Спеши запомнить

Кристина Богданова

Я хочу рассказать вам одну историю.Это история глубоких воспоминаний и привязанностей, самой честной веры и самой искренней любви. История величайшей для меня потери и самого грандиозного моего приобретения. Одного человека, одной судьбы и целого мира, коим для меня являлась жизнь этого человека.Это до дрожи болезненная и до невозможности откровенная для меня история. Это – моя история.

Глава 2

Испуганной бабочкой бьются на ветру льняные занавески. Крошечной соринкой в масштабе Вселенной я утопаю в тканом озере простыней. Изнеженное тело пьет солнечный свет залпом, позже наполняет все лампочки внутри, стеклянные сосуды с золотым сиянием и запахом холодного воздуха. Весна — как архипелаг надежды, цветущий оазис в пустыне тусклых цветов и выцветших бликов.

Я знала всегда: весна спасет во мне лучшее от человека. Проведет вдоль заплаканных улиц за руку к рассвету смысла, к полудню жизни.

И я стою у окна, только здесь, в неизбежном центре, вслушиваюсь в тишину. Сегодня мне показалось, что время еще не началось. А кто-то посмел разбудить, разобрать, заглянуть в гнездо и найти там того, кто сумеет сказать миру, что весна — не просто повод надеть более легкую одежду.

Невидимой рукой разбросаны по земле острова зелени и пробуждения, осколки стекла и сломанные заколки. И шар воздушный запутан в ветвях — он реет над переулком разорванным флагом, куском глянцевой пленки в умелых пальцах обнаглевшего ветра. Долгая зима сожгла этот город холодом и темнотой, отняла голубые краски у неба и писала на его мольберте скудными грязно-серыми мазками. И мы устали, мы перестали дышать как ребенок, выпавший из лодки посреди залива: каждый вдох — это последний шаг навстречу бессмертию. Весна скользнула по крышам и упала в лужу, разбилась хрусталем, разлетелась по тротуарам брызгами солнца и запахла в воздухе сладкой патокой.

Когда ты здесь, а впереди простирается неровность московского тротуара, хочется только пройти еще тысячу миль, ступая неслышно, будто меня никто и не ждет на том конце весны. Будто никто не торопит, словно не существует временных и пространственных границ — это так, лишь глупая выдумка Бога, а ты иди, сколько сможешь, и не ищи конца этой странной дистанции. Порхай по теплому воздуху, ты — невесомое перо с крыльев огромной птицы или даже атом в первородном хаосе космоса — это не важно, это не есть смысл. Смысл — это быть струной, на которой Вселенная играет звонкую музыку жизни. Шаги и ветер, танец в полете — ты гуляешь по краю и слышишь молящий шепот одного из стремительно бредущих на снос невысоких домов. Город не хочет быть стертым с карты памяти, как мы не хотим умирать с невысказанной болью, а впрочем, ее все равно не высвободить из тюрьмы грудной клетки, она живет там нехваткой кислорода, катается под ребрами волнами слез, торчит из диафрагмы уродливой рукоятью беспристрастного меча.

Под моими ногами трамвайные рельсы шепчут новые сказки, а я перепрыгиваю их так, словно мне хватит сил пройти навстречу еще несколько жизней. Это слепой прыжок в самую глубокую пучину судьбы — никогда не знаешь, что ждет тебя за поворотом. Под ногами белоснежный берег на истоке, место, координаты которого невозможно найти ни на одной карте мира. Под моими ногами пыльный московский асфальт, и он почти стал моей кожей, вошел внутрь меня, застыл и живет в каждом вдохе.

«Погоди, трамвай, не уезжай так быстро. Забери меня с собой и по стареньким рельсам увези далеко отсюда, туда, где нет пыли и громких автомобильных гудков вслед, а трамвайные пути неспешно уходят вдаль и сливаются с горизонтом в самой крайней точке», — шепчу я и еле заметно улыбаюсь. Кажется, никто не должен этого заметить. Да, я всегда любила без следа теряться в этом городе и только тогда чувствовать себя по-настоящему свободной, ибо, наверное, стать таковой можно действительно только в том случае, когда тебя никто не видит.

А я уже почти перешла на бег. Я всегда знала, жизнь — это словно затяжной бег на какую-то определенную дистанцию. Резвые, непослушные ноги сами ведут нас, сшибая на своем пути различные препятствия и стены, перепрыгивая ямы и взбираясь на возвышения. Можно бежать с какой-то целью. Можно бежать, глядя на горизонт. Видеть там что-то невероятное и постоянно стремиться к этой тающей вдали точке. А достигая ее, находить взглядом новую и бежать уже к ней. Наверное, это бесконечно круто — бежать. Я никогда не боялась лишиться своих ног, а также заветной точки на горизонте. Единственное, чего я боюсь, — это потерять из виду тех, кто бежит рядом, а еще забыть, зачем бегу. Ведь по-настоящему важно, не то, куда ты бежишь и сколько преград сшибаешь на пути, а то, осталась ли у тебя после всех этих лет любовь к бегу.

А небо над головой горит цветными огнями пустых перекрестков и разливается лужами на тусклых асфальтных мостовых. И если мысленно приложить ладони к горизонту, можно увидеть, как город сладкой ватой тает в их горячем плену и безропотно теряется между россыпью солнечных бликов, небрежно прыгающих по крышам. Да на этих самых пыльных улицах похоронено мое детство, чистотой взглядов терзающее в надеждах на исполнение сокровенного.

Это как экстракт нежности, что бывает в глазах влюбленных и младенцев, этакий концентрат весеннего света и искренности… Экстракт нежности в моих жестах с рождения рисует на стеклах видения и провожает смиренным взглядом небесноглазых деточек на улице, вслед им, счастливым и юным, каждый раз бросая свою весеннюю эйфорию. И пусть сквозняки в воспаленных легких свистят без отпусков, цепляясь тонкими пальцами за изящность ушедшего детства, и светофоры мигают одиноким пешеходам, освещая красно-желто-зеленым дорогу.

А в такие моменты только хочется неслышно прошептать: «Дай им любви и прощения, Боже», — потому что в этой апрельской сказке, среди родных прохожих и уютных крыш, знаешь, Бог, мне снова хочется верить в чудеса.

* * *

Мама рассказывает что-то взахлеб, но я ее почти не слышу. Сижу и пристально наблюдаю за быстрой сменой эмоций на ее красивом лице. Будто невесомым покрывалом дневной свет закутал ее плечи, а в лицо детским восторгом крепко вцепилось хрупкое изящество безмятежности. Так продолжается несколько недолгих минут, а затем квартиру сотрясает звенящий гул телефонного звонка.

Я мечтаю, чтобы со мной навсегда остался этот большой кусок проклятой жизни с ночными посиделками на кухне и пыльными простынями на антресолях, советскими обоями в нелепую розочку и запахом бабушкиной выпечки в полуденной тишине дома. Потому что такой мир не стирается. Не уходит, не растворяется, не пропадает бесследно. Он навсегда остается в нас нежным осадком на самом дне расцарапанного нутра, его оттуда не достать и не выловить, он камнем спит под толщей серых воспоминаний и безликих будней. Но он там всегда. Главное — позволить себе никогда об этом не забывать.

Тем временем утро достигает своей кульминации. Мы с мамой сидим на кухне, пьем чай со вкусом травы, и с этого ракурса мама вдруг начинает казаться мне неожиданно свежей и молодой.

Совсем как тогда, я помню. Лет семь, может, восемь назад. Мы жили еще все вместе, и мама играла мне на пианино. В полдень. В квартире становилось неожиданно тихо, это было похоже на невидимого духа, который влетал через открытые форточки и съедал весь шум. Шум за окнами и шум старого дома. Даже бесконечное бормотание внутреннего голоса — он съедал все.

Оставалось лишь пианино, и я видела, как аккуратно мама поднимает отполированную крышку. В оконный проем лились дрожащие струйки света. Я смотрела на просвет. Было видно, как в беззвучном вальсе кружится пыль.

Она играла мне «Лунную сонату» Бетховена и еще «К Элизе» — мелодию моего детства.

Окна, плотно занавешенные шторами, создавали в комнате абсолютный полумрак. Под эту музыку я начинала тихо кружиться, и никто из нас не произносил ни слова.

Как будто эта музыка звучала здесь всегда. Распадалась на аккорды блеском уставших глаз — такие глаза были у всех, кого я знала. На перекрестках жизни танцевала робким шумом сонного дождя, бродила по тротуарам пылью и кошачьими лапами. Эту музыку играла мама в полдень в нашей тихой гостиной, но мне казалось, что она звучала с неба — легкой поступью спускалась на землю и медленно застывала в тонких руках жестокого времени. Я ощущала ее оголенное дыхание, словно одиночество рисовало с нее натуру, а музыка играла, но играла теперь не звуками — она прорастала в воздухе прозрачными цветами из пустоты.

Но я никогда не стремилась сорвать эти цветы, хотя и знала наверняка, что они обещают открыть секрет вечной жизни. Бог бросал хрустальные букеты к моим ногам, как приглашение в ту реальность, где слово «боль» — лишь нелепый набор букв, но кому нужен рай, в котором не будет тех, кого любишь? Перспектива познать бесконечность — вот что это было, но нет, отсюда, из окна нашей гостиной, виден маленький кусочек пустой улицы, крошечный остров моего собственного рая, архипелаг моей жизни — в этом моя перспектива бесконечности, пусть и заканчивается она в той темной арке. Дальше отсюда ничего не видать, но в любом случае я знаю, что мне хватит. Ведь тут мой дом. Мне не придется бороздить просторы Вселенной в поисках Бога, потому что на самом деле Бог всегда жил и живет здесь. В этом дворе. Во всем, что я люблю.

В такие моменты мне неизменно кажется, что мир опускается от центра к периферии и оставляет внутри точки соприкосновения со словами и мыслями. Будто спираль, крутящаяся в пространстве, останавливается вдруг и принимает форму одной-единственной комнаты, в которой несколько человек, сидя за большим столом, до истерики смеются над какой-нибудь сказанной вслух глупостью и в этот момент теряются, бесследно стираются со всех карт мира. Хочется только, чтобы никогда не кончались чай в заварочном чайнике да веселые истории в головах.

Нет, мне все же этого никогда не забыть. Никогда не выкинуть из своей головы так, будто и не было. Я мечтаю, чтобы со мной навсегда остался этот большой кусок проклятой жизни со всеми своими ночными посиделками и пыльными простынями, советскими обоями в нелепую розочку и запахом бабушкиной выпечки поутру. Потому что такой мир не стирается. Не уходит, не растворяется, не пропадает бесследно. Он всегда остается в нас, главное не забывать. Ничего и никогда.

И еще не нужно жалеть о том, что было. Единственное, о чем действительно стоит жалеть, так это о том, что Бог дал людям такую короткую память.

Мама взахлеб начинает что-то рассказывать, а я ее почти не слышу. Сижу и рассматриваю ее красивое, почти по-детски восторженное личико. Так продолжается несколько недолгих минут, а затем вдруг раздается неожиданный телефонный звонок.

— Алло, говорите. Ах, сестренка, это ты… — мама поднимает трубку. — У нас все отлично, а как у вас? Какие новости? Что-то случилось? Нет, ты говори! Отчего же ты молчишь? — мама резко поднимается с кресла и, судорожно перебирая складки домашнего халата, начинает взад-вперед бродить по кухне.

Я не слышу, что маме говорят на том конце провода, но замечаю, как по ее лицу прокатывается беззвучная волна немой тревоги. Как в тот самый день, когда нам вместе довелось увидеть дедушку возле подъезда его дома.

Вдруг она перестает нервно метаться из угла в угол и резко опускается на стул напротив меня. Теперь выражение ее лица становится действительно пугающим. Из озабоченного превращается в изумленное, а спустя еще несколько секунд — в потерянно-испуганное.

Мама обрушивает на Ларису целый шквал вопросов:

— А это уже известно наверняка? Я не понимаю, это действительно так серьезно, или я сейчас что-то упускаю? Нет, а кто это говорит? Какие такие специалисты? — не унимается она. — Ладно-ладно, перезвони, когда все узнаешь подробнее. Я… я действительно чего-то не понимаю. Я не понимаю. Приезжай немедленно! Приезжай к нам скорее и все объясни!

Мама кладет трубку, а я уже рвусь незамедлительно задать ей свои вопросы, что бьются в глотке ускоренным пульсом, звенят у самой кромки сердца, шумят в ушах монотонным гулом.

— А по какому вопросу звонила Лариса? И что она сказала? Почему ты побледнела, и твои руки трясутся? — недоумеваю я.

Мама замолкает и несколько мгновений в воздухе висит запах свинцовой тишины.

–…Я не знаю, как начать…

— Начни хоть как-нибудь!

— Ладно. Помнишь, примерно полторы недели мы назад ездили к бабушке, и я попросила ее отвезти отца к специалистам, к докторам, потому что мне показалось, что он очень болен.

— Мне и самой так показалось. Но к чему это ты? — я определенно не понимаю, зачем мама все это мне рассказывает.

— Так вот. Мама, то есть бабушка и Лариса, свозили его к врачу. Они думали, у него воспаление легких, потому что он очень страшно закашливался по ночам, и ничем невозможно было остановить этот кашель. А еще он постоянно говорил об адских болях в груди, будто ему невозможно было терпеть эту боль. И никакие лекарства не помогали.

— Но ведь он такой терпеливый человек! Он мог работать с температурой под сорок. И никогда даже не лечился.

— Поэтому-то они и решили поторопиться с обследованием.

— И что? Что показало это обследование? Результаты уже известны?

— Да, известны. Ему сделали снимок, рентгеновский снимок грудной клетки. И там… там… просто теперь его направили к другому врачу… — мама безуспешно пытается сглотнуть застывший в горле комок нервов. Ее речь становится почти неразличимой.

— Ну, и что же? Что сказал другой врач?

— У деда подозревают рак. Раковую опухоль в легких. Четвертую стадию, — мама смотрит на меня непонимающими глазами так, словно ищет в них какой-то помощи, словно ждет, будто мои глаза помогут ей опровергнуть все эти подозрения.

— А это очень серьезно? — спрашиваю я, в силу своего возраста даже отдаленно не осознавая, ЧТО мне только что сказали. Нет, я не понимаю. Это теперь, услышь я эти слова, не знаю, что стала бы делать от отчаяния. А тогда… тогда все казалось слишком призрачным и эфемерным. Ребенку не понять и не постичь этой тонкой грани между жизнью и смертью. Между прекрасным миром мечтаний, в котором он живет, и жестокой реальностью, которая всегда подстерегает каждого из нас за углом, чтобы рано или поздно резко появиться из небытия и все разрушить. Разрушить, заставив строить свой мир и его понимание заново. Не оставляя даже фундамента.

— Да, Кристюш, это очень-очень серьезно. Наверное, ему предстоит тяжелейшая операция, безумно сложная операция. Там нужно вскрывать грудную клетку, там переломают все ребра, и потом ему, наверное, придется ходить с искусственными.

— Бедненький. Но мы же, наверное, сможем навещать его в больнице? Носить ему фрукты, витамины всякие? И очень скоро он поправится.

— Да… — неожиданно высоким голосом соглашается со мной мама. Такой голос бывает у людей, которые либо сомневаются, либо врут. — Все будет хорошо. Он обязательно поправится. Просто мы еще слишком мало об этом знаем… Нужно подождать, пока нам все расскажут…

Раздается гром телефонного звонка. Мама долго разговаривает о чем-то с бабушкой.

Я продолжаю сидеть на кухне и пить почти остывший чай. Я думаю о том, что буду носить деду в больницу, когда он будет там лежать, в какие дни недели стану это делать, а еще о том, что нужно непременно дождаться телефонного звонка, который все прояснит.

И правда, ближе к полудню раздается еще один телефонный звонок. Звонок, который раз и навсегда в корне изменит нашу жизнь.