Жизнь, которая не стала моей

Кристин Хармель, 2015

Найти в жизни любовь – большая удача. Встретить ее дважды – настоящее чудо. Кейт живет в Нью-Йорке и лечит людей – она специалист по музыкальной терапии. Лишь спустя годы после трагической смерти мужа Кейт снова смогла поверить в возможность счастья. Ее новый избранник – прекрасный человек. Близится день свадьбы, но с Кейт начинают происходить странные вещи. Ей упорно снится один и тот же сон, в котором Патрик не погиб и у них есть дочь по имени Ханна. Пытаясь расшифровать скрытый смысл своих сновидений, Кейт совершит много поразительных открытий, которые полностью перевернут ее жизнь.

Глава 7

Я проснулась: голова болит, мизинец дергает. Понадобилось несколько мгновений, прежде чем все подробности — поцелуй Патрика, порезанный палец, Ханна, говорящая на языке жестов, — обрушились на меня. Я приподнялась, громко выдохнула — и разбудила Дэна.

— Что случилось? — сонно спросил он и тоже сел в постели.

Поморгал и вытаращил глаза:

— Кейт! Что у тебя с пальцем?

Я тоже глянула и онемела: кончик мизинца, порезанный во сне, сильно кровил.

— Боже! — только и смогла я выговорить.

— Сейчас принесу пластырь! — Дэн уже вскочил и побежал в ванную. — Глубокий порез? Может быть, отвезти тебя в травму, пусть зашьют? Как это ты ухитрилась во сне порезаться?

— Со мной все в порядке, — пробормотала я, поднимая руку и глядя, как кровь течет по ладони. — Ведь правда? — спросила я сама себя.

Дэн успокоился, только когда обработал мою ранку неоспорином и заклеил пластырем, убедившись, что она не так уж глубока. Я что-то выдумала насчет того, что ночью вставала попить и порезалась, когда ставила стакан в посудомойку и задела нож. Дэн вроде бы поверил.

Он отправился играть в мяч со своим приятелем Стивеном, а я послала Джине СМС и попросила подъехать к отделению неотложной помощи в Бельвью.

«Господи, что случилось?» — отстукала она в ответ.

«Со мной происходит что-то непонятное».

Она послала мне ряд вопросительных знаков, но я не стала ничего разъяснять и получила от нее еще одну СМС: «Еду. Ты как?»

«Не знаю», — ответила я.

Полчаса спустя — я сидела в очереди к врачу — в приемную ворвалась Джина.

— Кейт, какого черта? — взорвалась она. — Посылаешь мне какие-то безумные СМС и ничего не объясняешь. Что случилось? Сьюзен уже тут?

Я покачала головой: — Сьюзен не поймет.

— Чего она не поймет? Кейт, ты сию минуту объяснишь мне, что с тобой творится. Ты меня напугала!

Я собралась с мыслями:

— У меня снова был сон с Патриком. То есть я думаю, что это сон. Что же еще, если не сон? Но во сне я знаю то, чего никак не могу знать, а оказывается, в реальной жизни это так и есть. И, Джина, эти сны такие живые! Я не понимаю, что со мной.

— Ох! — Я увидела в ее глазах печаль и тревогу. Джина села рядом: — Расскажи обо всем по порядку.

И я рассказала о том, как наутро после помолвки проснулась рядом с Патриком. Как это было странно и прекрасно — увидеть его, разглядеть все, вплоть до проседи в волосах, морщин в уголках глаз, наметившегося животика. Я рассказала, насколько все было реально: прикосновение Патрика, его запах, ровный стук сердца.

Я рассказала Джине про нынешнюю ночь, только не стала говорить о Ханне, потому что ее присутствие словно бы снижало достоверность моих видений. Патрик существовал и прежде, возможно, он сумел каким-то образом пересечь границу между тем миром и этим, — но откуда взялась Ханна, девочка, которая никак не могла быть нашей дочерью и все же звала меня мамой?

Джина слушала неотрывно, и я с облечением видела, что она вовсе не осуждает меня. Когда я закончила, она на миг опустила глаза, а когда снова подняла взгляд, я увидела печаль в ее глазах.

— Мне тоже довольно долго снился Билл, — сказала она. — Не так отчетливо, как тебе, но даже от таких редких и смутных снов я каждый раз на несколько дней слетала с катушек. — Помедлив, она добавила: — Это ведь никогда не уйдет окончательно? Наше горе останется с нами.

Я покачала головой и почувствовала, что давивший на плечи груз становится легче. С утратой мужа ты словно вступаешь в тайное общество. В клуб, о членстве в котором никто не мечтает, но понимать, что ты не одна такая, утешительно.

— Но такие сны — вполне нормальны. Правда же, Кейт?

— Но каким образом я порезала мизинец? — спросила я, предъявляя ей замотанный пластырем палец.

— В смысле? — Джина уставилась на мою руку.

— Во сне я порезала мизинец, — пояснила я. — А когда проснулась, кровь уже текла на постель. Как это возможно?

Глаза у нее еще больше расширились.

— Ну… наверное… наверное, ты бродила ночью, как лунатик, и обо что-то порезалась.

— И не проснулась?

— Н-не знаю. — Она призадумалась. — Но ты же не хочешь сказать, будто твои сны — реальность?

Настал мой черед прятать глаза.

— Конечно, это выглядит безумием. И все же: откуда взялись во сне вещи, о которых я не могла знать? Например, что Роберту одиннадцать лет назад предлагали другую работу?

— Этого я объяснить не могу — либо совпадение, либо ты случайно что-то услышала от Сьюзен или мамы, — задумчиво ответила Джина. — Что же касается всего остального, твой мозг, думаю, пытается приспособиться к новой жизни, в которую ты вступаешь.

— Но ведь эти сны, наоборот, возвращают меня к прежней жизни?

— Кейт, ее не вернешь. Эта страница перевернута навсегда. Мне тоже понадобилось немало времени, чтобы все осознать — осознать по-настоящему, — а потом жизнь стала налаживаться. Может быть, просто пора еще не пришла.

* * *

Компьютерная томография головного мозга, осмотр невропатолога, анализ крови — все в норме. Врачи подтвердили, что у меня нет ни опухоли мозга, ни других проблем, кроме психологических. Отправили меня наложить швы на мизинец и предложили сходить к психиатру, а психиатр выписал снотворное — антидепрессант, который я ни за что принимать не стану, и тоже сказал, что все мои симптомы укладываются в норму. За исключением порезанного мизинца.

— Впрочем, явления лунатизма тоже нередки, — пожал плечами доктор. — Уверен, это с вами и произошло.

— Но почему все настолько отчетливо? — настаивала я. — И откуда я знаю то, чего на самом деле знать не могла?

Он снова пожал плечами:

— О подсознании нам известно далеко не все, миссис Уэйтмен. И все усилия разобраться только добавляют путаницы. Советую вам отдохнуть и ни о чем таком не думать. Сны иногда обладают огромной убедительностью. Главное — помнить, что это все-таки сны.

Но все следующие дни меня преследовали мысли о Ханне. Неумение общаться на языке жестов вырвало меня из второго сна, и теперь я только и думала, как стану говорить с Ханной, если вновь проснусь в той параллельной жизни. А если бы я научилась языку жестов — смогла бы вписаться в тот другой мир, продержалась бы в нем чуть дольше? Палец все еще болел, и ничего подсознательного в этом не было.

Утром в понедельник, промучившись бессонницей, я приехала в свой кабинет за полчаса до первого пациента и принялась искать в интернете сведения об американском языке глухонемых. Быстро заучила знаки «мама», «папа», «дочка», «люблю» и «здесь» и не раздумывая щелкнула на значок четырехмесячных курсов языка глухонемых в двух кварталах от моей работы.

Занятия начались неделей раньше, но в ответ на письмо с вопросом, не опоздала ли я, тут же пришел ответ от администратора: нет, если я готова заниматься, можно присоединиться к группе. Для этого я должна явиться в среду вечером, около шести, и вручить квитанцию об оплате занятий преподавателю по имени Эндрю Хенсон.

«Непременно буду», — ответила я, не дав шанса разуму отговорить меня от этой затеи. Нажав «отправить», я ощутила счастье. Правда, идиоткой я себя тоже чувствовала, ведь я понимала, что никакой Ханны не существует. Но уж лучше заниматься на курсах, чем напиваться средь бела дня бурбоном в надежде заснуть.

Дина нажала кнопку интеркома и сообщила, что явился первый пациент. Я поспешно захлопнула ноутбук — словно искала там порно, а не язык жестов.

В кабинет вошел Лео Голдстейн. Темные круги под глазами, подбородок воинственно выпячен, рукава закатаны.

— Вот он я! — возвестил подросток, хлопаясь на диван против моего стола. — Чего делать будем?

Сегодня он какой-то бледный, огорчилась я и пересела поближе к нему в кресло. Присмотревшись, я заметила у него на правой руке поблекший синяк — лиловое пятно с желтовато-зеленым обводом.

— Лео, что с рукой? — спросила я.

Он глянул, нахмурился и опустил рукав.

— Ничего, — поспешно сказал он и тут же исправился: — Споткнулся на баскетбольной площадке.

Мать привела его ко мне примерно четыре месяца назад, когда у Лео начались проблемы в школе на Томпкинс-сквер. С самого начала мальчик ясно дал мне понять, что ненавидит мои занятия и, соответственно, меня, однако в таком возрасте это обычная история. Постепенно оттает, решила я. И у нас действительно стало что-то получаться.

Как Лео ни бухтел — и пение, дескать, занятие для детсадовцев, и барабанная дробь на бонго никому на фиг не нужна, — он все же начал понемногу вылезать из своего панциря. У нас сложился особый ритуал: он угрюмо заходит в кабинет, мрачно бурчит, что все у него в порядке, а потом, когда я ставлю перед ним ксилофон, светлеет лицом.

Чаще всего мы играли битлов, «ретро, но клевое», по определению Лео. Идея была его. Я стараюсь по возможности следовать желаниям клиентов: чем ближе им музыка, которую мы выбираем, тем эффективнее терапия.

Важно было заставить Лео не только слушать, но и играть — таким образом мы с ним вырабатывали общий язык. Иногда ведь трудно взять и признаться, что ты зол на весь мир, но можно сообщить это без слов, лупя палочкой по клавишам. Вроде языка глухонемых, подумалось мне: мысль передается без слов. Нужно лишь освоить этот язык.

— В общем, разучил You Can’t Do That, — сообщил Лео, отводя взгляд. — На айпаде.

— Из альбома Hard Day’s Night.

— Ага. Шестьдесят четвертого года, — уточнил он с такой уверенностью, словно сам присутствовал при выпуске альбома. — Хотите послушать?

— Еще бы. — Я отложила бумаги, достала палочки, умышленно затягивая паузу. — Но этот синяк… похоже, ты здорово ушибся.

— Ничего особенного. — Тон резкий, глаза бегают. — Даже не больно ни капли.

— Седрик был там?

Лео заколебался. По тому, как заметался его взгляд, я поняла, что угадала.

— Да вроде, — пробормотал он. — Не помню.

— Ты дал ему сдачи? — тихо спросила я.

Он рассматривал свои ладони.

— Нет, — ответил он наконец. — Он с дружками был. Вся кодла.

— Придурки, — пробормотала я.

Лео — высокий, худощавый — обещал вырасти красавцем, но пока был тощий как жердь. За это его безжалостно дразнил Седрик Мейсон — парень на год старше и чуть ли не на двадцать кило толще. В травле, упиваясь безнаказанностью, с удовольствием участвовали и приятели Седрика.

К тому же Седрик умел выпутаться из любой ситуации, язык у него хорошо подвешен, так что стоило Лео дать сдачи, как его же и объявляли «проблемным ребенком». Каким-то образом учителя ухитрились ни разу не заметить, как Седрик бьет исподтишка кулаком или шепотом обзывается. В итоге Седриком все довольны, а Лео не вылезает из кабинета директора.

Мать привела его ко мне по рекомендации школьного психолога. Она не понимала, откуда у сына эти вспышки агрессии, и понадобилось три встречи с ним, прежде чем я поняла, что Лео вовсе не зачинщик: он жертва травли, но не хочет этого признавать. К тому времени, как я поговорила с его родителями и объяснила им ситуацию, они уже приняли решение сделать наши занятия еженедельными: мальчик стал лучше учиться, лучше вел себя дома.

Я протянула Лео палочки, и он улыбнулся — первая настоящая улыбка с того момента, как он вошел в кабинет, — и начал отстукивать песню битлов. Я в очередной раз поразилась его слуху и беглости игры. Через мгновение вступила и я — с партией гитары.

— Что эта песня для тебя значит? — спросила я, когда мы доиграли до конца. Таково основное правило нашей работы с Лео: он должен объяснить, почему выбрал именно эту песню. Еще один способ начать разговор.

— Не знаю, — потупившись, ответил он.

Я терпеливо ждала продолжения.

— Наверное, когда он поет, что ее бросит, я представляю, как Седрик швыряет в меня камнем, — пробормотал наконец Лео. — И еще, он там говорит, над ним все будут смеяться — со мной такое тоже иногда бывает.

Я киваю: отлично, он уже решается на подобные признания. Конечно, герой песни грозится девушке бросить ее насовсем, если она еще раз заговорит с тем парнем, но Лео извлек из этих слов совершенно другой смысл. Это-то и ценно в музыкальной терапии: одни и те же слова, одни и те же ноты значат для каждого свое, в зависимости от того, что с тобой происходит.

— Ты говорил учителю про Седрика? — спросила я.

Лео покачал головой:

— Ябед еще не так бьют.

— А родителям рассказывал?

Он молча колотил палочкой по клавишам, а потом вдруг спросил:

— У вас дети есть? — И, не дожидаясь ответа, ткнул пальцем в фотографии у меня на столе, два снимка, где мы вместе с Дэном: — Это кто?

— Мой бойфренд, — ответила я. — Вернее, мой жених. И нет, детей у меня нет.

— Почему? — Он перестал стучать палочкой и принялся вертеть ее в руке.

Дети всегда норовят переключить разговор на меня, однако они приходят на занятия музыкальной терапии не затем, чтобы подружиться со мной, а чтобы лучше разобраться в себе. Я ищу баланс: с одной стороны, отвечать надо честно, потому что взрослые обязаны принимать детские вопросы всерьез, а с другой — попытаться избежать чересчур личного разговора.

Я пожала плечами:

— Почему ты об этом спросил?

— Просто хочу знать.

Я снова выдержала паузу, ожидая продолжения. Молчание столь же эффективно, как и музыка, нужно лишь научиться им управлять. Через несколько мгновений Лео принялся вновь наигрывать мелодию той же песенки, но мысли его витали далеко.

— Вот вы бы никому не позволили бить вашего ребенка, — дрогнувшим голосом выговорил он, перестав играть. — Я уверен, вы бы за него заступились.

Так вот к чему он вел.

— Лео, если тебе плохо в школе, то не потому, что твоим родителям все равно.

Он сжал челюсти.

— Мой отец твердит, что я должен постоять за себя, врезать Седрику в ответ. Но тогда Седрик меня в мясо измолотит. Или сам, или его дружки. Думаете, папа этого хочет? Чтобы меня изувечили?

— Разумеется, нет, Лео. Он просто пытается тебе объяснить, что довольно часто такие задиры оставляют в покое того, кто сумеет дать им отпор. Вовсе не потому, что ему все равно.

— Ну да, конечно. Вот вы бы не допустили, чтобы вашего ребенка измолотили. Будь у вас ребенок, — ворчит он, — уверен, вы бы нашли способ все уладить, чтобы вашему ребенку было хорошо.

* * *

Дэн явился, когда я стояла у плиты и готовила спагетти с креветками под чесночным соусом.

— Здорово пахнет, — сказал он, подходя ко мне сзади и тычась носом мне в шею. — Люблю, когда ты готовишь, малыш.

— Откроешь пока вино? И — может быть, накроешь на стол?

— Конечно. — Он откупорил белый совиньон, налил нам по бокалу и отправился в спальню переодеться. Через минуту из душа послышался шум воды. Вот зачем? Дэн же знает, что ужин практически готов. Патрик бы никогда так не поступил, подумала я, но тут же себя одернула. Нечестно сравнивать будущего мужа с бывшим.

Но пока я сама накрывала на стол, допивала вино и наливала воду в стаканы, я все же невольно продолжала их сравнивать. Дэн — прекрасный человек, как и Патрик, но на том сходство и кончается. Впервые я поймала себя на мысли: а вдруг больше всего меня в Дэне привлекает именно это — что он ничем не напоминает Патрика? Само совершенство, сияющий идеал, принц из сказки, — а Патрик был грубоватым, теплым и очаровательно неидеальным.

Раскладывая по тарелкам спагетти, добавляя креветки и маслянистый чесночный соус, я никак не могла отогнать печаль. Мы с Патриком часто готовили вместе, мне нравилась близость, которая возникала на кухне. Мы чувствовали себя командой: когда он готовил, я резала овощи на салат, или мыла посуду, или накрывала на стол. Когда готовила я, он разливал вино, наводил порядок, спрашивал, чем помочь. Такое приятное чувство локтя. А с Дэном его нет.

И мы понимали друг друга с полуслова. Мне достаточно было начать фразу, и он уже знал, о чем я. Или он, бывало, произнесет лишь имя — «Линн», — и я понимаю, что у него выдался трудный день, начальница достала, ему нужно несколько минут побыть в тишине, чтобы прийти в себя. Или я говорила: «Пять», то есть ужин будет готов через пять минут, — и Патрик начинал разливать воду по стаканам. Он мог тихо выдохнуть: «Кэтили», — и мы смотрели друг другу в глаза, а потом бросали все и спешили в спальню. У нас было множество таких слов, заменяющих целый разговор, а с Дэном — кажется, ни одного.

Я даже ничего не знаю о его детстве, о событиях, которые его сформировали. Не знаю, кем он мечтал стать, когда вырастет, как складывались его отношения с одноклассниками, какие книги и фильмы он любил, пока рос. Зато я до сих пор помню, как звали лучшего друга Патрика по младшей школе, могу рассказать, как в седьмом классе он подрался из-за девочки, в которую был влюблен, и перечислить все его карьерные планы в хронологическом порядке, начиная с мусорщика и космонавта до повара, летчика и финансового аналитика.

Если я ничего не знаю о детстве Дэна, может, с нами что-то неладно? Или это естественно, раз мы познакомились уже не такими молодыми?

— Какой ты был в старших классах? — почти с отчаянием спросила я Дэна, когда тот несколько минут спустя вышел к столу — в пижамных штанах и футболке, благоухающий мылом.

Прежде чем ответить, он сунул в рот вилку со спагетти и запил глотком вина.

— Не знаю. Наверное, я примерно такой, как сейчас. А что?

— Мне кажется, я слишком мало знаю о тебе.

— Это да. — Он поглядел на меня как-то странно.

— Так расскажи мне, — настаивала я. Может быть, с помощью этих сведений я смогла бы закрыть пробелы, которые уже стала замечать в наших отношениях. — Расскажи, каким ты был.

— Странные у тебя вопросы.

— Сделай, как я прошу.

Он пожал плечами:

— Хорошо. В школе у меня все было в порядке. Я всегда хорошо учился. В средней школе играл в соккер, в старшей — в футбол, так что всегда имел успех. Никаких проблем с другими ребятами. Был королем вечеринок и так далее. Разве я тебе не рассказывал?

Я пропустила вопрос мимо ушей — да, это-то я слышала по меньшей мере раз десять.

— Но бывали же у тебя и трудные времена! — возразила я. — Когда тебя дразнили, или тебе было одиноко, или просто выдавалась черная полоса.

— Нет, не припоминаю. — Он присмотрелся ко мне. — А что? Тебя дразнили в школе?

— Да не особенно. Но иногда бывало тяжело. В пятом классе, например. Мы переехали в другой район, все ребята ходили в дизайнерской одежде, родители привозили их на дорогих машинах, а я приезжала на автобусе в футболке с Суперменом и юбке в горошек — я из них не вылезала. В тот год надо мной здорово потешались. — Я улыбнулась, надеясь развеселить Дэна, но он смотрел на меня с недоумением.

— Зачем же ты продолжала в этом ходить? — Он снова намотал спагетти на вилку.

Я вытаращилась на него:

— Потому что я — это я. И мне было десять лет. В моде я ничего не смыслила.

— Просто, по-моему, ты бы избежала ненужных проблем, если бы вела себя как все, — пожал он плечами. — Хотя, возможно, чего-то не улавливаю. К чему вообще ты об этом сегодня вспомнила?

— Не знаю, — еле выговорила я. — Подумала, хорошо бы нам больше узнать друг о друге.

Он еще раз пожал плечами и занялся едой, а у меня аппетит пропал начисто. Ковыряясь в тарелке, я старалась не думать, как рассказала Патрику о своем первом конфликте с модой и о том, какие проблемы доставлял мне в пятом классе мой любимый наряд. На следующий день Патрик принес мне футболку с Суперменом: «Помни, что ты всегда должна оставаться собой, ни на кого не оглядываясь, — сказал он. — Ты — самый прекрасный и самый невероятный человек во всем мире».

* * *

В тот вечер Дэн сидел в гостиной и отвечал на письма, а я улеглась с ноутбуком в постель и снова заглянула на сайт американского языка глухонемых. Ровно в 22:30 Дэн вошел в спальню и застал меня в тот момент, когда я изображала пальцами фразу: «Я люблю тебя больше Солнца и Луны».

— Что ты делаешь? — удивился он.

— Ничего, — ответила я и захлопнула ноут.

— Это язык глухонемых? — Он кивком указал на мои руки. — Ты учишься объясняться жестами?

— Да…

— Чего вдруг?

— У меня новый пациент. — Ложь вырвалась сама собой, и, когда я услышала эти слова, переигрывать было поздно.

Он рассмеялся:

— Ты же музыкальный терапевт. Как ты собираешься заниматься с глухим ребенком?

Я подавила приступ раздражения. В конце концов, неспециалист не обязан знать, что глухие тоже могут играть на музыкальных инструментах, они чувствуют вибрацию и следуют визуальным подсказкам.

— Ничего необычного в музыкальной терапии для глухих нет, — сказала я Дэну. — Даже тугоухие дети обычно имеют остаточный слух.

— А потом отправишься смотреть на звезды со слепыми.

— Наверняка есть и для этого какой-то способ, — парировала я. — Созвездия азбукой Брайля, что-нибудь такое. Даже инвалид должен ощущать все краски жизни.

— Но музыка для глухих? Для глухих, Кейт? Ты что?

— Музыка — не только то, что слышишь ушами.

— Теперь ты выражаешься в стиле этих чокнутых — философия нью-эйдж и так далее.

Я тихонько фыркнула.

— Я выражаюсь как музыкальный терапевт, который хочет попробовать что-то новое.

Однако мне ничего не было известно о возможностях музыкальной терапии для глухих и слабослышащих детей. Надо бы разобраться, как только найдется время. Хотя, пожалуй, это глупо. Прочесывать специальные журналы в поисках информации о музыкальной терапии для глухих — спрашивается, ради чего? Чтобы поиграть Ханне на гитаре, если она и Патрик приснятся мне вновь? Чистое безумие, даже на мой пристрастный взгляд.