Одинокие

Константин Борисович Кубанцев, 2009

Новый роман волгоградца Константина Кубанцева раскрывает суть взаимоотношения людей в момент трагического перелома их судеб. Книга построена в жанре психологического триллера, насыщенного криминальными событиями.

Часть 3. Starring

Второй план. Глава 1. Жмурины

Михаил Жмурин в свои пятьдесят три был переполнен разочарованиями — переполнен, как сосуд: до краев. Неловкое движение, наклон, дрожь, что передается прикосновением, и содержимое разольется, и, возможно, оно, освобожденное, окажется совсем не той прозрачной и чистой субстанцией, что витает как ореол над непокрытой головою мученика, а разнесет вокруг себя зловоние и мерзость.

И весть о том, что он смертельно болен, отвлекла его.

* * *

Прошлое: декабрь, 1995.

Дни накатывали один на другой, будто бэтээры на колею. Они были не просты, но монотонны в своем неблагополучии.

Некстати, наступила оттепель. Пошел мокрый снег. Он падал и падал, и его непрерывное кружение — белая липкая паутина — сковало и без того небыстрое продвижение дивизии. Но вот грохот мощных орудий разорвал пасмурное безмолвие. Началось наступление! Первый залп раздался двадцать девятого в двадцать два ноль-ноль и потом уже не смолкал в течение двух суток: тридцатого, тридцать первого. Город накрыла пелена — пепел и взвесь крошечных песчинок, некогда бывших частью строений, возведенных человеческими руками, а сейчас — пылью, и влажная порода, превращенная взрывом в дисперсию, — она висела над городом серым ядовитым туманом и, попадая в глаза и дыхательные пути, вызывала конъюнктивиты и приступы кашля.

Тридцать первого декабря федеральные войска вошли в город. Он казался покинутым.

На центральной площади Минутка танковая колонна в составе батальона разделилась по ротам. Роты — по взводам, и по три, по четыре, по пять машин — разъехались в разные стороны, рассекая город радиально и веерообразно, стараясь утвердить свое присутствие во всех его районах.

Танки шли впереди, сзади за ними двигалась мотопехота — небольшими группами по десять, двенадцать бойцов.

Игорь Михайлович Жмурин сидел на месте водителя головного танка, выбирая маршрут, прислушиваясь к голосу своего штурмана и своего закадычного друга, Петьки Гвоздева, и старался не разгоняться, чтобы ребята, следовавшие за ними, могли оставаться под прикрытием их мощной брони — самой мощной в мире, искренне думал он. Ревут, рычат мощные двигатели железных жуков, тревожа остовы убитого города. Мертвого. Пустые дома — одни стены.

Игорь притормозил и постарался объехать громоздкую бетонную балку, треснувшую посередине, что так неудобно легла поперек улицы. Заминка! И за ним, за ведомым, выстроилась очередь: второй танк, третий, четвертый, пятый — их вереница, похоже на многочленистое фантастическое насекомое: на гигантскую уродливую гусеницу, топорщащуюся стволами-усиками. И, вывернув вправо, на тротуар, медленно, не спеша, они двинулись дальше. Ведь танк — он, как ледокол: сначала буравит этот искусственно созданный липкий туман своею длиннющей пушкой, словно берет пробу, а потом — грудью как на финишную ленточку, и клочья материи отлетают по обе стороны его сильного тела, а пространство впереди раздваивается: часть остается справа, часть слева. Адский грохот, скрежет, искры, что гроздями сыплются из-под стали гусениц, когда они, будто жернова, перемалывают горную породу и вздыбленный асфальт. Машина ползет. Или несется. Как думать! Как считать.

Напряжение изнуряет. Задача — выявить очаги локального сопротивления и подавить огнем, а ребята из мотопехоты зачистят, кажется не выполнимой. Потому что очагов сопротивления нет!

— А жилые дома, многоэтажные, полуразрушенные, но, как крепости, как подводные лодки, скрывающие своих? А в каждом — засада?

— Да! Но на седьмой, на пятый, даже на третий этаж пятидесятитонный танк не заберется.

И они — ползут. Во все стороны от себя — комья земли с арбуз и брызги размером с тарелку, только уворачивайся, эй, если живой! Ползут. Без колеи, без дороги, без направления и цели, перемешивая грунт: черный талый снег, мокрую землю, кровь.

Игорь, соизмеряя силу, скоростью и ландшафт, надавил на педаль газа — и стопа уперлась в бронированный пол. Мотор взревел как стадо диких животных. Танк, подпрыгнув, рванулся вперед. Руки наводчика на пульте прицела вспотели — мокрые, они скользят. Он обтер их об засаленную материю комбинезона. Башня и вместе с нею ствол пушки — жерло, из которого следует ожидать — только дайте команду — извержения, поплыла. Она рыскает в поисках врага: чуть качнулась вверх — примерилась к верхним этажам, и снова вниз — чтобы ударить в лоб.

Разведка боем! Противника не видно. Тридцать первое декабря — до нового, тысяча девятьсот девяносто шестого года восемь с половиной часов.

Стальной монстр в неизменно прочной броне, проверенной на удар и выстрел, воздействие взрывов и многотысячную температуру, на выносливость металла и его сопротивление — машина послушна Игорю. Она в эти минуты его часть. Его органы движения. Его инстинкт самосохранения. А он — её чувства: зрение, осязание, обоняние. Чувство равновесия и боли.

Развилка. Игорь сбросил обороты, и танк стал двигаться по инерции. Но обороты — почти на нуле. Налево? Направо? Приказ командира? Взять вправо. И левая ручка передачи — до упора. Машина стала загребать, и показалось, что движущаяся по тракту крепость накренилась… С высоты птичьего полета. Или с восьмого этажа.

За поворотом — обычное многоэтажное здание. Жилой дом. Да, когда-то в нем жили. Но стоял он не вдоль улицы, образуя привычную сторону, а прямо посередине, превращая улицу в тупик.

Игорь почти вывернул, но только почти. Танк, перекрыв движение в оба направления, под углом к огибаемому зданию — последнему на предыдущем перекрестке, практически замер. Этот угол составляет ровно сорок пять градусов. И не объехать его! Свернуть влево и уйти в отрыв или вправо — чтобы броситься в погоню? Нет, у машины, следующей за ним, не получится.

Ракета ударила в лоб!

Вторая ракета ударила в последний, пятый танк, когда тот, неспешно, но неуклонно подтягивался к своему взводу. Пехота, по счастью, отставшая от него, от последнего, успела отойти.

Не растерялся «второй». Резко бросив свою машину в сторону, он круто вывернул влево, смел угол противоположного дома, на секунды оказавшись погребенным под мусором: кирпичом, исковерканным металлом «несущих» конструкций и облаком силикатной пыли, которое на фоне тусклого серо-коричневого тумана выделилось вдруг неправдоподобно белым… будто взвился белый флаг, а в следующее мгновение вырвался — отряхиваясь и отфыркиваясь, разбрасывая осколки бетона, как мокрый пёс брызги, прибавляя в скорости до максимальной. Второй танк вырвался! Но помочь? Как помочь? Еще раз взревев, словно огрызаясь, машина ушла прочь с места завязавшегося боя. Нет! Он не удрал. Конечно, нет. Танку требовалось пространство, чтобы развернуться, а на той узкой улочке, как в каньоне, да под огнем — невозможно.

Время — вперед: минута, полторы, две…

Он несся, взяв разбег, недержимо. Снаряд ушел в казенник. Затвор. Стабилизаторы держат прицел. Верхние этажи… Пятый? Нет. Выше. Седьмой, восьмой. Залп! Еще, еще, еще. Многоэтажное здание рухнуло, как игрушечное. Теперь в нем не девять этажей, а три, и те — засыпаны тяжелыми балками, перекрытиями, обрушившимися лестничными пролетами и клетками, грудой перекрученной арматуры. Огневая точка подавлена, но три танка из пяти горели… И черный едкий дым — гарь, яд — наполнял собою пустую атмосферу.

Загорелись волосы. Лопнули глаза — их влага тут же испарилась. Истлели в нагрудном кармане гимнастерки фотография — на ней лицо смеющейся девчонки в очках, и четыре странички в клеточку, исписанные почерком отличницы-старшеклассницы — её письмо. Затем вспыхнула одежда, промасленная, хорошо горючая. Потом кожа. Кровь закипела и остановилась.

Аутодафе!

Горит, хорошо горит внутри танка тело двадцатилетнего бойца, Игоря Михайловича Жмурина, старшего сына Михаила Жмурина.

Восемь часов до Нового года.

Михаил вместе с дочерью и женой на кухне. Рая и Вероника режут овощи, мешают салаты, а он, провожая Старый год, уже пригубил коньяку.

Что-то болит сегодня сердце.

Второй план. Глава 2. Роман и Ас

1998-й.

Роман проснулся, когда шум журчащей воды прекратился. Видимо, это изменение звукового фона и разбудило его. Вероники рядом не было. Тридцать секунд ему потребовалось на то, чтобы окончательно прийти в себя и разделить сумбур и мешанину из образов и действий, что заполняли его разум, на сновидения и реальность. Последняя показалась прекраснее самых фантастических и смелых снов. Он улыбнулся своим воспоминаниям о прошедшей ночи, перекатился на свободную половину кровати и уткнулся лицом в подушку, хранившую женский запах и женское тепло.

«Как хорошо! До смерти хорошо!» — пронеслось в голове.

Он почувствовал новый прилив крови к своему пенису. Да, желание. Но не только физическое, властно требующее механического удовлетворения, но и другое, исходящее из высокоорганизованного цивилизованного сознания человека современного: желание увидеть, прикоснуться, заглянуть в глаза — стало овладевать им, распространяясь по его телу со скоростью штормовой волны.

Он встал и, не стесняясь своей наготы, прошел в соседнюю комнату.

— Вероника, — позвал он вполголоса.

— Я здесь, — отозвалась она.

Дверь в ванную была не заперта, и он вошел. Он увидел её силуэт, и его зарождающаяся эрекция моментально приобрела объем. Отведя полупрозрачную пленку-штору, он потянулся к ней рукой… Тик-так, тик-так, тик-так. Мгновения. Они врезаются в друг друга, как автомобили в дождь и гололед — и неважно, кто виноват, тот ли, который притормозил, или мчащийся вслед. Белое облако лавины неслось прямо на него, заслонив все остальное. Что происходит? Где он? Защипало в носу, зарезало в глазах, сдавило грудь, перестало хватать воздуха, он почувствовал, как неимоверной тяжести груз потащил его на дно мутной реки. Неуверенно повернувшись, он сделал шаг назад и снова очутился в ванной комнате, переполненной влажным паром. Здесь, сейчас, в настоящем. Он огляделся. Взор уткнулся в зеркало. Его отражение? Да, его — это он. И все в порядке. Нагое тело пропорционально и здорово. Лицо? Обычное лицо, не искаженное злобой, не передернутое отвращением, не застывшее в ужасе. Значит, все в порядке? А Вероника?

— Вероника, — позвал он в полный голос. Но в этот раз ему никто не ответил.

Шаг вперед. А вот и полупрозрачная шторка. Он снова отдернул её… И снова — дежа вю. И снова — пелена! Мутная, липкая, густая, обволакивающая, прожигающая кожу, будто кислота, переполненная запахом паленых перьев и звуком. Звуком, которого не было раньше. Он ничего не видит. Но звук, что внезапно и врасплох настиг его, он узнал. То был двухтактный стук его собственного сердца.

Он остался стоять на месте. Он напряженно пытался сообразить, что же случилось, почему вдруг он оказался… словно замурованный в склеп, и куда пропала Вероника — ведь она только что была здесь, рядом, разговаривала с ним. Так почему же он не видит и не слышит её, а?

Он вспомнил, как вчера днем, благополучно сдав последний экзамен, он заехал за Вероникой домой, дабы торжественно и официально просить её руки у её родителей, и как Михаил и Рая, хотя они и показались ему бесконечно печальными, ответили ему хором «да», а Рая еще и перекрестила его, и как весело хохотала в это время сама Вероника, наблюдая за ритуалом, и как они приехали сюда, в квартиру, что Роман снял неделю назад, потому что они с Вероникой решили начать жить вместе, сразу же после окончания сессии, и как началась их первая ночь любви…

Он набрал в грудь побольше воздуха и задержал дыхание, словно для того, чтобы прополоскать плевральные полости, омыть их чистым кислородом, и — выдохнул. И отдернул занавеску.

На этот раз он поднялся на поверхность. Он преодолел мертвую зону, когда нечем дышать и кажется, что легкие вот-вот и разорвутся, преодолел и увидел, как она лежит… перекинув через край чугунной ванны ноги, так, что они свешивались, будто ей захотелось ими поболтать. Круглые гладкие колени — две слепящие фары на фоне черного кафеля стен. Голова, грудь, живот, руки — где-то там, за ними.

Роман нагнулся — через её бедра, таз, живот — и заглянул ей в лицо.

По странной прихоти мгновенная смерть мало изменила её черты. Она почти не тронула их, не лишила привлекательности, не исказила гиппократовой гримасой. Лишь кожа побурела и натянулась. Но он все равно подумал: «Нет, это не Вероника. Но где же Вероника? Она — исчезла. Верони-ка-а… А это кто? Не помню».

Роман вышел из ванной комнаты. Он еще раз прошелся по квартире: кухня, зал, спальня, прихожая. По пути подхватил с пола тренировочные брюки и рубашку и натянул их на себя, в прихожей сунул босые ноги в легкие разболтанные сандали, открыл дверь…

Ни ключа, ни денег, ни документов.

За спиной автоматически защелкнулся замок.

Резиновые подметки заглушили звук шагов. Четвертый этаж, третий, второй, первый. В подъезде позади него полная тишина. Он толкнул тяжелую металлическую дверь — и солнечный свет резанул по глазам, как бритва по запястью.

— Вероника, ау.

* * *

Неведанная сила и цель, о которой он никак не мог вспомнить, вместе подталкивали его вперед. Но городу, погрузившемуся с рассветом нового дня в трудовые будни, вязнувшему в них с каждой проходящей мимо минутой все глубже и глубже, не было до него дела.

Он не шел, бежал. Не быстро и не по-спортивному, не разгибая колен и, в целом, нелепо, подергиваясь, подпрыгивая, но — бежал, останавливаясь лишь тогда, когда ему казалось, что кто-то зовет, прорываясь сквозь царившую в нем тишину.

— Роман, Роман, Рома.

На свое имя он реагировал! Как собака. Как кошка. Как лошадь. Ему хотелось на него отозваться. Приостанавливаясь, он растерянно озирался, но, не найдя глазами того, кому мог бы принадлежать голос, произнесший только что — «Ром-м-ма», тот голос, что прозвучал у него в голове, он снова начинал бег, будто кто-то опять завел его, закрутив против часовой стрелки ключик, что незаметно торчал в боку, до отказа.

Вскоре он понял, что звук зовущего голоса — галлюцинация, и что он — в существующей реальности — одинок. Это знание пришло в него без принуждения. Оно влилось в его распахнутую душу естественно, как в опорожненный сосуд, заброшенный в океан с острова. Он ощутил это, синхронно мобилизовав все органы чувств, свои и предшествующих поколений тоже, что в виде генетического кода, в виде насечек на спирали ДНК, присутствовали в нем, он ощутил это всей человеческой запрограммированностью на выживание, всей памятью эволюции, спрессованной в глубинных слоях его воспаленного мозга, и тотчас понял, что одиночество, овладевшее им, не сравнимо ни с чем: ни с одиночеством снежного человека или голодного волка; ни с одиночеством Робинзона, еще не повстречавшего Пятницу; ни с одиночеством матроса, запертого в отсеке подводной лодки, легшей на грунт; ни с напряженным одиночеством хирурга, склонившегося над обнаженным телом больного; ни с горьким одиночеством скрипача, потерявшего смычок. Нет, его одиночество было космическим и неизмеримым — таким, с каким не поспоришь, чей круг не разорвешь. Он догадался — он единственный человек на Земле.

Впрочем, иные виды жизни сосуществовали вместе с ним.

По шоссе проносились — не часто — огромные жуки. Их крылья были спрятаны за спиной и покрыты блестящим разноцветным хитином. Они шуршали своими ножками, которых у них было по четыре, утробно рычали, а иногда что-то пронзительно выкрикивали, будто хотели напугать. Кого? Его, Романа! Они проносились мимо, не останавливаясь. Что ж, вероятно, у них своя жизнь, а у него — своя. Нет, он не боялся этой неизвестной ему формы жизни, нет, он вообще не боялся никого, вот только… ему кажется, он что-то забыл. Да. Но, когда он увидит, он вспомнит. Обязательно! Он уверен! А пока… Они испускали лучи из сфер, расположенных впереди. Возможно, это были их глаза — он не знал точно, но каждый раз, встречаясь с ними взглядами, он на короткое время терял часть своего зрения. В конце концов, привыкнув к этим вспышкам, этим мигам погружения в тьму, Роман перестал придавать им значения. Положившись на инстинкт, он опустил веки и, не замедляя темп, продолжал бежать в темноте.

Наконец, один из этих «зверей-жучков», из этих пленников скорости, подал ему сигнал, жук произнес… А потом еще и подмигнул.

— Что? Повтори! Что? — крикнул Роман, и сам своих же слов не понял, как не понял в ту минуту и того, что скрип тормозов и автомобильный гудок — звуки, присущие дорогам. Неотъемлемая часть движения упорядоченного.

Он бросился вперед, раскинув руки в крест, в распятие.

* * *

Положив руки на руль, Ас на секунду запрокинул голову назад и зажмурил глаза, и… Опухшие веки, расширенные зрачки; две дорожки на грязных щеках, что оставили подсохшие слезы; рот, размазанный по ветровому стеклу, будто отогревает с него иней — эта картина вновь пронеслась перед его мысленным взором.

Прошлое: 1998.

Человек, ведший машину, был худ… нет, скорее, жилист, потому что с первого взгляда становилось ясно, он силен, ловок и, возможно, даже опасен. Он был среднего роста, у него были светлые прозрачные глаза, но не голубые, но и не блеклые, а, пожалуй, золотистые, широкие, среднерусского типа скулы, прямой, без горбинки или крючка на кончике нос. Волосы он носил не короткие и не длинные, и казалось, что они выгорели. Все в его облике располагало к себе, только вот почему-то не запоминалось. Разве что глаза.

Молча и сосредоточенно он смотрел на дорогу, разматывающую перед ним свое серое однотонное полотно.

Он подумал, уже близко, и тут же произнес эту фразу вслух, словно проверял себя:

— Уже близко.

Он взглянул в зеркало заднего обзора, что располагалось в салоне, затем в наружное, в боковое, а потом, не доверяя зеркалам до конца, боясь пропустить что-то важное, то, что возможно находилось в мертвой зоне его обзора, быстро обернулся влево… Но не увидел ничего необычного. Дорога. По обочине — заросли высохшего кустарника, которые то здесь, то там резала колея. За ними, за этими ломаными кустами растений неизвестных видов и сортов — пустырь, заросший сорняком и низкорослыми деревцами, сбившимися в кучки по двое, по трое. Метрах в двухста — перекресток, от которого он стремительно удалялся.

Эта улицы, а точнее, отрезок её длиной в километр, сторона равнобедренного треугольника, что соединял в своих вершинах два новых микрорайона и больничный комплекс, напоминала загородное шоссе.

— Настоящая трасса, — подумал он и произнес, — четыре минуты.

Третья скорость, теперь — четвертая и снова — третья.

До поворота метров сто, прикинул он на глазок. Он еще раз посмотрел влево и, как и в первый раз, повернул вполуоборот голову. Улица по-прежнему оставалась пустынной.

Машину вел ас. Каждый раз, садясь за руль, ему приходилось сдерживать себя, потому что правила, требующие своего соблюдения, были для него, как железная клетка. Ему нужна была погоня. Да. Погоня! Именно её жаждали его душа и тело. Скрип тормозов, визг раздираемой резины и соприкосновение бамперов, отдающееся глухими ударами не только в голове, но и в сердце. В такие секунды, а в свое время ему довелось их испытать, он чувствовал себя хорошо. Легко. Будто вопреки закону тяготения, терял часть своего веса — парил, слившись с металлическим болидом в единую тень, избавившись от своей материальной оболочки — туловища, ног, рук, головы, превратившись в сгусток чистой энергии, в протоплазму. И такое ощущение не имело для него аналогов в повседневной жизни. Об этом ощущении он мечтал. Но не в этот раз. Сегодня он старался быть только осторожным и с этой целью мобилизовал все свое мастерство и хладнокровие. И удача уже грезилась сквозь кратковременность распланированного действия.

Мизинцем левой руки он ударил по рычажку, расположенному под рулевым колесом, опуская его вниз, и сигнал о предстоящем повороте влево затикал и одновременно замигал зелененьким огоньком.

Два эти действия его и отвлекли.

Человеческую фигуру по правому краю дорожной разметки Ас заприметил давно. Человек двигался легкой трусцой, только вот как-то неровно, спотыкаясь, оглядываясь, и немного забирал вправо, на проезжую часть, но затем — выравнивал, продолжая прокладывать себе путь по обочине, усыпанной мелким гравием. На дороге он возник внезапно.

Ас вильнул влево. Он, по сути, продолжал тот же маневр — поворот налево, но соприкосновения избежать не сумел.

Тело, подброшенное вверх, опустилось на капот с глухим стуком, но рев двигателя перекрыл этот шмякующий, чмокающий…

Лоб, сломанный нос, щека, прильнувшие к ветровому стеклу, вдавленные в него центростремительной силой инерции, струйка крови от виска…

Мгновение человек находился на капоте. Автомобиль продолжал разворачиваться. Вектор приложения инерционных сил изменился согласно изменению направления движения и приобрел центробежный характер. Отброшенное в сторону безжизненное тело покатилось по грязному пыльному асфальту.

Ас, действующий в секунды столкновения на полном мышечном автоматизме, — его кисти, сжимающие руль, превратились в тиски, успел заметить, как сбитый им человек упал и, кувыркаясь и перекатываясь с боку на бок, пересек пространство проезжей части и скрылся в неровной ленте придорожного кустарника. Он не остановился. Сбросив скорость и перейдя на вторую передачу, он свернул на грунтовую дорогу, и только по прошествии двадцати, тридцати секунд, а, возможно, и целой минуты, принялся анализировать произошедший эпизод и скоро пришел к выводу — его вины в этом происшествии нет. Вернее, он виноват в одном: не остановился, не помог.

— Полторы минуты, плюс две минуты, чтобы вернуться к парню, — он посмотрел на часы, — в запасе у меня минут десять.

Поставив машину в гараж, он вернулся к месту происшествия, как и рассчитывал, ровно через три с половиной минуты. На дороге никого не было. Пусто!

«Пустынно даже, — меланхолично, невпопад подумал он, — …туманным одиночеством степных разъездов на рассвете, когда встречный — непременно задерживает, и приходится ждать, ждать… ждать… Вот так и сегодня. Но где же он, где?».

Ни на асфальте, ни на утрамбованном грунте обочины, усыпанной гравием, в тех самых кустах, ни за ними — никого! Ни мертвого, ни живого.

«Ну, и слава Богу. Значит — ничего серьезного», — решил Ас и, еще раз бросив взгляд на часы, широким решительным шагом двинулся в том же направлении, откуда несколько минут назад прибыл.

* * *

Прошло два часа. Роман пришел в себя.

Он лежал на животе, уткнувшись лицом в полусогнутый локоть левой руки, и той причиной, что заставила его неосознанно напрячь силы и вернуться из блаженного небытия, был приступ удушья — следствие неудобного положения. В следующий миг он перекатился на спину и, широко открыв рот, сделал несколько вдохов. Несколько минут он так и дышал, часто и даже судорожно, всасывая в себя всё: воздух, выхлопные газы, пыль, мелкую мошкару, что роем вилась над его лицом, норовя забиться в ноздри и под веки, и только почувствовав, что ему не хватает слюны, чтобы смочить подсыхающий язык, он сомкнул губы и попробовал втянуть воздух через нос. Не получилось. Он расслышал булькающий звук, и это была кровь, сочившаяся из переломанного носа. Она медленно стекала по верхней губе и попадала в рот, давая время распробовать её солоноватый вкус, и дальше — по подбородку, и густея, будто прокисая, огибала шею и терялась где-то там, за затылком. А воздух через носовые ходы не проникал. Он снова открыл рот…

Теперь Роман попробовал встать. Первая попытка оказалась неудачной. Головокружение и острая боль в правом плече вновь бросили его на землю, заставив задуматься… Он сумел констатировать, что небо — безоблачное, что светит солнце, а он лежит на земле — на серой голой земле, давно не знавшей дождя и… и — все! И больше — н-и-ч-е-г-о. Чистая страница. Tabula raza. Кто он? Как его зовут? Как он попал сюда? Что произошло раньше, вот до этого момента, зло, с ненавистью вырванного из реальности, — нет, вспомнить не удавалось. Как он вышел из квартиры, оставив за захлопнувшейся дверью мертвое тело; как бежал, убегая неизвестно от кого; как его собственное бесчувственное тело ударилось об асфальт, ломая кости лица и правую ключицу; как он, придя в себя, полз и успел пересечь асфальтовое полотно, что по удивительному стечению обстоятельств было в тот миг свободно — два светофора с противоположных сторон дороги, уподобляясь игральному автомату, выкидывающему Джек Пот, оба высветились красным — он не вспомнил, и как вновь забился в кусты, инстинктивно прячась, но уже с другой стороны дороги, где и лежал сейчас. И он опять потерял сознание.

Два часа дня. Он снова очнулся.

Оберегая травмированную правую руку, отталкиваясь от поверхности земли одной левой рукой, перенося центр тяжести назад, он сначала сел, потом — встал на корточки, потом, зафиксировав свой взгляд на случайном камне, валявшемся неподалеку, так у него меньше кружилась голова, встал на ноги — ноги, спина, шея и, чувствуя, что равновесие в вертикальном положении не удержать, он накренился вперед и побежал.

Два пятнадцать. Павел Андреевич Родионов покинул здание больницы.

«Понедельник, — размышлял он, — день «неоперационный». Что делать хирургу на рабочем месте, если операции на этот день не запланированы? Обход больных? Сорок минут. От силы. Осмотреть больных в перевязочной? Еще столько же. Размножить свой «автограф» по историям болезней? Хм, все равно никто и никогда не станет читать — пусть это займет еще час. Выпить три, четыре, пять чашек кофе… А чем же занять еще целых четыре свободных часа? Интересно, как проводят свое рабочее время терапевты? Ведь они-то, в отличие от нас, хирургов, не заняты в операционной и в перевязочной, а число больных для курации — то же. У них, и у нас. Да, интересно».

Подобные рассуждения — были чистой тавтологией. Павел Андреевич — врач опытный и умный, и со стажем, превосходно представлял, чем заняты врачи-терапевты, что следует делать врачу-хирургу, да и большой когорте докторов, принадлежащих к иным, более узким специальностям. Он оправдывался перед собою за то, что сегодня, в преддверии недели, обещавшей стать насыщенной и занятой, он ушел пораньше. Они не разминулись!

Не дойдя до поворота, там, где дорога сворачивала к троллейбусной остановке, Павел Андреевич буквально столкнулся с молодым человеком.

«И полминуты назад на дороге никого не было, ни впереди, ни сзади, — подумал Родионов. А это означало, что прохожий выскочил из жиденькой «лесопосадки», которая тянулась вдоль шоссе неровным пунктиром, с проломами и просеками, что появлялись тогда, когда растения погибали. — Что он там делал?» — задал себе Родионов риторический вопрос.

Неожиданная встреча потребовала подобного и подробного анализа — не без причины. Неизвестный не шел и не бежал, а летел. Прямиком на Павла Андреевича, рискуя вот-вот потерять равновесие и упасть вперед, по ходу своего стремительного движения, и сбить при этом Родионова с ног. Кроме того, он был определенно не здоров.

«Избит, что ли, — первая мысль, что пришла Павлу в голову, но уже в следующую секунду он правильно определил причину повреждений — автодорожное, да, авария! Только вот почему он так странно одет».

И, сожалея о том, что придется измараться, он подхватил незнакомца под руку. И вовремя. Туловище того уже достигло критического наклона по отношению к плоскости земли, и только вмешательство извне предотвратило неминуемое падение.

«Поднимать было бы сложнее и грязнее», — философски подумал Родионов и спросил:

— Что случилось?

Ему было лет двадцать пять. Не больше. Лицо, густо покрытое потеками засохшей крови, обильно впитавшей в себя перед тем, как затвердеть и превратиться в коросту, пыль и грязь, казалось, непоправимо деформированным. Правая половина его отекла, и этот отек нарастал, и Родионов понял — сюда пришелся удар. Глаз с этой стороны уже не открывался. Левое глазное яблоко вращалось и закатывалось, и уводило зрачок в сторону, все дальше и дальше, в поле периферийного зрения, и казалось, что он ждет или ищет кого-то, кто должен появиться сбоку или, возможно, из-за спины… да, взгляд — блуждал и, скользя по Родионову, на него не реагировал, словно он, Павел Андреевич — плотный, отнюдь не маленький мужчина, стал прозрачным, бестелесным. Сломанный нос — распухший, неровный, он был синхронно сдвинут в том же направлении, куда был наведен зрачок уцелевшего глаза, и это было бы смешно, если бы… Изуродованный, грязный, одноглазый — он был страшен.

И, наконец, самое важное, что наспех сумел в этот момент отметить Родионов — на лбу справа, под коркой, покрывающей ссадины, вмятина! Она становилась особенно хорошо видна при повороте головы, когда природная выпуклость его лба — слева направо — уплощалась. Сначала до ровной площадки шириной несколько сантиметров, а потом — темнела, словно вбирала, всасывала в себя тень там, где было углубление в кости, которого в норме быть не должно.

«То ли фронтальная пазуха проломлена, то ли вообще, лобная кость», — решил Родионов и повторил свой вопрос, легонько встряхнув при этом незнакомца:

— Так что же случилось?

Бессмысленный взгляд, тремор, что передавался по плечевой кости, как по бамбуковому шесту, — в ответ.

— Ух, ты, как его, — мысленно посетовал Родионов. — Что-то надо предпринять.

До своей «родной онкологии» было, конечно, ближе.

«Э-э, нет, не по профилю», — рассудил Родионов и направился в сторону БЭМП⁴. До нее было дальше метров на триста.

— Да уж ладно, доберемся, — невесело усмехнулся Родионов и повел своего нежданного протеже туда: осторожно, побаиваясь не удержать его или упасть вместе с ним.

— Вот и добрались, — вздохнул Родионов с облегчением через несколько минут. В приемном покое БЭП, весело болтая друг с дружкой, курили сразу четыре медсестры. Он представился и в ожидании дежурного доктора занял единственный стул, что стоял рядом с кушеткой, на которую уложили пациента.

«Ушел пораньше,…мать!» — подумал Павел, втискиваясь в переполненный салон троллейбуса.

Прошло сорок пять минут и значительная часть сотрудников сразу нескольких больниц, расположенных неподалеку друг от друга, к этому времени освободилась. Наступил час пик.

И более этот эпизод для Павла Андреевича Родионова ничего не значил.

Второй план. Глава 3. Пустая квартира. Вероника

Кап, кап, кап — негромко, дробью. Капает из крана вода. Кап, кап-кап — будто тикают часы, будто бьется крошечное сердечко. Никто не слышит. Потому-то — и страшно.

Каждая капелька, а все они на подбор — одинаковой формы и веса, звучно разбивается о металл, превращаясь на миг в вулканический кратер. Со временем короткий щелкающий звук удара воды о металл, знакомый каждому, доводящий порою до бессонницы, до истерики, меняется. И он уже, по своей сути, и не удар, всхлюп-всхлип. Будто кто-то плачет.

Хлюп. Хлюп. Хлюп. Вторую неделю.

Сток плотно закрыт пробкой, и вода постепенно набирается. Капля за каплей. Секунда за секундой. По капельке, но неуклонно! Процесс скучен, но неумолим в своем конечном результате — когда-нибудь объем излившейся воды непременно превысит объем чугунной емкости, в которой покоится Она. Вторую неделю. Восьмой день. В своем последнем одиночестве. Её лицо — под водой. Мертвые глаза, в день смерти сгоревшие и высохшие, вновь омыты и увлажнены вдоволь. Они так и не восстановили свой блеск: живой, естественный. Что умерло — то, значит, умерло.

Жур-р, жур-р. С края ванны полился ручеек. Но пока никому нет дела до озера мертвой воды, что в необитаемой квартире-гроте на затерянном плато пятого этажа в доме-замке, что затерялся посередине равнодушного города. И гулкая пустота привыкла к своему обитателю.

Квартиру взломали, когда неудержимый поток воды стал изливаться с потолка квартиры, расположенной на этаж ниже, ввергая в неистовое возбуждение в ней проживающих. На двадцать третий день от смерти.

Запаха почти не чувствовалось. Видно, его приглушил слой воды, покрывающий почти всё тело. Вот только от ног, свешивающихся через край ванны…

Сосед снизу, инспирировавший проникновение — главный моторинг этого события, сам по себе солидный мужик сорока пяти лет, прораб и дачник — круглый живот, боксерской грушей выпирающий над резинкой просторных семейных трусов, обширная лысина, обведенная ободком рыжеватых, коротко остриженных волос, наподобие аккуратной иезуитской тонзуры, и мешки под глазами, рвавшийся в квартиру к своим неосторожным соседям как на последний решительный бой, желающий «разобраться», «добиться своего» — враз притих и похудел, когда увидел эти ноги.

Извлекли. Осторожно, осторожно, чтобы, не дай Бог, Оно не расползлось и не распалось, чтобы не отвалились колени, удерживаемые наполовину прогнившими связками, чтобы головка плечевой кости, легко раздвинув мягкие, как вареные-разваренные мышцы плеча, не выскочила бы вдруг наружу, неукрощаемо перемещаясь, невправимо вывихиваясь — уключина, не попадающая в паз, чтобы шея, уже непрочная и ненадежная, как высохшая ветка, что все еще хранит свою форму, вводя в заблуждение дереволазающее поколение дворовых пацанов, не обломилась бы неожиданно, отчленяя отяжелевшую голову. Извлекли. Упаковали в черный водонепроницаемый мешок и увезли. А воду спустили.

И только пучки спутанных волос по стенкам ванны, забившие слив, среди них легко было различать волосы головные и лобковые, да пятно слизи, натекшее с ног. Зловещий, сводящий с ума интерьер.

Второй план. Глава 4. Мухин и Петрович

Грубых повреждений, переломов, разрывов или исчезновения органов — обнаружено не было. Вследствие чего наступила смерть — оставалось неясным. Но, учитывая состояние тела, в этом, собственно, не было ничего удивительного, и неопределенность подразумевала под собою естественную причину.

Но Виктор Петрович Засюткин — опытный врач-патологоанатом, проработавший на должности штатного судмедэксперта областной прокуратуры лет тридцать, повел себя неожиданно: пренебрегая давлением со стороны «компетентных органов — их тоже можно было понять: неохота «вешать» себе на шею очередной «глухарь» — он, оформляя посмертный эпикриз, выставил непосредственной причиной смерти «странный» диагноз: асфиксия-утопление.

* * *

— Но ты же, Петрович, не уверен! А вдруг несчастный случай! Оступилась, поскользнулась, грохнулась головою о край и померла. Амба! Сама! — с нажимом сказал опер Миша Мухин.

Морг. Как и всякий нормальный человек, Миша морги не любил. Сегодня он присутствовал здесь по служебной надобности. В его задачу на текущий момент входило — упросить, убедить, уломать Петровича, добиться того, чтобы переписал он свое злополучное заключение.

— Уверен! — отчужденно посматривая в сторону опера, ответил Виктор Петрович и, выдвинув вперед подбородок, что был — как половинка кирпича, упрямо моргнул умными, но больными глазами, отяжеленными характерными мешками, что напоминали еще одно третье веко.

— Абсолютно уверен, — повторил он, разливая по граненым стаканам спирт.

— Ну, Петрович, ты же знаешь — глухарь! Зачем он нам? Рассуди. Какая кому польза? Ну, Петрович, ради меня, а?

— Душа не позволяет! Не лежит. Не стоит. Не могу!

— А если поставлю литр? Коньяку? Прямо сейчас? Душа позволит? Раньше ведь позволяла, а? — не оставлял своих попыток Мухин.

— Не в этот раз! Жалко девчонку! У меня у самого дочь! Разбавляешь? — переключился Виктор Петрович на дело безотлагательное.

— Не-а. Лучше запью, — ответил Мухин.

— Правильно! И я, — одобрил выбор своего молодого друга пожилой врач.

Они одновременно подняли стаканы и выпили без тоста.

— А если, как в суде присяжных? Ведь есть шанс, что друг её… ну, тот, что исчез, не виновен. Есть, есть такой шанс, не возражай, Петрович. Я лично думаю, был кто-то еще. Ага, третий! А парня — тоже убили. Но тело его увезли, чтобы подозрение пало как раз на него. А может быть, и живого. Вывезли в «лес» и — пли! Файер! Огонь! Найдут, не найдут — неизвестно. Её, ты говоришь, задушили? Хорошо, утопили. А если вовсе нет криминала? Поскользнулась она, упала, потеряла сознание и захлебнулась, а? Или, например, фен! Какой фен? Чтобы волосы сушить. Слышал о таком приборе? Фен валялся на полу. Вдруг её убило током? Ты спросишь, куда парень делся? Пошел и утопился, например. От несчастной любви! Как Ромео! Или попал под машину, например. А мы ему убийство шьем! Нет, не мы, а ты — ты его в убийцы записываешь! Ведь на сегодня он наш единственный подозреваемый. Подпишешься на «утопление» — значит, он убийца! Единственное сомнение в его причастности к её смерти — это причина смерти. Естественная — нет криминала, неестественная — он виновен.

— Да ты не фантазируй, выдумщик. Придумал тоже, под машину попал, утоп. Не смеши! Попал под машину человек — значит, или в больницу, или ко мне. И там, и тут документы, протоколы, акты. Все по форме! Человек не иголка. А его три недели нет как нет. Значит — прячется! Значит — виноват! Ищите. Докажете, что он не виновен — хорошо. Я буду рад. А написать, что смерть естественная, так вы натурально искать не станете. А девчонку — жалко, — добавил он после паузы и посмотрел на стоящий перед ними сосуд — большую пузатую колбу, содержащую в себе еще, по крайней мере, граммов сто пятьдесят.

Опер этот взгляд перехватил.

— Ладно, добьем, но больше не уговаривай. Надоел, — пробурчал Засюткин сердито.

Они снова выпили.

— Ищите! — сказал потом Петрович, и получилось — как приказ отдал — властно.

— Ладно, — вздохнул Мухин, — ты, Петрович, не серчай. До свидания.

— Пока, Миша, иди.

Веронику похоронили в закрытом гробу.

Второй план. Глава 5. В реанимации

Роман постарался открыть глаза. Это оказалось непросто. Ему удалось приподнять одно веко. Только одно. Второе не поддавалось — оно было сдавлено обширной гематомой, напоминавшей своей синюшной выпуклостью грибную шляпку, и никак не убиралось в складочки. Но и одного приоткрывшегося глаза было достаточно — яркий свет, вспыхнувший внезапно, прожег его. Роман моргнул, сразу же зажмурился и попытался поднять правую руку, чтобы защитить глаза. Он попробовал и не смог. Левую? Будто тяжелые гири придавила обе его кисти, а само движение — незаметное, с незначительной, совсем крохотной амплитудой где-то на уровне нижней трети предплечья, вдруг причинило боль в запястье, будто вокруг него сжалось проволочное кольцо. И не только руки были скованы, но и ноги — ими он тоже не мог пошевелить: ни раздвинуть их в бедрах, ни согнуть в коленях. Они были схвачены широкими кожаными ремнями, трижды перехватывающими их, — казалось, что они резали его бедра на части. А на уровне живота и груди он был перевязан скрученной в толстый канат простыней. Тогда он снова открыл глаз и огляделся. Он парил в воздухе. Но пространство не было безграничным. Стены и потолок, выкрашенные в бледно-зеленый цвет, присутствовали в нем, а еще — свет: голубой, холодный, к нему — не привыкнуть. Тогда он спросил:

— Где я?

Он ощущал, как двигаются его губы, но вместо членораздельных слов услышал лишь сухой свистящий звук. Тогда он закричал. То ли хрип, то ли свист. Две связки, расположенные в гортани, предназначенные к тому, чтобы тембром своей вибрации создавать голос, не шелохнулись. Короткая металлическая труба, тускло поблескивающая сизыми краями, торчала у него из шеи ниже голосовой щели — через неё он дышал.

Впрочем, предпринятая попытка заговорить не прошла для него бесследно — все, что окружало его, и все, что находилось внутри него, тут же закружилось в стремительном водовороте. Неведомый повар запустил в кашу, что варил, свою поварешку и стал мешать с бешеной, с постоянно возрастающей скоростью — в центре вращающейся субстанции образовалась правильной формы воронка, в неё и ухнули все его попытки разобраться. Разболелась голова. Он не удивился, не испугался. Ведь для того, чтобы удивиться, требовалось сравнить. Сравнить было не с чем.

— Очнулся, — расслышал он голос, показавшийся неправдоподобно громким.

— Да, — подтвердил второй голос — высокий надтреснутый фальцет.

— Лежи спокойно, — несмотря на туман, пеленающий мозг, Роман догадался — обращались к нему. И он в ответ кивнул. И хотя нечто мягкое, толстое, будто большая варежка, укутывало его череп, а это были белые полосы бинта, ему, вроде, удалось склонить голову на бок, и он, прильнув щекой к теплой поверхности — к подушке, внезапно понял, он не летит, он просто лежит, и что теперь именно так — в одной неизменной горизонтальной плоскости ему следует воспринимать мир, что окружает его…

Он увидел два лица, склонившихся над ним. Две пары прищуренных глаз, внимательно наблюдающих за ним, всматривающихся в него, как будто он стал… Кем? Он не знал — его способность познавать, анализировать, оценивать не предполагала сейчас использование метафор и аллегорий.

Люди, что хмуро смотрели на него, не улыбнулись, приветствуя его возвращение в Жизнь, они продолжали разговаривать между собой.

— Очаговой симптоматики нет, — сказал бас.

— А глаз? А носогубная складка? — с сомнением в голосе, отозвался тот, чей голос был повыше.

— Нет, не думаю — отек мягких тканей.

— Отек? Ха!

Ни один из говоривших не отступал от своей точки зрения, сомневающийся — сомневался, настаивающий — был безапелляционен.

— Пора бы и разрешиться. Обычному банальному отеку, говорю. Две недели ведь прошло.

— Ну и что? Подумаешь! Две недели! Срок? Он лежит, не ссыт, не жрет. Пульс — сорок восемь ударов в минуту. Вся физиология замедлилась. Этот парень, как змея, как медведь в спячке. Вот отеки и держатся.

— Хорошо. Ушиб головного мозга.

— Тяжелый, тяжелый, — перебил второго первый.

— Ушиб головного мозга тяжелой степени без очаговой симптоматики. Так и запишем? А так — бывает?

— Бывает! Все, старина, бывает! — раздраженно отозвался первый. — А, в общем-ка, пригласи невропатолога! Чтобы диагноз сформулировал. Чтобы потом нейрохирурги не смеялись. Хорошо?

— Конечно. Вызову. Обязательно. Я сам об этом думал. Ждал вот только, пока в себя придет. И надо же — две недели без сознания, и очнулся!

— Да-а.

— Ага-а.

Круг разговора замкнулся, но тут же, разорвав завершенное кольцо, вышел на новую спираль: — Трахеостому следует закрыть. Пусть дышит сам. Нос сломан, значит, через рот. Теперь, когда он пришел в сознание, язык западать не будет. Правильно?

— Точно! Закроем, — снова охотно пообещал второй врач.

— Вызови хирурга.

— Хорошо. Сделаем. Сегодня же, по дежурству.

— Ну да.

Среди множества слов, брошенных отрывисто, в ответ или невзначай, с недоговоренной связью между предыдущей или последующей мыслью, встречались такие слова и выражения, которые Роман не понимал совсем, — он и в самом деле слышал их впервые. Значения некоторых ворошили в нем залежавшийся пласт, но, как осенний, прошлогодний слой перегноя, слишком толстый и массивный, чтобы смести его запросто или хотя бы приподнять, — и они не находили отклика в образах. Да, большинство слов оставались без своего внутреннего смысла — пустой звук, сотрясение воздуха, но вот самые простые, служащие для выражения эмоций или обращения, — он определенно знал.

Он не мог говорить, но захотел кивнуть, подать знак, он — понимает. Он — живет.

Подошла медсестра. Оба реаниматолога, одновременно и как-то привычно-одинаково поправили стетофонендоскопы, болтающиеся у них на груди, посторонились, отступив на шаг-полтора назад, и перевели свои взгляды… Медсестра, повернувшись округлой попкой к врачам, склонилась над Романом. Кусочком влажной ватки она протерла ему кожу на плече и, ловко держа пластмассовый шприц тремя пальцами, погрузила стальной наконечник иглы в мышцу. В следующий миг Роман почувствовал — стали неметь язык и губы, и приятное тепло стало распространяться вдоль позвоночника, а в глазницы — кто-то начал лить жидкий бетон. Еще через секунду чернота заволокла всё!

Он не слышал, о чем, стоя рядом с ним, тихо, вполголоса, продолжали переговариваться врачи.

Фальцет спросил у баса:

— А что милиция?

— А что милиция? Ничего. Моя милиция меня…

— Бережет?

— Да нет. Другое.

— А-а.

— Знаешь, кстати, чем милиция отличается от полиции?

— Чем? Полиция — у них, а у нас милиция. Условность, в общем-то.

— Не совсем. Термин «полиция» происходит от слова polis — город, и полисмен означает городской человек, городовой. А название милиция получилось от military, что означает оружие, вооружение. Милиционер — это вооруженный человек. Человек с оружием. Да, в этом суть. Вот что заложено изначально в смысле и роде деятельности. Насилие! Понял?

— Понял, — равнодушно отозвался фальцет.

–Думаешь, что-нибудь изменилось?

— Нет. А что?

— Ты о нем? О личности потерпевшего? Не установлена. Документов при нем не было. Заявление об исчезновении к ним не поступило. По телеку показали фото — никто его не узнал. «Ищут пожарные, ищет милиция… Знак ГТО на груди у него, больше не знаем о нем ничего». Помнишь? Вроде этого. И тогда никого найти не могли, а уж сейчас — и подавно. Но — посмотрим! Парень очнулся, может, и опомнится, — последние слова врач произнес с сомнением. Было ясно, он и сам в них не верит.

Доктор не ошибся. Несколько дней назад фотография Романа действительно промелькнула в «Криминальных новостях». Её демонстрацию сопровождал обычный в таких случаях текст: если кто-нибудь знает этого человека… Фотография, отснятая недавно. Истощенный человек на больничной койке. Измученные и одновременно пустые глаза, отрешенные. Не сросшиеся еще кости носа и лба, в бугорках и кочках. Асимметричное, страшное лицо. Кто узнал бы в нем, обритом наголо, студента университета? Двадцатилетнего парня по имени Роман, по прозвищу Вода? Кто? Большинства из тех, кто знал Романа: его однокурсники и однокашники, друзья и подружки, педагоги и преподаватели — в городе не было. Часть студентов разъехалась по родителям да по родственникам. Другая часть отправилась на заработки. Поделившись на стройотряды, они широкими шагами мерили пыльное расстояние дорог, что тянулись вдоль бескрайних полей, кто-то считал километры, складывая в уме полосатые столбики, что мелькали мимо окошка служебного купе, мчащегося на юг вагона, другие — хороводили в пионерских лагерях и таскали чемоданы в сочинских гостиницах. Немногие — отдыхали сами. Встретившись с тем, кто подвязался в гостинице на должности беллбоя или полотера, однокашники демократично пили пиво…За счет отдыхающего. Но даже те, кто прозябал летом в том заветренном, обожженном неуемным солнечным жаром городе, не засиживались перед экранами телевизоров. А проводили время в компаниях, предаваясь беззаботному студенческому веселью — сессия позади, забудьте; ночные бдения над учебниками, кофе литрами, предэкзаменационный «мандраж» и нарушение «цикла» на нервной почве — все мираж, недосмотренный сон, забудьте!

Кто? Никто. Забудьте!

И Роман продолжал оставаться тем, «который на третьей кровати». Неизвестным. Неопознанным. Мистером Джоном Доу. Гражданином Никто.

Из реанимации его вскоре перевели в нейрохирургию, а оттуда — в неврологическое отделение. Не сумев пробудить потухшее сознание и там, констатировав отсутствие какого-либо эффекта, его, следуя врачебной логике, переправили в «психиатрию» — в тот загородный филиал, что принимал бесперспективных и хроников, всех тех, кто страдал неизлечимой, с точки зрения медицины, патологией души.

Да и рассудить — с момента травмы прошло восемь недель. Опасения за его жизнь давно развеялись, а он, несмотря на проводимое лечение, оставался, невменяем. Не помнил, не узнавал.

Ну и ладно. Пять кубов аминазина, и в дорогу!

* * *

Следствие, возбужденное по делу о насильственной смерти девятнадцатилетней Вероники Жмуриной, велось вяло. Разыскивали некоего Жору. Это имя назвали её родители. Но, так как внешнего давления на процесс расследования не оказывалось — Раисе и Михаилу, убитым горем, было не до выяснения причин и обстоятельств: ведь её не вернешь, оно постепенно сходило на нет, гасло, как влажные осенние костры по дворам, питаемые лишь павшей листвой.

Наступил сентябрь. Потом — октябрь. Отсутствие Романа в университете не трактовалось вовсе. И не вспоминали. Бросил, «загудел», свалил за бугор или… да мало ли какие обстоятельства у человека? А в далеком городе N, откуда он был родом, о нем позабыли еще раньше — в тот день, когда он уехал в Волгогорск учиться.

Гражданин Никто!

И все-таки однажды показалось, что появилась ниточка! Тоненькая, почти не заметная. Уж слишком странный сосед жил на той же лестничной клетке!

* * *

Дверь, обитая дерматином, отворилась. Первое впечатление, возникшее у Яковлева, что мужчина, стоящий перед ним, одетый в полосатые пижамные штаны с пузырями на коленях и грязную майку, напуган, — впоследствии оказалось неверным.

— Гражданин Клинкин? Правильно?

— Да.

Втянув ноздрями застоявшийся воздух и уловив в его составе какой-то необычный и специфический компонент, Яковлев, решительно отстранив хозяина, прошел вглубь квартиры. Неубрано. Грязно. Плотно закрыты окна. На круглом столе, что стоял посредине комнаты, застеленном ветхой засаленной скатертью, — полупустая бутылка водки.

— Добрый день, — начал с приветствия Яковлев.

— Добрый день, — эхом отозвался Клинкин.

— Клинкин, э-э…

— Да. Я — Клинкин, — повторил Клинкин еще раз, убеждая в этом уже не Яковлева, а самого себя.

— Живете, Клинкин, один? — спросил Яковлев, решив в данном случае именем-отчеством пренебречь.

— А-а? Нет, с женой. Она в отъезде.

— Давно? — Яковлев прищурился.

— Месяца два, — ответ прозвучал неуверенно.

— А точнее? А где она?

Мысль, что он напал на след серийного убийцы и маньяка, уже зародилась у Яковлева в уме, и он подумал: «Сейчас этот тип соврет!».

— Не знаю точно. За границей.

Ноздри Яковлева раздувались сами собой. (О, предвкушение удачи).

«Этот запах определенно о чем-то напоминает. Неприятный запашок, но, нет, не сортирный, — подумал Яковлев и, непроизвольно передергивая плечами, поморщился, — но все-таки ужасно мерзкий».

— А вы — кто?

— Как же так? — игнорируя вопрос, заданный ему, продолжал допытываться Ростислав Станиславович, — жена отсутствует, а вы — не беспокоитесь? Странно.

— Я беспокоюсь, — тихо отозвался Клинкин.

— А вы знаете, что произошло в квартире напротив? — Яковлев решил ударить в лоб. Он внимательно наблюдал за реакцией человека в майке, но упоминание о случае в соседней квартире, казалось, не произвело на того впечатление.

— Я очень сильно беспокоюсь. Я так её люблю.

— Кого? Веронику? Да? Любили? — с напором спросил Яковлев.

— Нину. Я очень люблю Нину. Она там одна, знаете ли.

— Кто это — Нина? И где она? Вы её зарыли?

— Нина? — переспросил Клинкин. — Я же сказал, она в Париже. Потом поедет на Кипр. Оттуда, кажется, в Афины. Впрочем, боюсь ошибиться. Я очень, очень беспокоюсь.

— А Вероника?

— Вероника? Кто она?

— А вы не знаете?

— Нет.

— Ваша профессия?

— Я… я… Я — врач, — запинаясь, будто стыдясь этого, выдавил из себя Клинкин.

«Врач! Вот! И знание анатомии. Как типично», — сказал Яковлев про себя. Он тут же припомнил несколько примеров из «Истории криминалистики», из которых самым впечатляющим оставалась незавершенная история о Джеке-Потрошителе, и у него зачесались ладони.

Он вдруг обратил внимание на то, что по щекам Клинкина текут слезы.

«Определенно — псих. Неуравновешенный. Не владеющий собой. К тому же врач. Сейчас расколется», — решил Яковлев.

— Можно я выпью? — спросил Клинкин, шмыгнув носом.

–Да, — разрешил Яковлев.

–А вы знаете, она меня любит, — сказал Клинкин, махом опустошив три четверти граненого стакана водки.

— Кто? — переспросил Яковлев.

— Нина, ну же! Но вы знаете, она — уходит. Уезжает, да! А я жду. Я — жду! А вы женаты?

Вопрос был задан вовремя. Яковлев женился только что: три недели назад, и медовый месяц, хоть и миновал фазу чего-то многообещающего, но не наполнил еще его душу горечью похмелья.

— Да, — твердо ответил Яковлев. — Да, — повторил он как человек, приветствующий существование института брака в его классической форме моногамии и патриархата. — Да!

И что-то шевельнулось в Яковлеве в эту минуту, что-то — меняющее его отношение к этому жалкому человеку.

— Рад за вас, — икнул Клинкин. — А вы знаете, сначала я думал, что у нас всё будет хорошо. И, поверьте, я старался. Я — могу. Я — хочу!

Речь Клинкина стала несвязной, обрывочной. Следить за смыслом его слов и фраз стало значительно труднее, и Яковлев пожалел, что разрешил ему выпить, но продолжал слушать, не перебивая, надеясь выхватить нечто ценное, важное, значимое.

«Пусть рассказывает о жене, даже интересно, про Веронику спросить еще успею», — решил Ростислав Станиславович.

— И вот однажды она пришла с одним. Увы.

— Ну и что, это еще не конец света, — ободряюще улыбнулся Яковлев. — Старый, как мир, прием: явиться с другим, чтобы привлечь ваше внимание к собственной персоне, вызвать у вас ревность, заставить вас действовать.

— Да? — встрепенулся Клинкин. На короткое время, лишь на несколько мгновений из его голоса пропали пьяные интонации и стал рассеиваться туман, что не только застилал его глаза, но, казалось, лился из них наружу. В следующий миг он снова поник.

— Она лежала с ним в нашей супружеской постели. Вон там, — кивнул он в сторону широкой двуспальной тахты, стоявшей у стены.

— Ах, вот как, — растерялся Яковлев. — Это — уже серьезно.

— Еще как, — удрученно подтвердил его флегматичный собеседник и потянулся к рюмке.

Яковлев понял, что впечатление об испуге, который будто бы промелькнул у Клинкина в глазах в первые секунды их встречи, было ошибочным. Выражение его глаз было просто унылым. Без страсти, без куража.

— Ну, а ты? — Ростислав Станиславович не заметил, как перешел на «ты». — Что же ты сделал?

— Я? — переспросил Клинкин, удивившись. — Я? — как будто ответ, а, следовательно, и его действия в той ситуации были очевидны. — Я? А-а, я закашлялся.

— Не плохо. Ново. А она?

— Она, кажется, не услышала, — снова тягостный вздох.

— А он? Он тоже не услышал? — Яковлева все более и более занимала эта история.

— Он-то? Он — услышал.

— Выставил тебя? Да?

— Нет, почему же? Он сказал мне: «Примите «доктор Мом». Помогает».

Бум-м-м — прозвенела разорвавшаяся нить. Закрученное в спираль умозаключение не выдержало своего собственного напряжения и теперь по инерции раскручивалось в сторону прямо противоположную.

«Конечно, не он. Нет никаких оснований подозревать его в том, что произошло. Нет ни фактов, ни подозрительных обстоятельств, ни показаний свидетелей, ни, тем более, улик — ничего, кроме ощущения его психической неполноценности. И это, безусловно, тревога, но… Нет, все-таки не он, — пришел Яковлев к окончательному выводу. — Безусловно, придется все проверить: выяснить, где сейчас его супруга, расспросить о нем соседей, его коллег по службе, взять отпечатки. Ах, обычная работа. Рутина, требующая своего исполнителя».

Но интуиция подсказывала ему, нет, не он. И мечта раскрыть серию убийств, задержать серийного убийцу, нехотя, но посторонилась под напором скучной прозаичной реальности. Тупик. Пустышка. Мыльный пузырь, лопнувший тотчас — в миг обретения формы.

— Я выяснил все, что меня интересовало, — сухо произнес Яковлев, обрывая пьяное бормотание, что неудержимым, неуправляемым потоком лилось теперь из уст его собеседника. — Спасибо за помощь, за откровенность. Возможно, еще увидимся.

Он протянул руку. Клинкин понял его правильно и вяло ответил на рукопожатие. В нос Яковлеву вновь ударил непривычный и необычный запах и, избавляясь от него, он поспешил уйти.

Уже на лестничной площадке он еще раз посмотрел на дверь напротив. На ту самую, что была опечатана, на ту, что хранила за собой тайну… тайну преждевременной смерти.

«Тайну? Нет! Не уточненные в обстоятельствах и последовательности факты — вот, что мы имеем», — отмахнулся он от Настоящей Тайны и стал спускаться по лестнице, стараясь отделаться от мысли, что было что-то еще — какой-то мелкий фактик, какая-то ничего не значащая деталь, знак. Что-то общее между местом преступления и гражданином Клинкиным.

Непараллельные прямые пересекаются. Всегда. Если истинно не параллельны.

И линии судьбы однажды перекрестятся в обозначенной точке, не нарушая аксиом и правил, а в силу неотвратимого воздействия физических законов и математических величин на мир реальный, подчиняющийся этим законам беспрекословно, каким бы случайным ни казалось воплощение их вероятностей.

Второй план. Глава 6. И танки горят

Прошлое: 1 февраля, 1996.

Зина шла из школы домой. Она не спешила. День был хорош: ясен, бодр. Она не собиралась задерживаться, дома её ждало много дел и в первую очередь уроки, но почему бы не насладиться морозной хрустящей свежестью, коей пропитан воздух.

— Эй, Зинка — корзинка, корзинка — подстилка, — выкрикнул дразнилку Алек Иреев, её бывший друг детства, а ныне — её самый лютый дворовый недруг, прозванный среди ребят Попугаем. Он стоял на углу их дома и, топая время от времени озябшими ногами, грелся сигареткой.

— Дурак, — уронила Зина, проходя мимо.

— Зинка — подстилка, станет — училка.

Подонок. Он ведь и раньше оскорблял её. Вернее, такое произошло однажды. Что он сказал тогда? Да, кажется, то же самое, вспомнила она. Это случилось года полтора назад. Незадолго до того, как Игорь ушел служить. Зине в то время было пятнадцать с половиной, а Игорю — полных восемнадцать. Они дружили полгода. Целовались и вместе «ходили», но, конечно, о постели речи не было и в помине, нет, но именно это показалось Ирееву. Ну, болван и высказался тогда на свою безмозглую голову. Она не жаловалась. Просто кто-то кому-то передал, а потом — еще кому-то, и сказанное дошло до Игоря. Игорь Иреева избил. По-настоящему, по-мужски. Разбил ему нос, врезал ногой в живот, да и в пах — тоже, и пообещал поломать пальцы, если узнает… А он узнает, рано или поздно, о том, что Иреев — гад и сволочь — обидел Зину. Иреев — трус по природе своей — испугался до полусмерти и уже в течение полутора лет обходил Зину стороной, а, сталкиваясь с нею носом к носу, вежливо здоровался. И он по-прежнему вызывал у неё неприязнь.

«Теперь-то ждать недолго», — мысленно перескочила Зина на светлое, на приятное, перестав думать о плохом, о Ирееве.

Но тот не отстал. Он вдруг загородил ей дорогу и, выдохнув сигаретный дым ей в лицо, дождавшись, чтобы она закашлялась, с откровенной издевкой произнес:

— А твой дружок — пшик.

Она не хотела останавливаться и говорить с ним, но его неприкрытая наглость и счастливые глаза заставили замереть её сердце в предчувствии беды, и она спросила, стараясь, чтобы голос её звучал как можно ровнее, спокойнее:

— Что означает твоё «пшик»?

— А то и означает, что говорю — пшик! Сгорел Игорек. В танке. Живьем. Весь. И голова сгорела, и ноги, и руки, и член его — тоже, — расхохотался Иреев довольный собственным остроумием.

— Когда?

— Тридцать первого декабря, — отчеканил мерзавец.

Было около двух часов дня. Внезапно стало темнеть. Так случается, если наступает солнечное затмение.

Она заспешила домой и не расслышала более ни одну из тех фраз, что для неё заранее припас Иреев, а теперь — кидал их, как камни, ей вслед.

«Оказывается, прошел уже месяц, а я и не знала, — думала Зина с острой тоской. — Под самый Новый год. А я — танцевала».

Вставив ключ в замочную скважину, она открыла входную дверь и вошла, и закрыла за собой дверь, и разделась: сняла шубу и сапоги. Она аккуратно поставила школьную сумку на её место, под тумбочку, на которой стоял телефон, прошла на кухню. Выпив стакан молока, завернула в туалет, оттуда — в комнату и, только тут почувствовав себя в родном гнезде, где всегда тепло, разрыдалась.

Плакать было легко. Слезы лились сами собою, и становилось легче, но вскоре они почему-то кончились.

Около семи с работы вернулась мать.

Зина сидела в своей комнате и молчала. Она так и не проронила ни слова за весь вечер.

2 февраля.

В восемь, как обычно, Зина вышла из дома. По привычке, устоявшейся за многие годы, она захватила с собою сумку, забитую учебниками и тетрадями, но в школу, однако, не пошла.

Сначала Зина бесцельно бродила по городу, и так прошло два часа. Было холодно. Дважды она забегала в магазины погреться. Зайдя в третий раз в булочную, она встала у окна, но уже через две минуты сердитая тетка-уборщица, похожая на дворника, нахлобученная и помятая, прогнала её, хмуро сказав ей, нечего тебе, поблядушка, здесь делать. Она ушла. И снова бродила. Потом она присела на первую попавшуюся лавочку. Оказалось — напротив памятника героям-комсомольцам. Погибшим, разумеется. Монумент этот был установлен в центре Ленинского проспекта в крошечном садике, состоящем из четырех березок и двух кустов сирени. Встречные потоки транспорта огибали этот оазис городской пустыни. Деревья и цветы чахли, сохли, вдыхая автомобильные выхлопы, а бронзовый юноша высокого, метров четырех роста, стоял, понурив голову, и тоскливо озирался вокруг. Зина, встретившись с ним взглядом, снова расплакалась.

Около четырех часов дня Зина попробовала встать. С трудом двигая онемевшими ногами, движением рук помогая себе удерживать равновесие, а руки — тоже, как и ноги, слушались плохо, со второй попытки она поднялась.

Она опять отправилась в путь!

Тут ей повезло, она уткнулась в двери Центрального универмага. Людская река двигалась центростремительно. Течение подхватило её и внесло вовнутрь, где она и затерялась еще на несколько часов. Она подолгу стояла около разных хорошо освещенных витрин, и никто не обращал на неё внимание. Перед самым закрытием — около восьми часов вечера, с последней порцией покупателей-посетителей, она покинула этот гостеприимный «дворец».

С тепла — на холод. Оказавшись на морозе, ей неудержимо захотелось писать. Она не делала этого весь день. Не зная, где находится общественный туалет, да и есть ли таковой поблизости вообще, она свернула в первую же арку-подворотню, что поманила её своей кажущейся безлюдностью, столкнулась там с тремя бомжами, соображающими на троих, проскочила её, делая вид, что никого не замечает, еще раз повернула, побежала, промчалась мимо припаркованных у подъездов автомобилей и села на корточки прямо посередине довольно просторного двора, прикрывшись лишь елью, что по случаю лежала там на боку, как расстрелянная, взывая о милосердии: сожгите.

И опорожнила мочевой пузырь.

Поднялась и увидела молодого человека, держащего в руках свернутый поводок.

Он с любопытством глядел.

Она натягивала на себя трусы, колготки, джинсы и никак не могла справиться с их металлической пуговкой: кончики пальцев уже потеряли чувствительность, а плотная голубая материя, словно сжалась на морозе, стала еще неподатливее, чем была. Наконец-то! И прочь. Прочь! Позабыв на снегу сумку-портфель, что-то еще…

Парень подошел, брезгливо отворачиваясь от желтоватого пятна на подтаявшем снегу, нагнулся, подобрал лежавшие в сугробе перчатки и сунул их себе в карман, затем — пошарил в школьной сумке, и, убедившись, что в ней — только учебники, и ничего, что бы представляло интерес, выпрямился, пнул её ногой и грозно крикнул, подзывая своего пса:

— Бест.

А уж тот растрепал её, разорвал, выпотрошил, будто это была не искусственная кожа, а живое мягкое тело кролика, а он — не сыто-мордатая домашняя собака, а серый волк, обреченный соответствовать своему несчастно-ненасытному кровожадию.

Давно стемнело. Наступил вечер. А по зимнему времени — практически ночь. Улицы пустели и, казалось, становились шире. А блики искусственного света и то сияние, что создает снег, если он чист и девственен, саднили в сердце непрошеной и ничем, в общем-то, не оправданной ностальгией.

И снова — скамейка. Она просидела еще один час, стараясь отдышаться. А становилось все холоднее. Но теперь ей казалось, что морозит поменьше — с некоторых пор она перестала чувствовать ту покалывающую боль, с которой боролась еще утром.

На этот раз она встала, потому что у неё появилось новое намерение…

Ровно девять. Куда идти, она не знала и свернула в первый попавшийся переулок.

Переулок — перпендикуляр. Сто — сто двадцать метров. Пройдя его, Зина вышла на неширокую темную улицу.

Она по-прежнему оставалась в центре города, в пяти минутах ходьбы от «Брода», что на Ленинском проспекте, — места молодежной тусовки лет пятнадцать тому назад, в трехста метрах от «Победы» — самого большого в городе кинотеатра, и от гостиницы «Волгогорск», и от здания медицинской академии, да и до дома — одна остановка. По какой-то невероятной случайности, раньше тут она никогда не бывала. (Неизвестная улица, как другой город, как чужая страна). Неоновая вывеска привлекла внимание.

«Зкусочная», — прочитала она, подойдя поближе.

То, что искалось! Она вошла. Оказалось, что двадцати пяти рублей — тех денег, что были у неё с собою: её сэкономленные «школьные завтраки» — хватает. На водку. Или на портвейн. Клиенты, посещающие это заведение, не отличались разнообразием в своих пристрастиях, ничего другого в ассортименте не значилось.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

1 Больница экстренной медицинской помощи