Жернова времени

Константин Кураленя, 2013

Евгений Близнюк – герой романа «Жернова времени» – в пятой книге серии исторических авантюр «Великое кочевье» из 1987 года попадает в пекло Великой Отечественной войны. Морозный декабрь 1941 года, фашисты рвутся к Москве… Красная Армия накануне общего контрнаступления по широкому фронту. Старшина Близнюк в составе 14-й танковой бригады отважно сражается с фашистами. Его командир – политрук Кретов. Да, тот самый Александр Кретов, будущий Герой Советского Союза, чьё имя носит центральная улица села Нижнетамбовского, где комсомолец Женька Близнюк строит с друзьями новый город Бонивур…

Глава 6.

ЗЕМЛЯКИ

— Ранбольной, вернитесь! — звонкий девичий голос вырвал меня из объятий сна.

Вчера из полевого госпиталя меня перевезли в госпиталь города Мичуринска. Рана оказалась серьёзной, и, несмотря на все мои уговоры, рядом с передовой держать меня не стали и отправили хоть и не в глубокий, но всё же тыл. Осколок немецкого снаряда попал под лопатку, и рана почему-то не заживала. То и дело расходился шов.

— Будете тревожить рану, закую в гипс, — припугнул военврач. — Тогда на передовую попадёте только к китайской пасхе.

Всё это время я вспоминал ставший мне родным экипаж и геройского парня Кретова Сашку.

«А ведь доживи он до конца войны, то на его груди не было бы лишнего места для наград», — думал я. Но такого никогда бы не случилось. Такие отважные люди погибают первыми. Они не от мира сего, их в самую пору причислить к лику святых. Более всего душу Саши Кретова жгла вина перед матерью. Воюй он на другом участке фронта, может быть, всё происходящее воспринималось им не так остро?

— Ранбольной, вы почему не выпили пилюли? — Строгий женский голос отвлёк меня от размышлений. И таким домашним теплом повеяло от слова «пилюли», что я расцвёл как мальчишка.

— Интересно, что такого смешного я сказала? — строго поджала губы молоденькая медсестра.

— Извини, сестричка, это я жизни радуюсь.

— Вы должны лечиться, больной. — Голос девушки стал чуть мягче.

— Давайте ваши пилюли, — улыбнулся я одной из самых обольстительных своих улыбок. — Что вы делаете сегодня вечером?

— Уколы, — прыснула в кулачок девушка.

— Можно я тоже буду в числе тех избранных? Если вы дадите своё согласие, я даже согласен на два…

Девушка вновь сделала неприступное лицо и величественно повернулась к моему соседу.

— Паша, ты как? — спросила она его.

— Лежу, Танечка, — тоскливо ответил парень.

— Я слышала, что тебя будут отправлять в тыловой госпиталь в Саратов, — понизив голос, произнесла она.

Парень лишь тягостно вздохнул. Было видно, что лежит он долго и ему это порядком осточертело.

— Откуда ты, земляк? — спросил он меня, когда медсестра ушла.

— Из-под Курска.

— Да нет, родом, говорю, откуда?

— Издалека я, с Дальнего Востока, — вздохнул я, вспомнив стройку и ребят из комсомольско-строительного отряда «Комсомолец Приамурья».

— Да ну! — оживился парень. — Не может быть!

— Ну почему же? — Я глянул на бойца. — Бывает ещё и не такое.

— Ведь я тоже оттуда! — произнёс он. — Полгода воюю, и впервые встретил земляка, надо же! А откуда с Дальнего Востока?

— Из Комсомольска-на-Амуре, — произнёс я осторожно. — А ты откуда?

— Из Жеребцово. Это ниже на сто с небольшим километров по Амуру от Комсомольска. — Он протянул мне левую руку: — Лоскутников Паша.

— Близнюк Георгий, — пожав руку, сказал я.

«Лоскутников? Знакомая фамилия… — Я напряг память. — Вспомнил! Тысяча девятьсот двадцатый год, наступление с армией Тряпицына. Амурское село Жеребцо — во. Народный умелец Лоскутников Фёдор. Его знаменитая деревянная пушка, которая своим единственным выстрелом нагнала страху на казаков станицы Кисилёвской».

— А как по батюшке? — поинтересовался я.

— Да ну, зови просто Пашкой, — улыбнулся земляк.

— Да нет, просто интересно.

— Павел Фёдорович.

«Ну конечно, в этом мире до того всё переплелось, что уже удивляться перестаёшь, — усмехнулся я про себя. — А вообще в России нет ни одного поколения, которому бы не пришлось повоевать. Неужели эта трагическая цепь так никогда и не прервётся?»

На войне и вообще в армии землячество — одно из самых святых традиций. Встретившиеся земляки становятся почти что братьями.

— Что с рукой? — спросил я, заметив, как Паша поморщился, потревожив правую руку.

— Да зацепило так, что совершенно не работает. Боюсь, как бы не комиссовали, — ответил парень со злостью.

— Да ладно тебе, домой поедешь, — хотел подбодрить его я.

— А ты сам? — посмотрел мне в глаза Павел.

— Что я сам?

— Ты сам хотел бы поехать домой, когда фашист прёт без остановки?

— Ну, — замялся я. — У меня ранение не такое, что же тут поделаешь?

— Нет, Жора, я сделаю всё возможное и невозможное, но на фронт вернусь. Я ведь только и делал, что с июня месяца драпал от фашиста. Теперь хочу посмотреть, как он драпать будет! И не просто посмотреть, а помочь ему своей шашкой и штыком быстрее бежать.

— Будет, Паша, так, как захочешь, — попытался успокоить я его, вспомнив подвиг нашего земляка, первостроителя Комсомольска-на-Амуре, лётчика Алексея Маресьева. Но, естественно, Павлу рассказывать о его мужестве не стал. Пока ещё Алексей не совершил тот боевой вылет, после которого его узнает вся страна.

— И как меня так угораздило, во время такого наступления! Веришь, нет, полгода в самом пекле, что страшно вспомнить, а тут — шальной снаряд. И на тебе!

— Слышал, что тебя в госпиталь отправлять собираются в Саратов? — спросил я.

— Сколько отбрыкивался, но, видно, придётся, — скривился Павел.

— Слушай, — загорелся я. — А как тогда, в самом начале было. Расскажи мне обо всём. Как ты на фронт попал и как воевал эти полгода?

— Если честно, Жора, и вспоминать не хочется. Обидно и даже стыдно. — Паша прикрыл глаза и замолчал.

— Послушай, — произнёс я, — мы с тобой солдаты, и мало ли чего случится. Война… — я сделал паузу, чтоб не сболтнуть лишнего, и осторожно продолжил. — По всей вероятности, будет долгой. Тот, кто останется жив, должен расскать родным, как мы тут их от врага защищали.

И Паша согласился. Три долгих вечера я слушал его рассказы, а на четвёртый день его отправили в тыл. Но эти три дня остались в моей памяти на всю жизнь.

— Службу в Красной армии начал я в октябре сорокового года. Наш триста сорок первый стрелковый полк имени Фрунзе был расквартирован в Имане¹⁰, — начал свой рассказ Лоскутников. — Я с детства имел пристрастие к лошадям, и мне повезло, попал я служить в конную разведку. Сержанты у нас были звери, и уже через три месяца нас было не узнать. Сам ведь знаешь, что такое разведка — это не только форс, но и бесконечные тренировки, и марш-броски. Короче, к весне сорок первого я был уже младшим сержантом и настоящим разведчиком.

И вот наша часть получает приказ выдвигаться к западной границе. Четырнадцатого апреля сорок первого года нас загрузили в эшелоны и отправили на Украину. Пятого мая мы прибыли в город Черкассы-на-Днепре.

3 Жернова времени

65

О приближающейся войне никто не говорил, вернее, говорить о ней было нельзя. Но её дыхание чувствовалось во всём. Мы попали на переформирование, и я стал разведчиком двести шестьдесят четвёртого отдельного конного разведывательного батальона 'сто девяностой стрелковой дивизии. Здесь нам выдали шашки и карабины. Лошадей получили в соседнем совхозе.

Командиры усиленно соблюдали секретность. Нам пытались внушить, что грядут большие общевойсковые учения, но в то же время выдали смертные медальоны, приказали записать на листочках свои данные и вложить их внутрь. А через несколько дней ночью наш батальон подняли по тревоге, погрузили в вагоны и отправили в неизвестность. Теперь воинский состав двигался только по ночам, а днём отстаивался в тупиках и на глухих разъездах. Покидать вагоны и шастать по путям категорически запрещалось. Мы не могли выгулять даже лошадей.

И вот наконец-то мы прибыли на станцию Рова — Русская. Было это в ночь с двадцать первого на двадцать второе июня. Мы выгрузились и в конном строю форсированным маршем направились к границе с Польшей.

На рассвете батальон подошёл к пограничной заставе, но больше ничего не успел. С запада послышался гул двигателей и показались немецкие бомбардировщики. Так для меня и двести шестьдесят четвёртого батальона началась война.

— Но получается, что не всё правда, что говорят о начале войны? — перебил я Лоскутникова.

— Ты о чём? — спросил меня он.

— Говорят, что немцы напали неожиданно, войска были на учениях и в лагерях. Но ведь ваш батальон неспроста гнали на границу? Получается, что нападения всё-таки ждали?

— Знаешь, Жорка, я не силён в штабных играх, но шли мы вооружёнными и с боеприпасом, — задумчиво произнёс Пашка. — Выходит, что готовились.

— Спали бы уже, полуношники, — заскрипела соседняя кровать.

— На том свете отоспимся, — отмахнулся я.

— Типун тебе на язык, накаркаешь, — проскрипел недовольный голос.

— А мы, дядька, в приметы не верим, комсомольцы мы, — поддержал меня Пашка и продолжил: — За полгода мой полк три раза попадал на переформирование. Бывало такое, что в строю оставалось четыре человека, а я, видишь, живой.

— Вижу, какой ты живой, — раздалось из темноты, — совсем пацан ещё, а уже инвалид.

— Что-о? — вскинулся разведчик.

— Паша, успокойся! — придержал я земляка. — Ну его. Увидишь, попадём мы ещё с тобой на фронт и немца погоним. Помяни моё слово,

— Да ладно, — махнул рукой Пашка, — его тоже понять можно. Мужик из ополчения. Дома пятеро детей, мал мала меньше, а ему ногу и руку оттяпали. Вот и брызжет ядом. Когда мы начинали отступать, солдаты сплошь из призывных срочной службы были, а к зиме уже много запасных появилось.

— Поднимается Россия, — произнёс я задумчиво.

— Свернём гаду шею, — твёрдо сказал Лоскутников.

— Ну что, удовлетворим просьбу трудящихся, будем спать? — посмотрел я на Павла.

— Слушай его больше, — отмахнулся разведчик, — я за полтора месяца так отоспался, что тошнит уже. Послушай лучше, что было дальше.

Сначала мы ничего не поняли, головы позадирали и смотрим, рты раззявив. А немец давай бомбами сыпать. Мы кто куда, лошадей, естественно, отпустили. Лежу я на спине, и гляжу, как на меня их кресты пикируют. А сам не замечаю, что непроизвольно руками из-под себя землю выгребаю. Вой, взрывы, лошади мечутся. Первые раненые закричали. А я всё на небо смотрю, страшно. Вот тогда-то я и поклялся за страх свой и унижения отомстить. После бомбёжки некоторые с мокрыми штанами ходили. Вот что страх с человеком делает.

Когда налёт кончился, смотрю, я под собой яму вырыл. Может, поэтому меня немецкие осколки не тронули? А раненых и убитых у нас было достаточно. Что интересно, но после налёта весь день прошёл спокойно. Немцы нас атаковать не спешили.

В ночь на двадцать третье меня послали в дозор старшим наряда. Был со мной хохол один и литовец. Задача стояла узнать, что готовит нам фашист. Но до немцев мы не дошли. Выскакивает к нам навстречу немецкий солдат. Увидел нас и кричит:

— Рабочий, друг, не стреляйте!

Мы его в штаб. А немец говорит, что завтра они попрут. Я к тому времени был уже замкомвзвода. Мы заняли окопы, сидим, ждём. После обеда налетели самолёты, отбомбились и улетели. Затем давала жизни немецкая артиллерия. И вот я впервые увидел атаку немецкой пехоты. Шли, сволочи, как в фильме «Чапаев». Ощетинившиеся штыками цепи солдат подгоняли щеголеватые офицеры. Сигаретки в их зубах выглядели особенно неуместно и выводили из себя.

Хочу сказать, что такую атаку я видел в первый и последний раз. После нашей контратаки фрицы бежали так, что пыль столбом стояла. Тогда я лично убедился в силе русского штыка. Больше так нагло немцы в атаки не ходили.

Нет ничего страшнее, чем рукопашная схватка. Там ты с врагом лицом к лицу. А он тоже человек, и его жалко. Но когда видишь, что он целит штыком тебе в живот, жалость пропадает и появляется злость. Уворачиваешься от штыка и бьёшь его прикладом так, что челюсть вминается в глаза. А тут уже летит следующий. Принимаешь его на штык и краем глаза видишь, что твоему товарищу целит в спину здоровенный немец. Понимаешь, что сейчас произойдёт, а помочь ничем не можешь, сам схватился с очередной сволочью. Говорят, что того, кто выжил в двух штыковых атаках, можно смело представлять на «Героя».

Переживая прошлое, Павел замолчал. Томительно тянулась минута, а я в очередной раз подумал о том, что наши деды были гораздо твёрже духом, чем мы. И теперь я смотрел на лежащего на соседней кровати человека с уважением солдата к солдату. Но солдата более молодого к более старшему. Хотя в тот момент я был немного старше его возрастом.

— Понимаешь, Жора, — продолжил Павел, — я много раз прокручивал в голове все детали схваток. Почему именно я оставался в живых? Ведь были ребята и ловчее, и сильнее меня физически. Но они гибли, а я оставался живым. Что это? Удача, везение?

— У меня командира танка представили к «Герою», — задумчиво ответил я, — посмертно. Воевал смело, ничего не боялся. В одном бою наш экипаж подбил пять танков. А вот погиб Сашка от шальной пули.

И тут до меня дошло.

— Ты, Паша, мог его знать! Он учителем истории в нижнетамбовской школе работал. Кретов Александр.

— Кретов? Конечно знаю, — взволнованно ответил Павел. — Выходит, погиб наш Саша. Надо же, Герой.

Мы замолчали, вспоминая каждый своё и отдавая последнюю молчаливую дань земляку.

— Что дальше-то было? — попросил я Павла продолжить рассказ.

— Понимаешь, что самое смешное, — произнёс зло тот. — Мы воюем, наши ребята гибнут. А только мы погнали эту сволочь до границы, как нам приказ: «границу не переходить, возможно, это провокация». Какая к чертям провокация, неужели мы такие дубы и не видим, что творится? И мы назад в свои окопы. Только двадцать пятого июня нам объявили, что это война.

Двадцать шестого июня меня отправили в штаб сто девяностой дивизии с донесением. На всякий случай комбат майор Рябышев приказал донесение заучить, и уничтожить. В донесении говорилось, что у нас много раненых. Требуются санитарные повозки, боеприпасы, продовольствие и горючее.

Прибыл я в штаб, а там тишина. Ни людей, ни часовых. Всё брошено на произвол судьбы. А в печатной машинке торчит недописанный приказ.

«Обязать старшин подразделений сдавать на склад стреляные гильзы», — прочёл я одну строчку и сплюнул на землю. Какие гильзы, тут бойцов погибших хоронить не успеваем.

Вернулся я в батальон, доложил обо всём комбату. Тот не поверил, и сам поскакал в штаб. Вернулся смурной и говорит:

— Мы в окружении, всем готовиться к отходу. То имущество, что не сможем взять с собой, — уничтожить!

Двадцать шестого июня перед обедом семь тысяч бойцов начали отступление. Майор Рябышев взял на себя командование сводной частью, состоявшей из солдат сто девяностой и сорок первой дивизий сорок девятого корпуса шестой армии.

— Интересно, а где в это время были генералы? — усмехнулся я. — Семь тысяч соединение приличное.

— Не знаю, где были генералы, но когда дошло до дела, то командовали отступающими полками даже лейтенанты. Сам видел, — ответил Лоскутников.

А у меня в голове понемногу складывалась картина всеобщей неразберихи начала войны. Тем более что рассказывал обычный солдат, который собственными ножками, с боями, протопал от границы до Старого Оскола. Как всегда в годину смуты и горя за Родину вставали обычные, не обласканные властью и жизнью люди. Это они становились надёжным живым щитом между врагом и отечеством.

— Отступали мы с боями, — донёсся до меня голос Павла. — И теперь уж так получилось, что мы висели на хвосте у фашистов. Часто схватывались в рукопашной. Да и немец был уже без былого форсу, воевал с опаской. С командиром нам здорово повезло, умел майор воевать. Разведка постоянно находилась в поиске. Поэтому и выбирали пути, где немцев было меньше всего.

Мы без особых потерь перешли шоссе Варшава — Киев, «железку» и вышли в район Теофиполя. Увлёкшись разведкой в восточном направлении, мы упустили ставшее для нас тылом западное направление. В начале июля разведка доложила, что с запада по нашим следам идёт большое соединение фрицев.

— К бою! — последовала команда.

Мы заняли оборону и стали ждать. И вот на поле перед нашими позициями выползают немецкие танки и, ведя шквальный огонь, устремляются на нас. При виде такого количества бронетехники становится страшно. Рядом со мной лежал молодой ещё парнишка родом из-под Гомеля. Комсорг батальона. Веришь, нет, он «Отче наш» назубок несколько раз прочёл.

— Выходит, есть Бог-то, раз мы его в самые трудные моменты своей жизни вспоминаем? — произнёс я.

— Я тоже комсомолец, — ответил из полумрака Павел, — а ведь, чего греха таить, молился всем угодникам и мать вспоминал. У матери мы тоже помощи просим, как у последней инстанции.

— Перед смертью человек словно голый, — поддержал я парня, — с него вся шелуха слетает.

Наступила неловкая тишина. Мужчине нелегко признаваться в слабости, но признание своей слабости делает нас сильнее.

— Помогла комсоргу молитва? — прервал я затянувшуюся паузу.

— Она нам всем помогла. Когда бой был в самом разгаре и до немцев оставалось метров восемьсот, начало твориться непонятное. Над нашими головами, в строну фашистов, оставляя за собой огненные шлейфы, полетели странные снаряды. Мы от удивления просто онемели. А у немцев творился настоящий ад. Горела даже земля.

Когда всё закончилось, нам даже не пришлось идти в контратаку. Перед нами было обугленное поле, усеянное сожжённой техникой и трупами вражеских солдат. Страшное дело.

— Небось, «катюши» поработали? — усмехнулся я.

— Тогда я об этом ещё не знал. А когда мы двинулись дальше, то километров через пять увидел я это чудо. Гвардейские миномёты называется. Командир дивизиона, пожилой капитан с перевязанной головой, доложил нашему майору, что в машинах нет топлива и последние снаряды были истрачены на поддержку нашего соединения.

— Дорогой ты мой человек! — расцеловал капитана майор. — Да если бы не вы… Эх! — махнул он рукой.

— Мы бы хотели присоединиться к вам, — слегка поморщился гвардейский капитан, — помогите с топливом.

— Нет топлива, — виновато пожал плечами наш командир.

— Тогда я обязан уничтожить установки. Хочу, чтобы вы были свидетелями, что иного выхода у меня нет, — вытянулся капитан.

— Всё так серьёзно? — спросил майор.

— Техника сверхсекретная и в случае опасности подлежит уничтожению.

— Ну что ж, уничтожай.

А нас к «катюшам» так и не подпустили. Но оружие, я тебе скажу, сила! С таким воевать можно. Жаль, что те пришлось взорвать, мы бы с ними…

Рассказ Лоскутникова был прерван появившейся медсестрой Танечкой.

— А вы, полуночники, почему не спите? — строгим шёпотом произнесла она. — Немедленно спать! Дождётесь у меня, что я товарищу Лыкову пожалуюсь.

— Какая же вы, Танечка, красивая, когда сердитесь, — подкинул леща Паша. — Смотрел бы и смотрел на вас.

— Не подлизывайтесь, ранбольной. — Таня подоткнула спавшее с Пашки одеяло и, погрозив пальчиком, вышла из палаты.

— Эх! — вздохнул парень, провожая её взглядом.

— Спать?

— Спать! А то военврач здесь зверь.

И скрипнув на прощание кроватными пружинами, мы замолчали, думая каждый о своём.

Примечания

10

Ныне, Дальнереченск.