Родственники

Константин Владимирович Кокозов

К. Кокозов стал известен читателям с 1998 года, когда в г. Владимире вышел в свет его первый роман «Приключения на двойнике Земли». Вслед за этим романом были изданы его книги «Феерия» (М., 1989), «В каменном мешке» (М., 1999), роман-эпопея «Бизнесмен»), сборник современных повестей «В этом ужасном Вавилоне (М., 2002), роман-двухтомник «Царь Борис». Новое произведение автора – роман «Родственники». В нем рассказывается о современном бизнесмене, который ставит цель помочь окружающим людям.

© Константин Владимирович Кокозов, 2018

ISBN 978-5-4490-4645-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Советский Союз, до своего развала, был мощным, великим государством. Ни один его гражданин, ни одна его гражданка даже случайно не могли и в мыслях допустить, что когда-либо найдется сила, которая сможет сдвинуть в огромную и глубокую пропасть эту, победившую Гитлера и освободившую Европу от фашизма, страну.

Многонациональная и многомиллионная страна жила как мононациональное государство, его жители без каких-либо проблем передвигались в пределах районов, регионов и республик. Никто в СССР не удивлялся, почему тот или иной гражданин переехал из своих родных мест в другие края. В небольшом районе Грузии, называемом Цалкским, территория которого была даже меньше, чем у не самого крупного колхоза в какой-нибудь российской области, в селе с населением около двух тысяч человек жили грузины, русские, осетины, армяне… А больше ста лет тому назад, с разрешения русского царя, здесь поселились и греки, покинувшие Турцию.

Представители этих народов жили одной семьей, трудились не покладая рук от зари до зари, воспитывали детей, прививали любовь к труду, к своей семье, своему селу, району, республике и стране, поддерживали друг друга, где надо и когда надо, и искренне радовались успехам каждого во всех начинаниях и делах. Многие односельчане, особенно молодое поколение, и не знали — кто к какой национальности принадлежит. Взрослое и грамотное население по окончаниям фамилий, конечно, догадывалось, кто есть кто, но, учитывая то обстоятельство, что фамилии у большинства селян завершались на «—ов», невзирая на принадлежность к той или иной национальности, односельчане и не задумывались, какие гены у того или иного соседа. Здесь, в этом селе, никто не делал различий по национальным признакам. Все гордились только личными высокими трудовыми успехами, блестящей учебой своих детей и продвижением их по служебной лестнице.

Село Джиниси, о котором мы уже говорим, не называя пока его по имени, примостилось в самом центре Цалкского района. Занявший Цалкское плато целиком и окаймленный полукольцом цепью гор Триалетского хребта, район имел в своем распоряжении самые плодородные земли. Колхоз, основанный на базе этого села в бытность СССР, из года в год занимал первые строки в социалистическом соревновании, получал самые высокие урожаи пшеницы, ячменя и, конечно, самого знаменитого продукта, выращенного на цалкских полях — картошки. Картошки вкусной, рассыпчатой, в основном, с большими клубнями и гладкой поверхностью, с тонкой кожицей. В Цалкском районе картошка имела более важное, можно сказать — важнейшее — значение, чем как просто продукт питания. Расположенная на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, Цалка, как кратко и любовно называют Цалкский район его жители, находится, по сравнению с остальной частью и уж тем паче с Черноморским побережьем Грузии, в суровых климатических условиях. Средняя температура лета и зимы — плюс-минус двадцать градусов соответственно. На этих крутых горных склонах хорошо растут альпийские травы и картофель, а потому к картошке отношение сложилось очень теплое, если хотите — культовое. Картошечка, как любовно называют этот продукт цалкинцы, голова всем овощам и фруктам. Выращивая ее на своих приусадебных участках и реализуя в крупных населенных пунктах, цалкинец имел возможность и одеваться, и досыта кормиться. А сейчас не забыть бы сказать, что колхозники села Джиниси не только получали высокие урожаи в области растениеводства, но и продуктов животноводства джинисцы давали государству больше всех остальных хозяйств района. А потому, вернее, именно потому председатели колхоза села Джиниси через одного получали от любимой Родины высокие и дорогие награды, становились даже Героями Социалистического труда.

В середине семидесятых годов награды получили шесть человек из этого колхоза. Председатель колхоза Христианов Роман, бригадир Булудов Григорий ездили за своими званиями Героя соцтруда аж в саму столицу Москву. Главный агроном Никифоров Марк и главный зоотехник Каракозов Валико из Тбилиси привезли свои удостоверения орденоносцев Ленина. Два крестьянина — овощевод Абаджев Дла и скотник Эминов Емель в районном центре, в самой Цалке, из рук первого секретаря райкома Христианова Омира Александровича получали дорогие сердцу награды, грамоты победителя соцсоревнования и красивые футбольные мячи, так называемые «ценные подарки». Видимо, намеком на то, чтобы в свободное от сельхозработ время и спортом позаниматься, помочь району и по футболу получать переходящие Красные знамена. Конечно, плодородие земельных угодий, раскинувшихся по берегам полноводных рек Корсу и Храми, имело значение для достижения высоких показателей в хозяйственной деятельности сельхозпредприятия. Однако трудолюбие джинисцев, которые выходили, от мала до велика, на работу с первыми лучами солнца и без зазывания бригадиров, было основной причиной частого получения колхозом переходящих Красных знамен.

Джинисцы не только умели хорошо трудиться, были трудоголиками, но и учились они лучше всех. На одну тысячу жителей больше всего людей с высшим образованием было в Джиниси. Из Джиниси вышли несколько руководителей района в рангах первого и второго секретарей райкома. Руководителями РОНО и прочих служб районного масштаба выходцы из Джиниси работали во все годы существования Советского Союза. Из Цалкского района вышло три Героя Советского Союза, свои звания они получили во время Великой Отечественной войны. И хотя и не были джинисцами, школу среднюю окончили в Джиниси, потому что средние школы, со дня основания Советской власти в Цалкском районе и до шестидесятых годов, были только в четырех селах из пятидесяти, имевшихся на территории района, в том числе — в Джиниси.

…Во многих уголках Советского Союза работали доктора, кандидаты, профессора и доценты разных наук и направлений — выходцы из этого небольшого села. Летом, в период школьных каникул, население села увеличивалось вдвое: со всех уголков великой и большой страны приезжали с семьями в отпуска на малую родину сыновья и дочери села Джиниси. Встречи были такие теплые и желанные, что до поздней ночи во дворах домов не смолкали смех, разговоры, шум. Играли даже в футбол, разбившись на две команды — местные джинисцы и приезжие джинисцы. После игры, уплетая вкусные шашлыки, игроки бурно обсуждали, кто как играл и как нужно поднять мастерство спортивное тому или иному футболисту.

Словом, дружное, трудолюбивое село Джиниси жило и творило чудеса в огромном пространстве мощнейшей державы с красивым и сильным названием Советский Союз. Вот в этом селе и жила русская семья Владимира Ильича Габо. Предки Габо больше века тому назад, предположительно, поддержали идеи Л. Н. Толстого в вопросе религии, а потом им пришлось уехать из своих родных мест в центре России и осваивать окраины тогдашней империи, по указу царя Николая Первого. Этих людей в здешних местах называли молоканами. В те далекие времена девятнадцатого века село Джиниси состояло из двух десятков домов и являлось, по сути, фазендой Башкечикского князя Луарсаба Давидиани. Князь Давидиани, по дошедшим до наших дней рассказам, был очень набожным и добрым человеком. Ищущих, страждущих и прочих людей, оказавшихся в его владениях и желающих обосноваться, он с радостью принимал, давал не только работу, но кров, хлеб и воду, а потому ферма князя Давидиани, как бы сказали ныне, быстрыми темпами прибавлялась и в количестве жителей, и в количестве домов. Говорили, что князь каждому своему работнику, если у того были серьезные намерения остаться и пустить корни в этих краях, строил дом и отводил небольшой участок, чтобы тот в свободное от работы время трудился на себя, на своем огороде. За эти «фокусы» соседние князья ненавидели хорошего человека, раба Божьего Луарсаба, считали, что он подает дурной пример. И, в конце концов, однажды его конь привез седока из гор домой мертвым. Князю было тогда от роду шестьдесят пять лет.

Потомки князя Луарсаба Давидиани так открыто, как отец, против порядков того времени не шли, но после гибели старого князя никто из Джиниси не уехал. До революции семнадцатого года село Джиниси выросло в несколько раз и состояло из ста двадцати домов с крепкими крестьянскими хозяйствами.

В четырнадцатом году, когда началась первая мировая война, а потом и революция, греческая часть населения из села стала уезжать в Грецию. Недавно получившая независимость от многовекового турецкого ига, древняя страна возжелала собрать на своей свободной территории когда-то потерявшихся сыновей и дочерей. Древняя Эллада объявила: каждой прибывшей семье выделят землю и деньги для строительства жилья и на развитие бизнеса. И народ, собрав нехитрый саквояж, продав громоздкое имущество, в том числе дома и огороды, направился в сторону Батуми, где, как сказали сведущие люди, ждал их греческий корабль. Со всей Грузии и Армении повалили греки с семьями для отправки на свою историческую родину. Много собралось народа на побережье Черного моря. Жили под открытым небом. Те, у кого были малые дети, сооружали из простыней и разного тряпья подобия палаток и ждали прибытия пресловутого парохода.

В многолюдном, неорганизованном месте, в условиях сплошной антисанитарии людей одолевали стрессы и болезни, возникало недовольство. Жаркое южное солнце принесло жуткий подарок массовому скоплению людей — страшную болезнь малярию, которая косила всех подряд, особенно детей. Вскоре появились и первые мертвецы. Началась паника. Так и не дождавшись парохода с греческим флагом, многие решили вернуться назад, к своим очагам. Однако вернуть дома, а тем более огороды, смогли не все. Кто продал свое недвижимое имущество совестливым родственникам, тому повезло: без крыши над головой не остался. Из тридцати семей, собравшихся покинуть навсегда село Джиниси, только десяти удалось вернуть часть своей недвижимости. Остальным разрешили пользоваться временно их бывшими домами на платной основе. Повезло и семье героя нашего повествования.

Мать Владимира Ильича Габо, Мария Варнавовна, была гречанкой. Ее единственный родной брат Онуфрий, устроившись на берегу Черного моря, тоже ждал прибытия парохода из Греции. И когда отъезд сорвался, и брат с семьей вернулся, праздник был в доме Ильи Пантелеевича Габо. А до этого Мария Варнавовна ходила как в воду опущенная, то и дело краешком платка вытирала слезы, чтобы муж или дети не заметили. А как не заметить, если все происходит на глазах: дети видят, что у матери нет никакого настроения. Ну, а когда вернулась семья дяди Онуфрия, как тепло называли дети Ильи Габо маминого брата, Мария Варнавовна расцвела — глаза излучают свет, лицо сияет радостью, и всем хорошо: и детям, и отцу с матерью. Дом и землю, уезжая в дальние края, Онуфрий оставил зятю Илье Габо, а тот, чтобы облегчить финансовое положение своего шурина, дал ему немножко денег на дорогу. Однако, возвратившись в свои родные края, Онуфрий получил от зятя все назад, но денег, чтобы вернуть их Илье, у Онуфрия не оказалось.

— Прости, зятек, деньги твои верну, как смогу, все потратил, еле-еле детей от смерти на чужих берегах спас…

— Не переживай, шурин, — перебил Онуфрия зять, — отдашь, когда сможешь. Главное богатство — не деньги, а дружба и взаимопомощь, — сказал Илья Габо, и больше родственники к этой проблеме не возвращались.

Да и другие джинисцы не унывали: и на том спасибо, что есть, где спать и вставать на ноги, главное, — лучше на ферме Давидиани быть живым и здоровым и батрачить день и ночь, чем сыграть в ящик, стремясь полететь за мечтой о сытной и богатой жизни на древней земле Эллады.

Однако вернувшимся грекам-джинисцам недолго пришлось батрачить на своих односельчан. Пришла Октябрьская революция, сначала батраки стали руководителями новой коммуны, а потом началась организация колхозов. Хозяева той старой жизни не только лишились своих земель, коров, овец и домов, но многие были высланы в горы, в Сванетию, а некоторых отправили в тюрьму, в русскую Сибирь, «приставили» к стенке — расстреляли.

Отца Владимира Габо нельзя было причислить к кулакам, середнякам или батракам. Он был очень трудолюбивым и умным человеком, чужому горю от души сочувствовал и старался как-то облегчить тяжелую ношу беды, а радости односельчан радовался искренно и сполна, не смотрел никогда косо на соседский двор. Жизненное кредо Ильи Габо — благополучие семьи и ее достаток, а потому в его доме было детей много и хлеба много, и ничего лишнего. Илья Габо имел восемь детей, дом из двух комнат и коридор посередине, небольшой хлев, где хватало места одному коню (до коллективизации), трем коровам и двум десяткам овец. Забыл сказать о птице: кур и индюков во дворе добропорядочного грузинского крестьянина вышагивало, по крайней мере, штук двадцать-тридцать, а у Ильи Пантелеевича их было целых сорок.

Правда, в тридцатые годы, когда коллективизация дошла и до Цалкского района, у Ильи Габо живности, кроме одной коровы и нескольких птиц, и не осталось, все отдал колхозу, сам устроился на ферму, чтобы кормить скотину как следует. А кормить скотину день ото дня становилось все труднее и труднее. Раньше уважаемый Илья свою скотину кормил до отвала, полные ясли сена на ночь оставлял, а утром какую-то часть выбрасывал вместе с навозом в приямок в огороде. Собирал эти отходы всю зиму, а летом кизяки из них делал. А сейчас и сена давали коровам мало, в основном на соломенном рационе держали животных, да и сено стало другого качества — прежде чем есть, скотина в две ноздри фыркала бесчисленное количество раз, а потом выбирала, словно понимала: не то подсунули, не должно сено быть смешанным с прутьями из соседнего оврага. Интересно получается: до создания колхозного строя всем сена на животных хватало. В каждом дворе коров, овец, лошадей было пруд пруди, а сейчас на так называемых общественных фермах собрали немного живности, в хозяйствах оставили по одной коровушке, а сена — йок! Куда девается душистое, ароматное сено — уму непостижимо. Между прочим, и кизяков стало меньше, а ведь это — основное зимнее топливо. В те времена в Цалкском районе о каменном угле только в газетах читали, и горы каменного угля видели тоже только в газетах, на фотографиях. Основным топливом для печей были не дрова — лесов в Цалкском районе почти не было, и народ обходился кизяками. Чем толще и спрессованнее были кизяки, тем качественнее они считались, и теплоотдача была лучше. А делались они следующим образом. На солнечную сторону крестьянского двора толстым слоем стелился заготовленный за зиму навоз, почти сухой. Басму, так называли это сооружение в здешних местах, прессовали свободные от дел члены семьи. Долго и упорно, не один и не два дня ходили они по басме и давили ее ногами, практически до тех пор, пока она, высохнув, наконец, становилась твердой, и взрослый человек ходил по этой басме уже как по асфальту. Когда детвора собиралась играть в подвижные игры, взрослые просили это делать на басме. Обычно здесь подростки мерялись силой, проще говоря, дрались, иногда до крови. Соревнования — кто кого положит на лопатки — тоже проходили на басме. Здесь все-таки было мягче, чем на голой земле, и после такой игры, с позволения сказать, басма уплотнялась, словно под прессовальным станком. Высушенную на солнце до окончательной кондиции басму через некоторое время штыковой лопатой нарезали на брикеты и складывали, обычно на каменных заборах, для дальнейшего досушивания.

Хорошим топливом служила и так называемая карма. Исходный материал для нее получали в клетках, где в зимний период содержали овец. В течение нескольких месяцев, если овец было достаточно, а если меньше — то всю зиму, в клетках овечий помет вместе с остатками сена размешивался и прессовался самими животными и постепенно превращался в карму. А когда хозяин видел, что толщина естественной кармы достигла нужной величины, то ее, так же, как и басму, резали штыковой лопатой на небольшие квадратики и прямоугольники и выносили на улицу досушивать, а потом складывали в сторонке. Из кармы топливо получалось самое лучшее: она долго горела и тепла давала больше. А из кизяков и карм получались машаллы — подобия факелов. Если пастух чей-либо скот не пригонял домой — оставлял случайно на пастбищах, или, бывало, провинившиеся дети не шли домой, боясь отцовского наказания, то хозяева животных или родители не вернувшегося чада, вместе с соседями и родственниками — человек десять — вооружались машаллами. Вилами протыкали брикет кармы, обливали ее соляркой или керосином и зажигали, а потом поднимали высоко над собой, чтобы освещать путь. Шли по полям и лугам, по дворам, искали не пришедшую домой скотинушку или своих нашкодивших детей, спрятавшихся где-нибудь за забором. Кстати, по количеству заготовленных на зиму запасов кизяков и кармы, можно было определить и уровень материального достатка того или иного крестьянина. У некоторых зажиточных крестьян забор во всей длине, высотой в два метра, был обложен кизяками и кармами. Большие, уложенные с любовью, плитки этого топлива лежали и у забора. С приходом советской власти и колхозного строя уменьшилось в хозяйствах поголовье крупного рогатого скота и овец, меньше стало и зимнего топлива. Нехватку в кизяках народ восполнял с помощью титена, так называли на Цалке сухую коровью лепешку. Титен собирала в основном детвора. Встанешь летом рано утром, протрешь глаза, а мама с мешком в руке подходит к кровати, подает рубашку:

— Давай, сыночек, Ваня Никифоров уже третий рейс сделал, — говорит она и улыбается.

— Как так три рейса, а мне чего не сказал! Ну-ка, давай рубаху! — спрыгнешь с кровати, выхватишь из рук матери мешок и айда на луга. Задача — догнать и перегнать Ванюшу Никифорова. Ладно, подумаешь про себя, цыплят по осени считают, вечером подведем итоги. Посмотрим, кто больше соберет и принесет. Для выполнения задания бежишь как угорелый.

Хорошие кизяки получались из лепешек крупного рогатого скота, особенно если к ним добавить немного остатков сена из яслей. Помет других домашних животных шел на удобрения для огородов.

Работая на ферме, Илья Габо видел и не понимал многие вещи, претворяемые в жизнь новыми общественными организациями. К примеру, Габо удивлялся, почему умные люди из города — а новую жизнь организовывали люди оттуда — в два раза уменьшили рацион корове? Если раньше в селе на зиму заготавливали три-четыре тонны сухого ароматного первосортного сена на каждую фуражную корову, то сейчас запасались всего двумя тоннами на условную единицу крупного рогатого скота. Разве коровы дали честное слово Ленину и Сталину, что будут есть в два раза меньше, а продукции давать в два раза больше, тем более в условных единицах? И это на зиму протяженностью в шесть-семь месяцев тяжелой, холодной погоды. Собранный трудолюбивыми односельчанами и привязанный в наспех сколоченных колхозных фермах, скот чахнул на глазах своих бывших хозяев, превращался в живые скелеты. И происходило это от бездарного отношения новоиспеченных руководителей к крестьянскому делу. Увидев это, Илья Габо вышел из колхоза. Стал он вновь единоличником, но через пять лет снова подал заявление о приеме в колхоз. Не добровольно, а по настоянию своих взрослых детей, которые убедили отца: «Не иди против власти, пока власть не заметила тебя». К этому времени старшие дети у Габо выросли, некоторые сыновья женились, две дочери вышли замуж, а Терентий и Емельян привели невестушек в дом. В связи с расширением семейства, Илья Пантелеевич занялся строительством комнат для молодых семей. Решено было с северной стороны увеличить дом почти на такую же длину, тем более что размеры огорода это позволяли.

— Комнату и коридор каждой семье нужно выделить. Скоро дети пойдут у молодоженов, негде будет ноге ступить, да и в тесноте дружно жить невозможно, — рассуждал сам с собой Илья Пантелеевич и вместе с сыновьями взялся за дело. Надо сказать, что в деле строительства новых комнат для сыновей посильную помощь оказывала и сторона невесток, сваты Габо. В этих местах существовал такой негласный порядок: девушка, выходя замуж, брала с собой приданое без недвижимости, тряпки разные, даже корову, а чтобы зять пришел в дом невесты и жил там — никогда, считалось, что это могли позволить или очень слабые во всех отношениях женихи, или очень бедные. Женихи нормальные, умные, знающие, что для молодого человека самое главное — его молодость и здоровье, никогда не могли даже помыслить об этом. Однако помощь от тестя, в любых размерах и в любом виде, даже самый гордый жених принимал, а потому, когда Илья Габо строил своим сыновьям дома, хорошую, огромную помощь оказали сваты. Они не только деньгами, тогда очень скудными, помогали новым родственникам, но и работали от начала до конца стройки. Практически новое жилье молодоженам строили родители с обеих сторон, а почести получала только одна сторона — отец парня.

В зятья Илье Пантелеевичу попались крепкие и уверенные в себе парни. На вопросы, где и как собираются жить молодые, оба зятя, словно сговорившись, ответили: «Без крыши над головой не останемся, но и у тещи жить не будем». Парни были, как и все в Джиниси, трудолюбивые, и через несколько лет, когда колхоз выделил новым семьям земельный участок для огорода и дома, начались стройки у зятьев. И вся семья Габо включилась в работу, даже невестки помогали обустраиваться новым родственникам.

Пока сыновья и дочери Ильи Пантелеевича обзаводились новыми семьями, домами и домашней скотиной, на страну обрушилась самая настоящая и большая беда — началась Великая Отечественная война. Сыновья Ильи Пантелеевича Филипп и Василий служили в армии, их забрали еще в тридцать девятом и сороковом годах соответственно, а теперь на войну вместе со многими односельчанами — Ваней Никифоровым, Сергеем Ильичевым, Борисом Каракозовым, Авелем Эминовым, Стефаном Атмаджевым, Василием Кокозовым, Алексеем Баязовым и еще многими другими пошли Терентий и Емельян. Половина молодых призывников были женаты, некоторые сыграли свадьбу только что. Провожая женихов на войну, невесты, естественно, плакали. Женихи, соответственно, успокаивали, просили не убиваться зазря, дескать, мы еще живы, прогоним немца и вернемся. И вот, сказанные в этот момент неудачные выражения потом стали в селе крылатыми словами, вспоминая их, сельчане по-доброму смеялись. Ваня Никифоров, красивый молодой колхозный чабан, чуть ли не на руках нес беременную жену Тому по селу, когда призывников всем селом провожали на войну. Чересчур ее оберегая неизвестно от чего, Ваня от избытка чувств обронил тихо жене: «Не плачь, Томочка, могут воды отойти, на улице родишь моего первенца». В тот день вроде никто не услышал сказанные Ваней слова, но на следующий день в селе обсуждали бережное отношение Вани к молодой жене и повторяли Ванины слова, удивленно задавая вопрос: «Откуда Ваня знает, что, прежде чем родить, воды должны отойти»? Парень по образованию и профессии чабан — не врач и не ветврач. «Да вы что, — отвечали другие, — он что, не видел, как коровы рожают». Вот так, временами и до сегодняшнего дня, вспоминают тот случай, оброненную Ваней не к месту фразу. Уже Ваня Никифоров стал Иваном Климентьевичем Никифоровым, вокруг него бегают внуки и правнуки, а в селе говорят про этот случай так, словно вчера произошло. Не успели уйти на войну одни да написать по письму своим невестам, как подошло время и младшим сыновьям Ильи Габо, Володе и Варнаве.

Володя был болезненным мальчиком, часто кашлял в детстве, простужался быстро — только секунду на сквозняке постоит или в холоде окажется. Хотя чем взрослее он становился, тем вроде бы и здоровье крепчало, однако родители, зная его состояние с детства, уже думали, как сделать, чтобы Володю не забрали в армию: парень армейские условия жизни не выдержит, здоровье не позволит, полагали отец с матерью. За Варнаву родители не очень переживали: парень рос здоровым, кулачищи точно кувалды, зимой без головного убора и куртки ходит и хоть бы хны, ни разу даже, Господи, помилуй, не чихнул. Пойдет в армию, и если к этому времени немцев не прогонят, то все фашисты через Варнавины кулачищи-то и погибнут. «А Володю надо спасать» — рассуждали Илья Пантелеевич и Мария Варнавовна. И спасали. Когда, через год с небольшим, работники сельсовета принесли Володе повестку, то не смогли ее вручить предпоследнему сыну Ильи Габо. Не нашли его. Родители позаботились, чтобы Володя не расписался на повестке. Расписаться на повестке и не идти в армию — грозило по законам военного времени очень большими неприятностями, а так — не расписался, значит не нашли парня, а на нет и суда нет. Потому Илья и Мария Габо все делали, чтобы Володя не попался на глаза сельсоветским работникам. У Ильи Пантелеевича был там даже свой информатор, с которым он расплачивался пятикилограммовой головкой овечьего сыра и большой бутылью самогона-первача. Когда собирались посетить дом Ильи Пантелеевича, тот сразу сообщал, и Габо прятали сына. Более того, Мария Варнавовна до полуночи каждый день не спала, караулила, не идут ли нквдешники за ее златокудрым Володей. Из окна дорога к дому была видна как на ладони, она бы первой заметила, как идет в дом чужой, и успела бы спрятать сына, если понадобится. Но однажды зимой, среди глубокой ночи, два представителя сельского Совета вошли в дом через открытые двери. Хозяева на этот раз забыли закрыть входные двери на засов. В результате Володю обнаружили спящим на печи.

— Одевайся, молодой человек, пришли по твою душу, до райцентра довезем на самых лучших санях, — улыбаясь, сказали сельсоветские и, усевшись поудобнее на свободные табуретки, вынули кисеты, стали самокрутки заворачивать. Представители власти были в годах, курили табак, выращенный в своих огородах.

Родители Володи, пойманные врасплох, стали делать вид, что очень рады пришельцам, стали предлагать то самогон, то чай, одновременно собирая вещи сына. Дорога длинная, теплые вещи и хлеб с сыром из дома не будут лишними. Молодой Владимир, спавший вместе с братом Варнавой на широкой печи, понял, что попался бесповоротно, покрутился несколько раз в постели, потом спустился на пол и стал одеваться. Натянул на ноги связанные матерью из овечьей шерсти носки, так называемые чорабы. Сунул ноги в шаровары и вдруг, на глазах у всех, обулся в отцовские огромные резиновые калоши и, подмигнув представителям власти, вышел с их разрешения на улицу. Чиновники кивнули в знак понимания, мол, парень, не одевшись, как следует, в зимнюю стужу никуда не денется, выходит по нужде. Собирая вещи сына, Мария Варнавовна то и дело всхлипывала, вытирала краем платка разбегающиеся слезинки, а Илья Пантелеевич, ростом чуть ниже жены, искривив круглое лицо гримасой, то и дело на жену при людях смотрел грозно, слегка покрикивал и замахивался клюшкой, которую любил носить с собой.

— Молчи, баба, чего ради слезы распускаешь в два ручья, так и беду накликать в дом нетрудно. Слава Богу, парень возмужал, прогонит фрицев и вернется.

Представители власти кивком головы поддерживали Илью Габо и принимались даже рассказывать, как в один дом, хозяйка которого часто любила по поводу и без повода голосить, пришло большое горе — получили похоронку. Как только Мария Варнавовна услышала про похоронку, сразу прекратила свои всхлипывания. Сельсоветчики были разговорчивыми чиновниками. Чувствуя, что завтра их ждет похвала от начальства, а может, и небольшой ценный подарок, стали еще рассказывать истории, самые страшные, которые якобы произошли в их сельсовете, но в соседнем селе, в семье, где к выполнению закона относятся не очень уважительно. Рассказывая истории, чиновники забыли, зачем пришли, начали уже и чай пить, просить другую чашку, и только к утру вспомнили, зачем здесь оказались, и, глядя то друг на друга, то на родителей Володи, в недоумении спрашивали: «А где же Владимир?» Спохватившись, уважаемые чиновники почти бегом кинулись на улицу, за ними вышли и родители. Окликнули парня. Ответа не было. Начали идти по следам от калош на свежевыпавшем снегу, следы были четкие и шли они к дороге. По дороге, перемешавшиеся с другими следами, но еще отчетливо заметные, следы Володи потянулись в сторону речки Корсу, которая находилась на расстоянии двухсот метров от дома Габо. Надо было спуститься по небольшому холму, а потом сделать десятка два шагов — и ты на речке. Следы от калош на льду не были видны. Чиновники и родители посмотрели по сторонам… Поняв, что молодой человек их перехитрил — вышел на улицу вроде как по нужде, а скрылся основательно, и не просто будет поймать его во второй раз, сельсоветчики всю свою злость стали вымещать на родителях беглеца.

— Военное время, родители за сына отвечают по полной программе, сейчас вас обоих отвезем в район и скажем, что вы умышленно скрываете сына, за это полагается вам тюрьма, — покрикивали на чету Габо чиновники. А те, радуясь в душе, что сын оказался молодцом и обманул этих дураков, не перечили, слушали угрозы работников сельсовета. Чета Габо понимала, что после произошедшего человеческие нервы могут и не выдержать, а потому пусть сельсоветчики успокоятся, ведь так была близка награда и вдруг — на тебе, пшик оказался в руке. Жаль потерянную ночь — ни сна, ни дела серьезного. Однако, прошагав вместе до подножия холма, откуда дорога, как лучи солнца, разбегалась в разные стороны села, работники сельсовета, недовольно процедив сквозь зубы: «Бывайте», направились в сторону конторы, там, видимо, их ждали сани.

А Владимир, петляя дворами, заметая следы, пришел к себе во двор и, спрятавшись за большой кучей кизяков, ждал, когда выйдут чиновники и будут искать его. Потом он слышал их разговоры с родителями, удаляющиеся в сторону центральной сельской дороги шаги, хрустящие на свежем снегу. Когда те, дойдя до дороги, повернули в сторону речки, Володя вошел в дом, и, как ни в чем не бывало, поднялся на печь. После часов, проведенных в одной нательной рубахе на холодной улице, теплая печь была ой, как хороша.

Еще много раз убегал Владимир от сельсоветских чиновников, им не удавалось вручить ему повестку. Однако он сам решил получить повестку и пойти в армию. Причиной стал разговор еще не ушедших в армию одноклассников и одноклассниц, пожалевших Володю за его серьезную болезнь.

— А чем я болен, что вы меня так жалеете? — спросил удивленно Владимир.

— Как чем? — в свою очередь изумились одноклассники. — Все село говорит, что Володе Габо нельзя служить. Его родители прячут от армии потому, что он весь больной, не вытерпит армейские условия жизни.

— Понятно, — сказал Володя и больше не стал обсуждать этот вопрос, уверив одноклассников, что его здоровье не хуже, чем у других, а прячется он потому, что в метрике у него стоит дата, которая дает ему право идти в армию только весной этого года, а не раньше. — А властям все равно — кто и когда пойдет служить. Лишь бы они план перевыполнили. Я буду служить так же, как и все, — сказал он и перешел на другую тему.

Весной сорок третьего года дела наших войск в войне улучшались. Советские войска, добившись больших успехов на Курской дуге и в битве под Москвой, пошли в наступление по всем фронтам военных действий и начали постепенно освобождать захваченные села и города от немецко-фашистских захватчиков. Явившись в райвоенкомат, Володя Габо вытащил свою метрику и, показывая год и месяц рождения представителю военкомата, сказал:

— Я должен идти в армию, дайте мне повестку и отправьте на войну хоть сейчас, а то без меня этих фашистов прогонят, — улыбнулся он, — а я хочу некоторым фрицам тоже башку оторвать.

Представители военкомата, внимательно прочитав записи в метрике, улыбнулись, покачали головой и тут же выписали повестку, а спустя пять дней отправили Володю на военные сборы.

В поселке Храми, что расположился на глубоком дне Храмского ущелья, недалеко от Цалки, находились казармы так называемого рабочего батальона. В это время в Цалкском районе шли стройки большой государственной важности. Строили ХрамГЭС, шоссейную дорогу из Тбилиси в Ахалкалаки, где квартировали пограничные войска, защищавшие наши южные рубежи. На этих стройках в основном работали заключенные и солдаты так называемого рабочего батальона, сейчас их называют военными строителями. Отслужив без замечаний вместо трех лет четыре года, Владимир Ильич Габо вернулся домой, в родное село Джиниси и пополнил ряды колхозников. К этому времени, отпраздновав Победу в войне, страна начала подниматься из руин. Полуразрушенная великая страна, как только приступила к мирной жизни, буквально в считанные годы обрела былую свою красоту и даже стала лучше. Как в сказке, из пепла поднимались города и села и становились еще краше, отстраивались по последнему слову строительной науки и техники. Народ, окрыленный Великой Победой в Отечественной войне, в буквальном смысле сворачивал горы, работал не покладая рук от зари до зари, чтобы осуществить свои мечты о лучшей жизни. В колхозе села Джиниси подъем народного духа выражался в том, что люди работали без сна и отдыха, получая за свой труд так называемые «палочки» — трудодни, за которые осенью в урожайный или неурожайный год получишь мешок зерна вперемешку с воробьиным пометом и полподводы — в лучшем случае — картошки. Колхозники и за эти крохи были благодарны Великому Сталину, партии и родному правительству. Понимали, что, слава Богу, закончилась война и стране нужна крестьянская поддержка. Зато как отстроимся, в душе мечтали крестьяне, будем жить припеваючи, по-людски. Семья Ильи Пантелеевича Габо страну свою восстанавливала меньшим количеством, чем защищала в войне. Получили похоронки в конце войны на Емельяна и Терентия. Без вести пропал Василий.

По словам вернувшихся с войны солдат, Василия видели в Белоруссии в конце сорок четвертого года, а потом его след пропал. В этот же период и письма от него перестали приходить в село. Что случилось, почему без вести пропал Василий — никто не знал. Но родители, ежедневно подолгу вглядываясь в фотографии погибших и пропавшего без вести сыновей, тихо прослезившись, тут же вытирали глаза, оглядываясь по сторонам, чтобы дети не видели, про себя произносили: «Вы для нас живы и ждем не дождемся вашего возвращения». Тем не менее, шло время, проходили годы, молодые вдовы Терентия и Емельяна, смазливые лицом, не стали хоронить себя зазря, нашли новых мужей, освободили комнаты, забрали и приданое. Вернулся с войны Филипп, женился и привел красавицу Варвару из рода Пасеновых. Родители после свадьбы выделили им хоромы Терентия. На очереди были Володя и Варнава.

Шел пятидесятый год, колхоз села Джиниси получил в этом году невиданный урожай картофеля. На трудодень выделили, к удивлению всех колхозников, по целому пуду. Заработанный урожай, по несколько подвод на каждый крестьянский двор, развозили неделю. Картошки — крупной, рассыпчатой — у джинисцев было столько, что казалось, будто пришли времена, когда и простому человеку солнце стало светить по-настоящему.

Председатель колхоза, Николай Ефремович Эминов, бывший учитель русского языка и литературы, был выдвинут на должность председателя исполкома района и награжден орденом Ленина. Изо всех районов Грузии учиться у Николая Ефремовича — как получить высокие урожаи — приезжали большие чиновники. Однако не успел Николай Ефремович получить свой орден и пересесть в высокое районное кресло, как бедного учителя среди ночи вдруг забрали нквдешники. В районной газете писали, что из-за халатности председателя Джинисского колхоза десятки тысяч тонн нужного для страны продукта не были получены. Если бы колхоз третий раз обработал картофельные плантации, то, по мнению специалистов, урожай был бы куда выше. Именно председатель Джинисского колхоза дал безграмотное распоряжение не проводить окучивание подросших плантаций отдельно, как положено наукой, а совместить вторичную обработку и окучивание. О том, что колхоз получил урожай, невиданный в этих краях, никто и не вспомнил. И о том, что за всё время существования советской власти ни одно хозяйство в районе не получало столько первосортного картофеля, никто не сказал. В районе, на собраниях в коллективах, в печати все только ругали Николая Ефремовича. Доводы бывшего председателя Джинисского колхоза были такие: картофельные плантации поднялись неожиданно из-за обильных дождей и солнца, и лучшим способом обработки было совмещение вторичной обработки с окучиванием, сделанное своевременно, иначе в поля было бы войти невозможно без ущерба для растений: ботва поднялась высоко, стебли были такие толстые, что при нечаянном прикосновении ломались. Может быть, эта совмещенная обработка и привела к такому высокому урожаю, ведь ни одно хозяйство в районе не получило и половины того, что получили джинисцы.

Резонные, умные, основательные доводы председателя колхоза никем не были услышаны. По большому счету, ни большим начальникам районного масштаба, ни простому народу судьба председателя колхоза, сумевшего вырастить такой обильный урожай, не была интересна, а голоса заботливых родственников никто на высоком уровне не захотел услышать. По анонимке недоброжелателей, был выведен из строя оказавшийся на своем месте талантливый организатор. Крестьянский сын, сам с детства знавший, почем фунт изюма, любивший и знавший сельское хозяйство, в первый же год своего председательства он показал великолепные организаторские способности и профессионализм, подобно своему отцу, Ефрему Николаевичу. Оказавшийся в царской армии перед первой мировой войной, Ефрем Николаевич воевал так умело и усердно, что вернулся домой полным кавалером Георгиевского креста и в звании поручика. Теперь же, как понимал Николай Ефремович, страна была другая и находилась она на такой стадии своего развития, что, при желании, по анонимным сигналам человека можно было запросто посадить в тюрьму, невзирая на посты, заслуги и прочие его способности, тем более, если это сын офицера царской армии.

Первый секретарь райкома, видимо, не до конца поверив анонимке, всё-таки пожалел бывшего литератора и предложил ему написать добровольный отказ от должности со словами искреннего признания вины и раскаивания в содеянном, а также просьбу о возвращении его на учительское поприще. Николай Ефремович так и сделал, понимая, что если люди не хотят слышать веские доводы, то свою правоту в кабинетах сегодняшней власти не доказать. «Лучше остаться без партийного билета и должности, с которой могут всегда спихнуть, да так, что больно ударишься о землю. Лучше честно делать свою учительскую работу, выводить собственную семью на более высокий уровень жизни, чем идти против власти, зарабатывать инфаркт и в зоне гнить» — решил бывший председатель колхоза. После полугодового отсутствия он появился в селе и стал вновь учить детей русскому языку и литературе.

— Что обидно, — иногда вспоминал Николай Ефремович, — колхозники получили столько картошки, что, продав её, многие не только впервые в жизни деньги увидели, у них в руках появились живые деньги. Но не заступились они за своего председателя. И против ничего не сказали, и явной защиты не было.

Впоследствии в колхозе никогда такого урожая не было, и все вспоминали добрым словом тот год. Но защитить своего председателя от клеветы тогда никто не осмелился. И это было самое обидное, это задевало бывшего учителя так, что не смог он дальше преподавать детям русский язык и литературу, а, окончив курсы в Тбилиси, переквалифицировался в географа.

В этот же урожайный год Владимира Габо, звеньевого полеводческой бригады №3, который получил в колхозе среди звеньевых самый высокий урожай, поставили бригадиром. Став бригадиром, Володя решил создать семью, у него на примете были самые видные сельские девушки. В доме Габо родители уже готовились к сватовству, ждали, когда сын назовет адрес, куда идти. Володя по внешности был очень красивым парнем, девушкам нравился, а некоторые были от него без ума. Научившись играть на аккордеоне, Володя увеличил свой список потенциальных невест, а когда его назначили бригадиром, в списке появилось еще несколько имен. И теперь двадцатишестилетний парень решил жениться.

— Рано или поздно, все равно надо это сделать, — рассуждал Владимир, когда родители поднимали эту тему.

— Расти ты уже больше не будешь, люди вытягиваются вверх самостоятельно до двадцати пяти. И мы не молодые, — напоминали временами сыну Илья Пантелеевич и Мария Варнавовна, — женишься раньше — раньше на ноги встанешь.

Вроде и родители требуют, чтобы сын привел в дом невесту, сам он не против, однако что-то не торопится, оттягивает время, на прямой вопрос отца: «Ну, так в чей дом пойдем просить руки девушки? Назовешь, наконец?» отвечает, убегая от дальнейшего разговора: «Почти готов, назову, назову скоро». Дело было в том, что никакой радости в душе не появлялось, когда Володе напоминали о женитьбе. «Да, жениться надо вообще, но не в данную минуту. Это же тебе не пряники в магазине покупать, а жениться, надо это сделать не торопясь, много раз взвешивая и сравнивая» — рассуждал сам собою Владимир. Как—то раз, на колхозном жеребце по кличке «Мальчик» — высоком, статном, коричневой масти и с белой, словно нарисованной, пятиконечной звездой на лбу, Володю отправили в соседнее село Хандо. Надо было приобрести для колхоза несколько пар стропил — прохудилась крыша колхозной конторы и ей требовался небольшой ремонт. Село Хандо находилось ближе к лесу, и его некоторые жители, рискуя свободой, иногда ночью срубали тонкие — диаметром в двадцать-двадцать пять сантиметров — сухие или раненые деревца, для стропил. Заготавливали, а потом нелегально продавали. На коне можно было привезти много стропил, тем более что и Володе нужна была пара штук.

Село Хандо раскинулось на склоне безымянной горы Триалетского хребта в северной части Цалкского района. Чтобы добраться туда из Джиниси, надо было проехать сначала село Авранло, расположенное буквально у подножия этой безымянной горы, а потом уж, поднимаясь по склону горы, попасть в Хандо. Перед выездом из Авранло, держа направление в сторону села Хандо, Володя вдруг увидел во дворе последнего дома, обнесенного невысоким, из базальтового камня, забором, «объект». «Объект» этот заставил Володю вдруг резко потянуть узду коня назад, чтобы остановиться. Однако жеребец не хотел останавливаться. Он производил бег на месте. Поднимал голову к небу, встряхивал головой с бешеной силой, фыркал с таким звуком, что в самом Хандо был слышен этот звук. В такой сложной обстановке Володя то и дело бросал свой взгляд на этот «объект» — девушку неописуемой красоты. Тихо напевая какую-то мелодию, она старательно убирала двор. Намерение остановить жеребца, который никогда и шагом-то не ходил, аллюр и галоп — его любимые способы движения, Володе не удавалось. Но очень хотелось ему красавицу со всех сторон рассмотреть.

Громкое фырканье коня заставило девушку прервать свое занятие. Подняв голову, она стала наблюдать за своеобразным незнакомым всадником. А жеребец, не переставая шагать на месте, словно танцуя, пофыркивал с такой силой, что казалось, будто созданные им сотрясения воздуха могут сбить человека, стоящего рядом. Через считанные секунды конь оказался у забора, рядом с удивленной девушкой. Володя, светясь как солнце, обеими руками натягивая узду в намерении остановить жеребца хотя бы на секунду, все время смотрел на девушку. И когда конь, видимо, пожалев седока, остановился на мгновение, Володя, не найдя ничего лучшего, чтоб начать разговор, глядя в сторону, попросил у девушки кружку воды. Улыбнувшись, девушка кивнула головой в знак удовлетворения просьбы и легко побежала в дом. Глядя ей вслед, Володя проникся чувством, до сих пор ему не знакомым. Ни одна девушка в мире так его не взволновала. Чтобы Володя при виде девушки глаза отворачивал? Непонятно, от каких чувств? Не было такого, и, думал он, никогда не будет. «Ан нет, ошибся, душу перевернула верх тормашками эта хрупкая, чересчур симпатичная девушка» — думал про себя Владимир Габо и собирался, когда придет девушка, спросить ее имя, и при этом чувствовал, что изнутри его охватывает жар, на лбу, на кончике носа даже россыпь мелких капелек пота появилась. Машинально вытерев выступивший пот кулаком, неотрывно глядя на дверь, за которой скрылась девушка, он нетерпеливо ждал ее возвращения. Потом вдруг Володе показалось, что она не придет. «Вошла в дом, родителям сказала о конном путнике, — рассуждал Владимир, — и те ей запретили выйти на улицу, кружку воды могут сами принести. Воды-то мне не надо. Если принесут другие члены семьи, придется выпить глотка два-три» — думал он. И в этот момент в дверях показалась она, с белой эмалированной кружкой в правой руке. Слегка улыбаясь, девушка осторожно ступала ножками, чтобы вода из кружки не проливалась. Подошла к всаднику, подала, а тот нагнулся почти до уровня седла, чтобы взять у нее кружку. И в момент, когда встретились руки всадника и девушки, их радостные, улыбающиеся глаза тоже встретились. И Володя уже не отвел своего взгляда, как прежде, а спросил ласково, когда, наконец, кружка с водой оказалась в его руке:

— Как тебя зовут?

— Фрося, — тут же, в тон ему ответила девушка и опустила взгляд.

— А меня как Ленина, Владимир Ильич, — со смешинкой в глазах произнес всадник.

— Очень приятно, — вырвалось у девушки. Она почувствовала, что нравится ему, неспроста он на таком неспокойном коне оказался здесь, у их забора. И от этой мысли ей стало и приятно, и беспокойно, что-то и ее стало тревожить. Ждала, когда он выпьет воду и вернет кружку, чтобы она могла уйти домой. Но не получилось так. Всадник воду пил глотками: сделает глоток, передохнет, снова делает глоток. И при этом приговаривает:

— Холодная, вкусная вода, зубы ломит, придется еще кружку выпить.

Девушка улыбнулась ярче светильника:

— А у нас всегда вода такая, рядом с нашим домом ключ бьет, отец провел по трубам воду в дом, мы теперь как в городе живем: открываем кран и вода пошла, — сообщила девушка.

— Тебе повезло, — заметил Володя, — к колодцу в центр села не надо каждое утро идти. А у нас каждое утро мама ведрами носит. Вот не повезло мне, Фрося, ни одна девушка не захочет выйти за меня замуж, узнав, что ей придется всю жизнь воду из колодца таскать.

Фрося задумалась и не ответила. Володя настаивал:

— Ну, скажи, Фрось, из-за воды мне заказана дорога к семейной жизни?

Наступила пауза. Володя вновь начал разговор со своего вопроса. Девушка, светясь еще ярче от широкой улыбки, сказала:

— Для счастливой семейной жизни вода не причина.

— Тогда, Фрось, завтра вечером я буду здесь на этом же коне, покажешь только, где коня привязать, чтобы беды не натворил, а то видишь, прыткий какой он…

— Да вы что, завтра родители будут, что я им скажу, — прервала Фрося Володю.

— Ты не волнуйся, я зайду в дом и все сам родителям твоим скажу, — и, передав девушке, уже в четвертый раз, пустую кружку, направил коня в сторону села Хандо.

На следующий день, как и обещал Фросе, Владимир Габо приехал на колхозном жеребце, «Мальчике», к ней домой. Отец Фроси, Андрей Антонович, в углу двора, почти у самой дощатой калитки, переворачивал сено, высушивая на солнце небольшую копну, откуда-то принесенную, скошенную у какой-то канавки, потому что, во-первых, рядом с сеном стояла прислоненная к забору коса, и, во-вторых, в этих краях без разрешения колхоза сено косить для себя лично не было принято. Для себя сено можно было косить после заготовки и скирдования колхозу фуража, если, конечно, оставались еще неудобные для косьбы берега рек, канав и прочие места. Так как пока в районе не приступали к сенокосу, то уважаемый Андрей Антонович мог скосить это небольшое количество сена только где-нибудь рядом, поблизости от дома, у придорожных канав. Поздоровавшись с гостем и познакомившись, Андрей Антонович, зная место прописки коня, знаменитого на весь район, спросил:

— А как в Джиниси дела? Неужто новый ваш председатель, Георгий Ильич Христианов, разрешает всем желающим на «Мальчике» кататься?

— Всем нет, но мне разрешили. Тем более что мой приезд связан с радостным событием…

— Каким событием, неужели, не начав еще сенокос, джинисцы закончили его? — перебив собеседника, улыбнулся хозяин.

— Нет, Андрей Антонович, — слегка улыбнувшись, в такт хозяину произнес Володя. — Радостное событие касается меня самого лично. Я пришел просить у вас руки вашей дочери, Фроси, — сказал Владимир, и, вдруг посерьезнев, и даже слегка испугавшись собственных слов и смелости, стал глядеть пристально на хозяина дома. А тот, в свою очередь, ожидавший всего, но не этого, так как дочери-то всего семнадцать лет, только что окончила школу, и в голове девушки только мысли об учебе в медицинском институте. Надежда Яковлевна Эминова, родственница из Джиниси и студентка Курского мединститута, столько рассказала об этом институте Фросе в письмах и встречах, что девушка уже влюбилась в город Курск, но не в парней, и уж тем более замуж выходить…

— Тут что-то не то, — рассуждал Андрей Антонович. — Может, он увидел ее и влюбился, — пронеслась в его голове мысль, — это может быть, наверное, так и есть. При нормальных отношениях парня и девушки руки ее просят в наших краях у обоих родителей, а не только у отца, — далее рассуждал он. — Но в любом случае — парень смелый, раз один, а может, нет у него родственников, кует свое собственное счастье.

А вслух парня спросил:

— А Фрося что, согласна?

— Не знаю, — услышал неожиданный ответ. Перестав ворошить сено, Андрей Антонович вилы воткнул в землю и, держась обеими руками за конец ручки, уперся на нее всей верхней частью корпуса и повернулся в сторону гостя.

— Симпатичный молодец, — отметил он про себя, — не женственно красивый, а мужчина-красавец, таких девушки любят, и лицо волевое, мужественное. Однако на что он рассчитывает, если даже с девушкой не поговорил. Неужели думает, что любая девушка за честь сочтет выйти за него замуж.

— Володя, — с улыбкой в глазах обратился отец Фроси к гостю, — вы меня удивили. Я буду молчать, мое мнение не имеет значения, но с девушкой вы не поговорили, а она вам ответит только «нет». Не верите мне, идите, поговорите с ней. — Андрею Антоновичу почему—то стало жалко Володю. «Первый раз слышу, чтобы парень вот таким образом жениться собрался» — пронеслось в его голове и, улыбнувшись, он покачал головой.

— Ну что, — глядя на гостя по-доброму, спросил хозяин, — пойдешь, поговоришь с девушкой? Или уже расхотелось — сядешь на коня и поедешь в свое Джиниси?

— Пойду поговорю, Джиниси подождет. Только скажите, куда коня привязать? — спросил Владимир, глазами ища соответствующий гвоздь на столбах балкона.

— Да вон туда, к столбу веранды и привяжи, — показал рукой Андрей Антонович, а сам, прислонив вилы к забору, направился в дом, клича на ходу:

— Софья, Софья! Принимай гостя.

В это время входная дверь дома отворилась, и на пороге появилась женщина лет пятидесяти, с длинными рыжими косами ниже пояса, в разноцветном фланелевом халате и в калошах.

— Принимайте, Софьюшка, гостя. Парень он хороший и дело имеет к нам серьезное. Думаю, можно и сто грамм пропустить, яичницу сделать.

— Да, да, конечно, Андрюша, сейчас все сделаем. Проходите, молодой человек, — только сейчас хозяйка дома за спиной мужа заметила гостя.

— Ой, какой красавец, — отметила про себя она. И тут же подумала: «Вот бы такого парня Фросе Бог послал».

Хозяин и гость зашли в дом, закрыв за собой дверь. Войдя в комнату слева из коридора, Володя поздоровался с Фросей — с раскрытой книгой, она сидела у окна за столом. Ответив на приветствие, немножко удивившись, с легкой улыбкой на лице, Фрося, с книжкой в руке, вышла из комнаты. На место, где до этого сидела девушка, хозяева усадили гостя. Окинув взором комнату, Володя заметил, что в чисто прибранной комнате по стенам стояли три, цвета морской волны, металлические кровати, аккуратно заправленные. У стены, между двух окон, стоял стол, покрытый клеенкой в клеточку коричневого и белого цвета, за этим столом он и сидел. На подоконнике стоял радиоприемник, на столе — керосиновая лампа, видимо, на случай отключения света. В Цалкском районе электричество появилось совсем недавно, подача электроэнергии не была отработана, а потому керосиновая лампа оставалась в каждом доме главным атрибутом интерьера. Володя заметил, что к спинкам кроватей были приставлены синего цвета табуретки, покрытые белыми салфетками, вышитыми по краю.

В углу, напротив стены, где он сидел, стоял огромный старинный буфет с резными дверцами и разрисованными стеклами. Спинка кровати у этой стены почти касалась боковой стенки буфета. Из коридора доносился негромкий звон посуды. Андрей Антонович, здоровый мужчина лет пятидесяти пяти, коренастый, среднего роста, с черными кудрями, подошел к буфету, достал бутылку самогона — бутылка не была запечатана заводской пробкой, в горлышко ее была всунута скрученная бумага.

— Как спирт, с собственной фабрики, — гордо, с радостью на лице сообщил хозяин дома, ставя бутылку на стол. Потом снова подошел к буфету, открыл дверцу и достал оттуда два стограммовых граненых стаканчика и поставил на стол рядом с бутылкой. Сев напротив за стол, сказал:

— Выпьем по стаканчику за знакомство, потом поговоришь с Фросей, а то после разговора с ней тебе не до нее будет, — и кивнул в сторону бутылки.

— Спасибо, я не пью, — ответил Володя, — и есть не хочу. Может, разрешите мне с Фросей поговорить, чем здесь…

— Нет-нет, — перебил гостя Андрей Антонович, — сначала нужно познакомиться, а потом, с кем хочешь, говори, — и стал наливать в стаканы самогон. — Ты знаешь, как я этого змия делаю: три раза перегоняю, конечно, не всегда, а только для себя и когда надо очень хорошего человека угостить первосортной продукцией.

Володя понял, что хозяин дома хочет похвалиться перед ним изготовленной продукцией, а потому, когда через секунду Софья Александровна положила на стол домашний овечий сыр, хлеб и по два добрых куска омлета, он пропустил стаканчик по настойчивому предложению хозяина. Действительно, продукт был изумительный, тянул градусов до семидесяти. Похвалил Владимир доброе зелье, за что хозяин еще плеснул сначала себе, потом гостю. Владимир ладонью закрыл горловину стакана:

— Нет, спасибо, Андрей Антонович, я больше не буду. Продукт сильный, а конь мой не терпит запаха спирта.

— Ты что, — глядя по сторонам, воровато произнес Андрей Антонович, — у нас в селе не принято гостя отпускать, угостив его одним стаканом, тем более в зятья набиваешься, изволь слушать старших.

Володе пришлось включить задний ход:

— Только не до краев, оставьте для губ место, — произнес он, улыбаясь уже от действия самой водки.

Когда выпили по второй стопке и не успели еще поставить на стол пустые стаканчики, хозяин дома тут же плеснул еще:

— Бог любит троицу, мы с тобой православные христиане, должны уважать православные каноны, — сказал Андрей Антонович, и, кивнув головой, чтобы гость не пропустил, а выпил свою стопку, сам проворно отправил зелье куда надо, стал закусывать.

Володя, выпив и третью стопку, сказал:

— Спасибо вам, Андрей Антонович, за теплый прием. Я поеду домой, приеду завтра, если вы разрешите, сегодня я разговаривать ни с кем не буду. С запахом самогона перед красавицей девушкой оказаться не хочу, — он встал и направился к выходу.

— Приходи, приходи, молодой человек, лично я буду рад, — ответил хозяин дома и тоже встал, чтобы проводить Володю. Проводив его за забор, Андрей Антонович вернулся домой. Софья Александровна в этот момент убирала со стола бутылку, на дне которой еще осталось немного водки.

— Оставь, Софьюшка, не уноси бутылку, допью. Что-то аппетит у меня разыгрался, кусочек сыра тоже оставь.

— Не много ли будет, Андрюша, в последнее время ты часто стал увлекаться этим, ищешь повод, чтобы лишний стакан употребить, — наводя на столе порядок, произнесла жена, потом сразу спросила:

— А что за молодой человек был? Симпатяга. Откуда он, чего хотел? Вот бы такого парня нашей Фросе найти.

— А что, парень как парень, чем он лучше других, — сердито смотрел на жену Андрей Антонович и вдруг, не докончив мысль, поменял тему. — Ты в последнее время много говорить стала, зубки прорезались, уж в своем доме и сто грамм с гостем выпить нельзя. Лучше будет для тебя, если поменьше заметишь, как в бутылках содержимое уменьшается…

— Ну ладно, ладно, ты лучше о госте расскажи, чего хотел-то он, — перебила Софья Александровна мужа.

— Не скажу, раз ты из мухи делаешь слона. Выпили сто грамм, можно подумать, целый чан вина опрокинули. Парень из Джиниси был, приехал жениться на нашей дочери…

— Как на нашей дочери жениться? — перебила удивленно хозяйка дома. — Фрося! Фрося! Иди-ка сюда!

Через секунду вошла Фрося с книжкой в руке.

— Чего, мам, ты меня звала?

— Да. Ты этого парня знаешь? — сердито, прокурорским тоном спросила Софья Александровна свою дочь.

— Какого парня? — сделала непонимающий вид Фрося.

— Да этого, который на коне уехал только что.

— Да, мам, вчера познакомились. Он тут проезжал, попросил воды попить, я ему и принесла. А что, не надо было воды давать?

Мать продолжала:

— И вы не познакомились, он тебе не назвался?

— Назвался. Как Ленина, сказал, меня зовут — Владимир Ильич.

Все члены семьи засмеялись.

— И все? Зачем сегодня он приезжал, не знаешь? — допытывалась мама Фроси.

— Знаю, мам, сказал: приеду, с твоими родителями познакомлюсь. Я думала, вы его проводите, не станете разговаривать, а вы с ним водку пили.

— Цыц! Не твое дело, с кем мы самогон пьем, — вмешался отец, обидевшись на замечание дочери. — Ты что, вчера его домой пустила? В наше отсутствие? — грозно смотрел на дочь Андрей Антонович.

— Нет, зачем же, он за забором на коне был.

— Ладно, ладно, — вдруг примирительно произнесла Софья Александровна, — чего мы расшумелись зря. Скажи, Фрось, вчера этот парень больше ничего не сказал?

— Нет, — ответила Фрося, — сказал, приеду, познакомлюсь с твоими родителями…

— Да это ты говорила, — перебила мать девушку. — Больше ни о чем разговор не вели? — настойчиво допытывалась она.

— Да нет же, воды выпил и уехал…

— Куда? — перебила снова мама дочку.

— В сторону Хандо.

— А откуда ты это знаешь? Это он сам сказал тебе?

— Ничего не говорил он мне, увидела через забор, как поехал в гору в сторону Хандо…

— А-а-а, ну ладно, ладно, ты это говорила уже, — вновь перебила хозяйка свою дочь. — А ты, Андрюш, с чего взял, что он жениться хочет на нашей Фроське? — грозно взглянула на мужа Софья Александровна. — Сам придумал?

— Нет, он сказал. Чего глупости болтаешь, — обиженно произнес муж.

— А как он сказал, какими словами, можешь повторить?

— Да что ты так ведешь себя. Что наша дочка — косая, хромая, дура, что ли? Такую красавицу, как она, мигом заберут, не успеешь оглянуться, — недовольно, не глядя на жену, буркнул хозяин дома.

— Не говори, Андрей, прекрасно знаешь, красивые девушки в основном, особенно в наших краях, попадаются шалопаям, полубандитам и дуракам. Сейчас время такое, девушек пруд пруди, сам знаешь, война не пожалела, скосила многих наших парней. Выдать дочь за нормального парня — мечта многих родителей. Ты, Андрей, не мешай нам, девочкам, мы с Фросей сами здесь разберемся. Ты лучше иди во двор, корова должна сейчас прийти, да и кур надо в хлев запустить, ты открытой оставь дверь хлева, птицы сами зайдут…

— Хорошо, хорошо, учительница, любишь нотации читать, как малым детям, — вставая с места, недовольно высказался Андрей Антонович и вышел на улицу.

В тот вечер мать и дочь долго разговаривали. Софья Александровна убеждала дочку, которой и без того Владимир Габо понравился так, что она могла бы любую мечту отставить в сторону, лишь бы быть вместе с ним. В глубине души Фрося даже подумала, что пошла бы за ним даже на неделю куда угодно. Подумала так и сама испугалась своей, настойчиво кружившей в голове, мысли. «Что же это такое, никогда я о парнях так не думала, неужели я тоже влюбилась? А почему нет, если он может с первого взгляда влюбиться, почему я не могу» — рассуждала молодая девушка под монотонное нравоучение матери, слова которой до нее не доходили.

— Ты поняла, Фрося? Парень он, сама видела, красивый, выдержанный, серьезный, основательный. Отец говорит — и не глупый, так что не отфутболь его, — учила уму разуму свое чадо Софья Александровна. У Фроси самой с каждой минутой все больше мысли становились заняты этим, неожиданно ворвавшимся в ее жизнь симпатичным парнем, а мама своей агитацией подливала еще больше бензина в пожар, охвативший девичье сердце. Семнадцатилетнюю барышню начало охватывать такое волнение, что книга перед глазами казалась чистым листом, на котором должна она написать письмо любимому. Не читалось, не думалось о науках, уже и учебу в институте, куда хотела поступать днями назад, девушка стала подвергать сомнению. А надо ли учиться? Для чего вообще учатся люди? Лучше с любимым человеком быть вместе, чем кто знает, где учиться. В голову Фросе полезли мысли о любви, и ее планы по поводу продолжения учебы в институтах и университетах поменяли свою окраску. Дело в том, что Фрося Андреевна Сатирова окончила Цалкскую среднюю школу месяц тому назад и готовилась поступить в Курский медицинский институт. В селе Авранло в то время средней школы не было, а в Цалке у Фроси жила тетя, потому ее и определили родители для окончания школы туда, хотя средняя школа была тогда и в Джиниси. Определяя дочь в Цалку, родители полагали, что раз девочка в Авранло окончила восемь классов на одни пятерки, пусть и школу окончит в самом районном центре. Все-таки там и педагоги более сильные, да и жить где есть, а не отмерять шагами каждый день расстояние от Авранло до Джиниси. Хотя и не так далеко туда — коротким путем в хорошую погоду километра четыре, но все равно, тяжело пешком идти, особенно зимой. Тетя даже не стала слушать брата своего, то бишь отца девочки, который выразил мысль не обременять своими проблемами сестру, а сказала тоном старшей родственницы: «Ты помолчи, не тебе ходить туда-сюда каждый день. Не беспокойся, не проест она меня, что моим детям буду готовить, то и ей». Так и порешили, и вскоре Фрося оказалась в Цалке. Родители, конечно, помогали: в две недели раз отвозили харчи, то яйца, то мясца и так далее. Ученицей Фрося была изумительно смышленой, получала по всем предметам одни пятерки. Проучившись две четверти, далее она в конце каждой четверти от всех учителей получала отличные отметки автоматически: те уже хорошо знали, что Фрося не может не выучить уроки. Когда через год, окончив девятый класс, Фрося приехала домой в Авранло, то познакомилась со студенткой Курского мединститута Надеждой Эминовой. Та была уже на четвертом курсе, а Софье Александровне приходилась племянницей. От Надежды юная школьница узнала о Курском мединституте и загорелась желанием стать его студенткой, готовилась серьезно и основательно, биологию из рук не выпускала. Вот-вот ждали получения аттестата зрелости, а затем девушка собиралась поездом поехать в город Курск, где ее должна была встретить двоюродная сестра Надя Эминова. А там — сдача документов, консультации, экзамены и студенческая милая пора. Однако парень из Джиниси — Володя Габо — спутал все мысли юной барышни, и она стала думать не о том, как на отлично экзамены сдать, а о том, когда же приедет на своем неспокойном коне милый сердцу молодой человек из соседнего села. И он приезжал. Три дня еще приезжал Владимир Габо к своей возлюбленной, на четвертый день прислал сватов, а через неделю сыграли два села пышную, шикарную, громкую, веселую свадьбу. На столах в те далекие, тяжелые для страны годы, было всего вдоволь, особенно квашеной капусты, вареной картошки и баранины. Илья Пантелеевич на свадьбу сына двух баранов на мясо пустил и достал много самогона первосортного, из ячменя изготовленного им самим, между прочим, самым знаменитым в здешних местах умельцем гнать удивительно хорошее зелье. Многие приходили к Илье Пантелеевичу и консультировались, как получить качественный продукт. Он знал какой-то особый рецепт, добавлял туда еще кусочек коры дуба, и его водка, мягкая, коньячного цвета, шла как лимонад, за милую душу, и никогда по утрам голова не болела. Говорили, что Илья Габо знает особый секрет, добавляет еще что-то, и оно нейтрализует все сивушные масла.

Конечно, в те далекие строгие советские времена водку гнать не так-то просто было, но в здешних местах не было принято гнать водку для продажи. Редко кто водку-самогон продавал. Самогон гнали только для себя, для нужд семьи: отметить праздники, угостить друзей, самому перед обедом или ужином пропустить стаканчик-другой и так далее. Словом, свадьбу сыграли Володе и Фросе отменную, оба села — и Джиниси и Авранло — долго говорили об этом торжестве и в разговорах отмечали, что если и делать свадьбу, то именно такую: веселую, пышную, многолюдную и с обильными яствами.