Родственники

Константин Владимирович Кокозов

К. Кокозов стал известен читателям с 1998 года, когда в г. Владимире вышел в свет его первый роман «Приключения на двойнике Земли». Вслед за этим романом были изданы его книги «Феерия» (М., 1989), «В каменном мешке» (М., 1999), роман-эпопея «Бизнесмен»), сборник современных повестей «В этом ужасном Вавилоне (М., 2002), роман-двухтомник «Царь Борис». Новое произведение автора – роман «Родственники». В нем рассказывается о современном бизнесмене, который ставит цель помочь окружающим людям.

Глава 2

Отбарабанили свадебные барабаны, отзвучала свадебная гармонь, закончились праздники души. Наступили будни. Молодая невеста оказалась не только слишком юной и чересчур не по-деревенски красивой, но и, на удивление всему селу Джиниси, не по годам умной и мудрой. На следующий после свадьбы день Фрося вместе с мужем вышла на работу в колхоз. Удивилось все село, увидев ее идущей на работу в поле со всеми колхозниками и колхозницами. «Как же так, только что девушка замуж вышла. В ушах звенят еще песни и пляски на ее свадьбе, а она на работу, хоть бы неделю отдохнула» — говорили одни, удивляясь искренне ее поступку. — «А что дома делать, пусть свекровь домашнюю работу делает, не так стара, может Мария Варнавовна и без невестки справиться с любым делом» — говорили другие. Третьи еще что-нибудь добавляли, пока шли до рабочего места на картофельной плантации. А как только приступали к работе, заканчивались все разговоры, потому что работа была тяжелая, и заработок, хотя и мизерный, шел от количества выполненной работы.

По колхозу шло окучивание картофельных грядок, а в те времена в колхозе села Джиниси эти работы делались вручную, штыковой лопатой и тяпкой — по желанию работника. Кто делал лопатой, тот обрабатывал большую площадь, но было труднее и тяжелее, чем тяпкой, потому что лопатой, как и в случае первичной обработки, работник выкапывал землю посередине двух грядок, поднимал ее и бережно укладывал ровным слоем у корня ботвы картофеля, а тяпкой, как известно, землю тонким слоем с грядки тянешь к кусту. Как только приступали к окучиванию — забывали обо всем, а садились на перекур — вновь начинали.

Главной новостью в этот момент был выход на работу невестки Ильи Пантелеевича, Фроси. Не жены бригадира, а именно невестки Габо, ибо эту новость обсуждали не только в бригаде №3, где бригадирствовал муж Фроси, а во всех бригадах, их было тогда шесть. Интерес к невестке был огромен еще и потому, что она была видная, сногсшибательно красивая: одни голубые глаза и длинные ресницы, кончики которых слегка приподнимались вверх, стоили многого. Кроме того, она имела и осанку такую, словно ее пропустили через самый точный строгальный станок, прилепив к ушам аппетитные ноги. Плюс к тому, училась она отлично. «Володя Габо — самый счастливый человек» — считали сельские парни. А старшее поколение отмечало, что Бог дает каждому то, чего он достоин. Симпатичному умному парню досталась симпатичная умница-жена. Что касается учебы, то в планах Володи было через год отправить свою молодую жену в Цалку, в педагогический техникум, не зря же девушка столько знаний получила, не пропадать же им.

Однако вскоре интерес односельчан к Володиным делам ослаб, появился новый объект их внимания: женился Варнава, младший брат Володи. Все бы ничего, если бы Варнава женился, как положено, нормально, как женится большинство людей на земле. Дело в том, что Варнава был женат на Шуниной Евдокии. Прошло всего два дня, как засватали дочку сельского плотника Агафона. Все было хорошо, несколько бутылок первосортного самогона выпили в доме невесты во время сватовства, молодые сияли, как новые алтынные пятаки, очень скоро вышли вместе на улицу. Что там делали — никто не знает, но в тот вечер молодые обнимались и целовались достаточно. На следующий день Варнава сказал родителям, что пойдет после работы навещать невесту, придет, мол, поздно, чтоб не ждали. Сразу после работы молодой жених направился в сельмаг, а оттуда, известное дело, купив сладости, взял курс в сторону дома плотника Агафона. Ушел из дому вечером, часов в шесть, а вернулся через полчаса и не с Евдокией, а с Маняшей Ильичевой, сельской певицей и танцовщицей.

Все село бурно обсуждало этот случай. Почему Варнава, серьезный парень, женившись по любви, вроде все было вначале хорошо, выкинул, видите ли, какой фортель. Было много мнений, самых разных и противоречивых. Человеческая фантазия в этих вопросах очень богата. Высказывались такие мнения, такие причины, что если бы услышала Евдокия Шунина, наверное, повесилась бы. Высказывалось даже мнение, что бедная Евдокия была гермафродитом, и, ложась спать вместе, Варнава заметил шишку там, где не должна была быть она. Зачем ему шишка — у него самого есть такой товар, потому и убежал с постели, даже не одевшись, в одних трусах. Долго думали и гадали джинисцы, почему Варнава бросил, не поженившись до конца, свою невесту. И так, и этак гадали, однако ничего не придумали. Только отцу Варнава сообщил истинную причину произошедшего, и то под настойчивым давлением. Илья Пантелеевич применил всю дипломатию и права отца, хозяина семейства, хотел, чтобы не было в его доме бабников, и мужчины, однажды выбрав жену, состарились бы с ней, как учат законы Христа. Но когда сын сказал: «Отец, я с ней не смогу жить, потому что, зайдя к ним домой, увидел, как она на керосинке готовит суп, сама вся в поту, а пот ручьем льется в кастрюлю. Меня чуть не вырвало, я даже не успел конфеты положить на стол, развернулся и ушел. А Маняшу привел, чтобы ты, отец, не заставлял меня идти снова в дом плотника Агафона и привести эту грязнулю Евдокию».

Что случилось, то случилось. Чтобы не быть уж со всем селом во вражде, Илья Пантелеевич решил сыграть младшему сыну не громкую и пышную, как Владимиру, свадьбу, а отметить женитьбу сына меньшим количеством односельчан и родственников. Поздравлять молодых пришли близкие родственники и близкие соседи, да друзья жениха и невесты. Вот на таком тихом торжестве и отметили бракосочетание Варнавы. До утра, особенно Филипп и Владимир со своими женами, да сестры со своими мужьями, танцевали до упаду под патефон, взятый на время у соседей, сын которых жил в Тбилиси.

Поженив младшего сына, Илья Пантелеевич решил отделить всех сыновей, тем более что были свободны комнаты Терентия и Емельяна. В свое время отделил он старших сыновей, но жизнь у них пошла наперекосяк, все перепутала проклятая война.

— Даст Бог, сейчас этим, младшим, будет лучше. Войны уж точно в ближайшее время не может быть, утерли нос этим немцам-фрицам и прочим врагам, — рассуждал о жизни своих детей Илья Пантелеевич. — Надо, надо их отделить, пусть учатся мудрости жизни и получению от нее удовольствий самостоятельно.

Еще был один весомый плюс этого отделения с разделом имущества. Колхоз выделял огород молодым хозяйствам, а огород здесь играл исключительную роль, практически был кормильцем. Люди деньги держали в руках потому, что продавали картошку из огорода, сыр, масло, мясо домашнего скота. Заработки в колхозе не имели большого значения, погоду и достаток в крестьянских домах не делали. Как они могли, эти заработки, делать погоду, если крестьянин, два месяца отработав на стороне в артели, приносил домой головку сыра и два килограмма масла? Отделиться надо было во что бы то ни стало, чтобы получить огород. И потому, собрав сыновей, сказал Илья Пантелеевич:

— Ребятушки, вы все стали уже семейными. В большой семье жить, конечно, интересно, но чтобы скорее полноправной ячейкой общества стать и быстрее на ноги встать отдельным хозяйством, лучше вам отделиться. Каждый из вас сможет жить, как хочет, как мечтает, как сумеет. Филипп, ты со своей Варварой занимай пока хоромы Терентия. Ты, Владимир, поселись у Емельяна. Варнава переедет в другую комнату, через коридор, будет нашим с матерью соседом, а всем нам уже сейчас надо завезти камней, чтобы пристроить к нашему дому еще столько же комнат. А как же, чтобы всем хватало. Потому, ежели завтра вернутся ваши братья Терентий, Емельян и Василий, им негде будет жить.

Дети послушали, кивнули головой и стали выполнять приказ отца. В тот же день, вечерком после работы, сыновья Ильи Пантелеевича с женами таскали нехитрый скарб, что сложила в узелки Мария Варнавовна, в свои новые жилища.

Осенняя пора в Джиниси хоть и короткая, но достаточно теплая и благоприятная. При желании, за оставшееся до первых снегов время можно было заготовить камней в достаточном количестве. Надо бы сказать, в Цалкском районе в те времена, да и поныне, строили дома не из кирпича или бетонных блоков разных размеров, а ставили стены из базальтового камня. Этого камня в близлежащих горах и ущельях местами было как леса в тайге — бери, не хочу. Задача строителя заключалась в том, чтобы привезти камни на стройплощадку и придать им прямоугольную форму. Этого достигали следующим образом. Если камень был огромного размера — одному не поднять, его раскалывали на несколько частей кувалдой. Но перед ударом специальным молотком, один конец которого был острым, выдалбливали в камне углубление, чтобы три пальца человеческих входили свободно. Потом вставляли туда клин, наподобие зубила, но в два раза толще и в два раза короче, по двум сторонам этого клина пристраивали клинья потоньше, из листового железа, чтобы удержать главный клин. И как замахнешься кувалдой от души, ударишь сердито по клину, тут каменная глыба и расколется, как арбуз, на две части. Другой, тупой конец молотка имел посередине еле заметное глазу углубление, чтобы грани выступали отчетливо и прямой линией, ибо именно они, эти грани, как лезвие ножа, при ударе по бесформенному камню откалывали кусок за куском, придавая камню нужную форму, чтобы можно было его поставить на стену, на раствор. Что касается раствора, то цемента еще тогда не было, из Тбилиси привозить — дорого, а потом, зачем деньги отдавать, которых и так почти нет, если раствором служила испокон веков простая глина, размешанная с соломой. Колхоз выписывал своим членам почти даром глину и солому давал бесплатно, если дело касалось строительства домов.

Изрядно потрудилась семья Габо осенью и зимой этого года. А к лету следующего года задание главы большого семейства Ильи Пантелеевича было выполнено. Буквой «г» к основному дому были пристроены две большие комнаты с коридорами, коридоры были такие большие, что практически служили и кухней, и столовой, и прихожей. В комнату шли в основном спать, пока не было детей у сыновей и невесток. Словом, стены и крыша новых жилищ для сыновей Габо были готовы, оставались работы по отделке. Но так как жить было где, начинать отделку сыновья Ильи Пантелеевича медлили, тем более что пошли дети, которым нужны были малые, но денежные расходы. У Филиппа появился мальчик, назвали его по имени героя сказки « Алладин и волшебная лампа» — Алладином; была уже беременна Фрося — вот-вот должна была «поймать в капусте» кого-нибудь. Никаких признаков беременности не было у Маняши, хотя шел второй год ее замужества, но ждали, что все будет хорошо, ведь есть женщины, которые могут зачать и позже, даже через пять, десять лет. Однако не пять и не десять лет пришлось Илье Пантелеевичу ждать, чтобы его невестки стали матерями. Буквально за несколько лет дом Ильи Пантелеевича наполнился малышами, у каждой пары — что дочери, что сыновья — появилось по два ребенка, и все — мальчики. И дом Ильи Пантелеевича превратился в настоящий детский сад. Я имею в виду ту часть дома, где жил Илья Пантелеевич со своей Марией Варнавовной. Молодые отцы и матери с утра приводили к свекрови детей, оставляли их на попечение стариков, а сами шли в колхоз зарабатывать деньги. Должен был зарабатывать деньги и Илья Пантелеевич. Дети хотят есть. Не скажешь: «Филипп, Варнава, денег у меня нет, дайте денег на еду для ваших же детей». Зарабатывай, если ты мужчина. Тем более что сам Илья Пантелеевич учил своих детей, когда они были еще подростками: «Настоящий мужчина должен брать с собой с утра один рубль, а вечером принести три, пять». Сам он лично так и поступал, когда надо было восемь ртов накормить. Слава Богу, кроме своего хозяйства, Илья Пантелеевич немного, но зарабатывал своим природным Божьим даром: был во всем Цалкском районе костоправом, причем хорошим. А потому в эти голодные годы люди, приходящие к нему лечиться, не только были благодарны словесно, но и приносили кто что мог. Яиц десяток, полкило масла, своего, свежесбитого, головку сыра и так далее. В доме Ильи Пантелеевича никогда не было, чтобы на столе стояла одна картошка. Были до войны такие годы, что хлеба джинисцы досыта не едали. Теперь, конечно, другие времена, куда сравнить. Даже колхоз с каждым годом увеличивает дележ урожая, а Москва уменьшает налоги и снижает цены на товары. Илья Пантелеевич имел знакомого в городе Марнеули, что рядом с Тбилиси расположился. В колхозах и совхозах этого района получали по два урожая в год, особенно здесь хорошо росли овощи и фрукты. Помидоры и огурцы тут выращивали у каждого крестьянского двора и в таком количестве, что многие их на корм скоту давали, а в Цалкских холодных условиях помидоры не успевали созревать. Поэтому знакомый Ильи Пантелеевича посылал в Джиниси овощи и фрукты, Илья Пантелеевич продавал все это, в основном, менял на картошку и отправлял в Марнеули. Прибыль, естественно, делили пополам. Что это было, как называлась эта работа двух мужиков? Одни скажут — чистой воды спекуляция. Я скажу — нет. Советская власть тогда разрешала излишки домашнего хозяйства реализовать на колхозных рынках, и колхозники этим разрешением государства пользовались. С другой стороны, конечно, Илья Пантелеевич и его марнеульский знакомый занимались реализацией не только излишков урожая, полученного на своем огороде, но и соседи приносили и просили продать, особенно те, у кого не было в семье мужика-кормильца. Тут как бы пахло спекуляцией, но, с другой стороны, государство само было неорганизованным, не принимало у крестьян излишки продукции домашнего хозяйства и не организовывало их продажу, а потому в цалкских селах овощи-фрукты были редкостью на столах. Детвора на них смотрела как на неисполненную мечту, а в дни религиозных праздников, когда народ собирался у церкви, и рядом продавалось все на свете, иные дети подолгу стояли у ящика с помидорами, приятный запах которых приводил в транс подростка, в карманах которого было много пшика и ни одной копейки. Выбрав самый хороший помидорчик, что лежал ближе к нему в ящике, ребенок хватал его и мгновенно пускался в бега. Из-за одного помидора за мальчиком кто будет бегать? Зато какой праздник был, когда он, укрывшись от всех где-нибудь за забором, начинал неспешно, маленькими порциями откусывать вкусно пахнущий плод. Другой так же поступал с ящиком сладких груш или слив — черных, крупных, спелых, во рту тают. А когда смотришь на только что распечатанный ящик слив, сверху прикрытый газетой «Заря Востока», то слюнки текут рекой. Захочешь полакомиться, захватишь побольше, целую горсть слив и включаешь десятую скорость. Никто за тобой бегать не будет, чтобы поймать. В худшем случае, гнилой помидорчик, огурчик или слива вслед тебе полетит и неизвестно, догонит и попадет на тебя или нет. Что и говорить, пятидесятые и шестидесятые годы были тяжелыми и трудными, в смысле нормальной человеческой жизни, еще конкретнее — в смысле досыта поесть. Илья Пантелеевич, имея в собственном доме мешки и ящики овощей и фруктов, никогда не разрешал своим внукам полакомиться ими. Непослушному малышу, подходившему случайно к открытому ящику или мешку, ремнем по пальцам слегка проходил, приговаривая: «Не подходи туда, куда не зовут». Пожилой человек без пенсии (тогда колхозникам еще не давали пенсии), без постоянного заработка, но имеющий на своем попечении много внуков, которых надо кормить, он трепетно относился к овощам и фруктам, продажа которых приносила пользу его семье. Даже в собственном хозяйстве он уже не мог иметь достаточно живности, чтобы получать доход, позволяющий прокормить семью и хотя бы раз в день угостить внуков. А потому строг был Илья Пантелеевич в порядках и правилах в отношении овощей и фруктов, дающих ему какой-никакой заработок. А что давали за так называемые лечебные дела — можно было считать ничтожным. В основном, никто ничего не давал, не было у них ничего. Самих дед угощал обязательно чаем, а если кто и приносил десяток яиц, то это так редко бывало, что и не помнилось, когда было. Малышню мог дед угостить фруктами только после переборки, вычистив испортившуюся часть плода. Внуков год от года становилось количеством больше и возрастом старше, а дом дедушки был самым шумным и желанным местом. Парни начали шалить, искать, где спрятан сахар или еще что-нибудь вкусное, и потихонечку таскать, не рассказывая об этом родным или двоюродным братьям. Заметив эти фокусы, дед стал прятать от старшей детворы все вкусное и сладкое. Например, сахар он прятал на чердаке крыши, мешочек из белого сатина висел в самом недоступном месте. А мешки и ящики с овощами и фруктами уже не дома, в коридоре или в углу комнаты стояли, а в специально оборудованном месте, рядом с хлевом, где было и тепло, и замок можно было повесить на дверь. Подрастая, дети, естественно, становились умнее, хитрее и смышленее. Кому было шесть-восемь лет, те понимали, что самая настоящая вкуснятина не у бабушки и дедушки, там только сахар, а у самых маленьких, кому еще и года нет. Вот они и следили, под видом игры на улице, куда кладет молодая мамаша печенье, конфету, и как только отлучалась на секунду ничего не ведающая мамочка, взрослые дети тут как тут — реквизировали весь детский паек. Конечно, бывали случаи, когда не успевали парнишки-воришки убежать с места преступления и попадались с поличным. Тогда беседу серьезную проводил дед, делал и физическое внушение, барабаня по головке костяшками пальцев. Но эти воспитательные меры действенного результата не оказывали. Через день-другой наказание забывалось и все начиналось вновь. Уже всем взрослым мальчикам было известно, где хранятся обычно печенье и конфеты. И при желании можно было пойти украсть, если, конечно, не попадешься.

Однажды Алладин — десятилетний, самый старший внук Ильи Пантелеевича, проследил за тетей Фросей, которая, накормив и уложив спать своего полгода назад родившегося второго ребенка, вышла на минуту по делам. Алладинчик был тут как тут, залез в комнату через окно, расфасовал по карманам реквизируемое и неторопливо, тем же способом, как вошел, стал выходить, но в этот момент был пойман дедушкой, который следил за ним. Отобрав ворованное, дедушка наказал мелкого воришку ремнем показательным образом — при остальных детях, большинство из которых смеялись, когда попка Алладина краснела от ударов дедушкиного ремня.

Алладин и его младший брат Стефан верховодили в доме Габо, они были самыми старшими внуками. Они и помогали дедушке справиться с воспитанием всех детей, они же начинали вдруг, ни с того ни с чего, детский шум, плач, драки, разборки и так далее, и они же больше всех получали подзатыльников от Ильи Пантелеевича. Что интересно, когда дети были еще маленькими, по годику, по два, собственных родителей не интересовали ни их плач, ни их драки, иногда доходившие нечаянно до крови. Со всеми проблемами в отношениях внуков разбирались дед да бабушка Мария Варнавовна. Но с течением времени, когда дети подрастали, старшие начали уже в школу ходить и, соответственно, драк и шума стало больше, начали вмешиваться родители, если, конечно, заставали свое ненаглядное чадо плачущим. Однажды Алладин и Стефан подрались с детьми Володи и Фроси и те заплакали. Родители, вернувшиеся с работы, застали их плачущими, а младший сын Павел, увидев издали отца с матерью, стал так плакать, будто его кто-то резал. Тут Фрося наказала племянника Стефана, дав ему два подзатыльника, а Алладин успел убежать. Фросю, наказывающую Стефана, увидела его мама, Варвара, и пошло-поехало… Если бы на шум и гам, раздававшиеся со двора Габо, не вышли Илья Пантелеевич с Марией Варнавовной, в хлеву чинившие амбар для ячменя скоту, то далеко могли бы зайти в обвинениях друг другу родители двоюродных братьев. Такие ситуации возникали все чаще и чаще, а детей становилось все больше и больше. В каждой семье в пятьдесят восьмом году было уже по несколько детей: у Филиппа — шестеро, у Володи и Варнавы — по четверо, а у дочерей Ильи Пантелеевича — по пять ребятишек. Старшие дети у всех братьев и сестер ходили в школу, младшие — все девочки (кроме Варнавиных детей, у него были только мальчики), воспитывались дома, в основном дедом и бабой. Но именно в этом пятьдесят восьмом году Илье Пантелеевичу вдруг стало так плохо с сердцем, что он слег, а через две недели отдал Богу душу. Похоронили Илью Пантелеевича по всем правилам православной религии. Читал молитвы святой отец Ананий, который числился в открытой, разрешенной властями церкви настоятелем, а в основном жил в городе Марнеули. Приезжал он только в самые главные религиозные дни, такие как Пасха, Рождество, день Святой Богородицы, день Святого Георгия и так далее, а в воскресные дни и другие, менее значимые церковные праздники, святого отца в церкви не бывало. А жил там он потому, что болел, и ему врачи прописали дожить свой век в теплых краях. Если кто-то умирал и нужно было его хоронить со священником, привозили из Марнеули отца Анания или же приглашали священника из церквей соседних сел Авранло, Олянк. Кстати, не забыть бы сказать, что в остальное время, в воскресные и другие праздничные дни, религиозные обряды отправлял дьякон Антон Константинович Карагезов, человек начитанный и знающий несколько языков, много лет, работающий в селе заведующим сельмагом. После смерти священника Анания, дьякон Антон отлично справлялся со своими обязанностями, старался, чтобы в Божьем доме во все церковные праздники царила торжественная обстановка. Односельчане, видя это старание и беспрекословную веру Антона Константиновича канонам Православия, сначала попросили его, а затем написали всем селом большое письмо Патриарху всея Грузии Илие Первому с просьбой рукоположить дьякона Антона в священники и назначить его в Джинисский приход, в церковь Святого Георгия. Однако в грузинском городе Тбилиси, погрязшем в протекционизме и коррупционизме, за выполнение народной воли в патриархате попросили сорок тысяч рублей старыми, до деноминации шестьдесят первого года, деньгами, которых всем селом не смогли собрать. Да и сам Антон Константинович, человек беспредельно честный, верующий, не захотел второй раз поехать туда, где люди, облаченные в церковные рясы, без стеснения затребовали от него столько денег. Тем не менее, Антон Константинович до конца своих дней в должности дьякона служил в этой церкви, и люди могли прийти сюда и свечку поставить, и помолиться вместе с ним Господу Богу за грехи наши каждодневные. Нелишне напомнить, что и дом его, и сельмаг, который в то время находился в его доме, имели в селе культурно-просветительное и общественное значение. Даже у колхозной конторы столько людей не собиралось и не обсуждалось столько местных, районных, республиканских, всесоюзных и мировых проблем. Между прочим, здесь часто встречались односельчане, долго не видевшие друг друга. И тогда, поговорив немного о делах своих и общественных, встретившиеся обращались к Антону Константиновичу: «Дядя Антон, можно у вас посидеть, с другом поговорить». — «Конечно, можно» — следовал ответ. И они брали бутылку водки или вина, садились за стол и давай разговаривать и пировать. Здесь часто собирались пропустить по стаканчику, по два, учителя сельской школы и руководство колхоза. Жена Антона Константиновича Софья Кириаковна, сердобольная, хлебосольная женщина, тут же ставила на стол что есть в доме, чтобы ребята, выпивая, закусывали и не пьянели. Кстати, за это денег в доме Антона Константиновича не брали. Хозяйка дома, Софья Кириаковна не забывала на следующий день, увидев пировавших, пригласить их опохмелиться, наливала из собственных запасов. А в последнее время, когда уже в селе и закусочная была, и новый государственный сельмаг, Софья Кириаковна часто выходила на балкон и смотрела на дорогу, которая шла к конторе колхоза мимо ее дома. Увидев знакомых (а знакомыми было все село), любила обращаться: «Роман, Роман, Павлик, Гавриил, хорошая водка есть у меня, иди, попробуй стаканчик».

Далее продолжая тему религиозную, следует вспомнить, что считался самым авторитетным священником в Цалкском районе, конечно, святой отец Ананий, настоятель Джинисской церкви Святого Георгия. Говорили, что он был учителем словесности в начале века и искренне верил в Бога. Став священником, пострадал за веру с приходом советской власти, сидел пять лет, но не отрекся от Бога, а потому его молитвы имели особый тон, смысл и пользу. Вот поэтому, узнав о смерти друга, марнеульский знакомый Ильи Пантелеевича сам приехал и привез батюшку. Проводили в последний путь Илью Пантелеевича, отметили ему сорок дней и… начала давать трещину дружба между членами большой семьи Ильи Пантелеевича. Во-первых, уже не стали приводить маленьких детей к Марии Варнавовне невестки, а мужья молчали и поддерживали жен. «И правильно, женщина стара, сама еле ходит, трудно ей стеречь их» — говорили они. Во-вторых, сыновья по отдельности стали подходить к матери и предлагать поделить свободные комнаты, предназначенные Терентию, Емельяну и Василию, на тех, кто живет в селе фактически, в настоящее время. На вопрос матери, а как быть, если вдруг явятся братья ваши и не одни, а с семьями, отвечали: «Приедут — отдадим, без жилья не оставим». И, в-третьих, братья сами разговаривали между собой через силу, в основном и не общались, старались друг другу на глаза не попадаться. После смерти отца и Филипп, и Владимир, и Варнава построили по забору от своей половины дома до дороги, огородив свою территорию так, чтобы не ходить с братьями и их семьями по одной тропинке. Начались мелкие ссоры, когда через заборы перелетали куры, падал на чужую территорию с наспех уложенного без раствора забора камень, а в дождливую погоду, когда дождь лил ведром, вода, имея особенность идти там, где ей легко, собиралась, естественно, в тех местах, где ей дорогу перекрыли. Просто нужно было минут десять—двадцать, чтобы по территории каждого двора провести небольшую канавку, и тогда вода шла бы стороной и не заливала двор, по которому невозможно стало ходить. Раньше эти работы делались постоянно, когда гром начинал греметь перед началом дождя. А теперь, когда поставили заборы, не продумав, как в сильный ливень беспрепятственно будет стекать вода со двора, входить в дома Владимира и Филиппа невозможно было: собиралась вода почти у двери на половинке каждого брата, особенно во дворе, а иной раз вода даже попадала внутрь помещений. И тут начинались взаимные упреки, претензии и недовольства. Эти недовольства, сначала появлявшиеся по мелким поводам, скоро перерастали в более серьезные обвинения. Со стороны, услышав претензии, высказанные друг другу братьями и их женами, можно было сделать вывод, что они, один перед другим, виноваты в неудавшейся, тесной, несытной жизни. Раньше, даже год назад, когда в селе при разделе имущества близкие родственники устраивали скандал из-за того, что кому—то больше мисок или ложек досталось, сыновья Ильи Пантелеевича удивлялись, даже говорили: «Чего делить, все равно ничего нет в доме, какая разница, ложкой больше, ложкой меньше». Теперь очередь пришла за ними, за детьми Ильи Пантелеевича: никак не могли поделить между собой взрослые мужики, близкие родственники, три комнаты с коридорами. Дело в том, что тогда, наконец, сыновья уговорили мать, Марию Варнавовну, поделить комнаты, принадлежавшие с войны не вернувшимся братьям, ибо, как убеждали они, стало тесно. Мол, у каждого по несколько детей разнополых, растут не по дням, а по часам, надо бы мальчикам иметь отдельную комнату, девочкам отдельную, сейчас не первобытные времена, когда все члены семьи под одним одеялом спали. Более того, приводили доводы братья, эти комнаты есть, пустуют, всего-то надо поделить их между собой и все. Когда Мария Варнавовна, под давлением убедительных доводов сыновей, наконец, дала согласие на раздел этих комнат, оказалось, что разделить три комнаты с коридорами между тремя человеками не так-то просто. Это в арифметике три разделишь на три — получится единица, значит каждому по комнате с коридором, а в жизни получился совсем другой компот. Причина была в том, что солдатские доли, как называли эти комнаты в семье Габо, имели разную площадь и находились в разных местах Г-образного дома покойного Ильи Пантелеевича. Всем хотелось иметь дополнительную комнату рядом со своей, так ведь удобно. И потом, была еще одна загвоздка в этом дележе — половинка, где жила Мария Варнавовна. Филипп предлагал, так как у него больше всех детей — их было у него шесть, материнскую половинку отдать ему: «Пусть, если хочет, и мама с нами живет». Варнава был с этим не согласен, предлагал свой вариант, так как в настоящее время мама живет с его семьей и пожелала жить с ним она сама, то долю матери следует отдать ему. Тогда все братья восклицали. «Ага, зрт прокурор, в этом случае тебе три комнаты достаются!» Особенно Филипп был не согласен с мнением меньшего брата:

— У меня шестеро детей, а у тебя четверо, и ты хочешь сразу три комнаты?

— У меня все дети мальчики, завтра подрастут, поженятся, всем где-то жить надо. А у вас девочки большинство, отдадите замуж да еще несколько пар постельного белья в приданое предложите, и все заботы об устройстве их жизни закончились, — отвечал на это Варнава.

— Родителям все равно — мальчик или девочка, всех надо обеспечивать по возможности жильем. Если попадутся девочкам женихи с жильем, это прекрасно, может, тогда легче станет нам, родителям, у кого девочки. А если попадется представитель чистого пролетариата, не будет иметь за душой ничего, кроме самой души, надо все равно строить или дать какое-нибудь жилье. А потому предлагаю самый простой и естественный вариант: бросить жребий, кому что попадется, — заметил меньшому брату Владимир.

— А если мне попадется маленькая комната и в самом дальнем углу? — сказал Филипп.

— Нет, никогда я не соглашусь на жребий, — отрезал самый старший из присутствующих братьев, Филипп. Более того, Филипп настаивал, чтобы долю матери отдали именно ему…

Мать, видя, что сыновья ее, еще недавно послушные, тихие при родителях, заботливые друг о друге, неузнаваемо переменились, даже страшно становится слышать, как они не хотят уступать друг другу, высказала мысль пожить одной до самой смерти в своей комнате.

— И не надо вам раньше времени голову ломать, кому мою долю отдавать, — заметила она. На это сыновья деликатно дали понять, что эта комната, рано или поздно, станет свободной, потому и ее надо поделить, а жить может мама и в поделенной комнате.

Теперь давайте более подробно сообщим читателю, что собой представлял дом покойного Ильи Пантелеевича, и почему братья никак не могли разрешить сами, вместе с женами, этот архивопрос. Как было сказано выше, первоначально покойный Илья Пантелеевич построил дом прямоугольного типа размером пять на девять метров и разделил это помещение на две комнаты с коридором посередине. Еще имелась открытая веранда. На расстоянии двух метров от основного фасада по длине были установлены деревянные колонны, в количестве десяти штук, и на эти колонны спереди опиралась крыша дома. Снаружи получилось очень красивое единое здание, тем более что дом был и отштукатурен со всех сторон. Владимир был и плотником, и столяром, и штукатуром, словом, на все руки мастером, поэтому дом снаружи выглядел как игрушка. И крышу он покрыл красной черепицей, чтобы изящным дом стал.

В колхозе села Джиниси имелся небольшой глиняный карьер. Здесь добывали глину, готовили глиняный раствор, заливали по черепичным формам из доски. Через некоторое время вытаскивали и сушили в специальных сараях. А потом обжигали в специальных ямах, куда сначала укладывали аккуратно дрова, затем на дрова сверху выкладывали высушенную сырую черепицу так, чтобы между рядами был зазор, а после уже разжигали. Двое суток так обжигали изделия, а потом снимали — товар к употреблению был готов. Таким дедовским способом делалось, конечно, очень мало, но черепицы хватало почти всем — и для нужд колхоза, и для нужд села. Долго, длительное время этим способом получали черепицу в округе, почти в каждом колхозе. Во всех селах Цалкского района крыши крыли черепицей. Шифер появился в этих краях в начале шестидесятых годов.

Когда пришло время поженить сыновей — Терентия и Емельяна, Илья Пантелеевич построил для них такой же дом, как у себя, чуть больше даже. На одиннадцать метров удлинил свой дом к югу, куда позволял огород, в результате каждому женатому сыну были обеспечены комната размером пять метров на четыре и коридор шириной в полтора метра. И эта часть дома была покрыта черепицей. Только Филиппу и Володе Илья Пантелеевич, как известно, пристроил к восточной стороне дома комнаты так, что получилась буква «г», покрыл крышу шифером, только-только входившим в моду строительным материалом. Эта пристройка и комнаты в ней площадью получились меньше. Не позволяли размер и рельеф участка, как в пословице, «всем сестрам по серьгам» выделить. Чтобы пристройку эту сделать длиной в одиннадцать метров, а земли было только на десять, поговорил Илья Пантелеевич с соседом Семеном Манеловым, предложил поменяться этим метром или же выкупить, на худой конец. Тот наотрез отказал и добавил: «Умру с голоду, но лично вам не продам». Странным был Семен Алексеевич человеком: ни с кем из соседей не разговаривал, не здоровался. Если на его огород случайно перелетала соседская курица, он на все село внятно, со смаком проклинал и курицу, и хозяев, главное, применял в своем ругательстве во всеуслышание самые непечатные или малопечатные слова, хоть уши затыкай. Однажды учитель физики Семен Иванович Ильичев, проходя мимо его дома и услышав манеловскую базарную ругань, сделал замечание, мол, как не стыдно, взрослый человек, дедушка двух прекрасных внуков, дети — и ваши, и чужие — ходят по селу, слушают твой поганый язык, нам же, учителям, потом приходится исправлять прививаемые твоим, вроде бы безобидным, нецензурным ораньем пробелы в воспитании подрастающего поколения. Тот, не дав учителю закончить мысль, взялся за него. До драки не дошло, потому что Семена Алексеевича и Семена Ивановича разделял каменный забор, настоящий, на глиняном растворе. Более того, Семен Алексеевич ругал сельского учителя, не глядя на него, а занимаясь своим делом — приводил огород в порядок перед весенней посадкой картошки. Учитель послушал секунду-другую и говорит:

— Семен Алексеевич, имей совесть и уважай человеческое достоинство. Подойди поближе к забору и поговорим. Что ты, как ребенок, ходишь по огороду и выражаешься.

— Чего, чего? — не дослушав до конца, начал Семен Алексеевич. — Не о чем мне с тобой говорить, иди своей дорогой, учитель. Какой ты учитель! Знаем, как ты в Тбилиси учился: отец твой каждую неделю ездил в город. Знаешь, зачем? Чтобы магарыч — сыра головку и картошки мешок отвезти преподавателям, они ведь тоже с голоду помирали и до сих пор мрут. Ты думаешь, у тебя знания есть? Ничего у тебя нет: и знаний нет, и говорить по-русски ты не умеешь, как самый последний грузин говоришь по-русски, а ведь русский человек. Учитель! Два слова связать еле-еле можешь, себя учителем называешь, поставлю вот там, рядом с тобой чучело, на голову надену шляпу, и будет таким же учителем, как ты. И говорить научу его, как ты умеешь…

Семен Иванович послушал немножко Семена Алексеевича, видит, что зря начал разговор с этим человеком. Он и раньше его знал, но таким, каким сейчас стал, никогда тот не был. Раньше, если кто-нибудь что-то говорил, или кто проходил дорогой мимо дома, Семен Алексеевич ругался, не останавливался, но звук уменьшал, не все слова можно было разобрать, а значит и смысл сказанного. Теперь человек немного постарел и стал невыносимым со всех сторон. Не зря его отношения с единственным сыном натянутые, почти не разговаривают и не здороваются, хотя и живут в одном доме. Словом, вот такому человеку Илья Пантелеевич заикнулся поменяться несколькими квадратными метрами земли или выкупить, чтобы сыновьям построить однотипные, одного размера жилища. Только с ним, с соседом Семеном Алексеевичем, мог решить свой вопрос Илья Пантелеевич. Потому что граница огородов обоих односельчан проходила буквой «г» с юга к востоку, и, чтобы пристройку поставить такого же размера, как на южной стороне, не хватало буквально одного метра земли по ширине, а по длине можно было больше пяти метров и не давать. А землю взять в обмен на переданную площадь Семен Манелов мог с южного конца огорода Ильи Пантелеевича, где было еще несколько метров свободной земли. Между прочим, сын Семена Алексеевича Николай заикнулся в пользу соседа, мол, можно провести этот простой обмен. Семен Алексеевич сразу остановил свое чадо.

— Когда дом построишь на своем участке близ Сефиловского оврага, дашь всем жителям села сколько душе угодно метров. Я свой огород, пока живой, делить на части не буду, — сказал Семен Алексеевич. — Габо не лучше Ивана Блудова, завтра он построить дом тоже попросит. Послезавтра Христианов Георгий Ильич попросит — тоже давать? Так весь огород за два года можно соседям раздать, а самому в небо смотреть и мух ловить, ибо, кроме огорода, у нас пока других кормильцев нет.

Николай грозно посмотрел в глаза отцу, покачал головой, развернулся и ушел. Теперь, по прошествии лет, не поддавшаяся решению незначительная проблема обернулась большим семейным скандалом. Может быть, она стала только поводом, а причина — истинная, настоящая — была в другом? Как бы то ни было, братья и их жены, оказавшись без веского, твердого мнения главы семейства Ильи Пантелеевича, стали неуправляемы бедной Марией Варнавовной. Улетучилась простая человеческая толерантность в отношениях, все выказывали друг другу озлобленность и целый ушат гадостей. Не придя к единому мнению в дележе так называемых солдатских комнат, мать предложила пригласить депутатов сельского Совета.

На четыре села был тогда один сельсовет, канцелярия которого располагалась в селе Кущи. Мария Варнавовна, зная, что депутатом сельсовета недавно был избран из Джиниси ее племянник Роман Онуфриевич Христианов, только что устроившийся в колхоз главным агрономом, хотела пригласить его, чтобы при нем вопрос о дележе был решен и не стал завтра главной и интересной новостью села. Поразмыслив над предложением матери, братья решили исполнить ее просьбу, но пригласить не одного Христианова, но еще и учителя математики, депутата райсовета Пантелея Никифоровича Баязова. На замечание матери — зачем сор выносить из избы, Володя ответил:

— Сор из избы у нас давно вышел, мама. Не сегодня-завтра все село будет знать. Потому что у каждой вашей невестки есть родители, братья, сестры, которым доверяется информация любой секретности, а у них — свои близкие родственники, которым тоже можно все сказать, и так далее, по цепочке, завтра всему селу и будет известно…

— Вот именно, — перебил брата Филипп, — пусть все знают. Не мы одни делимся и не мы одни ругаемся. Пусть лучше при постороннем присутствии все происходит, чем придет Роман, а дела не будет.

Решили пригласить обоих — Романа Онуфриевича и Пантелея Никифоровича. Пригласили. Депутаты через некоторое время были тут как тут, в одном селе живут. Выслушав мнения сторон, они в первую очередь спросили Марию Варнавовну, согласна ли она на раздел имущества не вернувшихся с войны солдат-сыновей. Она кивнула головой в знак согласия. Потом спросили государственные люди, с кем и где хочет жить она сама. Ответила, что будет жить одна, кроме того, сказала, что отказывается от коридора, пусть это будет Варнаве, а ей хватит и одной комнаты, только пусть сынки прорубят второе окно и дверь, и все. Тогда приступили депутаты к дележу, который оказался таким простым, что даже братья, ссора которых при депутатах перешла все границы, удивились. Было предложено депутатами всем братьям выделить по равнозначной комнате с коридором, а остальные маленькие комнаты закрепить за каждым по жребию. Недостающий кому-то квадратный метр или излишне полученный оплатить по цене, которая превалировала в Цалкском районе. С этим предложением все братья согласились. Во время, когда депутаты, оставив свои и государственные дела, пришли помочь разобраться братьям и их женам, жены не просто наблюдали происходящее, а находились в настоящей словесной перепалке. Не стесняясь ни депутатов, ни своих мужей и своих детей, тоже пришедших поглазеть на происходящее, невестки покойного Ильи Пантелеевича выстреливали друг в друга словесными пулями и старались ударить побольнее. Притом громкость словесных баталий доходила до того, что их могли слышать ближайшие соседи. Депутатам, особенно Роману — на правах родственника, приходилось одергивать женщин, то и дело делать замечания, чтобы те следили за своими словами. Но было бесполезно: слова этих женщин равнялись в данный момент настоящим пулям. А кто на войне жалеет пули? Ведь задача там — побольше человечков свалить, и тут почти та же задача, и значит пути достижения те же. Вот почему, даже разделившись, согласившись на тот раздел, который произошел, семьи словесную войну не закончили, наоборот, она набирала свои обороты. Все обвиняли друг друга, высказывали такие претензии, что бедный покойный Илья Пантелеевич, наверное, перевернулся в гробу, а бедная Мария Варнавовна, накинув на себя шаль, ушла к сестре Екатерине, которая жила через улицу, и звуки брани и ругани туда не могли дойти. Вспоминали женщины даже самые мельчайшие подробности совместной жизни — кто у кого в долг взял рубль и не вернул; кто покупал сигареты, а кто курил; кто кому и где помогал, а кто не помогал; вспоминали совместные заработки в чужих краях, то бишь в Абхазии, в городах Гали, Очамчири, Гагра и так далее. Дело в том, что в Цалкском, да и в соседних районах было принято в зимнее время, когда в колхозе мало работы, а на Черноморском побережье Грузии хорошая летняя погода и начинается обработка цитрусовых садов, ехать туда на заработки. Особенно было выгодно работать там на частников, потому что они платили в два раза больше, чем государственные совхозы, давали наличные деньги и кормили три раза в день. Почти все заработанные за месяц-полтора деньги оставались целехонькими, никуда не тратились, если не считать расходов на приобретение курева и на жилье, по три-пять рублей в сутки тогдашними деньгами, до деноминации шестьдесят первого года. Володя и Варнава ездили в эти края на заработки одни, без жен, а Филипп с семьей, кроме сыновей, два года работал во вновь организованном совхозе Кохора, близ города Гали. Совхоз располагал жилым фондом и нуждающимся выделял кому комнату, кому две. У Филиппа с семьей было две комнаты. Приезжавшие на заработки односельчане любили ночевать не там, где нужно деньги платить, а у таких односельчан, как Филипп. Ночуешь бесплатно, а перед сном еще и чаем угостят. Когда приехали на заработки Володя с Варнавой, то у Филиппа уже гостили — не родственники. Раскладушки и кровати были заняты, и Варвара постелила братьям на полу. Сами Володя и Варнава никому не рассказали об этом случае, случай-то пустяковый, понимая, что невестка Варвара не захотела обидеть гостей-односельчан и потому не предложила им перейти спать на пол, а своим деверьям постелила на полу. Однако тот, кто спал на кровати, а звали его Георгий, рассказал об этом случае своей жене, а та — женам Володи и Варнавы. И рассказал не с лучшей стороны. Женщина сделала ему доброе дело: родственники на полу спали, а он на кровати. Перевернув смысл поступка с ног на голову, Георгий сказал, что прием братьям Филиппа был оказан отвратительный, дескать, спали на полу, еды не предлагала невестка деверьям, простым чаем и то не угощала. А что касается стирки грязной одежды, то Варвара брезгала даже в руки брать одежду родственников, не то, что стирать. И теперь жены Володи и Варнавы высказывали Варваре, мол, ты такая-сякая, с тех давних пор, когда наши мужья оставались у вас в Кохоре, недолюбливала их, не давала еды, заставляла на полу спать, а чужих мужиков на кровать пускала. Если кто в оправдание что-нибудь говорил, его не слушали; было такое впечатление, что братья с женами собрались поскандалить, обозвать друг друга нехорошими словами и наорать.

— Если бы не я, — говорила Фрося Варваре, — то твои сыновья голодными и грязными ходили бы. Ты думаешь, кто за ними ухаживал, Мария Варнавовна? Нет, милая моя, я, я, — и показывала пальцем на себя, — вот эта женщина собственной персоной и кормила, и обстирывала твоих детей.

— Эй ты, чучело, — отвечала Маняша Фросе, — кроме русского алфавита и арифметики, ты ничего не знаешь, и знать не можешь. Твою стряпню только скоту давать. Грязнуля, ты посмотри, как ты белье стираешь, от земли не отличишь твои выстиранные белые простыни. И дети твои ходят как немытые и нечищеные. И в гости к тебе ходят не настоящие джинисцы, а только самые бедные авранлойцы. Ишь ты, дура набитая, чего захотела! Себе большую комнату, а нам маленькую.

Не отставала от родственниц Варвара:

— Да вы сами суки, и мужья ваши суки, и все ваши поганые слова и ваш язык поганый мне до этого места, — и показывала задницу.

Вот таким образом скандалили жены братьев Габо при депутатах, а мужья, в это время занимаясь дележом отцовского имущества, не останавливали своих жен, а, наоборот, поправляли некоторые мягкие выражения на более крепкие и добавляли свои, самые едкие, особенно больно ранившие. Закончив раздел имущества, дети Ильи Пантелеевича и Марии Варнавовны прекратили всякие отношения между собой, стали в один миг чужими и даже не здоровались и не разговаривали между собой. С этого момента каждая семья детей Габо шла своим путем, добивалась выполнения своих планов и целей самостоятельно, стараясь скрытно и соревноваться между собой, мол, вот видишь, братан, без тебя, твоего плеча и твоих бесплатных советов я могу обходиться и неплохо жить. Печально было и то, что в эту холодную войну между близкими людьми были вовлечены и дети. Если родители видели детей, особенно маленьких, разговаривающих или играющих между собой в какие-то игры, то сразу делали замечание своему ребенку и внушение не водиться больше с двоюродными братьями или сестрами. А дети тоже были по-своему разными. Одни строго жили по родительским наказам и смотрели косо, даже с каким-то пренебрежением, в сторону дядиного двора и на двоюродных братьев и сестер, играющих там. Другие, самые маленькие, кому было по четыре-пять годиков, ничего не понимали, моргали глазами, когда папочка или мамочка, увидев их вместе с родственниками-одногодками, сердито смотрели на свое чадо и быстренько забирали домой, читая по дороге лекцию, почему с теми не надо больше дружить. Третьи, как и прежде, общались, но так, чтобы родители не видели. Так мудро поступали дети, которым было от девяти лет и больше. Особенно те внуки и внучки Ильи Габо, которые учились в школе в одном классе. Бывало, большие дети ходили, как и раньше, друг к другу в гости, когда дома родителей не бывало, но если попадались в глаза родителям… То, упаси Боже, восьми — десятилетние получали по подзатыльнику, а старшие — лекции и нотации о том, к чему может привести неисполнение родительской воли. К большой семейной драме — получалось по их словам. А потому, взрослые дети в основном общались на стороне, в общественных местах — в клубе, кино, библиотеке и так далее. К счастью, чем старше становились дети, тем больше и теснее они общались друг с другом. Однако груз прерванной родителями настоящей детской родственной дружбы сделал свое черное дело. В некоторых нежных, ранимых детских душах он оставил такой толстый рубец, который в дальнейшем, во взрослой жизни привел к равнодушию в делах и судьбах самых близких родственников.

Еще много раз братья приглашали депутатов сельсовета и райсовета, чтобы те решали проблемы, появлявшиеся в отношениях между ними. Живя по соседству в селе, невозможно было создать такие условия, чтобы пути-дороги их жизни и деятельности не пересекались. Как бы ты ни сторонился, как бы ты ни отворачивался при виде соседа-брата, твои безмозглые куры все равно перелетят через забор на его сторону. Твоя дура—коровушка, возвращаясь по вечерам с пастбища, может запросто нанести визит вежливости в соседний двор. И сделает это именно в те дни, когда во дворе соседа-брата только что выгрузили целый воз ароматного сухого сена и еще не успели его заскирдовать и обложить со всех сторон досками, сетками от старых кроватей, старой одеждой, чтобы закрыть доступ к нему, если какая-нибудь животина, услышав ароматный запах продукции с альпийских лугов, захочет перелезть через забор. Заборы на горных склонах разные бывали, в некоторых местах запросто могли перепрыгнуть на ту сторону неспокойные особы. А свиньи? Вообще, свинья — без малейшей извилины скотина, может в поисках вкусной еды в любой двор и хлев зайти и проверить, есть ли что-нибудь съестное в каком углу. А если эта свинюшка-дурнушка-глупышка, по недосмотру хозяев своих или соседей, забывших закрыть калитку на засов, окажется во дворе и полезет в огород, то считай — пол-огорода нет. Это в лучшем случае, если кто-нибудь увидит эту дуру-скотину и выгонит из огорода вовремя, пока она не успела сделать свое черное дело. Тем более такая свинья, которую не откармливают для мяса, а держат как свиноматку. Ее и кормят-то раз в день, пока она не будет на последнем месяце своего интересного положения. Такая скотина могла за считанные минуты весь огород перепахать с картошкой, капустой и прочей морковкой в придачу. Так и было. Однажды Володина свиноматка по кличке Динго прибежала из стада раньше времени и, хрюкая и визжа на все село, через открытую калитку в заборе Филиппа зашла в его двор. Производя шум самым громким образом, обследовала она небольшой двор. Картошка с огорода была убрана, и, с трудом найдя две-три картофелины, перепахав почти пол-огорода, Динго взяла курс в сторону дома, чтобы провести исследования вблизи двери. Это было ее любимым занятием. Оказавшись около двери дома, Динго остановилась и стала более внимательно нюхать воздух, идущий из пространства между дверью и косяком. Действительно, оттуда шел убивающий наповал наиприятнейший запах кукурузной муки. Ткнувшись мордой, Динго догадалась, что дверь не заперта. Это было очень хорошо, но есть ли там люди — Динго не знала. А потому она, хрюкая уже тихонько, толкнула дверь и вошла в дом, по запаху быстро нашла эту кукурузную муку и начала трапезу, радуясь, видимо, что ушла из стада пораньше. Не сделай она этого, никто бы не догадался угостить ее таким вкусным ужином. Когда пришли хозяева, Динго была уже сыта, но еще чмокала губами. Мешок из-под муки был разорван на части, а мука толстым слоем лежала на полу. Получив сильный пинок от ошеломленного хозяина, свинья в открывшуюся дверь выбежала без раздумий Филипп, любивший маисовые лепешки, а теперь оставшийся без них, вышел вслед за свиньей, которая, не найдя выхода — калитка была уже закрыта, бегала по периметру забора, хрюкая теперь, наверное, по другому поводу — почему выхода нет. Посмотрев секунду-другую на бегающую скотину, Филипп вошел в хлев, взял в углу за дверью вилы, вышел и, подойдя поближе к совершающей круг почета животине, что есть силы бросил вилы так, чтобы распороть свинье живот. Однако инструмент попал на спину животному ручкой, от этого свинья не пострадала, но, чувствуя, что ее здесь не уважают, стала бегать, хрюкать и визжать так, словно ее только что несколько человек свалили на бок и собираются заколоть. Филипп Ильич, воровато прицеливаясь, попытался еще раз кинуть вилы-стрелу на свинью, и эту картину увидел только что подошедший к своему двору брат Филиппа, Владимир.

— Ты что, болван, со скотиной делаешь! Ты что, хочешь заколоть ее? Да ты знаешь, что я с тобой сделаю! Она тебя самого и всей твоей семьи стоит, — не останавливался Владимир, не зная, что его свинья только что весь месячный паек кукурузной муки у брата оприходовала, а больше половины просто-напросто испортила, эту муку теперь и есть нельзя. С земляного пола собранная, она только на корм скоту и пойдет. Владимиру показалось, что свинья во двор Филиппа забралась — и больше ничего. Филипп же, услышав от брата такое, находясь в высшем нервном напряжении и от того, что сделала свинья, и от того, что никак не мог попасть вилами в эту безмозглую скотину, взял да с вилами кинулся на брата, перепрыгивая через забор. Однако перепрыгнуть забор ему не удалось: он зацепился ногой за какой-то камень и упал ничком на забор, выронив из рук вилы. В это время Владимир подбежал к забору, поднял с земли вилы и подошел еще ближе к Филиппу, который ударился коленом о камень и сейчас, оставаясь в лежачем положении от боли, массировал больное место.

— Ну что, гаденыш, запороть твое брюхо? На кого ты кидался? Кого ты убить хотел? Меня? Да я из тебя котлеты сделаю, фарш для свиньи, которую ты хотел заколоть, приготовлю из тебя, — приговаривал Владимир, стоя над ним, а потом двумя руками стал слегка сдавливать брата за лопатки. — Ну, приготовить? Зарезать твои поганые руки, чтобы вилы больше не мог брать?

А тот, еще массируя ушибленное колено — видать, очень больно ударился, почти плача, на глаза навернулись слезы, ответил:

— Сука, ты бы посмотрел, что натворила твоя скотина. В дом, в коридор зашла, всю муку сожрала…

— А зачем двери открытыми оставляешь, не в городе на десятом этаже живешь, закрывай двери и не будет скотина ходить по твоим спальням, — перебил Филиппа Владимир, оставил вилы рядом с лежащим на заборе братом, повернулся и направился в свой дом.

Однако не закончились на этом разборки двух братьев. Когда Филиппу стало легче и он встал, то в первую очередь нашел Пантелея Никифоровича, депутата райсовета. Рассказал ему обо всем случившемся и потребовал от депутата вмешательства для возмещения Владимиром убытков в размере мешка первосортной кукурузной муки белого цвета крупного помола, которая хорошо шла на лепешки. Второсортная кукурузная мука цвет имела желтоватый, а если и помол был мелкий, то из нее вкусные лепешки не получались. Пантелею Никифоровичу, народному избраннику, пришлось выполнить эту миссию. Не зря говорят, что депутат слуга народа, что скажет народ — то и должен выполнить депутат. Однако Владимир вначале отказался выплатить старшему брату мешок маисовой первосортной муки, к тому же не любой, а именно крупного помола. Самые настоящие грузины-гурманы и то не всегда на столе имеют маисовые лепешки из муки крупного помола. Но потом, под давлением Пантелея Никифоровича, убедившего его в том, что Филипп может обратиться в суд и суд выиграет, а это дополнительные расходы и дополнительные заботы, Владимир согласился на возмещение при условии, что Филипп вернет остаток муки, собранной с пола после визита хрюшки. «Покормлю скот, зачем ему оставлять» — решил он. Требование Владимира депутат счел справедливым, и, после разговора с Филиппом, решено было остаток муки вернуть, а взамен получить целый мешок.

Еще несколько раз братья по-крупному ругались между собой, настолько крупно, что разрешали возникшие проблемы только депутаты. Как-то Владимир захотел перегородку, сделанную в свое время из необожженного глиняного кирпича между половинками дома своей и Филиппа, переделать и сделать основательную, из камня. Старая перегородка давно уже начала сыпаться и разваливаться, каждый день куски со стены падали, и требовался ежедневный уход. Чтобы поставить стену из базальтового камня, надо было иметь полоску земли шириной хотя бы в тридцать сантиметров, а стена из необожженного кирпича была хилая, узкая, сантиметров двенадцать. Владимир не спросил согласия старшего брата, полагая, что тому должно понравиться желание младшего брата за свои деньги, собственными руками построить нормальную, прочную перегородку на века. Когда он стал разбирать общую стену, Филиппа дома не было, в летний погожий день какой крестьянин дома сидит. А дети Филиппа Ильича, видя, что идут работы, ничего не сказали, думая, наверное, что действия дяди согласованы с их отцом. К вечеру, к приходу домой второго хозяина перегородки, Владимир Ильич не только разобрал старую, но еще успел поднять почти половину новой стены. Ему в этом помогали сыновья Николай и Павел: делали раствор, приносили камни и так далее. Войдя в дом и увидев представшую перед глазами картину под названием «Стройка перегородки в крестьянском доме», Филипп Ильич, ничего никому не сказав, тут же быстренько выбежал из дому и вернулся через некоторое время с депутатами райсовета Пантелеем Баязовым и депутатом сельского совета, колхозной дояркой Блудовой Анной Акимовной.

— Посмотрите, уважаемые депутаты, что делает этот человек с моим домом. Строит себе стену, а ставит ее на моей земле, мой дом превратил в стройплощадку. Никакой управы над ним нет, что хочет, то и делает. То весь его домашний скот у меня во дворе гуляет и пасется, то его куры на моем дворе ищут себе корм, теперь и сам решил за счет меня себе хоромы построить. Прошу вас, уважаемые представители власти, помогите мне, уберегите от этого ненормального. Не хочу я с ним связываться, заставьте его убрать свою стену из моего коридора и поставить ту перегородку, которая была раньше, она была очень по душе мне, я и кирпичи в карьере делал самолично, и ставил ее самолично.

Депутат Баязов Пантелей Никифорович засмеялся. Анна Акимовна была женщиной очень серьезной и смеяться во время разборок в чужом доме себе не позволяла. «Не так поймут» — думала она.

— Филипп Ильич, ты же понимаешь, старую стену уже никак не поставишь, — произнес Пантелей Никифорович. — А зачем, Владимир Ильич, убрал ты ту перегородку? — кивнув в сторону Владимира, спросил депутат.

— Говорит, рушилась стена, — не дожидаясь ответа, сказал Филипп.

— А что, не рушилась? — вопросительно заметил Володя.

— На твоей стороне, может, и рушилась, на моей нет, — со злостью произнес Филипп Ильич. — Тебя не устраивала стена — построил бы на своей стороне, какую хотел, шириной хоть во весь коридор твой.

— Так я и сейчас строю за свой счет, от тебя же не попросил ничего и никаких условий не поставил. Вижу — надо менять и меняю, — произнес Владимир Ильич, глядя на депутата райсовета.

— А на чьей земле строишь? На моей, — перебил брата Филипп.

— А где тут твоя земля? Посмотри, пусть депутаты твои измерят — какую с моей стороны взял полоску земли, такую же с твоей. Вместо простого «спасибо», что я тебе за свои деньги стену ставлю, ты мне депутатов приводишь, да в воровстве обвиняешь…

— Не надо мне никакой стены, понял, — перебил снова Владимира Филипп. — Верни мне старую стену. Как хочешь — верни и на старое место поставь, пока я в суд не подал. Не нужна мне капитальная стена, зачем она мне, — глядя на депутатов, продолжал Филипп. — Та кирпичная тоже была капитальная, отштукатуренная, побеленная, служила столько и столько еще прослужила бы. Выдумал себе, занятие нашел, без спроса, без согласования, — продолжал Филипп…

— Но, Филипп Ильич, — вмешался Пантелей Никифорович, перебив его, — как дальше-то быть? Забудь про старую стену, и кирпичей твоих красивых и прочных нет, и стена уже почти стоит, еще пять рядов — и, пожалуйста, крепкая, настоящая стена…

— А я не хочу хорошую стену, я хочу свою, старую.

— Этой стены уже нет, забудь про это, — сказал уже в который раз депутат.

— Филипп Ильич, — вмешалась до сих пор слушавшая спор двух братьев депутат сельского Совета Анна Акимовна, — Володя вам и отштукатурит с вашей стороны, и побелит, если надо. Не сваливать же новую стену, в самом деле.

— А я что, пригласил вас, чтобы его поддерживали? Я же вас пригласил, чтобы вы меня поддерживали, — недовольно, не глядя ни на кого, обиженно произнес старший сын Ильи Габо.

Пантелей Никифорович посмеялся, стараясь все перевести в шутку и мирно закончить пустяковое дело:

— Закончишь здесь, Володя, и мне поставь такую стену. Хочу хлев разделить на две части, он у меня огромный получился. Хочу вторую часть под кладовку пустить, а то негде мешки с мукой держать, комбикорм для скота и все прочее. А тебе, Филипп Ильич, я скажу как друг: брось дурью маяться. Если не хочешь помочь, то не мешай. Тут человек все по закону сделал, напрасно ты нас от своих дел оторвал. Если подашь в суд, сам приду и расскажу судье, что Филипп Ильич из ума выжил и хорошее от плохого не может отличить. Давай бывай, Владимир Ильич, доканчивай. Молодец, стену поставил ровную, как настоящий мастер-каменщик шестого разряда. Пошли, Анна Акимовна, видишь, люди работают, а мы отрываем их от дел. Даже дети его, как пчелки, трудятся, а ты вместо того, чтобы гордиться таким братом, скандалы устраиваешь. Не прав ты, мой друг Филипп, не прав, — сказал депутат и вышел. За ним вышла и Анна Акимовна.

На этом закончились очередные разборки. Но не всегда так мирно заканчивались скандалы между братьями. Некоторые заканчивались и судом настоящим, районным народным судом. Например, когда дележ жилых помещений был произведен, братья друг другу оказались должными по несколько сот рублей, в зависимости от того, кому на сколько квадратных метров досталось больше. Варнава оказался должен триста рублей брату Филиппу, но в тот день, в присутствии депутатов, не отдал, по причине отсутствия оных. Только осенью следующего года, когда Варнава продал из своего хозяйства теленка и шесть мешков картошки, он смог выплатить свой долг брату Филиппу. Деньги были переданы один на один, с глазу на глаз, без посторонних свидетелей и без получения расписки о выплате долга. В течение двух лет все вроде было нормально. Филипп не требовал с младшего брата долга, образовавшегося по расчетам при разделе жилья, а тот был спокоен стоически, ведь он долг отдал год тому назад. Однако когда в очередной раз между Варнавой и Филиппом произошел скандал, Филипп напомнил младшему брату, что пора и о выплате долга по дому подумать, сколько можно ждать, не вечно же. Справедливости ради надо сказать, что Филиппа научил поступить так его шурин, Пасенов Алексей Григорьевич, учитель истории, бывший работник суда, сельского Совета.

— Не бойся, скажи, что он не отдавал эти деньги, и я оформлю такую бумагу, напишу такое заявление, называется иск, что любой суд, даже самый-самый верхний, присудит тебе эти деньги, — настойчиво убеждал зятя Алексей Григорьевич.

— А что за это икс? — поинтересовался Филипп у шурина. — Не посадят его в тюрьму из-за этого, по сути, он же дал мне эти деньги…

— Опять двадцать пять, и не икс, а иск, — горячо доказывал Алексей Григорьевич. — Не оформил должным образом выдачу долга, значит поезд ушел, надо было ему взять у тебя хотя бы расписку, а он не взял, значит и денег не дал. Когда у вас раздел имущества проводили, там присутствовали депутаты сельсовета, райсовета, государственные люди, они и записали, кто кому сколько должен. При оплате или передаче долга, по закону, надо этот процесс оформлять, как следует. Не оформил, забыл, мимо ушей пропустил, не знал и так далее — сам виноват, заплатит в этот раз в двойном размере, в следующий раз умнее будет, сразу расписку потребует.

Когда Алексей Григорьевич агитировал Филиппа подать на брата в суд, Филипп рассуждал про себя следующим образом: «Денег его мне не надо, он их отдал, а проучить его надо, а то слишком он себя высоко ставит». Взял да подписал заготовленный шурином иск. Три раза в районе заседал суд по этому поводу. Судебное разбирательство так далеко зашло, что если бы Филипп признался, что Варнава долг отдал, то привлекли бы Филиппа к ответственности. Алексей Григорьевич как заварил эту кашу, так и расхлебал: велел зятю на суде сказать, что долг Варнава не отдал, но, как брату, Филипп ему долг прощает, а потому ничего не требует. Это устраивало все стороны, кроме Варнавы, но его голос не имел веса, ибо не было доказательств. В конце концов, суд решил так, как попросил истец.

Судебные дела закончились, но отношения братьев Филиппа и Варнавы далеко зашли. Они долго, в течение многих лет друг друга не замечали, Варнава при встрече обходил стороной брата, старался его даже случайно не видеть. Забегая вперед, скажу, помирились они только на похоронах матери, в начале семидесятых годов, когда на восемьдесят втором году жизни покинула навсегда этот бренный мир Мария Варнавовна Габо.