18. Валя Бутрина
1
Между тем, людское море все прибывало и прибывало. Вот прошел, держа на руках дочку, Вова Немец, оставивший хлебосольную и счастливую Германию ради нищей и холодной России, которая не уставала поражать его своей сомнительной неординарностью.
А за Вовой — Коля Маленький, который прославился тем, что мог починить любую технику, но предпочитал чинить автомобили. Я сам присутствовал однажды при том, как Коля на спор вернул к жизни сгоревший компрессор, от которого отказались все электрики.
Тут же за Колей, заложив руки за спину, шел Леша Иванов, который был первым послевоенным ребенком в Заповеднике, что не мешало ему, впрочем, иметь целую кучу различных достоинств, которые время от времени он демонстрировал родным, близким и окружающим.
Между тем, народ жил своей обычной ярмарочной жизнью, то есть приценивался, примерял, интересовался, узнавал, делал равнодушные лица, исчезал за закрытой занавеской, сомневался, щупал материю, и все было бы замечательно и просто, если бы не этот звук женских подковок, который донесся вдруг со стороны монастыря и теперь быстро приближался, легко перекрывая все прочие звуки.
Подковки принадлежали ведущему специалисту пушкинского заповедника Валентине Бутриной, которая, по моему скромному мнению, представляла собой лучший образец пушкиногорского хомо сапиенса, — если, конечно, мне будет позволено так выразиться, надеясь, что меня поймут правильно.
Жизнь Валентины, насколько я могу судить, можно было разделить на две части — до крещения и после него.
Как недавно крещеная, она допустила все ошибки неофитства: например, она все время кого-то учила, все время кого-то просвещала, все время кого-то обличала, все время требовала, чтобы все начинали немедленно ходить в церковь, читать святых отцов и просыпаться к ранней литургии.
Вот типичная картинка того времени.
Слышно цоканье подковок.
В храме появляется Валентина.
Ни на кого не глядя, грозно проходит, стуча подковками, к алтарю и громко и отчетливо говорит, ни к кому в особенности не обращаясь:
— Мамона! Все погрязло в мамоне!.. Стыдно!
Подождав немного, продолжает сквозь зубы, в том же духе:
— Только и знаете, что копить да народ обманывать… Ну да погодите!.. Придет Сын Человеческий, тогда узнаете.
Присутствующие с любопытством наблюдают. Сегодня день будний и не праздничный, поэтому народу почти никого.
А Валентина, между тем, идет по храму и, остановившись у каждой иконы, крестится и говорит:
— Избави, матушка от мздоимца имярек, всякий закон и правду преступающий.
Или:
— Святой имярек, изгони, отче, проклятую мамону своей силою и Божьей помощью.
И так — у каждой иконы.
Потом она поворачивается и, ни на кого не глядя, выходит из храма, вызывающе цокая каблучками.
Проводив ее косыми взглядами, прихожанки переглядываются и со значением и пониманием вздыхают.
Впрочем, случались и более серьезные стычки, когда Валю нес неофитский дух, и она, забывая, где находится, начинала громко говорить что-нибудь, обличая мамону и ее приспешников.
— Тише, тише, — говорил, выходя из-за колонны, отец Фалафель. — Церковь все-таки, не рынок.
— Ах, не рынок? — с ядовитой усмешкой спрашивала Валентина. — А вы не напомните мне случайно, на какой машине ездит сегодня наш игумен?
— А вы случайно не забыли, что служба идет, а вы кричите, как будто вас режут, — говорил отец Фалафель, слегка повышая голос.
— Я-то не забыла, — говорила Валентина, наступая на бедного отца Фалафеля. — А вот вы не забыли, что Спаситель пришел не для того, чтобы на иностранных машинах разъезжать?..
— Да ведь, служба, — говорил отец Фалафель, разводя руками и не желая продолжать автомобильную тему. — Как же можно?
— Женщина, давайте выйдите отсюда или ведите себя прилично, — вмешивалась одна прихожанка, которой надоело это пререкание, однако в эту самую минуту правая алтарная дверь отворялась и на свет показывался сам отец Нектарий. Увидев Валентину, он непроизвольно делал движение назад, в алтарь, но затем, скривившись, говорил:
— Опять, значит, конфликтуем?
Не слушая игумена, Валентина громко спрашивала:
— Как же это вы такие хоромы отгрохали, что впору экскурсии водить? Хотите там гостиницу открыть?
— Все для пользы человеческой, — говорил отец Нектарий, хмурясь и смотря в сторону. — Стараемся, как можем. А для достоверности сказанного читайте лучше святое Евангелие, — добавлял он, сам не очень хорошо понимая, что, собственно, он хотел сказать.
— А я что-то не помню, чтобы Христос гостиницы открывал, — продолжала Валентина. — Может, вы напомните?
— А вот Христа-то ты не трогай, — сердито говорил отец Нектарий, в котором просыпалась вдруг обида за мать Православную Церковь. — Он за нас кровь пролил, а нам, видишь ли, трудно тишину во время службы соблюсти.
— Я вот только одного не понимаю, — говорила Валентина, и глаза ее в сумерках храма начинали фосфоресцировать, как у кошки. — Христос за нас кровь пролил, но так ведь это же Он пролил, а не вы. Вы-то только здесь при чем?
— А вот я тебя лишу причастия, будешь тогда знать, — стараясь быть грозным, произносил отец Нектарий.
— Не имеете права, — весело говорила Валентина.
— Еще как имею, — отвечал отец Нектарий. — За непочтительное отношение к святыне и дискредитацию авторитета духовного лица… Советую подумать.
И, повернувшись, он благословлял присутствующих и быстро — насколько это позволяли вес и авторитет — выходил из храма.
— Тогда, может, вы мне ответите? Не забыли, случайно, зачем Христос приходил? — спрашивала Валентина у первого же попавшего на ее пути монаха, и по выражению ее лица становилось ясно, что так просто монахам от нее не отделаться.
— Христос приходил за тем, чтобы человеческую гордыню усмирить, — отвечал отец Зосима, который все это время простоял в тени, а теперь вышел на свет, чтобы сказать свое весомое слово ответственного артиллериста. Он бы, наверняка, и сказал бы это слово, если бы вдруг в голове его что-то не запело, и он услышал голос, сказавший ему «Зосима, Зосима!.. Зачем ты гонишь Меня и мою возлюбленную дщерь, когда вокруг столько грешников, что хоть маринуй их, а все будет мало?.. Или, по-твоему, я стреляю хуже, чем отставной майор?»
Потом голос смолк и слегка ошарашенный Зосима остался один на один с прекрасными и своевременными мыслями, одна из которых была, пожалуй, особенно прекрасна, потому что это была мысль о том, что не следовало бы нам в поисках Истины возлагать надежду на слова и понятия; тогда как, напротив, следовало просто немного помолчать, чтобы услышать в ответ ту тишину, которую иногда посылают нам Небеса, надеясь на наше понимание.
2
Со временем неофитский дух Валентины слегка помягчел, что же касается отца Нектария, то он всякий раз, когда слышал Валин голос, быстренько ретировался в алтарь или в мощехранилище и сидел там, пока Валентина не закончит молиться. Так, во всяком случае, рассказывали свидетели и очевидцы.
А еще они рассказывали одну историю, которую я слышал когда-то от Леши Иванова и которая была вот о чем.
Была ярмарка и, кроме привычных, местных, следом за Ивановым шли, кроме прочего, два пушкиногорских монаха, один повыше, а другой пониже, которые переходили от одной палатки к другой и весело переговаривались, пока окно на втором этаже, под которым они проходили, вдруг не открылось и высунувшийся из окна отец Нектарий не закричал:
— Про сандалии не забудьте, ироды!.. И чтоб такие же, как у Тимофея!
— Обязательно, — сказал один из монахов.
Потом отец Нектарий исчез, окно захлопнулось, а монахи отправились покупать сандалии и довольно скоро их купили, а сами остановились возле какой-то палатки, где было вывешено женское белье. При этом они страшно развеселились.
— Вы, — сказала Валентина, останавливаясь позади монахов, которые что-то весело обсуждали. — Только не говорите, что вы не знали, что монаху запрещено таскаться по магазинам.
Обернувшись и обнаружив за своей спиной Валю Бутрину, монахи как-то сразу поскучнели.
— Мы, между прочим, по благословению, — сказал один из них, а второй подтвердил:
— Истинный крест.
— Истинный крест, значит? — сказала Валентина. — А если отец Нектарий благословит вас, чтобы вы из окна прыгали, вы что, тоже прыгали бы?
— Да мы только посмотреть, ей-богу, — сказал тот, кто повыше. — Да еще сандалии вот купили для отца настоятеля. А так мы ничего.
— Слушать надо Господа и святых, — сказала Валентина строго. — А если вы больше верите настоятелю, а не Богу, то добра от этого ждать не приходится… Ну-ка, покажите-ка мне, что это вы там купили… Покажите, покажите!
— Вот, — сказал один из монахов, протягивая пакет с сандалиями.
Вынув из пакета сандалии, Валентина какое-то время посмотрела на них с разных сторон, а потом сказала:
— Действительно, неплохие.
После чего размахнулась и швырнула сандалии, один за другим, в ярмарочную толпу, где их немедленно присвоил какой-то местный цыган.
— А отцу Нектарию передайте, что не одними сандалиями жив человек, — сказала она и исчезла в разноцветной толпе.
3
Наши отношения были далеко не безупречны. Валя могла вдруг перестать с тобой разговаривать и ходить, задрав голову, независимо и свободно, а потом вдруг — через неделю или месяц — она начинала разговаривать и притом так, как будто ничего до этого не происходило. Время и место для примирения она выбирала сама.
Как-то раз я возвращался к себе по старой михайловской дороге, и ко мне привязался большой черный кот, который бежал за мной от самого Савкино. Я подходил уже к трактиру, когда увидел, что навстречу мне идет Валентина. Подойдя ближе, она засмеялась и сказала:
— Надо же!.. Все ходят с собаками, а ты с кошкой!
И пошла дальше, посмеиваясь.
— Валя, — сказал я ей вслед. — Ты не разговариваешь со мной уже месяц… Может, хватит?
— Разве? — она сказала это так, как будто услышала об этом впервые. — Целый месяц?.. Ты поэтому кошку завел?
4
Мы разговаривали в последний раз, прогуливаясь у будки охранника, на дороге, ведущей в сторону Савкино.
Разговор шел о какой-то ерунде, которую я не запомнил. Но зато я запомнил ее стремительную походку и светлую, солнечную улыбку и смех, а еще и то, как она сказала, когда однажды я отвозил ее в Савкино:
— Это как чудо. Не ждешь его, а оно уже вот, рядом.
Сказано было о каком-то вещем сне, но с таким же успехом это могло быть сказано и о ней самой.
Впрочем, один эпизод из нашего получасового разговора я хорошо помню. Говоря о какой-то кожной болезни, она показала мне пятна на руках и сказала:
— Хочешь, поспорим?.. Через месяц я буду здорова.
И показала какой-то пузырек с волшебным народным средством.
— К врачу сходи, — бубнил я, прекрасно понимая, что Валентина ни к какому врачу, конечно, не пойдет, доверившись не лекарствам и врачам, а едва слышной молитве, — той, от которой, как учили некоторые святые отцы, рушатся горы и останавливается солнце.
Знать бы заранее, — знать бы, знать…
Через две недели она умерла, а волшебное средство не помогло.
Потом выяснилось, что она решила лечиться какими-то народными средствами, которые и свели ее в могилу, хотя врачи говорили, что ее случай вполне исцелим.
Говоря совершенно серьезно, я и тогда, и сейчас уверен, что место ей было всегда больше в Царствии Небесном, чем в нашей посюсторонней серьезной реальности.
Она умерла, как и жила — в ожидании чуда.
Как следовало бы, дай Бог, умереть и каждому из нас.
Вечная память!
