых полей под безоблачным небом. А потом ему заблагорассудилось напевать ту глупую мелодию, что мы напевали прошлой весной дома: о, моя Кармен, моя маленькая Кармен… С тех пор он называет меня «моя Карменсита». Это смешит его, как будто ничего не произошло, как будто мама не у*****. Мне сложно писать это слово!

В Лепингвилле мы ходили по магазинам полдня. Он купил мне кольцо, ботиночки, платье, жвачку, солнечные очки, прокладки, две бутылки кока-колы, комиксы. Как можно забыть? Был бы только отец жив…

Может, это он убил ее. Может быть… А может, я. А если он дьявол и увозит меня с собой.

Когда я зашла в его комнату перед боулингом, меня снова охватило это чувство, словно все вокруг нереально. Он стоял ко мне спиной и вытаскивал свой пиджак из шкафа. Очень аккуратно. Я остановилась на пороге и стала разглядывать его, как незнакомца, как нечто, вышедшее из небытия неизвестно с какой целью.

Я боялась, что он обернется и черты его лица будут неузнаваемы.

Что это будет лицо убийцы или сумасшедшего.

* * *

Этим утром за нами ехала полицейская машина. У Гума побелели руки, так сильно он сжимал руль. Он смотрел в зеркало заднего вида, и я читала страх на его лице. Смех, да и только! А потом полицейские включили сирену. Гум остановился. «Добрый день, господин». — «Добрый день, я что-то не то сделал?» Полицейский наклонился над окном и внимательно осмотрел машину. Руки Гума примерзли к его бедрам. Что-то не то! Он был похож на мою подружку Мэри в тот день, когда учитель математики застал ее врасплох — со жвачкой во рту во время урока. Гум протянул документы, добавив: «Машина принадлежит не мне, а моей жене…» Коп взглянул на бумаги, потом спросил: «Вы не видели, тут проезжал “шевроле”? Синий седан?» — «Нет… нет, я не особо приглядываюсь к маркам машин, а эту даже не знаю. Она новая?..» Полицейский бросил взгляд на меня, казалось, он продолжает допрос, вдруг я случайно что-то видела… Я хотела сказать, что этот мужчина не мой отец, что он переспал со мной и везет невесть куда, что это похищение… Гум тоже смотрел на меня, комок в горле не давал мне говорить. Как я могла объяснить все это за доли секунды, в двух словах и не запутавшись? Он бы не поверил. Потому что в такое тяжело поверить! Я почувствовала, что улыбаюсь, словно годами тренировалась, и отрицательно помотала головой. Нет, я ничего не видела. Мужчина отстранился, отдал документы и вернулся в свой автомобиль. «Au revoir la police»^[3], — сказал Гум, и мы продолжили нашу прогулку.

В следующем городе Гум купил мне новые джинсы. Я взяла белые на этот раз. Красивый цвет…

Я так глупа! В следующий раз, когда нас остановят, я все скажу, приготовлю речь, что-нибудь короткое, и выложу все. Но не знаю, будет ли этот следующий раз. Какая же я глупая!

* * *

Я люблю долгие путешествия в машине. Салон все еще пахнет духами и сигаретами мамы. Я хочу сказать, что этот запах меня убаюкивает. День ото дня пейзаж меняется, правда, очень медленно. Иногда с вершины холма я вижу, как дорога змейкой убегает от нас на десятки километров вперед (а может, и на сотни, не знаю). Я вижу, как она теряется за следующими холмами, в полях ржи и лесах, потом исчезает и снова появляется, тоненькая серая ленточка в нескончаемом деревенском пространстве, запачканная зеленью и охрой, а еще маленькими ветряными мельницами. Я воображаю, как через долгие часы, дни, месяцы мы тоже окажемся далеко-далеко… Мы будем там, когда я стану старой или когда умру. Иногда я теряю надежду, говорю себе, что трачу время понапрасну. Мне нужно знакомиться с людьми, ходить в школу, в кино, играть, выйти замуж. А еще съездить во Францию, проехаться на машине с откидным верхом, искупаться в Тихом океане на Венис-Бич и все остальное из того, что делают взрослые…

Но странным образом, когда солнце опускается к горизонту, мы всегда куда-то приезжаем! И когда приезжаем куда-то, в какой-то мотель, я начинаю искать животных: собак, кошек, осликов, пони… есть у нас что-то общее, они понимают меня. Я могу рассказать им все на одном дыхании. Им столько же лет, сколько и мне, только вот они старые, совсем старые. Очень старые дети.

* * *

Это уже пятнадцатый Sunset Motel или Oaks Plaza, в котором мы останавливаемся. Как всегда, Гум паркует «бегемота» (так он называет свою машину) перед входом в мотель, выгружает наши чемоданы и просит комнату с двумя кроватями. Это лишь формальность: чаще всего его устраивает кровать на двоих, когда ничего больше нет, а про дополнительную кровать мы забыли давным-давно. Каждый раз я пытаюсь тянуть время, насколько возможно. Прошу 25 центов, чтобы послушать радио, заказываю дополнительную песню, требую солнечную ванну на длинном стуле во дворе, мороженое, нахожу страшное насекомое в ванной или дочитываю статью в Hollywood Review.

Я никогда не сажусь на диван, даже если диван есть, но он всегда умудряется пристроиться на подлокотник моего кресла или на травке у моего шезлонга и начинает гладить мне ноги. Я ворчу «дай мне позагорать» или прошу сходить в бар купить мне чего-нибудь холодненького, но он начинает торопиться и, как всегда, засыпает меня обещаниями. Сегодня вечером мы пойдем в кино, завтра он подарит мне ролики, мы поиграем в минигольф, жизнь будет солнечной и пирожные с марципаном упадут с неба…

Я соглашаюсь, потом ворчу, когда он начинает ласкать мои груди и поднимает мой корсаж в горошек. Тут он начинает угрожать. Он меня бросит, в конце концов, он не мой отец и не обязан мною заниматься. Или он отправит меня в школу для трудных подростков. Кстати, я должна вбить себе это в голову: у меня больше ничего нет, только он, и, к счастью, он здесь. Я бедная Долорес Гейз, ни доллара, ни цента за душой. Всё в его штанах, куда мне надо бы засунуть мои загорелые пальчики. Я окажусь в убежище для обездоленных детей округа Рамздэль и какого-то другого, потому что я больше не отношусь ни к какому округу, ни к какому городу, ни к чему. Это будет суровое место с кучей тараканов и злых детей с блохами в волосах. Больше не будет мороженого… Да, кстати, мороженое, которое тебе купил отчим, вкусное, правда? Видишь, какой он милый, как хочет уберечь тебя от ужасов сиротской жизни в угольных ангарах и переулках…

А я плачу. Плачу, потому что боюсь его, но и жить в подвале со всеми этими ужасными потерянными детьми тоже боюсь. Плачу, потому что мамы больше нет и потому что я осталась одна со своим клубнично-ванильным мороженым. Не нужно было его заказывать. Я уже не знаю, что мне думать, и вообще стоит ли думать или просто дать ему везти меня, куда захочет! Делать это — всегда плохо, но, странное дело, я никогда не думаю об этом до того, как это произойдет, а потом… Никогда. До и после он просто милый Гум, который заботится обо мне и смешит меня.

Он вечно говорит, что всегда будет моим опекуном… если я буду послушной. Он смеется, обнимает меня, кружит. Нет, нет, я никогда так не поступлю, не оставлю тебя, моя Лолита. Ты моя подруга, а я твой друг. Пошли в кино, посмотрим один из твоих идиотских фильмов, ну что же я так, один из твоих прелестных фильмов с неотразимым загадочным принцем и белокурой принцессой-красавицей… Правда, принц в начале был отвратительной жабой, а принцесса читала Screen Romance и Photo Life, как ты… Потом он целует меня в лоб и мило обнимает.

Я довольно улыбаюсь и, в конце концов, смеюсь вместе с ним. Он может быть очень смешным, с его тонким чувством юмора. Да, он может быть забавным. Я обожаю его насмешливость, он сам так говорит. Он, и вправду, единственное живое существо, которое заботится обо мне.

Когда выходят новинки, мы идем в кино. Сегодня мы смотрели Dark Passage^[4]. Я думала, что было бы здорово поменять лицо, как Хамфри Богарт, которого преследует полиция, — поменять жизнь. Но это бы не помогло.

Никто за мной раньше не гнался. Никто не знал моего лица. И никто не преследует меня сейчас. За мной ничего. И мало что впереди. Я мусор в реке, у меня нет выбора.

Каждый раз, когда мы возвращаемся в отель после ужина или кино, я оглядываюсь по сторонам и не вижу ничего и никого, даже лица моих подруг стираются из памяти, как если бы они теперь жили в другом мире. У меня нет фотографии мамы. Она тоже сотрется из памяти. Тогда я смотрю на Гума и чувствую себя ужасно одинокой. Но он тут, он тянет меня за руку и смеется, давай, иди сюда, Ло, тебе нужно принять душ, маленькая грязнуля. Потом, промыв мне мозги своими обещаниями и угрозами, он проскальзывает толстыми мыльными пальцами у меня между ягодиц туда, где грязно… и потрошит меня, как рыбу.

* * *

После полудня с разрешения Гума я пошла прогуляться в лесу позади мотеля. Лес был маленький, и мне совсем не было страшно. Если спуститься ниже, в самом конце пути, почти наполовину застланного орляком, есть очень широкая река и островок земли, со стороны напоминающий песчаный берег, и немного сухой травы под лучами солнца. Я смотрела на воду и плела косички из травинок. После, добавив к ним несколько желтых и белых цветов, я сделала венок и надела его на голову. Почерневшие от солнца мальчишки в разорванных белых рубашках проплыли на лодке вдоль другого берега реки. У них были удочки. Они помахали мне в знак приветствия и отпустили какие-то шутки, но я их не поняла. Они посмеялись и испарились, эти мелкие бесформенные герои.

Я впервые была одна с тех пор, как Гум приехал за мной в лагерь. Я была по-настоящему одна и могла сама решать, куда идти, пусть и всего на несколько часов. Я легла и стала смотреть на высокие деревья, взмывавшие в голубизну неба. Парочка сарычей медленно кружила в высоте, казалось, они совсем не прилагали усилий. А вдалеке, далеко-далеко на другом берегу реки за бесконечными пшеничными полями, голубые горы возвышались в горячем воздухе. Казалось, они стояли в полном одиночестве, без фундамента, будто живые храмы. Вдруг я ощутила спиной, как растет трава. Мир показался мне вдруг огромным и, как сказать… невероятно реальным. Этот мир обещал ждать меня, дождаться, когда я стану взрослой и свободной. Он не исчезнет. Он был полон свободы и разных возможных жизней. И тут тысячи мушек, летавших у меня в голове вот уже несколько дней, перестали жужжать. И я долго ни о чем не думала. Я поверила. Куда бы я ни пошла, что-то большее, чем я сама, защитит меня. Тогда я подумала об Иисусе, о душах моих матери и отца и тех, кто жил на этой земле до нас, но это было не то. Никто не подавал мне знака. Если честно, ничего не произошло, но вроде как все поменялось.

Снова дорога, автозаправки, рестораны, мотели и солнце, которое постоянно гонится за нами, перепрыгивает через нас и, в результате, обгоняет… Я не знаю, куда мы едем. И Гум, по всей видимости, тоже. Мы гуляем по твоей прекрасной Америке, говорит он. Гум притворяется, что его привлекают пейзажи и маленькие городки, в которых мы останавливаемся. Чаще всего в этих городах есть пыльная главная улица, продуваемая горячими потоками воздуха, кирпичные здания и пара бутиков, над которыми красуется дата их открытия: «с 1898», «с 1912»… претенциозного вида мэрия с белыми колоннами, очень приличная церковь и больше ничего. Ничего, пустота, Прыжок в пустоту. Безграничные пшеничные поля и хлопок. Все такое ровное. У меня кружится голова. Ничто меня не спасает! Я не хочу смотреть.

А, нет, иногда есть еще и стелы, на которых огромными буквами написано название города или вокзала, но так бывает редко. Зато всегда есть вывеска: «До свидания!» Скажешь тоже! Да, Гум тщетно пытается заинтересовать меня этими прекрасными местами (постоянно затерянными на другом конце света), но в настоящее возбуждение от этого путешествия он приходит, лишь когда ужин подходит к концу. Когда мы задерживаемся в зале и разговор исчерпывает себя. Когда нужно идти в кровать.

* * *

Я выпрыгнула из окна. Видно было лишь половину Луны, и она освещала сад как надо. Перемахнув через невысокий палисадник, я оказалась на улице позади мотеля. Наконец — земля, тропа и ночь над пустыней.

Воет койот, привязанный к Луне какой-то невидимой нитью. Я бегу, бегу, сама не знаю, почему. И не знаю, как давно. Гум спит, не переживай. Гум спит в своей комнате, уже поздно. Он ушел из твоей комнаты давно, очень давно! Но я продолжаю бежать и, как в кошмарном сне, постоянно оказываюсь на главной улице. Это не улица. Это автострада, и по ней на всей скорости, не замечая меня, едут грузовики. Их дыхание засасывает меня… их шум. Кажется, что кто-то кричит, огромные слепые животные. Международные грузовики. Вдалеке появился свет. Заправка. Ресторан для путников. Я далеко от мотеля, уже забыла, где он. Заглядываю в окна. Группа мужчин сидит у барной стойки и еще двое — за столом в глубине зала. Это старики, у них животы свисают на колени. Я топчусь удвери. Очемя попрошу внутри? Вызвать полицию? И что я скажу? Надо приготовить речь. У меня спросят, откуда я, не потерялась ли, они позвонят в мотель и Гуму, еще перед тем, как позвонить в полицию. А вдруг и полиция спит? Я не знаю, какая от нее польза! Арестовывать злодеев? Но Гум не совсем злодей, то есть не такой, как в фильмах.

За барной стойкой — женщина. У нее доброе выражение лица. Нужно поговорить с ней. Грузовики проезжают очень близко, они появляются ниоткуда и теряются в ночи. Вот если бы только один из них мог взять меня с собой. Просто остановиться и увезти меня, не задавая вопросов. Водитель сказал бы: я еду в Сан-Франциско, в Балтимор, в Сент-Луис… и я поехала бы с ним.

На улице холодно, и звезды затуманены, они меркнут при свете луны. Мне нужно решиться. Я вхожу. Странным образом, никто на меня не смотрит. Я продвигаюсь к бару, какая высокая стойка. Лишь мою голову и плечи видно из-за стойки.

Будь взрослой, говори!

Кока-колу, пожалуйста. Девушка подает мне колу. Мужчины посмотрели на меня с секунду: девчонка в белых джинсах посреди ночи. Затем они вернулись к своим разговорам. Для них это нормально. Их полностью затянуло то, о чем они говорят. Я прислушалась, разговор идет о технике. Моторы, бейсбол, вес загрузки, средняя величина за час…

Телефон вон там, в углу за баром. Я мешкаю, жду. Пью медленно, тяну время. Паникую, всё словно в тумане. Даже смех и разговоры вокруг доносятся до меня, как будто из-под воды. Каждый раз, когда я оглядываюсь на дверь, мне кажется, что Гум паркуется перед баром. Я прикладываю усилия, чтобы не упасть в обморок. Сердце бьется, пытается вырваться. Я ничего никому не смогу объяснить. Мне стыдно. Женщина подходит ко мне, спрашивает, хорошо ли я себя чувствую. Тебе бы в кровать, девочка, уже поздно. Где твои родители? Один из мужчин встревает в разговор. Если бы он был моим отцом, меня бы уже давно уложили спать. К нему присоединяется другой, с бокалом в руке. Он обращается к официантке, а та прыскает со смеху, глядя на меня. Мне вдруг становится с ними страшно. Я просто потерялась, гуляя после ужина, это правда, поверьте мне. Они пожимают плечами и наконец показывают, как найти мотель. Официантка говорит, что не нужно платить за колу. Спасибо. Залезая в окно моей комнаты, я обдираю коленки. В кровати меня ждет Мари, моя кукла с золотистыми волосами, ее большие, но тусклые голубые глаза устремлены в ночь. Мари слушает, она верит мне. Я прижимаю куклу к себе и прошу прощения за то, что оставила ее одну. Она у меня с четырех лет и все обо мне знает.

Ты тоже кукла, созданная лишь с одной целью: ждать в кровати, чтобы тебя ласкали, одевали и раздевали другие. Плоть, двигающаяся плоть.

В следующий раз я возьму ее с собой, обещаю, и мы уйдем гораздо дальше бара за углом. Проблема лишь в том, что я не знаю, куда идти. Где-то ведь должна быть дверь, секретный выход, или ангел, который должен прийти на помощь. Я видела такое в прошлом году в фильме «Эта прекрасная жизнь»^[5]. Мы смотрели его в «Театре Элисон» с мамой. Мужчина там говорил своей невесте: «Хочешь Луну? Ты должна просто попросить…» Правда, потом его увольняют с работы, у него появляется куча проблем, и, когда он совсем уже теряет надежду и хочет покончить с собой, бросившись в пустоту, появляется ангел в образе старика в шапке, вроде тех, которых вы видите, когда идете за покупками. И этот старичок-ангел показывает ему, как замечательна жизнь и что жить стоит, несмотря ни на что. Когда мы выходили из кинотеатра, я подумала про себя, что он прав, поцеловала маму, и на ужин мы приготовили блинчики.

Этим вечером среди тех мужчин не было ангела.

Ну и что они могли мне сказать?

Мужчины, даже когда рассуждают о любви и аде, наверняка говорят о технике.

* * *

Он выпрямил руль в последнюю секунду, и грузовик проехал мимо, чуть не задев нас и громко сигналя, а потом исчез. Я не знаю, почему мне вдруг захотелось повернуть налево, просто взбрело в голову. Гум сказал, что больше не даст мне вести машину, хотя это было самое забавное, что мне доводилось делать с тех пор, как мы путешествуем. И даже несмотря на то, что он воспользовался ситуацией, чтобы отъехать подальше от дороги и присесть на пикник под деревом. Я начинаю понимать, что за пикником всегда следует сиеста. Он расстилает одеяло, мы раскладываем еду, сок, кушаем. Это весело. Гум в хорошем настроении, смешит меня. Он умеет описывать лес, нюансы тени и солнечные пятна, как никто другой… ему очень хорошо удается. Он использует слова, которые я не понимаю, такие как «изгвазданный», и это значит «запачканный», будто обрызганный тысячью капель грязи. Или слякоти. Потом я приканчиваю пакет чипсов, говорю: «Ну все, пошли», — а он начинает зевать: «Минутку, я устал, поспим немного, не ты ведь ведешь машину…» В конце концов он укладывается впритирку ко мне, пока я читаю интервью Ланы Тёрнер в журнале «Фотоплей», который он купил мне утром.

Утром мы учились водить на парковке мотеля, я сидела на своем чемодане. Потом я выехала на дорогу, сначала очень медленно. Люди, которые обгоняли нас, вроде не удивлялись, что настолько юная девочка ведет машину, а старый мужик сидит в кресле пассажира. Это было нормально. Такова вся моя жизнь с тех пор, как я езжу с ним. Люди находят нормальной эту парочку, кочующую по направлению к югу. Он снимает комнату, общую, с девочкой, которая даже не его дочь, и все считают, что это нормально. Иногда он просит двойную кровать: хорошо, есть номер 21,13, 32… Он жмется ко мне в прихожей мотеля, гладит мне спину, плечи, целует в уголки губ, а они на нас даже не смотрят. И это несмотря на то, что потоки спермы текут по улицам вслед за нами, его член постоянно свисает между бедер, огромный и вульгарный, а у меня в том месте все красное, как кровь, и изо рта у меня воняет спермой… но они ничего не видят. Они слепы. Или же мы невидимы. Мы стали фантомами, возродившимися, поедающими гамбургеры и издающими странные звуки по ночам. Может, поэтому я свернула налево. Чтобы проверить. Проверить, жива ли я еще.

Маленький город вдалеке трепетал, как сердце, вырванное из горячего тела. Огни, кафе и толпа, которая шла нам навстречу, притягивали каждую клеточку моего тела. На площади устроились ярмарочные артисты, они просто захватили Фулхэм-стрит. Я смотрела на домики, освещенные вольфрамовыми лампами, на манежи, на огромные зеленые и розовые леденцы и группы девчонок и мальчишек, которые кружили вокруг, смеясь. Да, я успела все рассмотреть, несмотря на то, что Гум пытался меня отвлечь, говоря без умолку. Он нахваливал ресторан отеля, спрятанного на окраине города, где нам было бы спокойно. Правда, в его коридорах и даже в номерах воняло мочой и луковым рагу.

Пристроившись у открытых дверей зала, где ужинали престарелые пары и семьи, я вглядываюсь в ночь, выискивая отблески городских огней. Вокруг нас засаленные дома и пустые улицы. Я задыхаюсь. Вселенная сузилась, она проглотила небо, континенты, звезды и всю свою память.

После целого часа ругани и обид Гум наконец-то согласился отвести меня на ярмарку. Одно мороженое и один круг на роликах. Мне пришлось торговаться с ним, чтобы он отошел от края дорожки и в машине дожидался, когда я вернусь. Увольнительная до 11 часов. Ровно до 11, обещаешь? Он постучал пальцем по стеклу своих наручных часов.

Обещаю.

Меня понесло вперед. Какое же это необыкновенное блаженство — находиться среди толпы. Кататься, смеяться. Чувствовать скорость и ветер. Будто бы я нагая, и мир без усилий проникает в меня через поры моей кожи, создавая тысячи мыльных пузырей, которые лопаются внутри меня. Я тонула в свете из тысячи открытых окон. С ума сойти. Я будто парила над собой или была внутри самой себя. Я слышала незаметный поворот колесиков, очень осторожный смех, все музыкальные ноты и поток веселой мелодии из автомата. Не знаю, долго ли я так кружила на роликах, без конца набирая скорость, отданная во власть полета. Я еще никогда не чувствовала себя такой легкой.

Два мальчика уселись на скамейке рядом со мной, пока я переводила дыхание. Один — Мик, а имени второго я не запомнила. Фил, кажется. У них были деньги, и они предложили сходить на автодром. Я ощущала тело Мика совсем рядом с моим, еще более горячее от физических усилий. Это было очень приятно. По дороге к манежу Мик положил свою руку мне на плечо, и мы прокатились два круга. Какие же странные эти люди, которые врезаются друг в друга и смеются. Обожаю. Может, причина в том, что обычно, на улице или в дороге, они избегают друг друга. Никогда не дотрагиваются друг до друга. Во время второго круга Мик уступил мне руль — я умею водить, — и я кричала, как и все, когда кто-то врезался в нашу машинку или когда я гналась за чьей-то. Мик присвистнул и сказал, что я настоящая пацанка. Я чувствовала, как его бедра касаются моих, как они вздрагивают при каждом столкновении. У меня мурашки бежали по коже. Во время третьего круга Гум в своем европейском костюме снова замаячил у края площадки. Он посмотрел на часы и сказал: «Долорес, время идти».

Время идти в кровать, но не спать.

* * *

Вчера вечером, после пяти долгих часов, проведенных в дороге, мы ходили в боулинг в Роббинсвилле, что в Северной Каролине. Три раза у меня выходил страйк, и еще двжды мне удалось сбить десяток кеглей с двух бросков. Было весело. Уморительно видеть Гума настолько неловким с шарами. У него совсем не получалось! Его шар то съезжал вправо, то влево, то Гум щемил себе пальцы. Под конец он стал ломать комедию: изображать потешного господина, который якобы отлично справляется, бросает шар нарочито элегантно, но постоянно мимо. Он так меня насмешил, что я чуть не подавилась хот-догом. И все же: ну какой из него взрослый? Как он может указывать мне, что делать, когда играет так плохо!

* * *

Когда мы вернулись после боулинга, кое-что изменилось: я больше не боюсь. Пока он пыхтит у меня ниже пояса и вздыхает, повторяя «моя Ло», «моя Лолита», я смотрю в потолок. Он, как всегда, хватает мою голову, поворачивает ее к себе, ищет мой взгляд… Попрошайка. Раньше мне было страшно, я находилась в ступоре, не понимала. Кажется, ему это нравилось. Теперь я больше не пытаюсь понять, нечего тут понимать.

Тогда он изучает меня взглядом и ищет, рыщет во мне, пытаясь вырвать эмоцию, удовольствие или боль. Ему бы хотелось проникнуть в меня и сверху, через глаза, через разум, чтобы я сказала «да», «да», чтобы я что-то из себя выдавила. Но нет, я думаю о маме, о нашей жизни до того, как он в ней появился. Я вспоминаю, как танцевала голой у зеркала в своей комнате или у того, что стояло в ванной. Эта девочка стала кем-то другим — картинкой, подружкой, которую я бросила, предала. Но я не могу по-другому.

Он надо мной, опирается на свои толстые напряженные руки, осматривает меня. Я избегаю его взгляда, концентрируя внимание на цепочке, что болтается у него на шее. С нее свисает позолоченный медальон, данный при крещении, на нем — лицо щекастого ангелочка с крылышками.

Ну и шуточки! Его крестили! Когда-то давно, в каком-то захудалом уголке Европы, священник опустил его мягкую детскую головку в святую воду и спросил, хочет ли он жить в мире и во Христе, отказывается ли он от дьявола и его деяний. Крестный отец пообещал за него: да, отказываюсь! И вот он тут, надо мной, он предал своего ангела. Лучше бы священник утопил его тогда или придавил его мягкий череп своим большим пальцем. Мама была бы жива, и я не стала бы заложницей.

Гум ничего от меня не получит, ни в Роббинсвилле, ни где-то еще, ничего, кроме моего принужденного тела. Я чувствую, что он хочет трахнуть кого-то или потрахаться с кем-то. Но только не со мной. В эти моменты я никто, только кусок мяса, в котором он один и в котором всегда будет один. Я делаю глаза мертвой рыбы, пустые и бездушные, дожидаясь, пока он закончит. Я его несдержанное обещание, пропасть, где он пропадет, бездонная дыра.

* * *

Моторная лодка, подпрыгивая, перескакивает через маленькие волны, она кажется счастливой, а с ней и я. Гум снял ее на день, когда мы приехали на этот берег Джорджии. Я настояла: или так, или я продолжу дуться.

Мужчина, который ведет корабль, — русский, из белых. Он говорит и поет по-русски, а еще знает принцесс, скрывающихся в Калифорнии. Моя рука болтается в воде вдоль корпуса лодки, то и дело я брызгаю водой себе на лицо и затылок.

Мои ладони свежи и мокры.

Наша прогулка вдоль берега к югу от Саванны имеет официальный замысел: разглядеть остров миллиардеров Джекайл и его легендарные замки. Что касается меня, благодаря этой идее я вылезла из машины. Я прислоняюсь к борту корабля, устремляю взгляд на бело-синий от неба и морской пены горизонт, поднимаю голову навстречу солнцу и чувствую, как соленый ветер скользит по моему лицу, а капли воды оседают на волосах. Я люблю море. Вижу его впервые и удивляюсь, как эта масса держится здесь самостоятельно, как она умудряется не выйти за пределы и тихо остается на месте. Мне сказали, что иногда море бунтует, поднимается до неба и изливается в ураган. Тогда оно разрушает все, сносит крыши, потопляет города. И мне бы так, я чувствую, что мы похожи.

Нас качает, русский поет. Он загорелый, у него босые ноги, а одежда его поношена и истончена. Все это так дико, так неожиданно. В смысле то, что я здесь. Я, маленькая девочка, узница неплодородных земель и скудных садов Рамздэля, его маленьких белых калиток и домиков, ржаных полей и мокрых от дождя лесов. Ах, да, и тех озер с начищенными до блеска искусственными пляжами. Ничего общего с этой солью, с этим светом, с этими счастливыми волнами и приближающейся опасностью. Спасибо, Гум, на этот раз большое спасибо.

* * *

Я девчонка с голубоватыми глазами, девчонка, которая больше не хочет путешествовать, которая хочет, чтобы ее любили, но не умеет любить. Девчонка с заплетенными в косички и порой взъерошенными волосами. Та, кому прощают все капризы. Девчонка, которой снова купили небесно-голубое платье в белый горошек (уже третье), которая хочет масел для ванны & вишневых напитков & всегда говорит «да… да»: раньше — своим одноклассникам, чтобы они любили ее, «да», теперь — продавщицам в магазине, чтобы они любили ее, «да» — Гуму, чтобы он выбрал отель с колоннами и с бассейном… а потом играет в его машине в этакую даму, сорящую бабками своего мужика, а он в реальности ее отчим, который ее т******.

Я думаю о маме, о наших ссорах из-за пятна на платье, о наших вечерах в саду, о прогулках вокруг озера и о нашем одиночестве. Я была ее ребенком, а теперь я маленькая шлюха. Однозначно. Пристойно одетая днем на улице, а ночью разглядывающая себя голой в зеркале отеля. Юная девочка с двойной жизнью & одинокая & потерянная, куда бы она ни пришла, сразу же закрывается в уборной, раздевается & готовит себе обжигающую ванну & говорит со своей лучшей подругой — двойником, живущем в зеркале, на котором она чертит слова & рисует сердца. Слегка размытая девочка из пара.

Я уверена, что одни из нас существуют, а другие нет… Я спрашиваю себя, существую ли я.

Единственное, в чем я имею превосходство над ними — над Гумом и теми людьми, которые видят нас и молчат, — в том, что я знаю, что играю роль. А вы все, да, вы, там на улице, кто видит меня в компании этого старика, вы всегда есть и вечно будете самими собой, вы играете в мистера или миссис Таких-то и даже не замечаете. У вас нет никаких сомнений: та девчушка с мужчиной, она его дочь, его племянница, ну или новая жена, выигранная в лотерею… всё в порядке.

* * *

Бесцельное, неясное путешествие. Скоро можно будет сказать, что мы пересекли половину страны. Мы увидели Малое айсберговое озеро в горах Колорадо. Там, рядом с курортом Колумбайн, Гум научил меня охотиться на бабочек. Хотели зайти в музей Элизабет Ней в городе Остин, где повсюду, высушивая нам глаза, дул пыльный ветер, но в тот понедельник музей был закрыт. На равнинах Техаса — желтая трава. Мы просто проехали мимо. А в Карлсбадских пещерах в Нью-Мексико сталактиты выросли лишь на одну восьмую сантиметра с тех пор, как я родилась. Там Гум прошептал, что с удовольствием заточил бы меня здесь, чтобы я никогда не постарела. Церковь Непорочного Зачатия в Сан-Антонио… нам постоянно нужно куда-то идти — посмотреть какую-то дыру, берег какого-то озера, часовню, очередной музей. На самом же деле, никуда мы не движемся. Все эти отели, станции автозаправки, рестораны и бутики, в которые мы заходим, когда заканчивается бензин или ломается машина. Мамину старую колымагу невозможно уничтожить.

Куда мы едем? Гум никогда не отвечает на этот вопрос. Он говорит: «Подожди, я посмотрю в путеводителе. Так…» Иногда он кладет его мне на колени и просит самой выбрать направление. Это порванный и засаленный путеводитель престижнейшего автомобильного клуба, правда, у него нет обложки. Это символ моей жизни, надо полагать.

А мне плевать на путеводитель и на замечательные виды, открывающиеся на Долину Смерти или на Йеллоустонский парк, и на деревенский стиль живописи народа Хопи, на которую нельзя не обратить внимания, и на очаровательные отели с «особенным завтраком». Я хочу знать, что я делаю тут, в городе Шекспир в Нью-Мексико, где 70 лет назад повесили известного русского аристократа, бывшего лейтенанта из белых гусаров.

«Мы узнаем что-то новое, весело проводим время. Тебе разве не нравится развлекаться, Ло?»

«Я не развлекаюсь, мне скучно».

«Тебе со мной скучно?»

«Да, у меня нет друзей».

«Ну так я же твой друг! Ты нигде не найдешь мужчину, который расскажет тебе так много, как я».

«Мне все равно, Гум, я и в школе тоже училась».

«Слушай, Ло (когда он говорит “слушай, Ло”, это значит, что разговор окончен), я твой друг и твой отец, больше того — твой единственный друг и единственный отец с недавних пор. И тебе очень повезло, что подвернулся я, а не один из этих американских самцов, которые считают, что Долина памятников — самая элегантная скульптура во вселенной и что мировая история началась с изобретения Ford Model T или с прихода отцов-пилигримов…»

Бла-бла-бла.

Я даю ему выговориться. Это его любимое занятие.

Что до меня, так я просто хочу уйти. Мне уже надоели цветы, бабочки, музеи и поучения Гума. Надоело читать книги, которые он мне дарит (об этой дурочке Мадам Бовари), надоело носить платья и туфли, купленные им. Надоели гостиничные номера, где нельзя шуметь, остановки на неровных дорогах. И даже прогуливаться с Гумом в маленьких городках, таких как Шекспир в Нью-Мексико, меня тоже уже не забавляет.

Тем не менее, я часто думаю об Эмме Бовари. О ее смерти. Как изо рта у нее течет черная жидкость. Такая красивая и такая потерянная женщина. Она мне нравится. Почему она не сбежала? Каждый раз, когда мы оказываемся вот в таком захолустном городе, как тот, в котором находимся сейчас, я задаюсь этим вопросом. И саму себя спрашиваю о том же. Она заперлась в своем французском городишке со своим фортепиано и боровом-мужем, а я затерялась в дороге, сижу в машине рядом с тонким и образованным мужчиной… Я не пункт, отмеченный карандашом на одной из карт путеводителя, даже не пропавшая без вести на безликих просторах Америки.

Я девочка в бегах, разве вы не видите? Принужденная к этому. Слишком мягкая у меня кожа, слишком красивая улыбка. Я хочу, чтобы меня поймали, хочу услышать полицейские сирены. Хочу, чтобы меня привезли обратно домой, где я наконец-то смогу поспать.

Скоро мы будем в Калифорнии. Там, клянусь, я сбегу, точно-точно. Сяду на поезд: тут уж наверняка будет расписание и направление. И поеду… поеду к Магде. Она поймет.

* * *

Это не я, клянусь, это была его идея. Она пришла к нему в тот день, когда мне совсем, ну совсем не хотелось. Началось это, как игра, ну почти.

Теперь он должен платить мне за каждую ласку, каждый… & каждый… Недорого, от пятидесяти центов до одного доллара, но тем не менее. А затем следуют десять минут восхитительного послушания, на протяжении которых я наблюдаю за ним, потным и порабощенным, хотя он считает, что это я ему покорна, я. Смешно даже! Нет… Моя вагина стала анонимной копилкой, это позволит мне оплатить автобус или поезд до Лос-Анджелеса или до Чикаго, где он меня никогда не найдет.

И если кто-то мне скажет: не сейчас, ты еще слишком молода, слишком уязвима или слишком бедна, — я пошлю его прогуляться в ад. В ад, из которого я пришла.

* * *

Морро-Бэй, Калифорния. Здесь у всего фальшивый вид, но мне нравится: небо голубое, как на картинке, и Тихий океан оттенка выкованного метала, ну и шикарный отель над океаном, с мраморными колоннами, лесом, аллеями в цветах и портье в ливреях. У них золотые пуговицы! Утром, спозаранку, я слышу доносящийся снизу оттуда, где скалы, шум волн. Он как сердечный ритм. Это дает мне чувство защищенности. В полдень туман рассеивается, повсюду золото и лазурь, и далеко в море видно изгиб земли. Я почти счастлива, ведь в моей ванной и на шкафах есть большие зеркала. В них я вижу девочку, подругу моего детства. В отражении она иногда танцует и поет, держа в руке расческу-микрофон. Порой подруга моего детства исчезает на несколько дней, но в этой ванной ей хорошо.

Этим вечером будет десять дней с тех пор, как мы здесь. Это я упросила Гума сделать остановку, сказала, что я уже сыта по горло машиной и что хочу улучшить навыки игры в теннис. Он нашел мне преподавателя, бывшего чемпиона и стареющего красавчика, купил ракетки и форму. Я занимаюсь три часа в день на корте в садах гостиницы, с видом на море. Гум всегда рядом, сидит в тени на скамейке. Он не следит ни за игрой, ни за мячиком. Он смотрит, как я потею. Я просекла это с самого первого урока: его возбуждает видеть меня бегающую и прыгающую. Нравится, как я наклоняюсь, чтобы поднять мячик, или как во время подачи поднятой вверх рукой моя юбка задирается, показывая трусики. Ему нравится блеск пота у меня на висках, на груди, на ногах. В тот самый первый день, когда мы вернулись в гостиницу, он засунул свои руки мне под мышки, понюхал там и облизал. Мне пришлось оттолкнуть его, когда он захотел принять душ вместе со мной.

Ну и хорошо, что это его возбуждает. Кстати, так странно сводить его с ума, это как горячка. Я чувствую, как у него встает член там на обочине корта. Я наклоняюсь, прыгаю… бедняжка. Когда занятие заканчивается, я возвращаюсь в гостиницу и говорю, что слишком устала, что хочу поспать… естественно, это не дается без боя. Поспать без тебя, старый хрыч. Иногда мне приходится кричать. Кстати, я и правда устаю. Меня запрещено отвлекать до ужина. Я притворяюсь спящей в своей комнате. Наконец-то я одна. Я все забываю и тайком слушаю шум волн и чаек, которые кричат, как порхающие мысли.

Обожаю теннис. В какой-то момент я в любом случае перестаю думать о Гуме. В своем белом костюме он, как старая простыня, которая сушится на скамейке. Я хорошо играю. За десять дней у меня уже успехи — удар правой, бэкхенд. Как-то даже удалось подать навылет! Видишь, мама, ты была права… У меня получается, когда я сосредотачиваюсь. И все у меня получится!

Мой секрет. В холле гостиницы, рядом с колонной, есть огромный буфет, вытесанный из черного дерева. В нем лежат журналы, рекламные брошюры и указатель поездов и автобусов Калифорнии. Я слоняюсь по близости, открываю журнал и, пока Гум еще спит или читает на балконе, изучаю указатель, одним глазом следя за лестницей. Мне приходилось проделывать это несколько раз: так я боялась, что он спустится. Однако позавчера я нашла нужную страницу: 22:45 — отъезд два раза в неделю в Лос-Анджелес. Конечная остановка: Юнион-Стейшн. Ночью я слышу во сне: конечная — Юнион-Стейшн! Я иду по набережной. Вот город, он рядом, я свободна. Я поеду в Венецию. Мама часто говорила о своей золовке Магде, сестре моего отца, полячке, живущей в Венеции. Иногда на летних каникулах она приезжала в Рамздэль. Она была со мной очень мила. Именно она научила меня плавать. Высокая блондинка с вьющимися волосами. Магда Бесслер. Даже не знаю, сообщили ей о смерти моей мамы или нет, но наверное.

Интересно, насколько большая эта Венеция?

Отправной пункт поезда — Сакраменто, то есть сначала нужно доехать на автобусе до Сент-Луиса. Это ночной поезд со спальными вагонами. Оплатить спальное место я, естественно, не смогу: у меня всего двадцать два доллара (что уже неплохо), но есть и сидячие места. Я представляю себе сверкающий поезд с вагонами из гофрированного алюминия, а может, он будет темно-синего цвета. Иван, носильщик из отеля, стал моим другом, ну, об этом нужно писать побыстрее. И тут мне следует быть внимательной. Гум ревнует ко всем подряд. К тому же, носильщик гораздо старше меня: ему 17 лет, и он уже бывал с девушкой. Так он сказал, по крайне мере. Да, кстати, он рассказывает мне все, ну или почти все, и он постоянно поблизости, когда мне что-то нужно. Должно быть, я из той породы девочек, у которых в отелях всегда найдутся друзья. Не знаю, почему. Короче, Иван говорит, что автовокзал находится примерно в трех километрах от спуска к окрестностям Морро-Бэй. Он часто ездит туда на пикапе отеля за тяжелыми багажами клиентов. Нужно спуститься по дороге Бэйвуд-Лос-Осос, а дальше есть указатель.

Я не смогу взять свой чемодан, он слишком тяжелый. Я просто сложу немного чистых вещей в сумку для грязного белья. Мой синий топ в белый горошек, мою тельняшку и кремовые брюки в полоску. И носки, и трусы. Нужно отнести все это в стирку сегодня вечером или завтра. А еще прихватить коробку печенья… Позже я составлю список. Надо будет также переспать с Гумом заранее, чтобы он не заявился в мою комнату после ужина. У-у-у, столько вещей, о которых нужно подумать! Я бы так хотела, чтобы за мной кто-то приехал! Гум повторяет, что я красива, что я его Лолита, его принцесса… Но кому, кроме него, нужна такая принцесска, как я, — маленькая попрошайка?

* * *

Все, теперь поздно. Со мной в купе двое мужчин, они спят или притворяются спящими. На одно мгновение свет огней и электрического освещения Сан-Луис-Обиспо врывается в окна поезда. Голубые и желтые отсветы на стеклах сменяют друг друга с огромной скоростью, цепляются за стекло и ускользают в ночь, как призраки. Вот поезд набирает ход, мы в пригороде: все эти дома, стены, сады, чьи-то жизни. Довольно долго мы следуем за тропой, что идет понизу, но в скором времени мы начинаем ехать быстрее, чем машины, и все вокруг снова темнеет. Земля опять черна, мы в деревне или в пустыне, и в стекле видно лишь мое отражение.

От этой пустоты перед глазами у меня чаще стучит сердце. Слишком поздно, чтобы вернуться в отель, проскользнуть в кровать и дождаться завтрака. Я задаюсь вопросом, что же я здесь делаю. Мужчина передо мной — солдат в форме с непонятными значками. Он бы мог быть моим отцом, настоящим отцом, я имею в виду. Спит он с открытым ртом и опущенными губами, так, будто ничего ему не нравится и на все плевать. Интересно, что этому солдату довелось повидать? Отчего у него такой вид? Мы проезжаем под мостами, в туннелях, гудок поезда ревет, и у меня закладывает уши. Я прижимаю к себе сумку для белья: в ней все, что у меня есть, и если я вдруг исчезну, только это и останется от моей жизни. Ни друзей, ни семьи, ни дома, только горстка одежды и ободранная кукла.

Европа. Может, он воевал в Европе. Столько людей отправлялись туда. Я помню это, всех тех умерших детей! Об этом много говорили в новостях и писали во всех газетах. Мама запрещала мне смотреть, но я все равно их видела. Головы и руки, выглядывающие из-под обломков. Тогда мне хотелось стать медсестрой, и стать мужчиной тоже хотелось. (Мне и сейчас хочется, но карты розданы раз и навсегда, и нужно ходить тем, что есть, блефовать и продвигать свои пешки, как могу…)

…В школе я рассказывала подружкам, что мой отец погиб на войне. Когда мама узнала, она кричала и плакала. Мне стало стыдно. Я не должна была так говорить, но не смогла удержаться. Повсюду показывали только войну. Несмотря ни на что, это были хорошие годы: все общались друг с другом, слушали новости, ждали их. Хороших и плохих. Каждый день было что обсудить. Даже госпожа Гиш, ведьма, разговаривала с мамой, и продавцы тоже долго общались со своими клиентами. Что произошло сегодня? Вы не читали газет? Битва под Монте-Кассино, за Иводзиму, наши продвигаются, наши отступают… Мы были вместе, не так ли? Мы смотрели друг на друга. Иногда смеялись без особой причины. Или плакали, как тогда, когда сына женщины, живущей за школой, убили в Германии. Нам рассказал об этом бакалейщик. Тем утром она получила телеграмму, и всё — ее сына больше нет. Мы не были с ней знакомы, но плакали, вернувшись домой, я и мама. Потом мы ходили на похороны, и мама прижимала меня к себе, будто боясь, что я тоже уйду. Помню, в тот вечер она прикоснулась своим лбом к моему и сказала, что сильно меня любит и что предпочтет умереть сама, нежели потерять меня. Мы обе поплакали, и я заснула в ее кровати, как когда была совсем еще малышкой.

Да, мы действительно были вместе. На каждом доме, на каждом заборе висели флаги. Наш повесила я. Тогда я была сама ростом с флаг. В то время все жили в ожидании конца войны, в надежде. Однажды ведь это закончится! Да, скоро. И какой был праздник, когда война закончилась! Я помню праздник в Рамздэле. Тем вечером я танцевала с Гарольдом Мёрфи в большом саду Гатфельдов. Мы спрятались за сараем его родителей, чтобы поцеловаться. Мимолетный поцелуй в губы — но я вся тряслась, чувствовала себя совсем слабой. Это были первые губы, к которым прикоснулись мои. И последние. Потому что после не было ничего. Все закончилось. Людям больше нечего было друг другу сказать. Даже Гарольд Мёрфи больше со мной не разговаривал, как будто он стыдился, что дал себе волю тем вечером, а его друзья смотрели на меня и хихикали. Я сразу поняла, что это значило. Вот козел. Не везет мне.

Спокойствие вернулось на улицы, в магазины и дома. Завод армейской авиации закрыли, и целые семьи уехали в Бостон или в Филадельфию. Мы все огляделись, посмотрели друг на друга, малость оглушенные, как в зале кинотеатра после того, как включат свет в конце сеанса. Надели пальто, встали, и жизнь пошла своим чередом. Вот тут нам с мамой и стало скучно, мы даже начали ругаться. Пока не появился Гум.

Поезд идет по берегу моря, в предрассветных лучах напоминающему мятую фольгу. Должно быть, я заснула, потому что солдат и другой мужчина уже вышли, и я в купе одна. Мне лучше. Я вытаскиваю из кармана оставшиеся пятнадцать долларов. Пытаясь разгладить купюру, держу ее между ладонями. Это деньги, которые я откладывала каждый день и которые Гуму не удалось у меня стащить. Только сейчас мне становится понятно, насколько они важны. Они — залог моего выживания. Я будто в первый раз вижу деньги, в том смысле, что в первый раз по-настоящему вижу их.

Поезд наклоняется на ухабах. Мы проезжаем над маленькими домами, примостившимися уводы, и через деревню, в которой он не останавливается. Циферблаты вокруг: на вокзалах, на колокольнях и в витринах бутиков — все показывают одинаковое время, их стрелки крутятся и прыгают ежесекундно, все одновременно. Поезда, похожие на мой, отъезжают и приезжают по расписанию. И мир вертится в полном безразличии. А я тут, сижу и смотрю в окно. И вдруг ко мне приходит ощущение, от которого кружит голову, — что все это пространство принадлежит мне и что никто и ничто не сможет сделать так, чтобы меня не было тут, в этой массе железа, набирающей скорость по направлению к городу. Маленькая попрошайка сбежала. Совсем одна. И ее пока никто не ищет.

Вдруг я чувствую себя всемогущей. И благословленной.

* * *

Лос-Анджелес. Вокзал весь выложен белым кафелем, и люди кричат. Он похож на больницу, по которой движутся сумасшедшие с чемоданами. Эти люди не сворачивают с дороги и поэтому сталкиваются друг с другом. Никто не хочет мне посоветовать: нет времени. Снаружи еще хуже. В небе небывалой красоты заря нависает скоплением машин и грузовиков службы доставки. Шквалы гудков и ругани — я в жизни не слышала такого шума. Не знаю, как им удается не врезаться друг в друга.

Я ищу почтовое отделение. Район вокзала ужасен: у отелей нет названий, на улице нет тротуаров. Люди сидят на земле, прислонившись к стенам, просыпаются. Куча обломков ржавых рельс, дети, спящие на грязных покрывалах. По их лицам ползают мухи. Кажется, что они ни о чем не мечтают. А я — ни старше их, ни намного богаче. Я поднимаю голову и ускоряю шаг, не хочу этого видеть. Нет, я не закончу здесь, на улице. Утренний туман медленно рассеивается. Стало видно верхушки огромных пальм, высаженных в одну бесконечную линию, но это лишь несколько золоченых листьев под докучающим солнцем. Ничто не выглядит так, как я себе представляла. Надеюсь, что в Венеции будет лучше, в смысле — чище. На улице Сан-Аламеда я поворачиваю направо, подставляю солнцу спину. Хочется побежать. Мне нужно уйти как можно дальше на запад, к океану. Я ориентируюсь, словно в море, а все эти люди и машины со стороны кажутся водорослями и рыбами.

Гум, должно быть, уже зашел ко мне в комнату и заметил, что меня нет. Представляю, как он сходит с ума, рыщет в отеле с нарочито спокойным видом, а сам тихо паникует… Я могла бы остаться в тепле, заказала бы вафли, панкейки, а к остальному уже привыкла. Безумно странно, что неизвестности и возможному счастью мы постоянно предпочитаем ежедневные страдания и неудобства.

1530. Притворяясь, что чем-то занята, я пишу в углу почтового отделения по адресу Восточная улица, 4. Здешние служащие не обращают на меня внимания. В справочнике (а он огромен), указаны как минимум двенадцать Бресслеров, живущих в Венеции. Лишь двое из них — мужчины, и они не те, кто мне нужен. Диспетчер указала мне на кабинку, и я позвонила по одному из тех номеров. Затем она направила меня в другую кабинку, где я позвонила еще по двум номерам. Когда я выходила из третьей кабинки, на моем счету было уже семь звонков. Я иду звонить, возвращаюсь, плачу, снова стою в очереди и прошу номер телефона очередного Бресслера. Каждый раз я пробираюсь сквозь толпу ожидающих чего-то мужчин, и мои ноги уже дымятся. Мне так страшно звонить… людям. Если уж на то пошло, я не знаю, кому именно звоню. Нет, Магда здесь не живет. Какая Магда? Иногда они орут в трубку, я их отвлекаю. Так реагировали многие, кроме одной очень милой дамы. А может, Магды просто нет в справочнике? Может, ее номер указан в каком-то секретном списке, ну не знаю, чтобы ее не тревожили. Я начинаю сходить с ума. У еще одних Бресслеров не поднимают трубку, нужно подождать. В окошко видно лишь мою голову, а диспетчеры так заняты! Я не осмеливаюсь постоянно им надоедать. Мужчина в рубашке и кепке, который следит за ними, внушает страх. Они тоже его боятся, это видно по их глазам. Я готова была расплакаться: не так я представляла себе этот город, не таким большим, не таким оживленным. Снаружи неожиданно вышло солнце, оно похоже на большой кулак. Даже при вентиляторах, крутящихся на потолке, все умирают от жары. С липнущими волосами и грязным топиком вид у меня, как у беглянки.

17 часов. Наконец-то. Я поговорила с Магдой. Она приедет за мной через два часа. Быстрее не сможет. Венеция далеко, а она едет на трамвае. Я уселась снаружи на ступеньках почтового отделения. Рядом со мной и дальше, вплоть до конца города, по очереди зажигаются уличные фонари и неоновые лампы разных форм и цветов. Я никогда не видела их в таком количестве! Из огоньков выходят слова. Пространство от них растягивается, увеличивается. Город напоминает огромную рождественскую елку, которую, не пожалев шаров, проспектов-гирлянд и темных уголков, раздавил какой-то гигант. Улицы пустеют, почта закрывается. Одна милая диспетчер помахала мне на прощание. Сказала: «Не оставайся здесь, малышка». А я думаю о том, что увидела в газете, которую вытащила из мусорной корзины. Там был портрет улыбающейся девушки. Ее тело нашли на восточной свалке Лос-Анджелеса, она была «задушена» и «со следами сексуального насилия». Это уже третья женщина за месяц, найденная поблизости. Она жила в Лос-Фелис, это спокойный район. В газете даже была фотография ее дома, маленького, с двумя колоннами перед входом, прям как у нашего дома в Рамздэле. Вокруг меня все странным образом притихло: люди проходят мимо одинокие. Они возвращаются домой к семье, к своим телевизорам & детям & женам. Я не запомнила имени той задушенной девушки. Наверное, мне стоило хотя бы попытаться.

Теперь она просто тело в морге. Она больше не танцует перед зеркалом. Она полностью ушла в себя.

По другую сторону бульвара есть открытая бакалея. Мне так охота пить, но я боюсь сдвинуться с места, боюсь пропустить Магду. Она поищет меня, а потом уйдет — о нет, я предпочитаю умереть от жажды! Водители включили фары. Утреннего сумасшествия как не бывало. Я пододвигаюсь ближе к стене, кладу голову на колени, чтобы занимать по возможности меньше места, и жду. Наступает ночь, небо становится все более оранжевым, темнеет. Но там, высоко над горами в сторону пустыни, где еще видны сочные голубые проблески, малюсенькая звездочка мигает как бриллиант. Я не могу ее потрогать, но могу почувствовать ее одиночество.

* * *

Я уже пять дней живу у Магды и Нила, ее мужа. Они оба зовут меня по имени, по моему настоящему имени, так, как назвала меня мама, — Долорес. Иногда они могут позвать «Лола», но не «Лолита» и не «Ло». Это мои каникулы, и на сердце теплее от пребывания у них, так мне кажется. Я сплю в зале. После ужина, когда посуда вымыта, мы ставим раскладушку. Днем я остаюсь одна. Занимаюсь стиркой, вытираю пыль, подметаю, драю пол. Я бы и штопала, но не умею. Буду делать все, что угодно, лишь бы остаться.

В самом начале, когда Магда поднялась за мной по ступенькам почтового отделения, я не узнала ее. Лицо будто сварили в мешочек на молоке. Она словно распухла под солнцем или от таблеток. Правда, пока она тащила меня к обратному поезду, здоровалась с водителем и властно отодвигала людей, чтобы мы могли присесть рядышком, я вновь узнала в ней ту сильную женщину, с которой когда-то была знакома, крайне агрессивную по отношению ко всему, что могло нарушить ее планы или сдвинуть с занятого в этом мире места. Казалось, что это она командует водителями, светофором и пешеходами, переходящими через дорогу. И расположением улиц и остановок трамвая тоже. После полутора часов езды и двух пересадок мы приехали сюда, в ее маленький домик на Венис-Бич, где она живет с Нилом. Они еще молоды, но вид у них потрепанный. Похуже, чем у мамы и Гума. На них сказывается работа, жизнь, ну, или что там еще может их тяготить.

Чувствовалось, что Магде сильно хотелось забросать меня вопросами, но она не стала этого делать во время ужина, мы лишь поговорили о маме. Она не смогла быть на похоронах, так как незадолго до этого начала работать у семейства Генри в Восточном Голливуде. В тот день как раз был день рождения миссис Генри & они пригласили кучу народа & невозможно было бросить миссис Генри в подобный день, даже ради похорон своей золовки & миссис Генри однозначно нашла бы кого-то другого & Магда наверняка потеряла бы свое место. А это замечательное место, потому что миссис Генри очень щедра, но может и подлость сделать без зазрения совести, и этого надо остерегаться, как говорит Нил… Нил не произносил ни слова, но кивал головой. В результате, вместо того чтобы ехать в Рамздэль, она сходила в храм и помолилась за душу моей матери. Я врала, описывая красивую церемонию, много цветов и так далее. Когда я рассказывала, как плакала на кладбище, на глазах Магды выступили слезы. Она схватила меня и прижала к себе. Это было непросто, мы ведь сидели за столом. Я чуть не упала со стула.

Ужин тянулся бесконечно, и я не понимала, почему мы продолжаем сидеть за столом. Нил и Магда смотрели на часы, висящие над дверью.

Потом она высморкалась и приняла серьезный вид. Что случилось? Почему ты здесь? Ее влажные глаза вдруг стали очень ясными и уставились прямо в мои. Я знала, что этот момент наступит, и приготовила речь: жить в Рамздэле невыносимо, сказала я. Там мне виделись… призраки. Я постоянно думала о маме, все из-за этого дома. Мне нужно было проветриться, оказаться в новом городе, походить в новую школу. Ну, или просто устроить каникулы. Вот мне и пришла в голову замечательная идея — сесть на поезд и приехать сюда, в Венецию. Мама постоянно говорила мне об этом городе, о ее с Магдой прогулках. Теперь тетка была единственной семьей, которая у меня осталась, больше у меня никого не было.

Магда улыбнулась, взяла мою ладонь. Может, она тоже вспомнила их общую молодость. А потом спросила: «Но… ты что — одна в Рамздэле? Нет кого-то, кто бы… то есть, новый муж твоей матери, он ведь не уехал, оставив тебя одну?»

Нужно было сказать, что он смылся, что он козел, бросивший ребенка на произвол судьбы. Но нет, мне это даже в голову не пришло. Я продолжала свою отрепетированную в поезде сказку о наводящем страх доме: «О да, Гуммочка! Он хорошо обо мне заботится, но проблема не в нем, это все дом… все, что находится там вокруг».

Магда посмотрела на меня так, будто я сказала что-то возмутительное, что-то совсем бессмысленное. Мне стало страшно, что она догадается о моем побеге & я поспешно добавила, что Гум в курсе & что он дал добро & что это именно он дал мне денег на дорогу.

«Не предупредив меня? Не позвонив? Ну как так…»

«Я не знаю, я думала, что он вам позвонил, что вы были согласны».

«Нет, нам никто не звонил, не так ли, Нил?»

С самого начала ее муж лишь изучал меня своими огромными уставшими глазами, собирая хлебные крошки в маленькие кучки на столе. Было видно, что в этом доме говорить и принимать решения не входило в его обязанности. Затем Магда стала задавать мне вопросы о деньгах. Да, как раз, поговорим об этом! Есть ли у меня деньги? У кого они, если не у меня? Так именно этот «Гуммочка» и унаследовал дом и страховки матери? Я ничего об этом не знала. Я даже не знала, что мама была хозяйкой дома и что у нее были какие-то страховки. Я даже не задумывалась о таких вещах. Магда, понизив тон, бубнила: «Да что же это за история такая, да что же, Господи Боже, она тут делает…»

А потом она замолчала.

Они сидели оба какие-то растерянные, и я опустила голову. Вдруг стало ясно, что мой план приехать сюда был совершенно сумасбродным. Я и не представляла, что из этого выйдет в реальности. А вышло — три человека из плоти и крови, сидящие на кухне, и кучки хлебных крошек. Завтра утром им нужно идти на работу, они по уши увязли в реальной и не знакомой мне жизни в этом уголке Америки. Я была как лунатик — уязвимая и отсутствующая. Я плыла рядом с ними, держась за свою навязчивую идею. Посторонние разум и тело, которые только и просят, что войти, стать частью их мира. Пожить в чьем-то доме.

Тишина была долгой, ни шороха. Казалось, что сырой свет лампы над столом освещал только нас, а остальной мир погрузился в потемки. Я боялась, что они сразу отправят меня обратно. Но Нил снова покачал головой, встал, и мы пошли спать. Наши вопросы остались без ответов. Магда помогла мне расстелить постель и после снова прижала к себе. От нее пахло луком и супом, но как я была счастлива! Ночью я услышала, как кто-то спустился на кухню попить воды. Потом у двери зала я увидела силуэт Нила: он долго стоял там и смотрел, как я сплю. Как я притворялась, что сплю. Я не шелохнулась: я просто хотела остаться у них. Хотя бы еще на один день, на недельку или на всю жизнь. Надеюсь, что он не может читать мои мысли.

На следующее утро спозаранку Магда спустилась вниз в запачканной домашней одежде сиреневого цвета. Видимо, из-за всей этой усталости и забот ей не спалось. Она была похожа, ну знаете, на такую ужасную курицу с перьями, закутанную в газетные листы, чья голова выглядывает из сумки. Магда трижды попыталась дозвониться до Рамздэля в надежде поговорить с Гумом. Каждый раз ей отвечала одна и та же семья. Они только въехали в свой новый дом в штате Мэн, и этот телефонный номер теперь принадлежал им. Я пыталась подслушать, стоя за стеной. Ждала какого-то чуда: что на звонок ответит мама, что все это — лишь сон или что Гум обо всем наврал.

Когда она положила трубку в последний раз, когда голоса людей на другом конце страны затихли, наш маленький дом вдруг съежился в моей голове, как смятый и брошенный на пол бумажный лист. Ничто больше не связывает тебя с домом и с твоим детством, все это кончилось. Тебя выбросило в жизнь. Игральные кубики катятся… катятся…

* * *

Магде приспичило поговорить с Гумом. Она смотрит на меня, будто я могу ей чем-то помочь. Будто я могу знать что-то, чего она не знает. Ясное дело, что я их стесняю. Магда не понимает, что я здесь делаю. Сегодня утром она забросала меня вопросами о Гуме, на которые я вряд ли ответила. Поначалу она была нежна со мной, улыбалась, а потом, раз уж я никак не выдавала конкретной информации, она вышла из себя. Вены у нее на шее вздулись, голос перешел на писк. «Так ты знаешь или нет?» Я не знаю, я мало что знаю. Ну кроме того, что он образованный человек и писатель & преподаватель & что может быть смешным, когда того захочет & что он европеец & прекрасно говорит на английском & охотясь на бабочек, всегда произносит их названия на латыни… Вот! Вот все, что я знаю! Это все! Я тоже перешла на крик. Не специально, но на этом все прекратилось.

В тишине я смотрю перед собой в пустоту глазами зверя, потерявшегося в дороге.

Нил, как всегда, молчит, покручивая ложечку в своей кофейной чашке и изучая меня взглядом. Тут я замечаю, что на мне нет ничего, кроме трусов и бюстгальтера. Я спешу к кровати надеть джинсы и футболку. В последние месяцы мои ягодицы округлились, а маленькие крепкие груди стали пышнее, как два туго наполненных кремом шарика, из тех, что я брала по утрам из баночки в ванной. Прелесть! Да, мне так нравится, когда они такие и, вдобавок, с этими сосками, которые твердеют на холоде или когда сильно трутся о рубашку У меня теперь сиськи, как говорят мальчики. А у них самих — пенисы, члены, «хвосты», увеличивающиеся и твердеющие, когда их хозяева возбуждаются. А под пенисами — яички, мошонка. Эти штуки настолько хрупкие, что их нельзя сжимать в руке, а нужно просто легонько касаться. Это их слабое место и в то же время — их страшное оружие. О да! Я в своем возрасте все это знаю. Мало что повидав в жизни, я знаю, что и у Нила это тоже есть, даже несмотря на то, что он мой дядя и женат на Магде, с которой мы только что орали друг на друга.

Бегом. Я сажусь, опускаю лицо на ладони.

Я начинаю плакать, прямо здесь, в зале, на не заправленной кровати. Рядом — мои пожитки, это все, что у меня есть. Я смахиваю слезы пальцами, шмыгаю носом и говорю: «Извини, извини, Магда, я не должна была кричать. Не знаю, что со мной. Я уйду, оставлю вас в покое. Приехать сюда было плохой идеей… Просто я не знаю, куда мне идти. Я не могу вернуться в Рамздэль!»

Ты не можешь сказать ей правду. Тебе никто не поверит. Это немыслимо, не так ли? Эта поездка в никуда, эти мотели, платья, мороженое, музеи, эти километры и каждый раз твой ступор, когда он приходит, чтобы тебя… Наверняка есть слово для этого. Не одно из этих отвратительных слов, а какое-то более подходящее. Может, на латыни. Но… О, Господи, я не знаю.

Ко мне подходит Магда с платком. Из носа у меня текут сопли, а глаза красные. Она наклоняется, кладет свою толстую голову на мою и тоже извиняется. Почему сейчас я уже не такая желанная гостья у них дома, как тогда, когда они приезжали в Рамздэль на каникулы? Тогда, когда Магда привозила с собой апельсиновые пироги и учила меня плавать в озере, приговаривая, что у нее в Венеции есть океан и что я однажды увижу его. Она говорит, что обстоятельства изменились. Когда война закончилась, все стало сложнее: военные заводы, да и все остальные тоже, а еще сотни мастерских в городе закрылись. И возвращающиеся с фронта солдаты стоят первыми в очереди на работу. Им ее дают раньше, чем, например, твоему дяде Нилу. Возможно, мы в свое время сделали неправильный выбор, но это не твоя вина, не расстраивайся. Она обняла меня и повторила: «Отдохни, малышка, отдохни, мы найдем». Что мы найдем, я не поняла. Она оделась, дала мне поручения на день и заспешила на поезд до Восточного Голливуда.

А затем вечером мы были только вдвоем, и она приготовила мне блинчиков. Блинчиков с сахаром, апельсиновой мякотью и лимоном. Мы смеялись, пересказывая старые истории про маму. Она так смеялась, что ее вставные зубы чуть было не выпали изо рта. В обычный день меня от этого вырвало бы, но на этот раз мы засмеялись вдвое сильнее прежнего. «Не говори об этом Нилу, ладно?» — «Что не говорить, Магда?» — «Что у меня вставные зубы!» — «Он не знает?» — «Нет!» И мы просто сложились пополам от смеха на кухне. Наши рты были полны блинчиков, которые разлетались изо рта в разные стороны. Впервые за долгие месяцы я по-настоящему смеялась!

* * *

На протяжении последних трех дней больше никто не задает мне вопросов. Только спрашивают, не скучала ли я. О нет! Как могу я заскучать в таком тихом доме, я хотела сказать, в таком гостеприимном доме?! Когда Магда возвращается, мы целуемся, я забираю у нее тяжелую сумку с покупками и складываю продукты в шкаф. Потом я подаю ей свежего лимонаду, и она говорит: «Спасибо, доченька». Мне никогда особо не нравилось, если люди называли меня «доченькой», но от нее это звучит по-другому. Искренне, что ли.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Как было упомянуто в предисловии, предложения, выделенные курсивом, в оригинале дневника были подчеркнуты или написаны другим цветом.

3

В дневнике на французском.

4

«Черная полоса» Делмера Дэйвса, 1947 г.

5

«Эта прекрасная жизнь» Фрэнка Капры, 1946 г.