Империя Машин: Старый Свет

Кирилл Вячеславович Кянганен

История повествует о темных веках империи, сочетающей достижения технического прогресса с изощренной системой контроля за сознанием людей. Блага цивилизации принадлежат центру. Остальная зона относится к периферии, куда ссылают неудобных горожан, и тех, кто не разделяет стремлений по переделу мира. Главный герой – армейский офицер, свято верящий в идеи эволюции и всеобщего империализма. Но как его убеждения справятся с близящейся войной, развалом семьи, гибелью товарищей и последующим забвением? Книга содержит нецензурную брань.

Глава — 4 —

Пара добралась до первой развилки. Вот и улицы механического создания, коему противно все редкое, изящное, своеобразное. Холодный и недосягаемый мегаполис живой стали, дышащий выхлопными трубами и промышленными отходами. Авансцена, на которой играют трагикомедию. А циферблат — его экономический прогноз на будущее и напоминание о том, как время беспощадно перетирает тебя в порошок. Только деловое, участливое, неугомонное движение воссоздает ореол безопасности. Приобщиться к чему-то более могущественному, ощутить на себе власть сверхцивилизации, стать ее проводником… Несогласных ждала печальная участь посторонних. Часовые башни издавали мертвящий звон поутру, в полдень, и по завершению работы. Механизм определял распорядок существования городских обитателей. Питаться, трудиться, как все, видеть, как все, предаваться сексуальным утехам… по заранее прописанному сценарию. Достаточно раз открыть глаза пошире, и навсегда потеряться в неуемном, изменяющимся до неузнаваемости мире. Ну а тех счастливцев, кто предпочитал людское общество и дневную ясность с отчетливо вырисовывающимся завтра, преследовала цепь инициационных испытаний, обрядов посвящения в полноправную гражданскую жизнь. Непрестанно и судорожно бдеть за тем, кем ты являешься, удаляя из психики отклонения. «Пороки воли», вызревающие в недрах испорченного организма. Ловить их, и, с помощью добродушных, прозорливых помощников из Бюро — утилизировать. Протесты против сознательного отбора партнеров, жизненного плана, схемы самосовершенствования… спонтанные позывы, бунтарство корректоры окрестили автоматизмами. Навязчивыми идеями обладания, мешающими полноценной жизни. Потребность в свободе, отстаиваемая с оружием в руках — свидетельствовала об инфантильной недоразвитости либо дегенеративных процессах, протекающих в личности. Поэтому, в экспериментальном районе были изобретены кабинеты психогигиены, где одной из главных болезней современности называлась влюбленность — эта психогенная страсть, ломающая реалистичное отношение к окружающим. Вторгающаяся в социальную сферу, она дискредитировала основы нового общества. Все апологеты свободы искали аргументы в прошлом, капались в этих пыльных, поросших паутиной древних руинах канувшего в ничто варварства.

Мудрые корректоры в гротескных толстенных оправах изучали поведенческие реакции своих подопечных — обыкновенно, юных парней и девушек, вступивших в возраст зрелости, рабочих, прислугу, перенаправляя их стремление к самоудовлетворению в нужное русло. Когда ненормальных распределяли на производстве и закрепляли за рабочим местом, разрешалась основная дилемма, развязывался узел сердца, нарочно требующего несуществующих ценностей. Трудотерапия искореняла анархистские переживания, реабилитируя ненормальных. «Ваши слова — это защитное фантазирование, избегание реальности», — комментировали опекуны болезненные мотивы многочисленных протеже. «Толкуете о том, чего не видели. Верите подачкам из третьих рук. Вы попали во власть зарубежной пропаганды, о юные, незрелые умы, обуреваемые младенческой наивностью!». Нет, страна не бросала заблудшие души в беде, и рьяно боролась за высвобождение здоровой натуры. В качестве лечения от патологического сопротивления психологическому росту предлагалась счастливая усталость от взаимовыручки рабочих и служащих, повышение социального положения и освоение новых скриптов поведения для более подготовленного, узконаправленного общества. «Специализация — вершина эволюционизма» — гласили алые плакаты, украшавшие каждый подъезд. Так, гражданские права присваивались не по достижению законного совершеннолетия, а после успешной сдачи аттестации на зрелость: испытания состояли из тонкой, буквально ювелирной обработки в особых Белых Домах — маленьких кубах, одобренных Бюро социально-экономического развития в качестве моделей, имитирующих реальную среду и конфликтные ситуации, возникающие между развитыми и недоразвитыми социальными общностями. Поначалу эти нововведения были встречены волнами ропота, проект «Белый Дом» обвинили в посягательстве на частную жизнь, семейную тайну и бытовую независимость, но тщательно отполированная речь с доказательной базой из ряда последовательных экспериментов на примерах павших цивилизаций, не переживших промышленный переворот и глобальные катаклизмы, убедила население, что вольное исполнение своих желаний, обдумывание ложных анти-эволюционных идей необходимо ограничивать рациональным порядком и дисциплиной мышления. Сколько душевнобольных, преступников, политических заключенных всех толков и мастей, умственно отсталых, необразованных и неграмотных было предъявлено публике к свидетельству порочного круга «первичных потребностей». Как и положено развитому обществу, неподалеку от центра архитекторы возвели Показные Камеры — клетчатые конструкции, куда приводили всех нарушителей общественного спокойствия, чтобы те поглядели на ненормальных и «сделали правильные выводы». Затем следовала церемония покаяния, принимаемая монашеским орденом Скрижали, после чего опоясанных грешников пускали в месячное паломничество. Под зорким взглядом Смотрителей, они должны были пересечь лесостепь и пустыню, принести в жертву дары, «родимые сердцу», отринуть эгоистическое присвоение имущества, родственные связи, и вернуться назад — после чего отработать год на конвейерной ленте, вовлекаясь в коллективную организацию существования. Устойчивых к благому воздействию паломничества изгоняли в лесостепь, параллельно лишая всех прав и состояния, а нарушивших клятву изгнания хоть раз — прилюдно клеймили на центральной площади, призывая граждан быть свидетелями великой катастрофы падения человека. Вот и сейчас, проходя мимо главной улицы, Дион ощутил запах воспоминаний из детства, когда точно такой же малый, как тот что слева, среди высоких, потных тел, слышит вопли, шипение, чтение молитвы, благовония и запах жареного мяса. Он вспомнил об «автоматизмах», но не мог отделаться от приятного ощущения соучастия. То, что роднит с иными людьми, гуманистическая чувствительность к их запросам, «естественным» культурным нуждам — увы, в последнее время в новой столице происходили перемены, и он не всегда понимал, к чему они ведут. Диону оставалось неясным, как принципы товарищества могут навредить коллективизму, а благородству — непринужденность. На личном примере он показал, как удачно комбинируется и то, и другое. «Человек — это мечта о несбыточном». Впрочем, он судит с высоты своей колокольни, чей горизонт упирается в ближайшие высотки. Для подобных каверзных вопросов он выучил наизусть понятие здоровья, выдвинутое Институтом фильтрации и коррекции. Да и в среде широких кругов господствовало определение, что здоровый человек — в том числе и человек нормальный. Здоровье шире нормы, норма условна, но с ней опасно заигрывать. Здоровье, включающее отклонение части показателей от нормы, «здорово», если в нем наличествует принятая степень функциональной адаптации к природной и социальной среде, оно — неразрывная нить, повисшая между «идеальным здоровьем» и «практическим здоровьем». Дион ощупал затылок. «Ну и мозговоротилка!». Терминология давалась ему с трудом, но он добился того, что это определение плотно вжилось в память.

Рядом достраивался спиралевидный контур алмазной башни. «Скрижаль…». Классическая религия была отринута, как бесполезное сумасбродство. «Пока мы падаем перед богами на колени, не стать человеку самостоятельным, он будет нежиться в пеленках, прижимая голову при всякой потусторонней опасности, ища неземного авторитета, сверхприродного покровительства, он впадает в крайние формы помешательства, ипохондрии, навязчивых представлений о небесной помощи и каре за несовершенные преступления». Боги-символы, одухотворенные предметы, живые стихии, советующие и направляющие человека в трудную минуту, постепенно отмирали, как рудимент. Ненужный орган, уходящий в небытие эволюционной прогрессией.

Однако, успех по выпалыванию «неполноценности» был достигнут лишь частично. В городе с открытой инфраструктурой, постоянным притоком и оттоком мигрантов, нестабильной социальной прослойкой, противоречивой информацией от «лазутчиков» и диверсантов «нового общества» не удавалось зацементировать принципы «революционного Севергарда». Потому, на очередном съезде партийного руководства было принято решение сформировать поселение закрытого типа, отвечающее всем современным тенденциям организации общественного устройства с внедрением передовых технологий реабилитации ненормальных, социализации, коллективизации и обучению детей по новым стандартам. За структуру отвечал Институт Фильтрации и Коррекции, построенный на базе плавучей дамбы. Проект обозначили красивым сочетанием — Город Света. Туда собрали счастливчиков, согласившихся на социальный эксперимент модели идеального человеческого будущего, и отправили восвояси, неведомо куда. Поговаривали, что это место — спасательный бункер для членов Бюро на случай внезапной революции или дестабилизации социальной обстановки. Ни прямых, ни косвенных доказательств, естественно, не имелось. «Как и положено отбросам — все зиждется на домыслах больных фантазий, воспаленного воображения неудачников и тунеядцев» — подумал Дион. Эта братия «пограничников» вызывала у госслужащих острую неприязнь, подобно вшам, забравшимся под одежду. И лишь поэтапное вытеснение пережитков прошлого, внедрение в повседневную жизнь технологий, разрастание сетей радиопередач для быстрого распространения полезной информации станет новым двигателем социально-политических изменений. Таким образом, ускорится приближение всемирной государственности, преодоление межнациональной розни и территориальных притязаний отдельных народов, замкнутых в собственных локальных воображаемых мирах. Чем-то старые культуры напоминали скотомогильники. Они кичились скромными притязаниями, но тем не менее, безрассудно выдавливали из старческой груди «право на самоопределение». Какой бы ни была великой древняя культура, ей не совладать с настоящим. Она бессильна пред вселенским масштабом, множащимся в геометрической прогрессии, открытием новых и новых регионов нашей бескрайней земли. Ей не свойственна тотальность новообретения, и только технической цивилизации посильно заселить отведенное нам время, овеществить смыслы. В цивилизации все делается мировым, осуществляется переход от племени к человечеству. Больше никакой отгороженности и бегства, а только общее дело.

На пороге войны, социальное пространство, разумеется, подверглось корректировке. Немного ограничили свободу слова и передвижения. Для их же безопасности! А «свободомыслящие» уже воют о посягательстве на святое. «Когда-то так же возмущались духовные сословия, проповедники, Наставники Пути, обдирающие народ податями и жертвоприношениями в честь Богов-символов. Эх, юные языки-помело!». Никто и не планировал отнимать право личной тайны. Позволялось скромное вольнодумство. Грубо говоря, в разумных пределах разрешено все. Ну а тем, «чью свободу стесняют, а мышление — ограничивают», устраивали показательные выступления на пересечении торгового и промышленного районов. В прозрачных бронированных решетчатых капсулах проводились ежедневные шоу. Тонкие сатирики высмеивали ненормальных, терапевты приглашали «аборигенов» в капсулы и проводили с ними аналитические или иные разъяснительные беседы. Звукоизоляция была устроена таким образом, что находящиеся внутри слышали лишь собственные голоса, а наблюдатели снаружи — весь их диалог.

Дион остановился поглазеть на одного разодетого «предвестника несчастий», связанного по рукам и ногам, но Катрин злобно дернула его за плечо. В отличие от мужа ей грозило вымирание. Чем явнее она выражала свое отношение к машинизации, тем менее гостеприимно принимал ее город, хотя и давал второй шанс на спасение, предлагая пройти процедуру принудительной стерилизации сознания. «Милая, ты записана в Коррекционный Центр сегодня, забыла? — сказал муж, когда они проходили мимо величественного здания, изолированного от других строений внутренним садом, — не волнуйся, я посторожу вещи». Катрин чертыхнулась, ощущая, как в ней закипает ярость. Ведь она была совсем не подготовлена к этому визиту. Девушка рассеяно посмотрела на супруга. «Неужели он желает мне смерти?». Она хотела воспротивиться, но Дион был непреклонен. «Исполни долг. Иначе — забудь про подполье». Катрин поцеловала мужа, выдавила улыбку и направилась в Центр.

«Кажется, я лишняя в этом мире» — призналась она, когда первый раз устроилась на регулярную работу в медицинский корпус. Она поведала, как скучает по прошлому, пыльным улицам, восточному солнцу, сухостою и запаху свободы. Добрый старик взял девушку за подбородок и ласково, едва слышно пробормотал: «Под ноги смотришь, вот и еле плетешься, а ты глазки подыми, человечество семимильными шагами впереди. Естественно, будешь плестись в отстающих, все покажется чрезмерным. Так что соберись, девочка, рано тебе уходить в историю, ещё позабавься, пока годы позволяют». Невзирая на возраст, он двигался раскрепощенно, внушал благоговение и чувство, что рядом с ним ты — как перед добрым, задумчивым отцом, еще не решившим как поступить с проказницей, и откладывающим наказание на потом. А пока — он приглашал полакомиться настоящим. Накрывал сервированный стол и любезно учил правилам этикета, подкидывая вкусные сухофрукты.

Ее смущало несоответствие между отношением за закрытыми дверьми и на публике. Да и его слова, ориентированные на мягкую тактику допроса, этого сладостного истязания, бравады, откровений. Одно впечатление накладывалось на другое, путая все, что она сложила у себя в голове. Каждый раз выходя из коррекционного блока она ощущала приступ вины и замешательства, а еще — благодарность за наставление и мужественную поддержку…

До последнего времени.

К ней наведывались подруги, интересовались, почему она реже посещает доброго корректора, ненавязчиво подталкивали сходить на еще один сеанс и «разобраться с внутренними демонами», мешающими дышать полной грудью. «Смотри, красотка, еще заболеешь! Мужинек вон, в генералы метит! Солидный, не упусти!». «Ты чего, подруга? Ай, сбежать надумала?», «Поделись, что на сердце давит, мы ведь не один год знакомы», «Давай же, расслабься, выпей. Обсудим нашу женскую участь». Милые, добродушные улыбки, вкрадчивые голоса — все заботились о ее благополучии, но врожденное чутье подсказывало: никому нельзя открыться до конца. Не сразу, но спустя годы она подметила, как некоторые случайно оброненные другим фразы, всплывали на сеансах коррекции. «Не выдумывай, ты не можешь все знать. Наша память устроена так, что она вытесняет старые события, а, чтобы те не казались нам утратившими связь с реальностью, заполняет новыми впечатлениями. Ты не находила за собой странности в последнее время?». Она замечала, как под конец дня ее одолевала устойчивая нервозность, но девушка не знала куда ее выплеснуть и винила себя в несдержанности к окружающим.

Весь чудный мир сочувствовал ее переживаниям и щедро предлагал лекарство, но она почему-то отказывалась, нарочно придумывая отговорки, предлоги, ссылаясь то на занятость, то на сезонную усталость. Однажды, когда близкие едва не раскусили ее обман и притворство, девушка напросилась на дополнительные трудодни. Так, на время ей удалось избавиться от присутствия чужих взглядов, изучающих «ненормальность». Проматывая сутки на работе, она могла ненадолго выдохнуть, сбрасывая напряжение. Катрин страстно искала общения, она ни мыслила дня без обмена словом, жестом, мимикой, и вынужденная изоляция приходилась хуже каторги. Она держалась за место из-за оклада, покрывающего расходы на содержание больной бабки, старого дома и… непутевого брата. При мысли о нем, на глаза напали слезы. «Для них он прозрачен. Вещь, диагноз… А человека словно вовсе нет». «Ваш брат давно оставил наш мир. Поймите, его разум загублен, страдает безжизненная плоть. Ваши… отношения с ним — навязчивые воспоминания» — попыталась ее утешить помощница, но лишь вызвала рыдания. Даже терапевт, который видел за симптомами личность, лишь констатировал его «общий духовный упадок, оскудение чувств, эмоциональную холодность, отчужденность, наигранную вспыльчивость», одним словом «фальшивость». «Если он и страдает, то не по-настоящему. Возможно, когда он вернется из долгого плавания средь выдуманных миров, вы ему понадобитесь…». «А пока?». «Прогнозы неутешительны, он регрессирует». Корректор поправил очки. «Признаюсь, мне тяжело относиться к пароксизмальным состояниям с душевной теплотой… Особенно когда все существенные поступки обусловлены диагнозом». Он выжидательно замолчал. Катрин силилась угадать, чего от нее желают. А «дедушка» испытующе добродушно вперился взглядом, сохраняя на физиономии легкую улыбку, чем-то похожую на прикрытый оскал. За спиной его висел плакат, который как бы невзначай загорелся красным, едва девушка сместила взгляд, не выдержав прямого напора. «Мы заботимся о вашем здоровье», — произнес он. Слева висел призыв обращаться по месту прописки при обнаружении девиантного поведения: «поймав ненормального, мы изменим мир к лучшему!». Катрин прикусила губу. «Вы нервничаете? Сознаете причину взбухших комплексов? — корректор натянул очки и приблизился вплотную, словно между ними исчез письменный стол, — На терапии тайны неуместны… Иначе как помочь потерянным?». Но Катрин сдержала панику, и корректор резко отстранился. «Усердно трудитесь, отрабатываете навыки. Похвально. К сожалению, наш сеанс подходит к концу». Корректор отодвинул кресло и преподнес ей блестящую визитную карточку, которая одновременно выступала пригласительным билетом. На ней одиноко красовалась перечеркнутая буква «М

Конец ознакомительного фрагмента.