Дворец утопленницы

Кристин Мэнган, 2021

Фрэнки Крой – писательница, чья слава со времен публикации очень успешного дебютного романа успела порядком померкнуть. Прочитав нелестную рецензию на свою последнюю книгу, она переживает публичный нервный срыв и на время уезжает из Лондона в Венецию, чтобы спасти пошатнувшуюся репутацию и преодолеть творческий кризис. В этом призрачном городе, где бесконечные лабиринты улиц и каналов способны свести с ума, Фрэнки знакомится с девушкой по имени Гилли, которая называет себя ее поклонницей и упорно стремится завоевать ее дружбу. Но что из того, что рассказывает Гилли, правда, а что ложь? Каковы ее истинные мотивы? Не живет ли кто-то еще в пустующем старинном палаццо, где поселилась Фрэнки? Или, может, все это игра ее расстроенного воображения? Мастерски описанная Венеция, коварная и зловещая, выступает полноправной героиней этого изящного психологического триллера, события которого, несомненно, не могли бы произойти ни в каком другом месте.

Глава 2

Телефон то принимался звонить, то умолкал — так продолжалось почти целый час. И в этом не было бы ничего удивительного, знай Фрэнки заранее, что в палаццо вообще есть телефон. Этому необъятному зданию словно чуждо было все современное, поэтому, приехав, Фрэнки и не подумала поискать аппарат: само собой, его здесь нет и быть не может.

Первый звонок разбудил ее рано утром. В ответ она лишь спрятала голову под одеяло и провалилась обратно в сон, решив, что звук доносится из соседней квартиры, до того глухим и далеким он казался. Но всего через четверть часа ее разбудили снова, и на сей раз Фрэнки вынуждена была признать, что трезвонит, судя по всему, на ее половине. Проснулась она еще не окончательно, но все же, скрепя сердце и чертыхаясь, выбралась из постели и принялась тереть затуманенные сном глаза. Затем надела халат — шелковое кимоно с цветочным узором, когда-то полученное в подарок от Джек на день рождения и до сих пор остававшееся единственной яркой вещью в ее гардеробе. Вздрагивая от прикосновений холодной ткани, она стала спускаться по лестнице: придется отыскать чертов телефон, а то ведь и умом тронуться недолго.

Только поди его отыщи в этом необъятном дворце.

Трехэтажное палаццо располагалось всего в нескольких минутах ходьбы от Кампо Санта-Мария Формоза, и порядок в нем поддерживала бессменная домработница Мария, чья вечно хмурая мина весьма гармонично вписывалась в атмосферу. Размеры здания поистине впечатляли, а за его стенами скрывался просторный, мощенный терракотовой плиткой внутренний двор с двумя лестницами, одна вела на половину Фрэнки, вторая — на соседнюю. Судя по всему, изначально палаццо строили для одной семьи, но впоследствии, из соображений экономии, разделили пополам, так и появились две одинаковые лестницы. Впрочем, эта перемена, должно быть, произошла в незапамятные времена. Обе лестницы, не то каменные, не то мраморные — Фрэнки не умела отличить одного от другого, — были выполнены весьма затейливо: перила украшали декоративные элементы, походившие на артишоки, а стрельчатые арки балюстрад наводили на мысли о готических романах. Все это явно создавалось не в двадцатом веке. Точно намекая на свой почтенный возраст, лестницы слегка кренились набок, и, впервые поднимаясь по ступенькам, Фрэнки почти ждала, что все здание вот-вот осядет, опрокинется в воду. Она вдруг припомнила, что читала где-то, будто и сам город потихоньку тонет, дюйм за дюймом. В тот первый день, войдя в падающий дворец и оглядев двор, она содрогнулась — и как только Джек уговорила ее остановиться среди этих развалин, сохранивших лишь память о былой роскоши?

Даже название палаццо не сулило ничего хорошего.

— Как называется? — переспросила Джек, замявшись.

— Да, вроде такие дворцы, как правило, называют в честь знатных семейств, которые ими владели, ну или что-то в этом духе. — Фрэнки читала однажды о «золотых семействах» — венецианских нобилях, чьи фамилии заносили в «Золотую книгу», увековечивая таким образом их титулы и привилегии. Почти все они, как и многое в Венеции, давно канули в прошлое. — Джек? — окликнула она подругу, не дождавшись ответа.

— Прости, — наконец очнулась та, — палаццо назвали в честь семьи, которая его построила. — Голос ее звучал неуверенно, словно она сомневалась, стоит ли продолжать. — Правда, сейчас его уже никто так не называет.

— Да? И как же его называют теперь? — спросила Фрэнки, предчувствуя подвох.

— Там глупая история… и вообще сомневаюсь, что это правда. Если честно, я всегда думала, да и сейчас подозреваю, что папа ее сам сочинил, чтобы мы не играли у канала. Сама знаешь, мы в детстве были жуткие сорванцы, — сказала она, имея в виду себя и двух старших братьев, погибших на войне. — Для этого ведь сказки и сочиняют? Чтобы детей предостеречь.

— И от чего предостерегали вас? — поинтересовалась Фрэнки.

Джек на мгновение замешкалась.

— От воды. Чтобы не утонули. Папа утверждал, что его друзья-венецианцы называют палаццо не то Ca’ de la Negà, не то Ca’dea negà. Я сама толком не знаю, в чем разница. У них тут на острове свой диалект. Все по-другому. — Джек вздохнула и с явной неохотой продолжила: — Говорили, будто здесь утонула жена бывшего хозяина палаццо. Он сам нашел ее в воде, у ворот. И якобы никто не знает, был это несчастный случай или что похуже.

Фрэнки невольно поежилась.

— Так что с названием? Которое твой отец слышал от друзей. Как оно переводится-то?

Джек долго молчала, прежде чем ответить:

— «Дворец утопленницы». — Фрэнки издала горестный стон, и Джек поспешно добавила: — Говорю тебе, все это ерунда. Ты же знаешь моего отца. Он у нас большой шутник — по его собственному мнению, во всяком случае. И вообще, уж тебя-то я меньше всего ожидала напугать привидениями.

Что-то в этой истории — неважно, была она правдой или вымыслом — задело Фрэнки. До сих пор, проходя мимо ворот, она избегала смотреть на ступеньки, ведущие в воду. Вместо этого она цеплялась глазами за старую гондолу, лежавшую рядом на земле, — представь себе, хозяева палаццо когда-то держали собственного гондольера, однажды сообщила ей Джек. Было очевидно, что эту гондолу, прикованную к стене цепью и густо оплетенную паутиной, не использовали много десятилетий. Фрэнки сильно сомневалась, что та еще пригодна для плавания.

Второй этаж палаццо, называемый «пиано нобиле», был, по заверениям Джек, самым важным во всем здании — сквозь его многочисленные окна венецианцы могли и на других посмотреть, и себя показать. Там располагался парадный зал для приемов и гостиная с массивными деревянными балками под высоченным потолком, а упомянутые уже окна были снаружи украшены резными готическими наличниками немыслимо тонкой работы, с таким количеством изящных каменных завитушек, какого Фрэнки в жизни не видела. Из окон открывался вид на канал, а при желании можно было выйти на узкий балкон, который, впрочем, казался скорее декоративным: и одному человеку негде развернуться, шаг вперед, шаг назад — вот и вся прогулка.

На этом же этаже помещались кухня и две спальни, одна из которых смотрела не на канал, а во двор, что было весьма кстати, учитывая страшную вонь, которая то и дело поднималась над водой и проникала в дом даже сквозь закрытые окна. На третьем этаже имелось еще несколько спален, поменьше и поуютнее, а чердак над ними разделили на крохотные каморки, когда-то, вероятно, служившие комнатами для прислуги, — Фрэнки поднималась туда лишь однажды, в самый первый день. В одной из каморок она приметила неубранную постель и мельком задумалась, не здесь ли, когда в палаццо никого нет, ночует домработница Мария, вместо того чтобы возвращаться к себе, на какой-то из многочисленных венецианских островов.

Джек не говорила, как давно палаццо пустует, но, судя по всему, здесь много лет никто не жил. В первый день ее встретили залубеневшие от времени грязно-белые простыни, под которыми пряталась мебель, и такая тишина, что, казалось, сами комнаты затаив дыхание прислушиваются к звуку ее осторожных шагов. Кругом царило запустение, словно здесь и не ступала прежде нога человека. Фрэнки это, впрочем, нисколько не тревожило — даже наоборот, было что-то утешительное в этой пустоте, точно дворец теперь безраздельно принадлежал ей, был полностью в ее распоряжении. Убрав волосы под платок, натянув рубашку и свободные брюки, она принялась расчищать комнату за комнатой. Их требовалось не столько даже прибрать, сколько освежить, разогнать тени, затаившиеся по углам. Чтобы вернуть эти комнаты к жизни, решила она, придется как следует вытрясти простыни.

Настроившись этим заняться, она призвала на помощь свои скромные познания в итальянском и замусоленный англо-итальянский словарь, который нашла в одной из спален, и попыталась было предложить Марии немного отдохнуть, предоставить уборку новой хозяйке. Однако та и слушать не желала. Вдова лет шестидесяти с лишним, Мария присматривала за палаццо вот уже почти два десятилетия. И, похоже, успела к нему привязаться — стоило Фрэнки заговорить о выходных, во взгляде ее мелькнуло нечто сродни ужасу. Вместо того чтобы согласиться, она взялась всеми возможными способами выражать молчаливый протест: без конца слонялась по коридорам, являлась рано утром и отправлялась домой лишь глубоким вечером. Фрэнки ни разу не слышала, как она приходит и уходит, но натыкалась на нее по всему дому: свернешь за угол, а она тут как тут, глаза сощурены, глядит сердито, точно застукала на месте преступления, точно это Фрэнки здесь лишняя. Мария возникала и исчезала так внезапно, что Фрэнки вполне готова была поверить, будто в палаццо существует сеть тайных ходов, о которых ей если и суждено узнать, то уж точно не от самой Марии.

Со временем она начала гадать, а что же, собственно, поделывает домработница, когда ее не видно, и в особенности — зачем заходит в спальню, в которой Фрэнки обосновалась. У нее не было никаких доказательств, лишь возникало по временам, от случая к случаю, смутное ощущение. Ни с того ни с сего вдруг начинало казаться, будто в комнате стало чище, хотя мятый свитер все так же валялся на полу у кровати, а стол, как и прежде, был завален бумагами. Волоски на руках вставали дыбом, шестое чувство подсказывало — здесь кто-то был. В такие дни, встретив домработницу в коридоре, Фрэнки спрашивала:

— Мария, вы заходили в мою комнату?

И неизменно получала один и тот же ответ. Мария поворачивалась к ней — голова гордо поднята, глаза сверкают в полумраке — и сухо отзывалась:

— No, signora^[10].

Телефон трещал не переставая.

Фрэнки на четвереньках ползала по полу гостиной на втором этаже, тщательно обыскивая каждый уголок, — именно из этой парадной комнаты, судя по всему, раздавались звонки.

— Да куда ж ты провалился, черт тебя дери? — с досадой воскликнула она, не обнаружив телефона ни под столом, ни под диваном. Готовая сдаться, она потянулась было взять пальто с кушетки — что поделать, придется сбежать и не возвращаться, пока этот кошмарный трезвон не прекратится, — как вдруг нащупала провод. Ориентируясь по нему, точно по линии на пиратской карте, Фрэнки вышла к чулану, где и отыскала свое сокровище за парой резиновых сапог.

— Ну наконец-то, — раздался знакомый голос. — Я уж думала, ты никогда не ответишь.

Прижав трубку к уху, Фрэнки невольно расплылась в улыбке — звонила Джек.

— Сама виновата. Я целую вечность искала ваш треклятый телефон. Как он у вас оказался в чулане со швабрами?

— Если я не ошибаюсь, Мария его терпеть не может. Видно, надеялась, что больше не придется им пользоваться. Впрочем, неважно. Мы уже несколько недель не говорили. Рассказывай, чем ты там занимаешься, в городе мостов?

За этим невинным вопросом Фрэнки почудился другой, незаданный.

— Ну, если хочешь знать, я предложила этой вашей Марии взять небольшой отпуск, а она отказалась. Это не женщина, а призрак, точно тебе говорю. Никогда не вижу, как она приходит и уходит, и никогда ее не слышу — берет и материализуется прямо перед носом. — Она на мгновение умолкла, наслаждаясь звонким смехом Джек. — А что касается твоего вопроса, пока что я дни напролет отмываю вашу так называемую квартиру. Хотя какая это квартира, тут в гостиной мой дом целиком поместится.

— Что ж, по крайней мере, ты заранее снарядилась для работы.

Джек вечно отпускала шуточки по поводу гардероба Фрэнки, или, как она любила говорить, ее «униформы», состоявшей из черных брюк-дудочек и безупречно выглаженных белых сорочек — ни тебе ярких цветов, ни причудливых узоров, которые обожала сама Джек. Фрэнки предпочитала простоту. Она всегда была стройной, без лишних изгибов, и высокой, выше большинства мальчиков в классе, что, впрочем, не мешало ей носить каблуки — вот уж не дождутся. Ее тело требовало простых линий, всякие рюши и воланы, от которых другие девочки с ума сходили, на ней смотрелись дешево и пошло.

Джек же, напротив, выглядела именно так, как полагается, по всеобщему убеждению, выглядеть женщине: точеная фигура, лицо сердечком, платье всегда по последней моде и сидит до того отменно, что тонкая талия кажется еще тоньше. Тем удивительнее было слышать ее голос, низкий, с хрипотцой, совершенно ей не подходящий; именно этот голос привлек внимание Фрэнки в день их знакомства — на очередном приеме, куда ее отправили за репортажем, в те далекие времена, когда она еще всерьез собиралась стать журналисткой.

— Про чудовищную погоду ты нарочно умолчала? — упрекнула она Джек, вглядываясь в мрачный пейзаж сквозь оконное стекло, уже в этот ранний час залитое дождем.

Та лишь рассмеялась.

— Я предупреждала, что осень — не лучшее время для поездки в Венецию.

— А худшее — так бы и сказала.

— Вот и нет, дорогая, худшее время — это середина лета, когда на Сан-Марко из-за туристов ступить негде. — Она умокла на мгновение и продолжила уже тише, серьезнее: — Сознавайся, у тебя там все хорошо?

— А я тебе уже говорила, что выучила, как по-итальянски будет «история»? Сториа. Красиво, да? — сказала Фрэнки, пропустив вопрос мимо ушей. Но подруга не ответила, и пришлось добавить: — Я в порядке, Джек. Честное слово.

Прошелестел вдох, на мгновение установилась тишина.

— Я рада. Постараюсь приехать к выходным, не позже. Обещаю.

— Ловлю на слове.

В трубке послышался свист закипающего чайника, хлопнула, закрываясь, дверца шкафа.

— До тех пор ты, надо понимать, будешь коротать дни в одиночестве?

По правде говоря, однажды Фрэнки выбралась в ближайший бар пропустить стаканчик-другой, и, пока она сидела у стойки, потягивая виски и избегая встречаться глазами с другими посетителями, к ней подсел мужчина, тоже англичанин, представился, рассказал, что работает фотожурналистом. Поначалу она даже заинтересовалась, принялась расспрашивать, как все устроено, как получается, что снимки аж из самой Италии моментально попадают в газеты. Он объяснил, что их пересылают по телефонным линиям — сперва проявляют пленку, затем несут на почту, а там фотографии считывают специальным аппаратом и каким-то хитрым образом доставляют получателю. Фрэнки его рассказ заинтриговал, она начала было уточнять подробности, но тут он положил ладонь ей на колено, и пришлось срочно эвакуироваться в дамскую комнату, а оттуда на выход, слишком уж ее утомляла и злила необходимость объясняться: нет-нет, вы неправильно поняли, я здесь не за этим. Вовсе не желая делиться этой историей с Джек, она спросила:

— Соседи считаются?

— Соседи? — Джек, судя по голосу, удивилась. — Ты их видела?

— Нет, только слышала. Ну, слышала шаги, — уточнила Фрэнки. — В первый раз чуть не до смерти перепугалась. Подумала, кто-то идет за мной по пятам, не сразу поняла, что это наверху топают.

Она умолчала о том, какое огромное облегчение тогда испытала, о том, как стояла, прижав руку к груди, силясь угомонить сердце.

— Но на глаза они тебе не попадались? — уточнила Джек. — Странно.

— Может, они пожилые, — предположила Фрэнки.

— Может, и так. — Джек на мгновение умолкла. — В любом случае жалко, что некому составить тебе компанию. Мне было бы куда спокойнее знать, что ты не прячешься от людей в своей крепости.

— Вообще, — медленно начала Фрэнки, наматывая на палец телефонный провод, — я тут встретила одну девушку из Лондона.

— Серьезно? Я ее знаю?

— Вряд ли, это дочка моей знакомой. Так она, во всяком случае, представилась. — Фрэнки помолчала, раздумывая, что скажет Джек, если узнает, какое впечатление на самом деле произвела на нее встреча с Гилли. — Сама не уверена, с чего я это взяла, но мне почему-то показалось, что она врет.

— Врет, что знакома с тобой? Это еще зачем? — В голосе Джек лязгнула суровая нотка.

— Понятия не имею.

— Фрэнки, — негромко, но настойчиво сказала Джек. В одно это короткое слово она умудрилась вложить предостережение.

— Знаю, знаю, — отозвалась Фрэнки со вздохом. — Но все же было в ней что-то…

— Сказать, что я думаю? — перебила Джек. — Я думаю, ты так долго сидела взаперти, уютно завернувшись в свое одиночество, что теперь, стоит кому-то на него посягнуть, ты видишь проблемы на пустом месте.

Что ж, может, Джек и права. Фрэнки выбросила девчонку из головы.

— Ну, хватит обо мне. Расскажи лучше, чем это ты так занята в Лондоне?

Она постаралась, в меру своих способностей, изобразить шутливый тон, чтобы Джек ни в коем случае не догадалась, как сильно обижает ее своими бесконечными отлагательствами.

На другом конце провода установилась тишина, и Фрэнки почувствовала, как в душе поднимается непривычная тревога. Джек была из тех, кто готов в любой момент все бросить и рвануть на пикник или на вечеринку — да куда угодно, лишь бы поближе к веселью и подальше от рутины. Фрэнки частенько ее за это поддразнивала, мол, в жизни не встречала более ветреной особы, а та в ответ неизменно улыбалась и благодарила за комплимент. Так медлить с отъездом в Венецию было совсем на нее не похоже.

Когда Джек заговорила снова, в голосе ее не осталось и следа от прежней веселости.

— Я скоро приеду, — сказала она. И добавила, прежде чем повесить трубку: — Обещаю.

Прислонившись к окну, Фрэнки сделала долгий глоток из стакана и вдруг споткнулась взглядом о собственное отражение в стекле. Это лицо, бледное и остро очерченное темнотой, на мгновение показалось ей чужим, она даже обернулась проверить, не стоит ли кто за спиной. Комната была пуста, но странное ощущение — будто из-за стекла на нее смотрит кто-то другой, вовсе не ее собственное отражение, а отдельный, посторонний человек — не желало растворяться.

Нервы совсем расшатались, сказала она себе.

За последние пару недель Лондон словно бы отошел на второй план, отодвинулся, так что временами она вспоминала о нем с отчужденностью туристки, точно никогда и не была частью этого города, а он не был частью ее самой. Теперь же, после встречи с той девушкой, после разговора с Джек, она чувствовала, что уединение ее нарушено, что стена, которой она так старательно отгораживала себя от Лондона, рушится на глазах, и вот уже в комнату заползает лондонский смог. Она закрыла глаза, но лучше не стало. Наоборот, ее чувства будто обострились, ноздри наполнились дымом заводских труб, запахом жира из забегаловок с жареной картошкой, перед глазами поплыли городские огни, разлитые по влажному глянцу брусчатки под ногами, и щеки вдруг вспыхнули — это она зашла в тепло с улицы, толкнула дверь и оказалась в «Савое», под настырным взглядом незнакомой рыжеволосой женщины.

Сперва она старалась не обращать внимания на этот взгляд, смотрела в сторону, оттягивала горловину платья, чувствуя, как ткань царапает шею. Убеждала себя, что ей только кажется, пеняла на бессчетные бокалы шампанского, выпитые на приеме, на виски, заменившее ей и ужин, которым она пренебрегла, и обед, о котором забыла. Она разглядывала остальных гостей сквозь муть несносной светской болтовни и прогорклого сигаретного дыма, с каждой минутой укрепляясь в мысли, что надо было остаться дома, что не следовало поддаваться на уговоры редактора, который уже ловко сбежал, оставив ее одну, и приезжать на пышное торжество в честь некоего молодого литературного гения, которого ему удалось переманить из другого издательства. Учитывая махинации, на которые обычно приходится идти ради подобных сделок, иной на его месте предпочел бы отпраздновать без лишнего шума, но Гарольд — личность исключительная.

У Фрэнки до сих пор саднило в сердце, стоило вспомнить, с какой миной тот встретил ее на приеме. Едва редактор подошел к ее столику, стало ясно, что увидеть ее он совершенно не рассчитывал. Впрочем, трудно его винить. Обычно она такие мероприятия пропускала, да и на это, по правде сказать, не собиралась, сидела себе дома с бутылкой виски, сперва мешала его с содовой, потом бросила жеманиться и стала глотать неразбавленным — и вдруг оказалась на улице с приглашением в руке, поймала такси и опомниться не успела, как машина затормозила у дверей «Савоя».

Так что, пожалуй, несправедливо было бы упрекать Гарольда за некоторое удивление. Справедливо было бы упрекнуть его за досаду, вполне отчетливо мелькнувшую на его лице при виде Фрэнки.

— Дорогая, ты уверена, что справишься? — спросил Гарольд, мимолетно клюнув Фрэнки в щеку и искоса проследив взглядом за ее рукой, когда она потянулась к подносу проходившего мимо официанта за очередным бокалом шампанского. Когда он коснулся узла своего серого шелкового галстука, Фрэнки едва не выпалила, мол, выглядишь нелепо, но вовремя прикусила язык, гадая, хватит ли у него духу спросить, который это по счету бокал, — впрочем, она и сама уже не помнила. — Просто… ты в последнее время казалась подавленной.

Подавленной. Она едва не расхохоталась. Это слово неспособно было описать и толики терзавших ее чувств, а «последнее время» тянулось вот уже несколько недель. С той самой злосчастной рецензии.

— Как продвигается новый роман? — спросил Гарольд. — Я-то думал, ты дома, погружена в работу.

Этот вопрос (или намек, бог его знает) Фрэнки оставила без ответа, не созналась, что до сих пор не написала ни единого слова. А ведь пыталась. Порой просиживала за столом по нескольку часов кряду, ждала, готовая ухватиться за любую идею, но страницы оставались пустыми. Подобное случалось и прежде — силишься выдавить из себя хоть строчку, а слова не идут, — но рано или поздно ей удавалось стряхнуть оцепенение, еще ни разу оно не сковывало ее так надолго. Теперь же казалось, что конца ему не будет, и от этой беспросветности у Фрэнки потели ладони, пересыхало во рту.

— Скоро пришлю фрагмент, — пообещала она, высматривая в толпе официанта с подносом сверкающих бокалов. Вскоре после этого она осталась одна — редактор помахал кому-то на другом конце зала и, извинившись, отошел, хотя прекрасно знал, как она ненавидит подобные сборища.

Надо было тогда и уехать.

Вместо этого она продолжила пить, опрокинула в себя остатки шампанского из бокала — четвертого, кажется, или, скорее, пятого, в желудке уже явно плескалась целая бутылка. Взгляд ее запрыгал по залу, останавливаясь то на одном госте, то на другом, и каждого она подозревала, как в последнее время подозревала всех подряд, в том, что он тоже прочел рецензию и теперь обдумывает ее, потягивая шампанское, — вот о чем все, должно быть, так задушевно беседуют, склонив друг к другу головы, обмениваясь тихими, шелестящими фразами, пока она стоит у своего столика совсем одна, наблюдая со стороны то общество, из которого ее изгнали. В душе снова закипела ярость, ядовитые строки жгли изнутри.

В поток мыслей вдруг вклинилось постороннее вежливое покашливание, и она заметила, что уже не одна, что кто-то стоит рядом — незнакомый мужчина, молодой, одетый в костюм без единой складки и причесанный, по новой моде, набиравшей популярность среди молодежи, на косой пробор. Официант, решила тогда Фрэнки, и потянулась к бокалу шампанского, который тот держал в руке. Но, вместо того чтобы двинуться дальше, как и полагалось официанту, незнакомец шагнул ближе, наклонил к ней голову. Это должно было ее насторожить — и насторожило бы, в любой другой день.

— Это вы, — прошептал он.

Она помнила, как отшатнулась, помнила, что эта непрошеная близость возмутила ее.

— Видел вас в списке гостей, но не думал, что вы и впрямь придете. — Он поправил свой узкий галстук с весьма самодовольным, как показалось Фрэнки, видом и продолжил: — Я большой поклонник вашего первого романа.

Она открыла было рот, чтобы ответить, уязвить его ехидным замечанием, но тут заметила, что та рыжая женщина — явно крашеная, не бывает от природы таких ослепительных оттенков — снова уставилась на нее. Их взгляды встретились, рыжая повернулась к своей спутнице и расхохоталась. Фрэнки на мгновение замерла, гадая, над ней ли смеются. Разумеется, над ней — и смотрят обе на нее, бросают взгляды из-под перламутровых, глазурованных век, так пестро, безвкусно раскрашенных. Ей хотелось закричать на весь зал — пусть выкладывают, чего им надо; слова клокотали в горле, лицо горело. Все до единой поры ее кожи, казалось, одновременно сжались и расширились, на щеках выступил румянец — два пылающих пятна, неаккуратных, точно намалеванных детской рукой. Хватит, приказала она себе, хватит, а то…

Она отвернулась.

И лишь через несколько мгновений осознала, что стоявший с ней рядом мужчина все это время не умолкал. Впоследствии она не раз задавалась вопросом, что именно он тогда говорил, — быть может, если бы она не отвлеклась, если бы слушала его внимательнее, вечер закончился бы иначе.

— Ваша последняя книга…

— Стало быть, вы тоже читали? — перебила она.

— Книгу-то? — переспросил он. — Да, я…

— Да нет, — отмахнулась Фрэнки. — Рецензию.

Лицо у официанта сделалось озадаченное. Она отчетливо помнила его удивление: интересно, он вообще знал об этой рецензии до того, как она проболталась? Ответа Фрэнки дожидаться не стала.

— Читали. Не юлите. — Она ненадолго умолкла, чтобы глотнуть шампанского. — А вы знали, что у Эмили их потом дома нашли?

— Эмили?

— Бронте, — сердито пояснила Фрэнки, досадуя на глупого официанта, вечно терявшего нить разговора. — После ее смерти. Лежали в запертом ящике.

Повисла пауза, официант склонил голову набок, мягко перехватил ее руку, потянувшуюся к бокалу.

— Вас это так сильно задевает? — спросил он, глядя ей в глаза. — Что про вас пишут другие люди?

Уже тогда она удивилась этому жесту, но удивление тут же затерялось в хмельном тумане, осталось лишь раздражение — зачем он мешает ей пить, зачем прикасается к ней так интимно, слишком интимно.

— Разумеется, меня это задевает. «Структура романа неуклюжа и лишена логики». Вот что там написали.

— Я не думаю…

— И никто за меня не вступится, никто не попытается обелить мое имя.

Официант вновь нахмурился, но она не стала объяснять. Внимание ее уже ускользнуло. Та женщина на другом конце зала все еще пялилась, все еще смеялась. Запрокинув голову, растянув рот, безупречная линия которого чуть заметно кривилась в том месте, где размазалась красная помада. Фрэнки приметила этот изъян еще по пути к ее столику и так прилипла к нему глазами, что едва не потеряла равновесие и несколько раз вынуждена была ухватиться за чужие столы, чтобы не упасть, но все шагала вперед под аккомпанемент бьющегося стекла.

Женщина повернулась к ней, и в лице ее что-то переменилось, мелькнула тень страха — Фрэнки помнила, с каким злорадством приметила это, помнила, как по телу пробежала горячечная дрожь.

Почувствовав, что в животе разгорается знакомый жар, она прислонилась лбом к оконному стеклу, ощутила его прохладное прикосновение. Прижалась сильнее — на стекле останутся пятна, да и пусть, — позволяя прохладе успокоить себя, вернуть в настоящее, укоренить здесь и сейчас. Только когда жар немного отступил, она посмела шевельнуться, но, мельком глянув на свое отражение, заметила, что на щеках еще пылает пунцовый румянец.

Она не помнила, как ударила ту женщину, в памяти осталась лишь боль от удара. Не помнила и вида крови, но следующим утром обнаружила пятно на белой перчатке. Эти перчатки она позже выбросила, мимоходом задумавшись, не считается ли это сокрытием вещественных доказательств. Решила, что ей плевать, и выбросила остальное: изумрудного цвета комплект из лифа и узкой прямой юбки в пол, который всегда любила, и черную вечернюю сумочку, доставшуюся ей от матери. Смотреть больше не могла на эти вещи. Она цепенела от ужаса, с безжалостной отчетливостью вспоминая, чтоґ натворила, какую сцену устроила, как кричала, бросалась обвинениями, размахивала кулаками — уверенная, будто не только рыжеволосая женщина, но и все без исключения гости читали рецензию, потешались, глумились над ней, — как изливала свой гнев, пока вокруг не установилась мертвая тишина, нарушаемая лишь хрустом битого стекла.

Она ошибалась — и не только насчет той женщины.

Позже выяснилось, что официант, которому она так откровенно, без утайки все выложила, на самом деле никакой не официант. Он оказался журналистом, хуже того — корреспондентом какой-то жалкой бульварной газетенки с претензией. Так эта история и попала в прессу. Одно только радовало — хотя бы фотографов рядом не оказалось. В качестве иллюстрации к статье напечатали старый снимок Фрэнки, неудачный и прежде ни разу не опубликованный, одному богу известно, где они его откопали, — лицо встревоженное, глаза запали, губы сжаты в тонкую линию. Это была первая ее официальная съемка, и тогда, перед объективом, в центре внимания, она чувствовала себя ужасно скованно. Теперь этот снимок лепили под сенсационными заголовками, и Фрэнки не сомневалась, что люди видят на нем сумасшедшую.

Она сунула руку в карман, тронула холодный металл. Прикосновение к нему как ничто другое помогало успокоиться, прийти в себя. После войны она с облегчением сдала свою форму дежурной по противовоздушной обороне (не скучать же по тесному мундиру и юбке, от которой вечно чешешься), но свисток оставила себе — узнав, что война закончилась, положила его в карман и с тех пор всюду носила с собой. В трудную минуту пальцы сами смыкались вокруг него, скользили по гладкой поверхности, прорезанной тонкой гравировкой — ПВО. Прежде это помогало ей пережить самые страшные минуты бомбардировок, когда вой сирен и рев самолетов над головой сливались в оглушительную какофонию, которой, казалось, не будет конца. Теперь, среди тишины, такой же невыносимой, как тот яростный грохот, Фрэнки по привычке тянулась к крохотному кусочку металла, к шершавому контуру знакомых букв.

Подобная выходка не могла пройти без последствий. Турне в поддержку книги отменили. Запланированные интервью перенесли. Фрэнки вовсе не была охотницей до интервью и разъездов, наоборот, при мысли о них неизменно содрогалась, но все же понимала, что это необходимая часть ее работы и отмены не сулят ничего хорошего.

— Это только на время, — успокаивал ее Гарольд.

Когда-то она могла поручиться, что редактор не станет ей лгать, но теперь уже ни в чем не была уверена.

Фрэнки отвернулась от жуткого отражения в оконном стекле. Она не узнавала своего лица, искаженного темнотой: вместо глаз два черных озера, вместо рта клякса цвета крови. Горячечное возбуждение, которое она испытала тем вечером и не забыла до сих пор, уступило место чему-то ледяному, колючему; холод разлился по венам, сковал тело. Она дернула на себя штору, отгораживаясь от лица за стеклом. Затем развернулась, залпом осушила стакан и отправилась в спальню.

Примечания

10

Нет, синьора (ит.).