Спеши запомнить

Кристина Богданова

Я хочу рассказать вам одну историю.Это история глубоких воспоминаний и привязанностей, самой честной веры и самой искренней любви. История величайшей для меня потери и самого грандиозного моего приобретения. Одного человека, одной судьбы и целого мира, коим для меня являлась жизнь этого человека.Это до дрожи болезненная и до невозможности откровенная для меня история. Это – моя история.

Глава 1

Если бы меня однажды спросили, было ли начало этой истории ознаменовано чем-то примечательным, то я бы не задумываясь ответила — нет.

Болезненным рубцом в памяти осталась лишь необъяснимо тревожная прохлада, словно протяжной нотой зависшая в воздухе. Судьбоносный день этот, однако, не отличался излишней яркостью событий, и кроме робкой его прохлады, не было в нем решительно ничего необыкновенного, разве что особенно стремительно, казалось, клонится он к закату. Днем солнце стояло высоко, и пыльный запах апреля сладкой патокой разливался по запруженным переулкам. В темной глубине спящих окон просыпались и пускались в пляс пузатые отражения городских огней. Хрупким мотыльком в дрожащих ладонях площадей забилась вечерняя феерия весенней Москвы.

Я сидела на теплом паркете своей шестнадцатиметровой комнаты и перебирала лохматых кукол. Их пластиковые лица не выражали ничего, кроме надуманного восторга. И это именно то, что всегда делало их неживыми. Невозможность боли. Отсутствие перспективы чувствовать и содрогаться от беззвучного распада на атомы. Материя смертна, она рассыпается пеплом. Никто никогда не скажет, но, пожалуй, каждая минута нашего бытия определяется этим — осознанием разрушения. Плавного настолько, что оно почти неосязаемо, однако неотвратимо и оттого притягательно. Безмятежные лица кукол всегда пугали меня постоянством бессмертия. Там, где не было смерти, никогда не было и не могло быть красоты. Упорядоченный безвоздушный хаос безлик. Загляни в него, и ты увидишь то, что было до начала жизни — прозрачный вакуум в океане пустоты.

Рваные шорохи шагов вырвали меня из пучины размышлений. Кто-то торопливо провернул дверную ручку, и дверь со свойственным ей звуком отворилась. В комнату вошла ликующая мама. Она бросила на меня лукавый взгляд и, слегка прищурив глаза, спросила:

— Хочешь съездить к бабушке? Она ждет. Говорит, что скучает по тебе. Поехали, а?

— Да, конечно, я была бы безумно рада сейчас ее увидеть.

— Тогда собирайся. Время бежит быстро, а дел у нас слишком много.

Не размышляя ни мгновения, я бросилась натягивать на себя потертые джинсы-«вранглеры». Заметалась по пыльной комнате в поисках старенькой водолазки. Наверное, трудно сразу понять мое рвение, но я попытаюсь объяснить.

Дело в том, что большую половину своей жизни я провела бок о бок с бабушкой и дедушкой. Благодаря стечению жизненных обстоятельств долгое время мы были вынуждены делить общее пространство. Это не означало, что я не жила с родителями, нет. Просто в определенный период мы тремя семьями располагались под одной крышей, можно сказать, ютились в шестидесятиметровой бабушкиной квартирке. Но на самом деле вовсе не ютились, а именно жили вместе, радовались каждому дню, безропотно и с достоинством разделяя абсолютно все, что с нами случалось. И только год назад нам наконец выпала возможность разъехаться по отдельный квартирам.

Мы. Но кто такие мы? Мы — это я, мои мама, папа, бабушка, дедушка, мамина родная сестра, ее муж и их сын, мой горячо любимый брат.

Конечно же, первое время мне было достаточно нелегко свыкнуться с ледяным превосходством комфорта, однако все же я была безумно счастлива, ведь отныне имела собственную комнату, островок личного пространства. Я наконец могла спокойно отдыхать в любую удобную для меня минутку либо заниматься своими делами, в мерной тишине вслушиваясь в далекие отзвуки гудящих за окном проспектов. Я могла высыпаться. Посреди ночи меня более не беспокоил прерывистый шелест чьих-то шагов, не будил громко работающий телевизор и не убаюкивал тихий шепот бабушкиных молитв, монотонно раскачивающийся в пляске огня свечи на темных стенах комнаты.

Всю нашу жизнь составляло бесконечное копошение на кухне, реже — в ванной, затем это были выдвижения каждого члена семьи на работу или учебу, после — торжественное возвращение домой и совместный просмотр какой-нибудь телепередачи. Хотя, конечно же, вкусы сильно разнились, и это почти всегда вызывало своего рода маленькую войну между теми или иными членами семьи. В заключение дня — ужин и крайне сомнительный отдых.

Но вернемся в тот апрельский вечер. Журчащий голубиный рой под окном перешептывается шуршанием крыльев, заставляя воздух вокруг трепетать и маяться. Я одеваюсь и, резво перепрыгивая по ступенькам подъездной лестницы, выбираюсь на улицу, чтобы подождать маму на скамейке во дворе. Ветер гнет упругие ветви деревьев. В окнах домов разгорается стремительно растущее зарево закатных отблесков. Вскоре переулки утонут в стремительном вальсе огней и звуков. Вот и мама выходит из подъезда, жестом просит меня поторопиться. Мы наконец отправляемся в гости к бабушке.

Машина аккуратно плывет в гудящем потоке бесноватого шоссе. Это полет или погружение? Пытаясь уловить магию движения, я замираю возле окошка и наблюдаю: проплывающий мимо город все больше и больше наполняется ночным светом и тонет в неисчерпаемом озере бронзового сияния. С каждой минутой погружение все глубже, глубже.

В городе жизнь бьет ключом. Разные люди спешат в разные стороны. Лица людей, быстро сменяясь, бесконечно мелькают в неугомонном танце тени и света.

В это время суток машин в городе привычно с переизбытком. Тем не менее путь наш близкий, а потому на дорогу в общей сложности мы потратили чуть больше получаса. Я на мгновение закрываю усталые глаза, а через секунду открыв их, обнаруживаю, что мама уже паркует автомобиль во дворе перекошенного от времени дома, где вот уже более трех или четырех веков (точно этого не знает никто) мирно проживает бабушка. Вот я и оказалась в самом родном для моей души месте. Это воистину величественный московский двор — мир неровных сталинских стен и грязного асфальта.

Я всегда любила этот двор. Он будто всей своей формой, каждым изгибом тротуара отпечатался в глубине моего нутра. Быть может, раньше даже отпечатался, чем я впервые появилась в нем. Да и можно ли было его не любить? Стоило только оглянуться: в центре — что-то вроде небрежно разбитого сквера, островок свежей зелени в теплое время года; вплотную к тротуарам припаркованы машины жильцов; сам дом являет собой постройку в виде буквы «п», как бы замыкаясь с каждого угла. Окна первых этажей находятся слишком близко к земле, оттого почти на всех — металлические решетки, посреди сквера дремлет толстый пень. Неровный козырек подъезда, на самом краешке которого невесть каким чудом проросли молодые березки. Дверь привычно оклеена рекламными объявлениями.

Помнится, когда я была помладше, не могла пройти мимо, не оторвав от каждой листовки клочка цветной бумаги с телефонным номером. Мне казалось тогда, что цветные эти листовки обладают особой ценностью.

Смотрим дальше. На асфальте, прямо у выхода из подъезда расположился канализационный люк. Он немного ниже относительно остальной поверхности асфальта, поэтому в дождливые дни там всегда непременно образовывалась лужа невероятных размеров. Мы с братом — дети-непоседы, и стоило нам только выбраться из темноты подъезда, мы непременно оказывались в ее пучине. Мамы злились и ругались. Папы брали ножи и, приподнимая ими крышку люка, спускали воду. Но этого хватало ненадолго. Лишь до следующего дождя, ибо, как мне кажется, бездонная эта лужа обладала почти магическим свойством регенерации. Она была бессмертной. Я поняла это примерно на пятом году своей жизни. С ней даже не стоило бороться, нужно было просто принять ее как данность.

Мы продолжаем осматривать двор. И вот, наконец, упираемся взглядом в непримечательные темные окна на первом этаже. Они располагаются над козырьком подвального помещения и за счет этого не так плотно прижимаются к земле, как остальные окна. Можно даже подумать, будто это вовсе не первый, а прямо-таки второй этаж. Когда-то это действительно было подвальное помещение, сейчас же здесь парикмахерская, скрипящая лестница которой находится ровно под окном бабушкиной кухни. О, какое множество раз в те незапамятные времена, когда на этих окнах не были еще закреплены чугунные решетки, приходилось одному из представителей нашего славного семейства лезь в это злополучное окно. Просто мой обожаемый дедушка запирался на все замки, садился в кресло в гостиной и, включив на полную мощность звук телевизора, засыпал. Если вы думаете, что его можно было разбудить, то очень заблуждаетесь, так как он не слышал ни телефонных звонков, ни раздраженных криков, ни стука в окно или в дверь — ровным счетом ничего. Я уверена, выпусти мы пушечный заряд, он все равно не проснулся бы, поэтому нередко нам оставался лишь один-единственный выход…

В окнах горит неяркий свет. Оттуда периодически доносятся разнообразные звуки, будь то работающая кофемолка или эмоциональный женский голос. Звукоизоляции никакой. Отчетливо слышен каждый производимый внутри звук.

Мы с мамой стоим напротив двери подъезда. Она смеется, не может вспомнить код. Просит меня его ввести, ссылаясь на молодую свежую память. Молодая свежая память не так свежа, как кажется, и поэтому мне приходится сделать несколько неудачных попыток, прежде чем наконец пальцы автоматически набирают правильную комбинацию цифр.

Мама толкает тяжелую дверь. Мы входим внутрь и мгновенно погружаемся в великолепный мир московского подъезда. Да-да, это именно мир, ибо, как и в каждом мире, здесь можно заметить целых ряд признаков, свойственных лишь этому месту. Самый ярчайший из них — запах.

Будто некто на небе твердой рукой отмотал пленку. Я чувствую его. Запах, мгновенно переносящий меня на многие годы назад: кто-то готовит обед — домашний суп и компот из брусники, еще душный запах сигаретных бычков — они плавают в банке из под оливок, что привычно замерла в тени почтовых ящиков; запах влажной штукатурки, которая благодаря непонятно какому чуду до сих пор держится; пыли — она копится годами и вряд ли когда-то будет кем-то убрана; резкий кошачий дух — кошки гуляют здесь по ночам; запах старости этого дома и запах моего детства.

С едва заметным усилием я нажимаю потертую кнопку звонка. Грязным пятном она повисла чуть правее двери. Внутри начинают быстро и суетно двигаться, шуршать половицами в прихожей, громко говорят: «Сейчас-сейчас, ключи уже почти у меня в руках», — и по всем этим признакам я понимаю, что совсем скоро увижу переполненное эмоциями лицо бабушки. Не проходит и трех секунд, как мои предположения оправдываются, и на пороге появляется ее маленький бойкий силуэт.

— Родная моя, любимая девочка, — бабушка бросается обнимать меня (хотя, конечно, обнимать — это мягко сказано, бабушка стискивает меня в своих объятиях так, что очень скоро становится трудно дышать). Она делала так всегда. Я это любила. — Я так тебя ждала, я так скучала! Я думала, когда увижу тебя, в тут же секунду умру от нежности… — захлебываясь словами, бабушка начинает тискать меня за щеки, оттягивает их, словно они и не из кожи вовсе, а из эластичной резины, поворачивает меня к себе то спиной, то лицом, дабы убедиться, что за то короткое время (полторы недели), которое она меня не видела, я непременно очень выросла.

— Ты так выросла, — замечает она и переключается на маму.

И хотя с мамой бабушка более сдержанна, все же невозможно не заметить, насколько сильно ей хочется проделать со своей дочкой то же самое, что около минуты назад она проделывала со мной.

— Что же я вас на пороге держу-то, — громогласная фраза мигом разносится по подъезду и эхом отдается где-то этаже на пятом. Теперь я уверена: то, что мы с мамой приехали, знает абсолютно каждый жилец дома, — проходите-проходите, я тут как раз чай заварить решила, пирог вот утром испекла, такой, как ты любишь, моя милая внученька. Правда, у меня беспорядок жуткий, можно подумать, будто бы по дому прошелся Мамай со своим игом, хотя на самом деле я просто затеяла генеральную уборку…

Пока бабушка и мама отвлекаются на разговоры, пока их слова цепляются друг за дружку так, что может показаться, будто бы между этими словами существует какое-то почти физическое притяжение, словно у двух магнитов; пока они, как и все соскучившееся друг по другу люди, взахлеб рассказывают вчерашние происшествия и делятся новостями, я медленно отхожу в сторону, дабы пройтись по своему старому дому и насладиться пребыванием в нем.

Вот коридор. Рядом с дверью торжественно расположился маленький потрепанный шкафчик, хотя при ближайшем рассмотрении становится понятно, что на самом деле это никакой не шкафчик — лишь ниша в стене с прибитыми к ней дверцами. Что там хранится? О, пожалуй, чтобы это выяснить, нам потребуется несколько суток без сна, отдыха и перерывов на еду, а вместе с тем и эксперт по антиквариату. Долгие годы здесь аккуратно складировались ненужные вещи, которые, впрочем, хитрым методом самообмана каждый год снова и снова признавались необходимыми.

В глубине коридора висит усталая хрустальная люстра. Вероятно, когда-то она сверкала сотнями граней на свету, теперь же поблекла и выцвела, похожая на вывалянную в пыли кучу карамели.

Тем временем с кухни все еще доносятся звуки бабушкиного голоса. Она что-то увлеченно рассказывает, а мама звонко смеется. Услышав обрывок одной из фраз, я непроизвольно усмехаюсь, а мое лицо в этот момент отражается на полированной поверхности темного комода. Но все же, не вмешиваясь в беседу, я не торопясь продолжаю разглядывать наш старый дом: отныне это особенное наслаждение — залпом выпитый коктейль из родных запахов и привычной обстановки.

* * *

Подхожу к шкафу, распахиваю его, и перед моими глазами тут же появляется какое-то пестрое пятно. Точнее, «пестрым пятном» это мог бы назвать кто-нибудь другой, абсолютно не знакомый с содержимым этого шкафа. Я же сразу понимаю — это бабушкин гардероб, кладезь безвкусно пестрых, но от того не менее любимых вещей. Они, как и всегда, аккуратно висят, создавая собой неровный ряд, каламбур нагроможденных в невероятных количествах вещей. Глядя на них, я не могу не вспомнить, для какого назначения их использовала, когда была поменьше. Пока никто не видел, я их примеряла.

Затем в моей голове смутной кляксой начинает всплывать прежний образ этой сонной комнаты — и вот я уже понимаю, отчего она вдруг показалась мне совершенно чужой. Здесь неестественно тихо. Прежде гостиная всегда была до краев заполнена озером звуков и ритмом движений. Подобно суетному муравейнику, комната жила своей собственной жизнью: здесь мы ужинали и отдыхали, здесь же играли в настольные игры и слушали музыку, здесь разговаривали, пили чай, смеялись, спорили и засыпали. Отныне же она наполнена лишь глухой тишиной. Казалось, в окна однажды постучало капризное время, впорхнуло внутрь и, накинув невесомую пелену беззвучной пустоты, усыпило каждый предмет.

Неожиданно свалившееся на меня чувство ностальгии заставляет начать неторопливо кружиться по комнате в робкой надежде вернуть ей былое дыхание. Я поднимаю ослабленные руки и толкаю ими черничные облака вечернего воздуха. Закрываю глаза и представляю себя не тут — в клетушке небольшой комнаты, а на балу в окружении блеска огней и скользких взглядов. Я надела особенное платье, оно напоминает мне белые крылья морской птицы, ведь его легкая юбка взлетает в небо так же неистово и быстро, а после тихо кружится в вальсе воздуха и дыма. И вот уже полностью погрузившись в удивительный мир танца, я четко соблюдаю ритм, и мое расслабленное тело движется в такт воображаемой музыке, и вдруг звук маминого голоса возвращает меня к реальности.

— Ты очень красиво и, главное, вдохновенно танцуешь, и я бы, наверное, смогла наблюдать за тобой вечность, но знаешь, я пришла спросить, может быть, ты попьешь чай вместе с нами. Поговорим…

— Э-э-э-э… Я не знала, что это кто-то видит. Я просто вспомнила… ну ладно. Действительно, что же это я, может, и вправду испить с вами чаю.

— Пойдем, там у бабушки есть замечательный яблочный пирог, как раз такой, какой ты любишь больше всего на свете, — игриво добавляет мама.

— Иногда кажется, что я смогла бы продать душу только за то, чтобы еще раз его отведать, — с улыбкой отвечаю я.

* * *

С неистовой жадностью я откусываю огромный кусок бабушкиного пирога. Теплый его аромат растекается по кухне призраком ушедшего детства. Лето, вплетенное в пшеничные косы, давно дремало в коридорах памяти, теперь же испуганно встрепенулось и задышало. Я вслух восхищаюсь отменным вкусом пирога, а также мастерством того человека, кто его сотворил. Бабушка застенчиво улыбается и напоминает мне, где именно она научилась его готовить. Это произошло на нашей даче, когда в жаркие летние дни казалось невозможным съесть что-то тяжелее сладкого яблочного пирога.

В течение всей своей недолгой жизни я была уверена, что наша дача — место, где начинается этот мир. Энергия здесь обретает материю, но здесь же вновь распадается на атомы. Отсюда все выходит и сюда возвращается. Я помню, как в конце сезона меня посещала невероятная радость от того, что мы покидаем это магическое место до следующего лета, а позже — с наступлением зимы — охватывала безжалостная ностальгия, и единственно желанной казалась лишь возможность незамедлительно вновь очутиться там. В темноте захмелевшей ночи посидеть втроем напротив небольшого костра. Поковырять его железной кочергой, поговорить о вечном, заглянуть в ледяной океан звездного неба и снова почувствовать себя прежней — свободной и крошечной. Ненасытный мир застывает вокруг ослепительно прекрасной декорацией, а ты вдыхаешь и не выдыхаешь после: льдом сковано твое нутро, но лед этот не хоронит, он пробуждает к жизни. И ты не замерзаешь изнутри, ты просто перестаешь стареть. Хрустальными пальцами крепко ухватив момент, ты более не можешь стереть его безжалостным ластиком времени.

Бог стоит у мольберта и холодными красками пишет картину идеального мира. И вот он закончил, картина готова. Мир совершенен. Из него не отнять лишнего, ему не прибавить нужного. Бог отходит в сторону, любуется законченным произведением. Он проводит рукой по нарисованным лицам людей — они счастливы или не очень, но они закончены, они сбылись. И Бог снимает картину с мольберта. Он оставит ее в бесконечной галерее мироздания, в которой с начала веков хранит все эти застывшие моменты. Он возьмет в руки теплые краски — теперь нарисует полдень. Бог никогда не устанет рисовать. Все выходит отсюда и все возвращается сюда.

Наша дача — особенное место. Веселье там бьет ключом, словно кто-то распахнул прозрачную дверь в пространстве, и из нее золотой рекой течет на Землю небесное спокойствие. Кроме прочих развлечений, мы имели удовольствие париться в нашей крошечной баньке или до вечера плескаться в детском бассейне, который заботливыми руками родителей каждый год устанавливался на заднем дворе. Его поверхность почти всегда была усеяна листьями и пылью, однако в наших глазах это не делало его менее привлекательным. Бесконтрольное увлечение водными процедурами нередко приводило к тому, что мы простужались и становились невыносимо капризными, но всякий раз, когда бабушка пыталась нас хоть сколько-нибудь ограничить, мы делались еще более капризными, чем прежде, что фактически не оставляло ей никакого выбора.

На небольшом садовом участке в стандартные шесть соток росла полудикого вида клубника, что не мешало бабушке считать ее одним из самых селекционно-совершенных видов на планете. Ближе к полудню, вооружившись небольшим лукошком, мы, как водится, выходили в сад и торжественно ее собирали, чтобы позже, сидя на ступеньках деревянного крыльца, наблюдать за редкими прохожими. Чего греха таить — мы шепотом их обсуждали. Лениво сидели там, поедали свежую клубнику и бесстыже обсуждали. Даже в самом неприметном человеке бабушка умела найти нелепые особенности и вдобавок к этому настолько забавно их пародировала, что порой нас троих будто накрывало неудержимой волной — это безудержный смех громко клокотал в наших грудных клетках.

А когда вечером синим покрывалом над землей застывал усталый небосвод, наступало время сказок. Но были ли это всего лишь сказки? О, нет. Я знаю точно, что в мутной речке близ нашего дома и вправду жили растрепанные русалки с блестящей чешуей на рыбьих хвостах, а вместе с ними — кикиморы и леший, хмурые духи темного леса. Я помню, как выходили они лишь лунными ночами, танцевали в серебре и пели грустные песни о вечной жизни под толстым слоем холодной воды. Там, в гуще высокого камыша, играют они друг с другом в прятки, мертвые и одинокие. С открытыми глазами спят в густых кронах понурых ив, и снится им жизнь — будто дышат они воздухом и кожу нежно ласкает бледное солнце. И черной тиной измазаны их молодые белые лица — они не состарятся больше никогда. А если слушать внимательно и почти не дышать, то в звонкой тишине прохладного леса можно изредка услышать их сиплый вой — плач по жизни, которую так хотелось прожить. Это не демоны и не люди, это сама смерть — какая она есть, часть природы и отдельная стихия, безмолвная, но неистовая. С красивым лицом, но гниющей кожей. В стройном образе молодой девушки, но с блеклыми глазами изможденной старухи. Я знаю точно, что они по-прежнему танцуют там — на влажной траве в струях лунного света. Их обнимает за хрупкие плечи ледяной туман, а смерть стоит рядом в прозрачном платье из хрустальной росы — этот безмолвный танец всегда будет лишь для нее одной.

И случались еще редкие деньки, когда дед оставался с нами на даче. Он смотрел телевизор, по экрану бегали помехи, а мы прыгали вокруг и визжали — пытались помешать, привлечь внимание, нарушить ритуал. Он ворчал, недовольно хмурил брови, но никогда не ругался. По утрам он неспешно бродил по крошечному саду и собирал только что созревшую малину. Бережно срывал хрупкие плоды и, аккуратно надкусив, наслаждался ее нежным вкусом. Мягкая ягода всегда была слишком хрупкой для его грубых рук, и зачастую ему просто не удавалось рассчитать силу и сохранить ее в невредимости.

Что еще сказать? Наверное, теперь не стоит ничего говорить.

* * *

Под завистливый шепот распахнутой форточки я продолжаю баловать себя изысками бабушкиной кухни. Ее яблочный пирог удивителен, и в моей памяти он навсегда останется теплым островом самых спелых воспоминаний. И если бы однажды Бог спросил меня, как пахнет первое лето на Земле, я бы непременно ответила: только так — яблочным пирогом, который бабушка старательно пекла для нас с братом.

Но быстрое время на часах неумолимо уходит прочь, и это заставляет маму поглядывать на них с невысказанной тревогой.

— Отец скоро приедет? — озадаченно спрашивает она у бабушки.

— С минуты на минуту.

И не успевает бабушка договорить, как из прихожей волной негромкого шуршания начинают доноситься звуки открывающейся двери. Звон ключей в кармане, и мгновением позже — поворот ключа в замке. Еще секунда, и в дверном проеме обрисовывается взъерошенный силуэт деда.

— Не вставайте, я сейчас быстро схожу в магазин за колбасой и бутылкой пива на вечер! — стремительно объявляет он.

Понимая, что спорить с дедом бесполезно, мы продолжаем нашу скромную беседу, которая тем не менее будет слышна даже тем, кто случайно в этот вечер пройдет мимо окна бабушкиной квартиры на расстоянии шести-семи метров.

Спустя еще около тридцати минут мама объявляет, что непременно пора сворачивать наш маленький пикник, и мы бодро начинаем собираться домой. Спешно одеваемся и уже через мгновение оказываемся на улице под серым козырьком подъезда. Как и всегда прежде, вслед за нами на улицу выходит бабушка, это ее скромный ритуал — провожать нас прямо посреди двора. На ногах красуются домашние тапочки: она вновь забыла сменить их на уличную обувь.

Бабушка громко прощается с мамой, параллельно не упуская возможности обсудить некоторые крайне актуальные темы, и очень скоро я понимаю, что такое прощание (совершенно обыденное для моей семьи) может затянуться надолго.

Я отхожу в сторону и наблюдаю.

Прошла уже тысяча лет, а лохматые тополя кудрявыми кронами по-прежнему шелестят над головой. Из года в год и изо дня в день грубые руки московского ветра гнут их шершавые ветви, однако ничего не меняется: стройные деревья стоически выдерживают напор стихии и времени.

В грязной песочнице играют дети. Я незаметно улыбаюсь — это улыбка скорби по быстротечным сюжетам времени. Ведь, кажется, еще совсем недавно мы сами копошились здесь, будто два крошечных жучка, но у времени нельзя взять отсрочку взросления. И вот теперь это началось — мы постоянно куда-то спешим, что-то ищем, кого-то ждем. Однажды вырастут и эти дети. Придут сюда без видимой цели — постоять в тени кривых арок, послушать, как ветер танцует в листве, побродить по знакомым переулкам — каждый из них пахнет детством и домом. Когда-нибудь и они заметят это: как умело время белой нитью выскальзывает прямо из наших рук, а мы этого как будто не замечаем. Словно невидимая рука с силой швырнула в воздух шерстяной клубок нашей жизни, и вот он быстро катится по асфальту переспелым яблоком, а все, что остается после, — лишь робкий след на тротуарах вечности.

Надеюсь, они никогда не посмеют забыть, откуда все началось. Ведь это невероятно важно: построив дом своей жизни, всегда помнить о том хрупком фундаменте, на котором он держится. Фундаменте воспоминаний.

Да, время уйдет. В конце концов, оно всегда уходит. Но я знаю наверняка: тополя над головой не перестанут шелестеть. Даже если у нас больше не будет ушей, чтобы это слышать. Хочется только непременно остаться в каждом метре этого города, он нечаянно заблудился на скрещенной карте севера, переполненный, но пустой. Дышать в нем пылью весенних дорог и обрести в этом истинный покой — заснуть в колыбели вечности под гулкую мелодию автострад. Большими буквами впечатать свое имя в хмурые стены этих уставших зданий и позже остаться лишь немым эхом в чужих голосах — теперь здесь играют другие дети. Капризный ветер будет все так же протяжно выть и стучаться в окна по ночам, и блики света от проезжающих машин будут рисовать на потолке причудливые узоры. И главное — может, когда-нибудь этот безумный ветер снова станет разносить наши далекие мечты по пустым карманам, и нам — в груде пыли на пустом полу — будет с силой вздымать грудную клетку, мы выдохнем в последний раз и вновь услышим ритм пульса самых далеких прохожих.

* * *

Внезапно я осознаю: я совершенно отвлекалась от того, что сейчас происходит под козырьком подъезда. А там, застыв в неестественных позах, стоят мама и бабушка и пристально смотрят в сторону арки, из темных недр которой вдруг появляется взлохмаченный и отчего-то кажущийся теперь абсолютно потерянным дедушка.

Он хромает. А точнее, он идет так, что очень скоро становится понятно: волочет за собой правую ногу. Я решительно не понимаю, отчего так происходит, поэтому начинаю идти ему навстречу. Внезапно у меня появляется возможность в мельчайших деталях разглядеть его стремительно приближающее лицо. Я замираю в немом изумлении.

Цвет его лица оказывается слишком бледным — так не выглядит здоровый человек. Привычно смуглое лицо дедушки теперь приобрело желтовато-серый, будто восковой, оттенок. Щеки сильно впали, а острые скулы отчетливо проступили на его изрядно похудевшем лице, которое в данный момент было бы правильнее назвать маской. Глаза странным образом потускнели и поблекли, словно кто-то нарочно пожелал их обесцветить.

Теперь я отдаю себе отчет в том, что там, в квартире, под другим освещением я этого просто не заметила. Я оборачиваюсь, чтобы лучше вглядеться в лица бабушки и мамы, и моментально осознаю, что вовсе не я одна сразу не сумела этого разглядеть. На их искривленных физиономиях застыл безмолвный испуг.

Дед идет так, как никогда не ходил прежде. Как будто не своей походкой. Точно испуганный воробушек, он сгорбился, как бы прижался к земле, и от этого, кажется, словно стал намного меньше, чем на самом деле.

— Здравствуй, дед! — пытаясь прибавить голосу непринужденности, громко приветствую его я. — Ты как? Ты себя хорошо чувствуешь?

— Привет, Кристюша! Да как-то не очень. Пойду-ка я сразу домой, что-то не могу долго стоять на ногах, лучше бы прилечь.

Никогда прежде я не видела его таким. Выглядит он чрезвычайно усталым и нездоровым. Болезненно худым и слишком бледным. Он быстро, но тепло приветствует маму нежным поцелуем в лоб и, сославшись на невыносимую слабость, спешно скрывается за железной дверью подъезда.

Я смотрю на бабушку. На ее лице читаются крайняя тревога и озабоченность.

Мама первой нарушает повисшее в воздухе молчание:

— Он плохо себя чувствует? — спрашивает она у бабушки.

— Это продолжается уже давно. Мне кажется, он тяжело болен. Простуды следуют одна за другой. Быть может, у него воспаление легких, уж больно сильно он кашляет по ночам! Но ты ведь его знаешь! Все дело в том, что он даже и не собирается лечиться! — встревоженно отвечает она.

— Да еще и хромает, — замечает мама.

— И ведь правда! Кажется, это началось лишь несколько дней назад… — в задумчивости проговаривает бабушка.

— Знаешь, вот как мы поступим. Я оставлю тебе телефон специалиста, ты обязательно позвони ему и обо всем договорись. А затем обязательно отвези отца на обследование. И прошу, не задавай мне пока лишних вопросов.

Мама вытащила из сумочки маленькую визитку розового цвета и аккуратно протянула ее бабушке. Бабушка кивнула в знак согласия:

— До свидания, мои хорошие!

— До встречи! Звони мне, как только все узнаешь!

И мы уехали домой. Бабушка долго махала нам вслед, крестила воздух перед собой — это должно было уберечь нас от бед. Тогда она еще не знала, что беда невидимой тенью уже давно живет в ее собственном доме.