Дворец утопленницы
Фрэнки Крой – писательница, чья слава со времен публикации очень успешного дебютного романа успела порядком померкнуть. Прочитав нелестную рецензию на свою последнюю книгу, она переживает публичный нервный срыв и на время уезжает из Лондона в Венецию, чтобы спасти пошатнувшуюся репутацию и преодолеть творческий кризис. В этом призрачном городе, где бесконечные лабиринты улиц и каналов способны свести с ума, Фрэнки знакомится с девушкой по имени Гилли, которая называет себя ее поклонницей и упорно стремится завоевать ее дружбу. Но что из того, что рассказывает Гилли, правда, а что ложь? Каковы ее истинные мотивы? Не живет ли кто-то еще в пустующем старинном палаццо, где поселилась Фрэнки? Или, может, все это игра ее расстроенного воображения? Мастерски описанная Венеция, коварная и зловещая, выступает полноправной героиней этого изящного психологического триллера, события которого, несомненно, не могли бы произойти ни в каком другом месте.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Дворец утопленницы предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 1
Она направлялась на рынок Риальто — надеялась купить у местных торговцев вонголе[1], пусть в октябре для них и не сезон, — когда кто-то вдруг схватил ее за запястье.
Еще мгновение назад измученные ноги, умолявшие о спасительном вапоретто, несли Фрэнсис — или Фрэнки, как называли ее те немногие, кого она привыкла считать друзьями, — по берегу Гранд-канала. Плотнее запахивая на шее капюшон шерстяного пальто в «гусиную лапку» в попытке (впрочем, как она вынуждена была вскоре признать, безуспешной) защититься от холода и мороси, Фрэнки решительно шагала к рыбному рынку, стуча каблуками по заляпанной дождем булыжной мостовой, — то и дело приходилось уворачиваться от толп туристов, торопливо заряжавших пленку в фотоаппараты, чтобы запечатлеть знаменитые венецианские фонари, и от их гидов, высоко державших деревянные таблички, — и ни на секунду не переставала поминать недобрым словом подругу, которой в эту скверную погоду следовало бы шагать рядом.
Но не тут-то было: несколько недель назад Фрэнки пришлось одной сесть на поезд до Дувра, уходивший с вокзала Виктория, компанию ей составила лишь мятая телеграмма на дне сумки. Эту телеграмму ей вручили вместе с билетом. ОПАЗДЫВАЮ ТЧК ИЗВИНИ ТЧК ПРОСТИШЬ МЕНЯ. Фрэнки понимала, что вопросительный знак по телеграфу не передашь, и все же поневоле разозлилась на самонадеянность этой фразы, превращавшей просьбу в констатацию факта. Она давно привыкла к легкомыслию подруги, и все же на этот раз ее пренебрежение обожгло сильнее обычного. В конце концов, именно Джек уговорила ее отправиться в Венецию — Фрэнки и в голову не пришло бы ехать одной.
Когда она позвонила Джек из телефонной будки на вокзале, та умоляла ее сдать билет: почему бы не вылететь в следующие выходные, вместе, к тому же самолетом можно добраться за считаные часы, вместо того чтобы тратить на дорогу несколько суток. Фрэнки так и не поняла, что послужило причиной задержки, а когда задала вопрос вслух, уловила в голосе подруги раздражение. Можно подумать, ей в понедельник на работу. Богатые наследницы — не то что простые смертные, им рабочий график не указ. Джек всегда была единоличной хозяйкой собственной жизни и нередко норовила похозяйничать в чужой. Но в тот день Фрэнки решительно воспротивилась. Летала она всего один раз и возненавидела каждую секунду, проведенную в небе. Ей претило все: вой двигателей, воздушные ямы, недостаток кислорода, безнадежная борьба с гравитацией. Даже тело протестовало. Казалось, все внутренности свело, стянуло тугим узлом — возможно, так оно и было на самом деле. Не оставляло давящее чувство, что ее заперли в железной коробке, заполненной сигаретным дымом и приторным запахом чужих духов, бессмысленными разговорами и острыми, нервными взглядами. Слишком уж все это напоминало грязные подвалы, где приходилось отсиживаться во время войны, слушая, как ревут над головой самолеты. Едва дождавшись посадки, она вскочила с места и рванула к выходу.
Увы, перемещение по суше и воде оказалось немногим лучше. Внутри парома, до отказа набитого дамами, играющими в бридж, детьми, носящимися повсюду без присмотра, мужьями и отцами, разбежавшимися по темным углам с сигаретами и стаканами скотча, стоял удушливый жар, а снаружи погода была до того мрачная и пасмурная, что и на палубу за глотком свежего воздуха не выйти, — одним словом, путешествие выдалось изнурительное. Позже, уже в Турине, мельком взглянув на очередной железнодорожный билет, Фрэнки решила, что выезжать в Венецию ей предстоит с вокзала Порта-Суза, куда и привез ее парижский поезд, и лишь в последний момент поняла, что станция отправления другая — Порта-Нуова, до которой добрая миля пути. На несколько мгновений паника парализовала ее, но, быстро собравшись с мыслями, Фрэнки поймала такси и, о счастье, успела на вокзал как раз вовремя, хоть и рухнула на свое место в вагоне вся взмокшая и раскрасневшаяся, оглушенная стуком крови в ушах. Ее настроения нисколько не улучшил вид попутчицы — старушки, которая была укутана в необъятную и весьма скверно пахнувшую шубу и держала на коленях жалкого вида таксу, принимавшуюся оглушительно тявкать всякий раз, как поезд трогался с места.
Когда Фрэнки наконец добралась до Венеции и даже умудрилась купить билет на нужный речной трамвай, ее охватило несоразмерное подвигу ощущение триумфа. Она сошла на причале Сан-Заккариа, нисколько не сомневаясь, что найдет дорогу самостоятельно, и даже отказалась от помощи улыбчивого носильщика — нет, в сестьере[2] Кастелло она и одна не заблудится. Впрочем, об этом решении она пожалела сразу же, едва начала, следуя подробным указаниям Джек, углубляться в лабиринт бесконечных улочек, ширины которых еле-еле хватало, чтобы протиснуться в одиночку с чемоданом, не говоря уже о том, чтобы разминуться с людьми, идущими навстречу. Разминуться, на удивление, всегда получалось — встречные ловко уворачивались и проходили мимо, даже не задев ее плечом. Тесные улочки впадали в кампо — площади, оказавшиеся куда менее просторными, чем ей представлялось, — а из кампо вытекали новые переулки, тянувшиеся от одного моста к другому, пролегавшие порой под арками настолько низкими, что приходилось пригибаться, чтобы не удариться головой. Пару раз она свернула не туда, но все же не слишком сбилась с дороги. Сильнее всего смущали тупики, которые — не чета старым добрым английским тупикам, что вырастают на пути надежными кирпичными стенами, — заставали врасплох: дорогу внезапно преграждала вода, облизывала брусчатку, подбираясь слишком близко к ногам. Попавшись в эту ловушку впервые, Фрэнки на мгновение потеряла равновесие, сбитая с толку колыханьем волн, тяжелым серным духом, стоявшим в переулке. Плеск зеленоватой воды, то и дело перехлестывавшей через край, источавшей соленый, морской запах, завораживал, притягивал, и, вместо того чтобы отступить, она подалась вперед, навстречу ему. Лишь когда ее окликнули по-венетски из окна напротив, оцепенение спало. Она подняла глаза, скользнула взглядом по прямоугольникам окон, убранных кружевными шторами, увидела старика, который в ужасе уставился на нее, позабыв о музыке, лившейся из включенного где-то в квартире проигрывателя. Фрэнки смутилась, поспешно отступила назад, склонила голову и зашагала прочь, пытаясь сделать вид, будто прекрасно знает, куда направляется.
С тех пор прошло несколько недель, а Джек все не появлялась.
Так и вышло, что Фрэнки совсем одна брела по улицам города, до сих пор почти ей незнакомого, когда почувствовала, как на ее запястье сомкнулись чужие пальцы — до того крепко, что все тело обмякло от страха. Эта безотчетная реакция ее разозлила, ведь прежде за ней не водилось ни нервозности, ни пугливости, ни прочих идиотских качеств, которые поощряли в женщинах с детства известные ей пособия по этикету, — но после всего, что случилось, она невольно вздрагивала от любой неожиданности.
Впрочем, подняв взгляд и увидев, кто стоит перед ней, она едва не рассмеялась. Всего лишь девчонка. Пожалуй, следовало бы назвать ее молодой женщиной, но Фрэнки, с высоты ее сорока двух лет, все, кто был хоть чуточку моложе, казались молокососами.
— Фрэнсис, это вы?
Между ними вдруг закружила оса, польстившись, без сомнения, на сумку с желтыми сливами, купленными на плавучем рынке у Кампо Сан-Барнаба, и Фрэнки отогнала ее взмахом руки, заодно стряхнув с запястья пальцы девушки.
— Я, — ответила она. Прозвучал этот короткий ответ, пожалуй, резче, чем ей хотелось бы.
Она присмотрелась к своей собеседнице, первым делом приметив копну волнистых рыжих волос, которые каскадом стекали по плечам к самой талии. Наряд ее был из тех, что придирчиво подбирают в магазинах Вест-Энда. Горчичного цвета платье-трапеция с отложным воротником едва достигало середины бедра, да и полы надетого поверх свободного свингера заканчивались немногим ниже. Фрэнки вдруг почувствовала себя чопорной старухой — короткие светлые волосы зачесаны назад и намертво заколоты вгрызшимися в кожу невидимками, на лице, кроме небрежно нарисованных стрелок, ни грамма косметики. Одета в непримечательный черный свитер и брюки-дудочки. Она плотнее запахнула пальто.
— Лучше Фрэнки. Фрэнсис меня зовут только пожилые родственники и малознакомые люди.
Сказав так, она нахмурилась, особенно остро ощутила, как невидимки тянут за волосы.
Она была уверена, что с этой девушкой прежде не встречалась. Но все же…
— Так и знала! — воскликнула девушка, прижимая ее к себе неловким движением, которое могло бы сойти за объятие, поддайся тело Фрэнки этому внезапному порыву. — Боже мой, столько лет прошло, но я сразу вас узнала.
— Мы знакомы? — спросила Фрэнки, отступая.
Девушка всплеснула руками и засмеялась:
— Ой, как неловко, вы не помните.
Фрэнки сощурилась. По роду деятельности ей приходилось встречаться с огромным количеством людей, особенно в этом году, после публикации новой книги, пусть и принятой весьма прохладно, но эта девушка явно слишком молода, чтобы вращаться в издательских кругах. Ей и двадцати не дашь — разве что вчера исполнилось. Нет, в издательском мире они познакомиться не могли.
— Вы случайно не дочь Дианы? — спросила она, и в памяти вдруг вспыхнул образ школьницы, которую едва ли не силком тащили с ней поздороваться. Фрэнки никогда особенно не любила Диану — жену одного из редакторов в ее издательстве, теперь и не припомнить которого. Слишком уж это была кипучая, экзальтированная дама.
Девушка просияла.
— Все-таки помните! Ой, как я рада.
— Да, — подтвердила Фрэнки, натянуто улыбнувшись. Та девочка, кажется, была светленькая, или это причуды памяти? Не стоило ей вообще заговаривать про Диану, надо было дождаться, пока сама представится, просто на всякий случай. — Что вы делаете в Венеции? — спросила она, даже не попытавшись смягчить интонацию.
— Прикидываюсь туристкой, — с улыбкой отозвалась девушка. — А вы?
Фрэнки вгляделась в ее лицо, пытаясь поймать ее на лжи — наверняка ведь и сама прекрасно знает, как и почему Фрэнки занесло в этот город. Ни одна газета не упустила возможности написать о происшествии в «Савое». Джек с редактором изо всех сил берегли Фрэнки, но несколько статей все же попались ей на глаза, хлестнули заголовками. ПУБЛИЧНАЯ ИСТЕРИКА ИЗВЕСТНОЙ ПИСАТЕЛЬНИЦЫ. ДОСОЧИНЯЛАСЬ: РОМАНИСТКА ПОТЕРЯЛА СВЯЗЬ С РЕАЛЬНОСТЬЮ. Остроумием они не отличались. Впрочем, надо думать, журналисты торопились поскорее отправить свои заметки в печать — не каждый день заслуженные писательницы прилюдно слетают с катушек в барах пятизвездочных отелей. Но если девушка, стоявшая перед ней, и слышала об этой истории, если и решила намеренно обойти ее молчанием — из вежливости или по какой другой причине, — то ничем не выдала себя. Фрэнки пожала плечами:
— В общем, примерно то же самое.
— Вы, наверное, совсем недавно приехали? — предположила девушка, и, хотя это было вовсе не так, Фрэнки ответила утвердительно. — Жаль, не выбрались пораньше, — продолжила та, жестом обводя рынок. — Не успели попробовать моэке.
— Моэке?
— Да, венецианцы так называют местный деликатес, прямиком из лагуны.
Фрэнки кивнула, осознавая, что они стоят в самой гуще движущейся толпы, — утром на рынок стекались и местные, и туристы, но перепутать одних с другими было невозможно. Венецианцы, заряженные утренними эспрессо и готовые торговаться до последней лиры, сосредоточенно разглядывали прилавки, туристы же неторопливо бродили туда-сюда со скучающим видом, а взгляды их скользили по крышам зданий, липли к палаткам с сувенирами и открытками.
— Сезон закончился, да? — из вежливости спросила она, прикидывая, сколько еще придется простоять здесь, прежде чем их обеих подхватит и унесет людским потоком. Она терпеть не могла пустопорожней болтовни.
— Да какой там сезон, — рассмеялась девушка. — Сегодня есть, а завтра нет. Моэканте подгадывают момент, когда начинается линька.
— Линька? — Фрэнки снова повернулась к ней, пытаясь понять, какое отношение это слово, наводившее на мысли о шерсти и перьях, может иметь к существам, живущим в каналах.
— Да, понимаете, это такие крабы, когда они сбрасывают панцирь, то на несколько часов остаются беззащитными, и вот тогда их можно есть, — объяснила девушка, все так же улыбаясь, и продолжила с неожиданным азартом: — Только надо успеть их вовремя выловить из воды, иначе панцирь снова отрастет и затвердеет.
Разглядывая свою собеседницу — впервые глядя на нее по-настоящему, — Фрэнки никак не могла решить, забавляет или пугает ее восторг, с которыми та описала эти неслыханные зверства.
— Звучит чудовищно, — отозвалась она, интонацией давая понять, что говорит не вполне серьезно.
— Да, пожалуй, — кивнула девушка, не переставая улыбаться. — А вы тут с кем-то или сами по себе, Фрэнсис?
Вопрос застал Фрэнки врасплох, она сощурилась. Нет, дочка Дианы точно была светленькая.
— А что?
Та лишь дернула плечами:
— Да просто хотела предложить как-нибудь встретиться, кофе выпить. — Не дождавшись от Фрэнки ответа, она добавила: — Я здесь тоже одна.
— Кофе выпить? — повторила Фрэнки.
— Да. Может, завтра? Вы где остановились?
— В палаццо недалеко от Кампо Санта-Мария Формоза. Номер дома не помню, — солгала она. — Но завтра, боюсь, не получится.
Девушка, очевидно, рассчитывала на другой ответ.
— Понятно, — отозвалась она несколько тише и добавила, на этот раз почти робко: — Тогда послезавтра?
— Тоже не выйдет.
Сим Фрэнки намеревалась положить конец разговору — просто уйти, не позволив посторонней девице навязаться на ее голову. Ее не особенно привлекала перспектива встречаться с незнакомыми людьми, вести вымученные беседы, но вид у девушки сделался до того удрученный, что ей тут же захотелось сказать что-нибудь еще, как-то вырваться из этой нелепой ситуации, из этой густеющей толпы, и она поневоле добавила:
— Хотя, пожалуй, я могу подвинуть кое-какие дела.
Лицо девушки снова расцвело.
— Меня, кстати, зовут Гилли, — представилась она, именно так, через «Г», и протянула руку. — Просто напоминаю, вдруг вы забыли.
До этого Фрэнки бывала на континенте лишь однажды — еще совсем девчонкой.
О Франции у нее сохранились редкие, отрывочные воспоминания: слепящий свет, разлитый по булыжным мостовым, запах выпечки по утрам. Ей тогда посчастливилось отправиться в поездку с подругой и ее родителями — маршрут, начинавшийся из столицы, опоясывал страну широким кругом, пролегая через множество городов, городков и деревень. Но свое сердце Фрэнки так и оставила в «городе света». Нет, разумеется, затейливая архитектура Руана, сказочные виды Мон-Сен-Мишель и даже раскаленный песок на пляжах Ниццы приводили ее в восторг, но все же не шли ни в какое сравнение с Парижем, с его ароматами — запахом дрожжей по утрам, крепким духом сыроварен, жарким дыханием метро, которым ее обдавало всякий раз, стоило только сделать пару шагов вниз по лестнице. В Париже перед Фрэнки широкой, незапятнанной лентой простиралось будущее — ее и больше ничье.
С тех пор она, можно сказать, и не путешествовала. Поначалу просто не могла себе позволить такой роскоши: родители погибли, а оба предложения руки и сердца (одно вполне серьезное, другое скороспелое и необдуманное) она отвергла, променяв замужество на учебу в университете и оказавшись таким образом в весьма невыгодном финансовом положении относительно большинства сверстниц. Но ближе к тридцати она опубликовала первую книгу, и вместе с успехом пришли деньги — на поездку за границу вполне хватило бы. Однако к тому моменту ее страсть к путешествиям угасла, пережитый когда-то восторг почти стерся из памяти, оставив по себе только бледный отголосок. И пока все вокруг твердили, что, лишь уехав на край света, можно по-настоящему обрести себя, Фрэнки невольно думала: какая чушь. Себя она и так хорошо знала (быть может, даже слишком хорошо) и давно поняла, что мрачный, пропитанный дождями Лондон создан для нее, что нет на свете лучшего развлечения, чем пройтись по главной улице Крауч-Энда, доехать на девяносто первом автобусе до Юстона и, скорым шагом преодолев несколько кварталов Блумсбери, предъявить свой читательский билет в круглом читальном зале Британского музея. Пусть другие жарятся на пляжах Позитано, пусть даже упиваются меланхоличной романтикой Парижа, она им не завидует — ни капли. Ей вполне хватает собственного тесного мирка.
Стоит ли удивляться, что Фрэнки с первого взгляда невзлюбила Венецию? Погода стояла неожиданно теплая, но о том, чтобы открыть окна, разогнать спертый, липкий воздух в палаццо, не могло быть и речи: снаружи, и во дворе, и над каналом, подстерегали полчища комаров. Лишь единожды она совершила эту роковую ошибку и проснулась вся покрытая красными, зудящими пятнами, которые опухали и мокли, отказываясь заживать. Самые страшные укусы не затянулись до сих пор — Фрэнки ежедневно натирала их мазью, опасаясь, что гроздь волдырей на руке, повыше кисти, так и останется с ней навеки.
Но всего через несколько дней после ее приезда погода переменилась. Потянуло промозглой осенью, до странности напоминавшей лондонскую, и кампо почти очистились от туристов. Тут же в городе показались местные жители, прежде не попадавшиеся Фрэнки на глаза: пожилые венецианки, кутаясь в шубы, неторопливо шагали к дверям кофеен и баров рука об руку с подругами, а их вторые половины тем временем спешили по своим делам, решительно поднимаясь на один мост за другим, непременно волоча за собой на поводке мелкую собачонку. Из города для туристов Венеция неожиданно превратилась в город для своих и с той поры начала даже нравиться Фрэнки, особенно она ценила пустынные улицы — роскошь, недоступную в Лондоне независимо от времени года. Теперь, когда стихли вездесущие, суматошные шаги, Фрэнки часами бесцельно бродила, глядя по сторонам и вверх, ни о чем не беспокоясь, не опасаясь случайно столкнуться с прохожим. Она надолго останавливалась в переулках, засиживалась в кафе, где заказывала бриошь или крапфен[3], итальянский пончик с джемом, и медленно потягивала кофе — стоило толпам раствориться, и спешить стало некуда.
В Венеции ей изредка удавалось прикоснуться к ощущениям, впервые пережитым много лет назад в Париже. Но лишь время от времени, в определенных местах. К примеру, на палубах речных трамвайчиков, вапоретто, где она сидела, запрокинув голову, рассматривая проплывавшие мимо здания, глядя только вверх, всегда снизу вверх, точно город требовал к себе благоговейного отношения; или вечерами, когда за окном смеркалось — а сумерки теперь начинались, не успев закончиться, — и она отправлялась блуждать по мрачному лабиринту, составленному из мостов и каналов, из бессчетного множества крошечных островков, из непостижимых переплетений уединенных улиц. Эти же полузабытые чувства поджидали ее в местах, отмеченных историей, — там, где еще звучало эхо давно ушедших событий и давно смолкших голосов, и прошлое прикасалось к ней сквозь века, трогая душу так, как не трогало ничто другое со времен далекой юности.
Но теперь, после того, как она встретилась с этой девушкой, город неуловимо переменился, будто утратил с ее вторжением прежний лоск. Нелепая мысль, слишком сентиментальная даже для Фрэнки, и все же она без конца ловила себя на ощущении, что день течет уже по-другому, что он навсегда отмечен чужим присутствием.
Отыскав среди бесконечных прилавков полюбившуюся ей торговку ароми мисти — смесью трав: розмарина, лаврового листа и чабреца, — Фрэнки встала в очередь. Она очень рано, еще и недели не прожив в Венеции, научилась не трогать ничего руками — первая и единственная попытка закончилась тем, что торговка звонко шлепнула ее по руке и разразилась пулеметной очередью венетской ругани. Так Фрэнки выяснила, что у прилавка полагается ждать (в Италии люди, похоже, только и делали, что ждали), пока тебя заметят, обслужат, соблаговолят взять деньги и отсчитать сдачу. На покупки, которые в Лондоне совершались за считаные минуты, здесь уходила уйма времени. Овощи и фрукты у одного торговца, рыба у другого, вино у третьего, сыр, макароны и яйца у четвертого. И все же, вместо того чтобы злиться, Фрэнки чувствовала, что эта ежедневная рутина ее странным образом успокаивает.
Добравшись наконец до рыбного рынка, она сумела весьма выгодно купить свежевыловленных сеппиолине[4], но вонголе, ради которых она пришла, увы, не оказалось. Отсчитывая монеты, Фрэнки осознала, что покупка эта не принесла ей особенного удовольствия и даже ценник, нацарапанный чернилами этих самых сеппиолине, нисколько ее не развлек. Она никак не могла стряхнуть воспоминание о цепких пальцах той рыжей девицы, сомкнувшихся на ее запястье.
Когда все покупки были сделаны, Фрэнки отправилась в бакаро[5] всего в паре шагов от рынка. Единственное помещение крохотного бара было до отказа набито итальянцами; с трудом пробравшись сквозь толпу, сквозь гул разговоров и сизые клубы сигаретного дыма, висевшие в воздухе, она сделала свой обычный заказ — un’ombra[6] — и, получив бокал красного вина, вышла с ним на улицу и устроилась на одном из ветхих деревянных стульев среди таких же, как она, любителей посидеть на свежем воздухе. Фрэнки надеялась, что вино успокоит нервы. Но даже здесь, в вечных сумерках неприметной улочки, пока она подносила к губам бокал, каблуки ее дробно стучали о булыжники мостовой, а мысли скакали, не желая униматься.
Гилли. Так она назвалась. Фрэнки в этом имени мерещилась какая-то фальшь. И в имени, и в истории их предполагаемого знакомства. Гилли через «Г». Слишком уж по-детски это звучит, невольно вспоминаешь стишки для малышей, все эти «тили-дили-гили-бом», трудно поверить, что кому-то взбредет в голову так назвать собственного ребенка. Сделав очередной глоток, Фрэнки допустила, что проблема, быть может, и не в самой девушке, а в том, что та узнала ее, Фрэнки, на улице. Обнажив таким образом неприятную правду: сколько ни пытайся провернуть фокус с исчезновением, даже в Венеции невозможно исчезнуть без следа. Везде найдутся те, кто знает если не ее лично, то как минимум савойскую сплетню. Да не все ли равно — теперь первое, в сущности, равносильно второму. Нравится ей это или нет.
Мотнув головой, Фрэнки тихонько выругалась.
Если бы только она не прочла той злополучной рецензии!
Вырезки из всех газет и журналов, где ее упоминали, она получала еще со времен первой публикации — сама попросила об этом редактора. Как Шарлотта Бронте, которая собирала решительно все, что о ней писали в прессе. Фрэнки всегда нравилась эта идея, она убеждала себя, что очень важно знать, как рецензенты воспринимают ее тексты, какие приемы работают, а какие нет, чтобы в будущих книгах подтянуть слабые места. Разумеется, с первым романом это было несложно — его почти единодушно хвалили.
Но с каждой следующей книгой интонация критиков менялась — едва уловимо, но безошибочно.
Рецензии на последний ее роман можно было пересчитать по пальцам, да и в тех его вяло поругивали, не забыв при этом посвятить несколько хвалебных строк первой книге, которую, хоть о ней и было в свое время написано немало, кажется, уже не переиздавали. Превознося ее стиль и мастерство, критики добавляли, что новая книга мало чем отличается от предыдущих, и между строк в статьях сквозила скука. Внутри у Фрэнки потихоньку сжималась какая-то пружина. Второй ее роман на волне успеха первого продавался неплохо, но с третьим дела обстояли хуже, а теперь стало ясно, что и новый, четвертый, обречен затеряться среди проходного чтива. С годами тревога росла, издательство, постепенно терявшее к ней интерес, рисовалось в ее воображении живым — огромным неповоротливым зверем, который пока еще придирчиво обнюхивает ее, но рано или поздно отвернется совсем. Казалось, конец близок, вот-вот покажется из-за поворота. Чисто технически по договору за ней оставалась еще одна книга. Договор этот она подписала после публикации третьего романа — тогда в издательстве еще на что-то надеялись, еще верили в ее талант и рассчитывали, что затраты на нее однажды окупятся. Хотели опубликовать четвертый роман и первыми прочесть рукопись пятого. Что будет, если они прочтут ее и вернут, Фрэнки не знала и старалась лишний раз об этом не задумываться, но после той рецензии страх преследовал уже неотвязно.
Рецензия пришла почтой, вместе с другими заметками, которые пару раз в месяц отправляла ей секретарша Гарольда, ее редактора; это была непримечательная статейка в еженедельнике, названия которого Фрэнки прежде и не слышала, подписанная лишь инициалами: «Дж. Л.».
Пробежав глазами вступление, Фрэнки почувствовала, как кровь приливает к лицу.
Первая строка нового романа Фрэнсис Крой не производит решительно никакого впечатления. Она написана до того пресно, вяло и безжизненно, что автору этой заметки даже пришлось на мгновение отложить книгу, гадая, что сталось с дерзким талантом писательницы, которая запомнилась читающей публике своим ошеломительным дебютом — романом «Когда конец настал». В новой книге не видно и тени этого таланта.
Поначалу Фрэнки пыталась забыть о рецензии, выкинуть ее из головы. Но мешала хроническая склонность к навязчивым мыслям, к зацикливанию. В тот день она отдраила всю квартиру до блеска. А когда поняла, что каждый уголок сияет чистотой, что скоблить и полировать больше нечего, вознамерилась поговорить с редактором. Звонить не стала, просто заявилась в его кабинет, швырнула журнал на стол, не удосужившись даже объяснить, в чем дело. Вышло несколько театрально, но Фрэнки в ту минуту казалось, что пафос уместен как никогда. Гарольд, прочитав рецензию, пожал плечами и предположил, что это дело рук какого-нибудь слишком рьяного обожателя.
— Обожателя? — усмехнулась Фрэнки. — Нет уж, Гарольд, мои поклонники тут явно ни при чем.
Но тот лишь покачал головой и заявил, что за годы работы в издательстве повидал всякого, только диву даешься.
— Иногда любовь и ненависть так перемешиваются, что с первого взгляда и не разберешь, где одно, где другое.
Фрэнки потянулась к его сигаретам, впервые позволила себе такую дерзость.
— Ну и чушь ты несешь, — заявила она, надеясь, что Гарольд не заметил, как дрожали ее руки, пока она пыталась прикурить.
— Стоит ли так расстраиваться из-за одной рецензии? Их и не читает никто.
— Не в этом дело.
— Я понимаю, дорогая, но ты просто постарайся не брать это в голову. Другие критики, они… — Он умолк, пару раз кашлянул и развел руками, не находя слов, отчего Фрэнки едва не взвилась, едва не огрызнулась — мол, что другие критики, хотя и сама давно прочла все между строк в бескровных рецензиях, угадала за почти единодушным молчанием. — Не принимай близко к сердцу, — сказал он наконец. — Пусть это станет стимулом в следующий раз попробовать что-нибудь новенькое, заодно и продажи немножко подстегнешь.
Фрэнки заморгала.
— Ты у нас уже не дебютантка, — поспешил объяснить Гарольд. — У тебя за плечами четыре книги, Фрэнки, и то, что работало прежде, уже, ну…
Уже не работает. Вот что он пытался сказать.
— Что-нибудь новенькое? — переспросила она, отбросив большую часть услышанного.
Но Гарольд отказался обсуждать рецензию дальше, посоветовал ей вместо этого выпить чашечку крепкого «эрл-грея» и как следует выспаться.
— Утро вечера мудренее, завтра поймешь, что не все так страшно, — пообещал он.
Фрэнки лишь фыркнула и, вернувшись домой, поступила с точностью до наоборот — за всю ночь не сомкнула глаз. До утра перечитывала рецензию, пока не выучила ее назубок, и курила одну сигарету за другой, прикончила целую пачку «Плейерс-Нэйви-Кат», которую стащила из кабинета Гарольда, — она терпеть не могла те нелепые тоненькие сигаретки, что теперь повсюду норовили всучить женщинам. Лишь когда рассвело, она наконец оторвала воспаленные, опухшие глаза от страницы, швырнула журнал в мусор и, вспомнив совет, заварила себе чаю.
И ведь не впервые о ее книгах плохо отзывались. Про ее второй роман в одной из солидных газет опубликовали весьма язвительную статейку, которая, впрочем, почти не задела самолюбия Фрэнки: ее автора, критика, известного своим презрением ко всему, что нравилось другим, она легко сбросила со счетов. Но эта рецензия запала в душу. Было в ней что-то личное, сокровенное, будто автор близко знал ее, и потому острее ощущалось его неодобрение, нет, хуже — его разочарование, так и сочившееся со страницы. Еще сильнее сжалась пружина внутри, страх застыл, окаменел, стыд переродился в ярость.
Будь она моложе, возможно, отнеслась бы к этому спокойнее. Но теперь любые события казались куда значительнее, весомее. Теперь ей было что терять, она утратила прежнюю наивность и со всей ясностью осознавала, насколько шатко ее положение.
Несколько недель спустя она позвонила Гарольду.
— Я подумываю, — начала она, едва тот снял трубку, — сочинить роман об убийстве критика.
— Это вроде больше в духе Патриции Хайсмит?[7] — ответил он.
Так это или нет, Фрэнки не знала, но сочла, что Гарольд, пожалуй, прав, и нехотя отказалась от этой затеи. Потом она решила, что похожа не столько на Бронте, сколько на Стейнбека. Ей тоже хотелось познакомиться с критиком, попытаться понять, за что он так взъелся на нее и ее книги. Только вот как его найти, если известны одни лишь инициалы, Дж. Л., обнесенные растущей день ото дня стеной молчания? Она принялась писать письма, одно за другим, собираясь передать их Гарольду — пусть разошлет всем, кто может знать автора рецензии, отправит хоть в сам журнал, если потребуется. В минуты отчаяния она даже подумывала дать объявление в газету, опубликовать и рецензию, и свое письмо, принять это публичное унижение, вместо того чтобы прятаться от него — ведь этого, наверное, критик добивался?
В конце концов она сожгла все письма до единого, глотая виски, от которого саднило в горле, воображая, будто это огонь опаляет ее изнутри. Пришлось признать, что, вернее всего, тайна Дж. Л. так навсегда и останется тайной, и Фрэнки попыталась умерить пыл, погасить жгучую, мучительную обиду. Во всяком случае, именно в этом она убеждала себя, убеждала редактора, между бровей у которого успела залечь беспокойная складка, убеждала Джек, которая при встрече с ней всякий раз поджимала губы.
Когда в «Савое» случилось то, что случилось, это не удивило ни саму Фрэнки, ни ее близких — казалось, что-то подобное должно было произойти рано или поздно. И за этим неминуемо должен был последовать «Бримли-хаус».
Заведение это, располагавшееся в часе езды от Лондона, прикидывалось самым обычным домом отдыха, хотя всякий, кто был с ним знаком, прекрасно понимал, что не все так просто. Фрэнки поначалу отказывалась ехать, но Джек и Гарольд в кои-то веки сошлись во мнениях и в один голос твердили, мол, если не отправишься туда добровольно, тебя после всей этой истории с «Савоем» упекут силком. Фрэнки могла бы и рискнуть, но в конце концов у нее не осталось выбора — слишком уж отчаянно скандал мусолили в газетах. Решив не дожидаться, когда в дверь постучат люди в белых халатах, она явилась, так сказать, с повинной. Назвалась выдуманным именем и, несмотря на прежние опасения, сдалась на милость докторов с некоторым даже любопытством. Впрочем, уже через неделю стало ясно, что жизнь в клинике не для нее, что все эти занятия физкультурой и рисованием — полная чепуха, что от такого лечения только копятся внутри отчаяние и ярость. Фрэнки по природе своей всегда была одиночкой, но в брюхе у «Бримли-хаус», под скрип его викторианских костей, вдруг испытала совершенно новое, подлинное одиночество, напугавшее ее до смерти.
Она сбежала среди ночи, три недели спустя, обещая себе, что в жизни больше не совершит подобной глупости. А оказавшись в отеле, позвонила Джек и сообщила, что вернуться к прежней жизни пока не готова и собирается ухать из Англии, — тогда-то и зашла речь о Венеции.
Поначалу мысль пришлась Фрэнки не по душе, но Джек не дала ей и слова поперек сказать.
— Ты Италию не любишь, я помню, но послушай меня хоть раз в жизни. Венеция — не совсем Италия. — Пустившись объяснять свой выбор, она привела два весьма убедительных аргумента, жилье и деньги, а в конце добавила: — К тому же все великие писатели там хоть раз да побывали.
И, хотя Фрэнки не хотела соглашаться, хотя ее представления об Италии, давно сложившиеся из чужих описаний и обрывков чужих разговоров, не сулили ничего, кроме донжуанов с сальными ухмылками и ресторанной еды, слишком тяжелой даже для самих итальянцев, да к тому же приправленной бессовестным ценником, нельзя было не признать, что предложение звучит заманчиво.
— И что, там никто не живет? — спросила Фрэнки, не вполне веря своему счастью.
— Сейчас — нет, — ответила Джек. — Дом принадлежит маме с папой, но они туда уже сто лет не ездили. Раньше его сдавали, в основном местным семьям, но в последнее время арендаторов не находилось.
Фрэнки на мгновение задумалась.
— В чем подвох?
— Нет никакого подвоха, дорогая, — после едва уловимой заминки отозвалась Джек. — Чисто технически это половина палаццо. Вторая принадлежит другим людям, но у них свой вход, так что их почти не видно. Да и не слышно, если я правильно помню.
— Звучит вполне сносно, — задумчиво сказала Фрэнки. — Только это ведь не все? Ты чего-то недоговариваешь?
— Нет, что ты. Ну, разве… — начала Джек. — Я подумала, что мы, возможно, к тебе присоединимся, поможем устроиться. Всего на пару дней — тоже хотели ненадолго сбежать из Лондона. Тем более что мы, если честно, подумываем продать палаццо. Никто из нас туда давно не ездит, а канитель с наследством будет несусветная. И если ты там поживешь, это будет очень кстати. У меня тогда не останется выбора, придется наконец поехать и всем этим заняться. Морока та еще, в Италии ничего запросто не продашь и не купишь, вечно все сложнее, чем хотелось бы.
— Мы? — переспросила Фрэнки, цепляясь к детали, которую следовало бы оставить в покое, да не позволила досада на Джек, вздумавшую ее опекать.
Повисла пауза.
— Да.
Джек явно потребовалось основательно собраться с духом, чтобы произнести это короткое слово. Не будь Фрэнки так сердита, она бы, пожалуй, рассмеялась. Под «мы» Джек подразумевала себя и своего мужа Леонарда. Замуж она собралась внезапно, в первую очередь для себя самой — много лет с гордостью называла себя независимой женщиной и убежденной холостячкой и вдруг одним прекрасным вечером два года назад заявилась к Фрэнки домой и после обильных возлияний созналась, что ее одолели сомнения. Всего пару недель спустя они с Леонардом поженились. Расписались без лишних церемоний, присутствовали только родители. Фрэнки не пригласили, и этого она им до сих пор не забыла. С того дня отношения испортились. И не потому, что Фрэнки невзлюбила Леонарда — человек он был неплохой, хоть и зануда, — ей досаждало то, как его вторжение повлияло на многолетнюю дружбу с Джек, отодвинуло Фрэнки на второй план.
В месяцы, предшествовавшие скандалу в «Савое», они с Джек говорили считаные разы, а виделись и того реже. Поначалу Фрэнки списывала все на работу, на новую книгу, а если случалось вдруг забеспокоиться, убеждала себя, что они обе просто-напросто слишком заняты. Но дело было совсем в другом, и Джек, разумеется, понимала это не хуже. С появлением Леонарда что-то неуловимо переменилось между ними, по самому основанию их дружбы поползла трещина, грозившая неминуемым расколом. Перемены всегда страшили Фрэнки, а если дело касалось подруги, и вовсе приводили в ужас. Она давно подозревала, что Джек однажды перерастет ее или, хуже того, решит, что не к лицу богатым наследницам водить сомнительную дружбу с романистками. Тем вечером в «Савое», отвечая на вопросы полицейских, она почти безотчетно назвала имя Джек, опасаясь в глубине души, что та не приедет. Как выяснилось, опасения были совершенно напрасны. Джек явилась мгновенно, наперекор лондонским дорогам с их вечными заторами.
К чести Леонарда надо сказать, что и он охотно предложил помощь. Фрэнки сперва отказывалась, но в итоге именно благодаря ему дело уладили мирно. В конце концов, других знакомых адвокатов у нее не было, и вдобавок у Леонарда имелось дополнительное преимущество, о котором они с Джек подумали уже после, когда Фрэнки, поддавшись на уговоры, согласилась, чтобы он вмешался, — можно было не опасаться, что он станет трепать языком.
Но это в прошлом.
Фрэнки вздрогнула и поднялась на ноги, оставив недопитый бокал вина. Проходя через рынок, она старалась держаться подальше от прилавков, от продавцов, спешила сбежать из людской толчеи.
— Vuoi comprare, signora?[8] — обратился к ней один из торговцев.
— No, grazie[9], — пробормотала она в ответ.
Она шагала прочь от рынка, к мосту. И, чтобы прогнать хандру, старалась воскресить в душе чувство, охватившее ее, когда она впервые услышала от Джек о палаццо — пустом необъятном дворце, который только и ждет, чтобы она приехала и наполнила его жизнью. Несмотря на все сомнения, на все опасения, едва Фрэнки решила, что воспользуется щедрым предложением подруги, как на горизонте замаячила искорка надежды. Ожили полузабытые впечатления далекой юности. Подходя к палаццо, торопясь укрыться среди его стен, она цеплялась за это чувство изо всех сил.
Во внутреннем дворе она ненадолго замешкалась.
Соседи впервые обнаружили себя лишь через несколько дней после ее приезда. Фрэнки возвращалась поздно, гулко стуча каблуками по каменным плитам, а когда остановилась найти ключи, шаги так и продолжили звенеть в тишине. Она вздрогнула, поспешила подняться по лестнице, дрожащими руками отперла дверь, ведущую в холл, гадая, не мог ли кто-то пробраться в дом. Но прошла минута, за ней другая, и никто не появился, лишь чьи-то туфли отбивали все тот же ломаный ритм, и в конце концов Фрэнки рассудила, что это жильцы из соседней квартиры.
Палаццо разделили пополам так, что, стоя в дверях, нетрудно было заглянуть в окна по другую сторону двора, за которыми, вероятно, располагался еще один в точности такой же холл. Напротив еще ни разу никто не показывался, даже тени за окнами не мелькали, но однажды ночью, не так давно, Фрэнки заметила, что в одной из комнат горит свет. Это ее нисколько не насторожило, даже наоборот, согрело и утешило — приятно было сознавать, что она не одна в этом огромном доме, походившем порой на мавзолей. При свете дня она наслаждалась уединенностью пустынных улиц, да только ночи — дело совсем другое.
Замерев на верхней ступеньке лестницы, она напрягала зрение, пытаясь разглядеть таинственного соседа. Ничего. Казалось, в палаццо, да и во всем городе нет никого, кроме нее, лишь безжизненная пустота простирается на мили вокруг.
Тишина, укрывшая Венецию, напомнила ей о том, как в военные годы она записалась дежурной в отряд противовоздушной обороны. По возрасту она вообще-то не подходила, слишком молодая, но в те времена на подобное смотрели сквозь пальцы. Было бы желание, а у нее, кроме желания, имелись еще и способности — немаловажное для такой работы преимущество. Некоторым из дежурных случалось поддаться на уговоры, на мольбу в глазах и позволить парочке-другой упрямцев остаться дома, но Фрэнки никаких отговорок не слушала — когда звучали сирены, она всех до единого выпроваживала на улицу и направляла к ближайшему бомбоубежищу. Как-то раз даже пришлось самой тащить туда птичью клетку — старичок отказался бросить любимого попугая. Вместо того чтобы тратить драгоценные минуты на споры, она схватила клетку и бросилась к двери, даже не обернулась проверить, идет ли хозяин следом.
Как только все жители ее участка оказывались под землей, в безопасности, она замирала, обводила взглядом чужой, изменившийся до неузнаваемости город, и ее вдруг пронзал ужас — а что, если, кроме нее, никого не осталось? Чушь, казалось бы, — она ведь знала, что в убежище всего в паре шагов от нее прячутся люди, могла назвать их точное количество. И все же, стоя на осиротевшей улице некогда шумного, суматошного города своего детства, она видела лишь запустение, чувствовала лишь одиночество — впереди, позади, повсюду. В такие мгновения она боялась, что это продлится вечно, что никому из них уже не спастись, разве только понарошку, в самом поверхностном смысле.
Фрэнки заставила себя сделать глубокий вдох и, ощутив привкус соли и моря в воздухе, вспомнила, где находится. В Венеции — в сотнях миль от Лондона и от призраков прошлого. Она медленно выдохнула и зашла в дом.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Дворец утопленницы предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
3
Крапфен, берлинский пончик, берлинер, — изначально немецкий десерт, который тем не менее считается национальным блюдом в нескольких северных регионах Италии, в том числе в Венеции.
