Спеши запомнить

Кристина Богданова

Я хочу рассказать вам одну историю.Это история глубоких воспоминаний и привязанностей, самой честной веры и самой искренней любви. История величайшей для меня потери и самого грандиозного моего приобретения. Одного человека, одной судьбы и целого мира, коим для меня являлась жизнь этого человека.Это до дрожи болезненная и до невозможности откровенная для меня история. Это – моя история.

Глава 2. (Воспоминания)

Двенадцать. Двенадцать шагов от спальни до кухни. Двенадцать очень маленьких. Девять средних. Пять больших и размашистых. Он всегда очень сильно шаркал. Я бы никогда не спутала его шаг с чьим-то еще. Он медленно встает с постели, тихо проходит мимо моей кровати, открывает дверь, и из проема бьет слепящий свет. Непривыкшие глаза начинают слезиться, и это явно выдает во мне неспящего человека, но он, кажется, этого не замечает. Он выходит и делает свои привычные девять шагов. Старается не шаркать, и это чувствуется даже здесь, на пыльной кровати, в ворохе старых, пропахших этим домом простыней.

Он заходит на кухню, медленно открывает дверцу кухонного шкафчика и достает банку с растворимым кофе.

Он всегда пьет свой дурацкий кофе. Делает глоток, а затем производит такой звук, какой невозможно описать никакими словами, но который, стоит мне только закрыть глаза, я до сих пор слышу. Пить кофе для него — это процедура, требующая особого сердечного отношения. Временами мне казалось, что он становился очень сентиментальным в эти моменты. Тогда, когда пил кофе. Кажется, с таким трепетом он относился еще только к заливанию в зажигалку бензина. О, да, это важнейшая составляющая его жизни. Аккуратно открыть клапан и залить бензин. Что может быть романтичнее?

Он щелкает кнопкой чайника. Затем открывает дверцу холодильника. Зачем — непонятно. Но, думаю, чтобы посмотреть, не найдется ли там чего-нибудь, чем можно было бы поживиться. Я унаследовала от него эту привычку. Подхожу к холодильнику, открываю, ничего там не нахожу. Затем минут пять хожу по квартире, и снова заглядываю в холодильник. Будто в надежде, что там каким-то чудом что-то появится.

У деда были особые отношения с этим занимательным предметом. Однажды он принялся чинить свой старый телефон. И, как обычно случалось со всеми вещами, которые начинал чинить дедушка, он окончательно поломался. Другой человек, видимо, оставил бы это дело и попытался найти более рациональное решение проблемы, любой другой, но только не мой дед. Он не спал несколько ночей, собирал и разбирал несчастный телефон на маленькие детали и в конце концов дочинился до того, что телефон стал-таки работать. Но не просто работать, нет. Телефон работал только после подзарядки. И подзарядка эта была не совсем обычной. Он заряжался в холодильнике. Теперь никто уже, даже самый лучший физик планеты, не узнает, что дед сделал с телефоном. Но истина остается прежней — телефон работал.

Дальше он достает с полки свою невероятных размеров чашку и насыпает туда внушительную горсть кофейного порошка. Тут тоже стоит отметить, что вообще по жизни дед не ведал каких-то границ и пропорций, абсолютно ни в чем, даже в еде. Он, например, всегда насыпал сахара не просто больше, чем нужно, нет: он насыпал его столько, что со стороны могло показаться, будто бы он готовит кофе не для себя, а для целого табуна лошадей. Точно так же происходило, например, с таблетками, которые он употреблял тоннами, причем если в инструкции к применению было написано «обязательно запить водой», он никогда этого не делал, если же было написано «рассосать под языком», он бросал таблетку в стакан воды и наблюдал, как она там медленно растворяется.

Затем он заливает все это кипятком, слышен неповторимый звук мгновенно растворяющегося кофе, и в этот момент я почти физически ощущаю царящий там, то бишь, в недрах кухни, запах.

Потом он садится на стул рядом с холодильником. Кладет перед собой маленькую книжечку в мягком синем переплете с потрепанными страницами. Надевает три пары очков, и в этом невероятно нелепом нагромождении погружается в чтение. Не знаю, о чем с таким интересом и вниманием можно читать в книге «Полезные страницы» для автолюбителей. Это такой рекламный томик, который каждое утро раздают молодые курьеры тем автомобилистам, которым уже посчастливилось попасть в пробку. Но он бережно держит это сомнительное чтиво в своих крепких смуглых руках и с упоением перелистывает страницу за страницей, будто читает классику.

За окном ночь. А он сидит вот так на кухне, и у него в голове проносится лишь бесконечное желание навсегда потеряться в этом шумном, пыльном и бесшабашном городе. Просто сидеть вот так, прижав к себе какую-нибудь безликую книжонку, и упиваться тем, что в доме горит свет, и все те, кого ты любишь, давно уже тихо сопят в своих постелях. И пусть там, где-то в километре от тебя, решаются проблемы глобального масштаба, пусть где-то случается то, от чего будет зависеть завтрашний день, пусть там кто-то кричит и бранится, а кто-то влюбленный поет под окном, пусть кто-то с нетерпением ждет утра, а кто-то умоляет ночь задержаться еще на несколько часов. Пусть кто-то где-то когда-то кого-то зачем-то… Но это за окном. А ты внутри. И тут тепло. И тут есть еще целая чашка горячего кофе и пару часов до рассвета. И тебе непременно кажется, что в этом мире никого, кроме тебя и тех, кто в соседних комнатах видит яркие сны, и нет. Что ты остался один, а значит, можешь смеяться вслух, можешь, не произнося ни звука, слушать, как тихо где-то там, на другом конце города, в самых разных его уголках, потихоньку загорается свет в окнах, и кто-то, лениво потягиваясь в постели, начинает, может быть, свой самый лучший и судьбоносный день. И может быть, кто-то сейчас счастлив. И ты, на этом людном куске планеты, ты тоже счастлив. Но все спят пока, и никто этого не видит. А начнется утро, и жизнь снова закипит ручьями, а ты тихо вольешься в ее шумно-быстрые потоки, чтобы сделать что-то нужное, а может, чтобы просто был повод вечером вернуться домой. Ведь я знаю: каждый раз он уходил только ради этого.

Но вот мы снова возвращаемся на кухню. На улице тьма начинает робко отступать. Он встает со стула и подходит к буфету, по пути нажимая кнопку чайника. Теперь — чтобы уже заварить чаю. Он насыпает чай, сахар, заваривает кипятком и берет с маленькой полочки чайную ложку. Медленно помешивает ею чай, аккуратно-аккуратно, чтобы не стучать по стенкам чашки и, убереги господь, ненароком кого-нибудь не разбудить. Он пьет чай, и в этот момент достает с самой верхней полки свой разломанный телефон, который подзаряжается от холодильника, и наушники к нему. Включает радио, видимо, не замечая, что музыка играет слишком громко, так, что очень отчетливо слышно, что доносится из наушников. Он доволен музыкой. Нет, не просто доволен…

Я никогда не забуду тот миг, когда он вдруг начинает подпевать, видимо, и сам того не замечая. «Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал». Я никогда не слышала, как он поет. Мама рассказывала, что у него идеальный слух, но совсем не было голоса. И вправду, голос слишком груб. Но это ничуть не портит его пения, ибо сквозь голос я слышу его улыбку и чувствую, что он счастлив. Так, что, наверное, безумно хочет сейчас расхохотаться. Рассмеяться так громко и заливисто, чтобы проснулись абсолютно все в доме. Но он этого никогда не сделает.

Так проходит несколько недолгих минут. Потом он встает, выключает радио и решительным шагом направляется в сторону коридора. Дед собирается уезжать на работу. Наверное, можно подумать, что сейчас он отправится в ванну, умоется, почистит зубы, расчешет волосы. Но нет, он всегда обходился без этого, принимая различные гигиенические процедуры только по ночам, но никак не под утро.

Вместо этого дед тихо пробирается в нашу комнату. Достает из шкафа свои потертые штаны и рубашку. Бесшумно одевается.

Уже в коридоре надевает поверх своей застиранной рубашонки куртку, а на ноги — ботинки. И это не просто ботинки, и не просто куртка. Им, кажется, уже три тысячи лет в обед, хоть они и не выглядят старыми и никогда не придают своему хозяину неряшливый вид.

Его куртка — необычайное творение человечества. Восьмое чудо света, не иначе. Она из твердой кожи, черного цвета, с некоторыми затертыми участками. Она пахнет железом и кофе, так же как и его руки. Она всегда в пыли, но никто даже не думает ее почистить: все знают — поступи так, и она навсегда потеряет свой неповторимый шарм.

Его ботинки прежде всего трудно назвать ботинками. И вообще как-то классифицировать подобную обувь. Честно, я так и не знаю до сих пор, к какому виду обуви их можно отнести. Они темно-коричневые, почти под стать куртке.

Дальше дед достает с верхней полки шкафа свою удивительную шапку. Это классическая шапка-ушанка из строгого, облезшего меха норки. Вы спросите, зачем она ему в столь теплое время года?

Я отвечу. Он не понимал таких вещей. Не понимал, что одежду нужно носить по сезонам, что она бывает иногда слишком теплой или, напротив, слишком холодной для какого-то определенного времени года. Нет, дед всегда носил эту шапку, и эти ботинки, и эту куртку. Вне зависимости от того, стоит ли на улице 25-градусная жара или же на дворе январь со всеми его холодами и часто выпадающими осадками. Но такой уж он был человек, и вот такими забавными были его неповторимые, родные недостатки, которые я всегда безумно любила.

Он берет с полки ключи и, тихо позвякивая, кладет их в карман. Напоследок осматривает коридор, на секунду задержав взгляд на висящих над дверью спальни часах. Потом, явно торопясь, толкает дверь, выходит и, опять же стараясь не шуметь, закрывает ее с другой стороны.

После его ухода жизнь в этой квартире снова замирает, словно в ней нет ни одной живой души. Часы почти неслышно ходят, отмеряя каждую секунду постоянно спешащего куда-то времени. Часы забирают у времени его массу, его объем, его суть. Стрелки, одна за другой, не спеша сменяют под собой цифру за цифрой, медленно, но необратимо приближая тот момент, когда дом должен будет проснуться и погрузиться в привычную суету. Но пока здесь тихо, и от этого все кажется почти призрачным. Лишь в пустоте подъезда слышны еще шаги только что покинувшего это место человека.

* * *

Облако утреннего смога привычно опускается на город. Это еще не рассвет, но тьма уже явно отступает. Сумерки наоборот — пожалуй, только так это можно назвать. Влажный утренний ветер овевает город легкой дымкой. Люди потихоньку, словно вечно спешащие куда-то насекомые, начинают выползать из своих теплых убежищ-квартир. Их сонные помятые лица свидетельствуют о полнейшем нежелании покидать уютные кровати в этот тяжкий час.

Метро раскрывает свою всепоглощающую пасть. Некоторые быстро исчезают в его недрах, другие, перед тем как спуститься в угрюмое московское подземелье, долго бредут по длинным влажным улицам, от своего подъезда до еще какого-то пункта назначения. У каждого свой путь. Свои надежды и разочарования. Одних кто-то где-то ждет, другие сами кого-то ждут. У кого-то во взгляде еще осталось что-то ребяческое и дерзкое, будто в шальной и пьяной молодости с чистыми мечтами, глобальными планами и идиотскими поступками. С их давно забытыми хорошими большими глупостями. У кого-то в глазах опыт неудачной любви или долгие годы гулкого одиночества. У кого-то дети, оттого и безудержная улыбка на пол-лица, у кого-то шанс начать все сначала. А у кого-то в глазах старость. Не усталость и обреченность, нет, а именно старость. Удовлетворение и даже некое святое смирение. Такие люди улыбаются прохожим и кормят голубей на площадях.

Еще школьники, спешащие на уроки и, конечно же, выглаженные ровные бизнесмены.

Город просыпается. Впрочем, в этом во всем нет ничего нового. Так происходит каждое утро, и со временем, если ты уже достаточно долго имеешь возможность наблюдать за окном такую картину, она даже может сойти за однообразие.

Через каких-то два часа суета с головой поглотит шумную Москву. Начнется новый день. Ну, а пока здесь достаточно тихо. Воробьи, сидящие на проводах, перебирают друг у друга перышки. Птицы дерзкие, уже готовы начать привычную ежедневную борьбу за выживание.

Важные голуби томно расхаживают по пыльным тротуарам и, конечно, гибкие уличные кошки, нежно мурлыкая, умывают свои пушистые мордочки.

Он закрывает глаза и закуривает. Никотиновый дым быстро проникает ему в легкие. Он слегка закашливается, в легких отдает еле ощутимой болью. Усталым взглядом он медленно обводит все, что его окружает. Покоцанный гараж с граффити — неизменным атрибутом городской жизни. Нежное московское небо цвета ванили и сливок. Хмурые облака над головой. Где-то вдалеке еще светятся окна, кто-то спешно спасается от темноты. Угрюмые фасады продолжают мирно дремать в окружении своих безликих соседей. Монотонный городской гул постепенно становится лишь фоном для всего того, что мы можем сегодня услышать. Дед вдыхает утренний загазованный воздух. Стряхивает сигаретный пепел на асфальт. Еле заметно улыбается. Все хорошо.

Его любимый болезненный город с потрепанной кожей приветствует его в своем новом дне.

«Привет, я здесь, я с тобой».

«И я с тобой, я всегда здесь», — немыми возгласами сообщают они друг другу.

Москва — лишь обожженный рубец на скрещенной карте севера. Ядовитая звезда в бескрайней перспективе космоса. Но он ее любит. Такой, какой ее задумал Бог. Вечно грязной и ужасно жестокой. Ему временами так сильно хочется вырваться отсюда. Уехать навсегда и уже никогда не возвращаться. Да, сесть вот так на машину, закрыть за собой дверцу и умчаться далеко-далеко на юг. К родному Черному морю, что шумно играет волнами и нежно облизывает ими уставшие запыленные лодыжки. Как хочется ему навсегда покинуть этот проклятый город и дойти, добежать, доехать туда, к прохладному свежему морю, что ждет его все эти долгие годы.

Но он здесь. А вокруг жизнь, люди, лица. И нужно делать то, что нужно. Не обижаться на судьбу ни за что, и уж тем более не за то, что ты не там, где хочется. И он это отлично знает. В нем удивительным образом сочетается неравнодушие к обыденному, то есть нежелание смиряться с плохими вещами и одновременно умение любить то, что его окружает. Мне и самой от природы дано это странное противоречивое качество. Как будто тебе не все равно, и ты знаешь, что на свете есть слишком много хороших вещей, чтобы просто сидеть сложа руки и никогда никуда не рваться, но при этом ты принимаешь и любишь то, что тебе дано.

Наверное, в этом и заключается высшая свобода. Быть оторванным от худшего в себе, но любить. Любить просто, искренне, самозабвенно, чисто, по-настоящему, по-детски, так как нас, людей, любит Бог. Любить все и стараться довольствоваться малым. Любить свое место. В жизни и в мире. Стоит только один раз почувствовать, что оно твое, и тебе уже никогда не нужно будет что-то еще.

Любить и прощать — вот она, настоящая свобода. Прощать людей, обстоятельства, себя, да, особенно себя. Прощение — это единственное, что может оторвать нас от земли. Ведь обиды — они как камни, с ними не улететь далеко. А любовь, любовь — она земная. Это крошечная искорка в каждом из нас, она живет у нас под кожей, и пока мы любим, мы живы, мы можем дышать. Стоит только один раз собрать в себе по крупицам все святое, что в нас есть, собрать в один атом, в один совершенный миг и прочувствовать всем телом, что мы живы. Хотя бы раз схватить этот миг крепко-крепко, вцепиться в него зубами и увидеть, наконец, что весь этот огромный красивый мир на твоей стороне.

И пока он на твоей стороне, тебе нечего бояться. Ты есть у него, а он есть у тебя. И вы связаны между собой тем святым, что есть в вас обоих. Ведь нам действительно нечего бояться, пока мы верны лучшему в мире, а мир верен лучшему в нас.

Это истинная молитва. Не та, которую Бог слышит, а та, в которой он есть. Любовь — это молитва.

А мы — это все, что у нас есть. Не больше и не меньше. И если вы любите весь этот огромный безумный мир, значит, он у вас есть. Значит, вы есть у него. А если вы любите только себя, значит, у вас только вы сами и есть.

Вот я это понимаю. И он — он тоже очень хорошо это понимает. Стоит, курит, смотрит на прохожих, улыбается. Море ждет его где-то. Но он здесь. И нужно идти вперед. Тяжело вздыхает напоследок. Легкие барахлят в последнее время. Затягивается в последний раз, бросает сигарету на асфальт, садится в машину и уезжает.

Конец ознакомительного фрагмента.