Последний привет Средневековья
Мы очень любим считать, что любые события объективно обусловлены, имеют ясно выраженные причины и понятные следствия. Однако, это не так. Зачастую поводом для серьезных дел может стать нечто совершенно незначительное: личная обида, несчастный, или наоборот счастливый случай, накопленная злость, или усталость. Иногда достаточно опрометчивого решения одного человека, а в другой раз все происходит по воле взбудораженной толпы.
Психология играет в истории не меньшую, если не большую роль, чем экономика, и людские страсти нередко оказываются более существенной причиной, чем доводы разума. Потому, что изучаемая нами история — это история человечества, со всеми его достоинствами и недостатками.
Второй мировой войны хотели все, но с высоты нашего времени она выглядит полным идиотизмом56. С одной стороны: крупнейшая держава мира — Великобритания, самая большая и хорошо вооруженная армия — советская, лучшая экономика — американская и страна с самым прогрессивным на тот момент общественным строем — Франция. С другой — разгромленная в пух и прах Германия, лишенная права на армию, авиацию и флот. Раздерганная на части Италия, и оторванная от мира, затерявшаяся на краю Земли Япония. Если войну выигрывает экономика, а это практически всегда справедливо, исход должен был быть решен сразу и, что называется, в одну калитку. Однако, за три года Оси удалось подмять под себя почти всю Европу, изрядную долю Азии и крупно порезвиться даже в Океании, походя громя еще недавно непобедимые армии и флоты, многократно превосходящих держав.
Как это вообще могло случиться? Как пусть не карлики, но вполне второстепенные по возможностям страны могли годами «возить» гигантов, признанных мировых лидеров, тогдашние сверхдержавы?
Обычно, это объясняют тем, что Англия, Франция, СССР и США были «не готовы к войне». Стараясь не расшифровывать, в чем именно заключалась неготовность, чтобы не приходилось объяснять изобилие советских танков и британских линкоров57. И, тем не менее, это правда — войны хотели все, но практически никто не был к ней готов. В том смысле, что «никто не хотел умирать».
Мальчишки и историки любят меряться танчиками, количеством самолетов, пехотных и моторизованных дивизий, бомбовой нагрузкой и радиусами виражей. Но война — она в большинстве случаев не про то, у кого толще лобовая броня и пушечный ствол, хотя в отдельном сражении, вроде Ютландского58 или Цусимского59, это может иметь решающее значение. Война — это про готовность стоять насмерть. Как солдаты Веллингтона60 при Ватерлоо61 или Мида62 при Геттисберге63. Когда вроде бы уже проиграли, и надо сдаваться, или бежать, а они все угрюмо держат ряды, умирают, но не уходят. И атака захлебывается, за ней другая, третья, а потом появляется кавалерия Блюхера.
Немцы тридцать девятого, да и сорок пятого, были готовы умирать. За фюрера, за Германию, за то, чтобы смыть позор Версаля64 и кровью заработать право на лучшую жизнь. Веймарская республика65 была, вероятно, не худшим местом для жизни, но местом совершенно беспросветным с точки зрения ожиданий и перспектив большинства населения. Вкалывать до седьмого пота в надежде не остаться нищим к старости — вот все, что могла предложить немцам тогдашняя власть. Неудивительно, что Гитлер с его национальным величием и мировым господством был воспринят почти как божество.
Японцы были готовы умирать за микадо примерно по тем же причинам. Унылая жизнь на перенаселенных островах, клеймо диких варваров и незавидные перспективы для всех, кому не повезло оказаться «элитой» — вполне достаточный набор мотиваторов, чтобы идти в бой, и не просто в бой, но в самоубийственную банзай-атаку66, или рейд камикадзе67.
Их противники в большинстве умирать были не готовы. Для европейцев эта неготовность упирается в Первую мировую войну, и поныне воспринимаемую многими, как самая тяжелая война в истории. Не по масштабу потерь, а по их бессмысленности. Вторая мировая — это время, когда миллионные армии совершали броски на тысячи километров, фронты вели наступательные и оборонительные операции, громадные флоты пересекали океаны, чтобы высаживать десанты на дальние острова. Да, люди при этом гибли, как мухи, но у их гибели в большинстве случаев было какое-то обоснование, причина, цель. Первая мировая — это торжество обороны, миллионы солдат в окопах и траншеях, годами не меняющих своего расположения. И артиллерия, месяц за месяцем молотящая эти окопы. Люди умирали, так и не сдвинувшись с места, не перейдя в решительное наступление и не побежав с поля боя. Год за годом.
У Второй мировой была цель. Для одних — стать господствующей расой, захватить новые земли, вылезти из нужды и забвения к славе и процветанию. Для других — избежать уничтожения, порабощения, остановить обезумевших и озверевших супостатов. У Первой мировой цели не было, вернее она была у правительств, а еще точнее — у государей воюющих держав. Другими словами, это была последняя война, устроенная королями с традиционно королевским объяснением «потому, что я так хочу».
Справедливости ради, никто из этих монархов, приходившихся друг другу ближайшими родственниками, не планировал четыре года кровавой бани. Все они были уверены в своей скорой и практически бескровной победе — немножко побряцаем оружием и разойдемся. И то, что случилось, стало колоссальным, трудно осознаваемым ударом по доверию между людьми, обществом, и правительствами, или государствами.
В самом начале ХХ века Киплинг славил «бремя белых»68 и миллионы британцев были готовы ехать на край Земли, чтобы отстаивать интересы Империи. От реального Черчилля69, до литературного Ватсона70, каждый уважающий себя молодой англичанин был счастлив сделать карьеру в заморских колониях, войны и завоевания считались почетными, общественное мнение славило покорителей Афганистана, Судана и Трансвааля71. Через тридцать лет от былого энтузиазма ничего не осталось. Вестминстерский статут72 раздает доминионам самоуправление в обмен на номинальное признание британского монарха и добровольную помощь от метрополии. Которая не хочет отвечать за свои многочисленные земли — устала и денег нет. Последнее тоже немаловажно — Первая мировая обошлась казне в такую копеечку, точнее пенсик, что теперь денег не хватает не то, что на два флота, но и на один с трудом наскребается. Нет, англичане воевать не хотят. И, если за «белые скалы Альбиона»73 они все еще готовы складывать голову, то за всякие окраинные земли — извините, увольте. И уж тем более не хотят воевать за своих хозяев индусы и малайцы, разбегаются кто куда при первой опасности.
Нет желания воевать и у французов. Тем паче воевать с немцами. Да еще из-за какой-то Польши74. Польша далеко, а немцы рядом, и за последние сто лет от них пару раз изрядно влетало. И, если политика настоятельно требует от французской элиты совать нос в чужие дела, то простому месье совсем не улыбается сгинуть от немецкой пули невесть за что. Поэтому, едва объявив войну, Франция немедленно начинает ее саботировать: свалить Гитлера проблематично, а вот получить от него вполне возможно. И, когда выясняется, что Германия воюет по-настоящему, французы растеряны настолько, что даже не успевают оказать настоящего сопротивления.
Американцы, наоборот, готовы драться с кем угодно, когда угодно, и хоть голыми руками. Янки вообще те еще забияки. Но сейчас у них тоска зеленая, работы нет, Рузвельт приказал мостить дороги75. Даже выпить как следует получается не везде76. Естественно, чем рыть землю и таскать гравий, было бы куда интереснее кому-нибудь навалять. Но мешает доктрина Монро, хоть и основательно потрепанная временем, но все еще глубоко въевшаяся — все, что происходит вне Америки американцев не касается. Потребовалась масса дипломатических усилий вкупе с Перл Харбором77, чтобы на третий год США лениво потянулись к кольту.
А как же русские? Вы удивитесь, но и у них нет никакого желания умирать. И это несмотря на то, что благодаря пропаганде, они давно забыли Первую мировую (называемую теперь «Германской»), списали шесть миллионов своих убитых, несмотря на то, что их десятилетиями готовили к неизбежности войны за счастье мирового пролетариата, учили кидать гранаты и прыгать с парашютных вышек78. Довоенный СССР, как государство, был куда как агрессивен. А вот народ — наоборот, более чем миролюбив.
Потому что зачем? Газеты, радио, парторг на работе и замполит в части каждый день убеждают, что с приходом рабоче-крестьянской власти жизнь наладилась. Вовсю идут комсомольские стройки, растет выплавка чугуна и стали, ставятся рекорды по добыче угля и перелетам через Северный полюс. От Москвы до Британских морей Красная армия всех сильней… Жить стало лучше и действительно веселее. Куда веселее дореволюционных трущоб и сохранивших феодально-крепостной уклад деревень. Зачем идти на смерть, если все и без того день ото дня становится краше? Ради рабочих всего мира? Они далеко, для их освобождения есть Коминтерн и Красная армия. Которая тоже не для кровавых побоищ, а для триумфального шествия мировой революции. И, стоит начаться мясорубке, хоть с финнами, хоть с немцами, а хоть и с японцами — советские люди особого рвения воевать не изъявляют. И перековываются только тогда, когда другой дороги нету совсем.
Что же сломало все, ну почти все, нации Европы, превратив из воинственных держав, привычных решать вопросы силой оружия, в полигон для немецких наступательных операций?
Сейчас мы живем в мире, где война представляется чем-то исключительным, экстраординарным, где существуют международные трибуналы и «преступления против человечества». Справедливости ради, все это работает только для «золотого миллиарда»79, но мы с вами к нему относимся, поэтому воспринимаем прошедшие события через призму своей антивоенной морали. Даже самые лютые милитаристы рассуждают о необходимости «вмазать» и «навалять» без реального намерения этим заниматься. Но так было не всегда. Большую часть своей истории человечество воспринимало войну, как повседневный способ разрешения противоречий. Понадобилось царю Петру окно в Европу — пошло войско в поход на шведов. Не понравились Ришелье протестантские сепаратисты — отправились мушкетеры под Ла Рошель80. Никаких дебатов, Объединенных Наций и общественного осуждения. Что в целом неудивительно, поскольку тогдашняя армия — несколько тысяч, а часто и сотен мужиков с палками и заточками: кого-то побьют (само слово «убить» подразумевает бить, и долго), кого-то пырнут, но в целом при тогдашней стоимости человеческой жизни, 50-процентной детской смертности, эпидемиях, выкашивавших до трети населения, ущерб от войн был весьма умеренным.
Другой анахронизм — «государственные интересы». Мы, счастливые дети ХХ-ХХI веков, привыкли, что это что-то непосредственно нас касающееся. И, если уж война случается, то она случается либо ради того, чтобы сделать нам лучше, либо ради того, чтобы нам насолить. Поскольку государство — это мы, граждане.
Но этот взгляд на вещи чрезвычайно молод. Если бы вы попробовали объяснить его Николаю Второму, не говоря уже про Людовика Четырнадцатого, он вряд ли понял бы, что вы вообще имеете в виду. А поняв — отправил бы отбывать ссылку в Шушенское81 (Николай), или просто весело посмеялся (Людовик). Потому, что этот экзотический подход, характерный для античности82, снова начал набирать силу только после Великой Французской Революции, и то далеко не везде. В большинстве же стран тысячелетиями словосочетание «государственный интерес» означало «интерес сюзерена». И не было никаких граждан, а были подданные. Предназначенные для того, чтобы служить, или впахивать. В ряде случаев взаимоотношения между государем и подданными могли регулироваться какими-то законами и актами, но при необходимости сюзерены охотно этими актами подтирались. И, если у подданных не находилось своего Оливера Кромвеля83, им приходилось служить дальше на новых условиях.
За много веков к этим взаимоотношениям привыкли все. И, хотя XIX век поколебал и общественный уклад, и способ ведения боевых действий, переучиться на новый лад оказалось непросто. Поэтому Первая мировая начиналась, как классическая склока феодальных государей, решившихся померяться амбициями под видом национальных интересов своих держав. Делить-то им особо было нечего. Немцы и австрийцы, вроде бы заварившие кашу ради колоний, в колониях этих не сильно нуждались. А противостоящие им англичане уже начинали думать, как бы от своих колоний избавиться, хотя бы частично. Русский император хотел оттяпать Балканы, по возможности присовокупив к ним жирный кусок старого врага — Османской империи. Народу его эти Балканы были до лампочки, у него, всего 50 лет, как освобожденного от крепостного рабства, хватало других проблем, но православный государь считал необходимым подмять под себя единоверцев помельче, а заодно расквитаться за позорище Крымской84 и Русско-японской войн85.
У французов сюзерена не было. Но было горячее желание отомстить немцам за франко-прусскую войну и вернуть спорные территории Эльзаса и Лотарингии. Отошедшие Германии больше 40 лет назад86, а потому вряд ли имевшие для страны жизненно важное значение.
Государи и элиты, принимавшие решение начать войну, мыслили сугубо феодальными категориями: личными обидами, личными выгодами, отмщением за неудачи и восстановлением чести. А также приращением территорий к своим персональным владениям. Если бы решением их проблем занимались княжьи дружины, или хотя бы стотысячные армии, подобные Великой армии Наполеона, глядишь, и обошлось бы. Но технический прогресс XIX века позволил ставить под ружье миллионы. А новые виды вооружений — уничтожать эти миллионы без битья тяжелыми и тыканья остро отточенными предметами, заочно. И люди, заочно уничтожаемые в фантастических количествах непонятно за что, ощущали себя скорее гражданами, чем подданными — спасибо французам и американцам, королеве Виктории87 и общей демократизации и децентрализации, ставшим тенденцией предвоенных десятилетий.
Немудрено, что после окончания войны, Германская, Австрийская, Османская и Российская империя с карты исчезли. А граждане образовавшихся на их месте государств никакого желания снова проливать кровь за непонятные им интересы не испытывали. И, если бы не гротескные и сказавшиеся на каждом рядовом немце условия Версальского мира, даже гениальному оратору Гитлеру вряд ли удалось бы внушить немцам желание повторять всеобщую мясорубку. В реальности же последний привет Средневековья оказал победителям медвежью услугу: немцы, несчастные и униженные, оказались психологически готовы к новой войне, а их счастливые победители — нет.
