Продавец воды

Кирилл Берендеев

Ежедневно нам предстоит делать выбор: иногда, очень простой, иногда, невероятно сложный. Но за кажущейся простотой скрывается неожиданное: глубина внезапных перемен накрывает с головой, уносит от прежней жизни в неведомые дали. И новый вопрос встает стеной: пытаться ли вернуться в прежнее русло или, отринув его, начать все сначала?

Мама

— Первый раз едете? — спросил сидевший позади мужчина, осторожно положив руку мне на плечо. Я все равно вздрогнул и кивнул. — Я поначалу тоже переживал, что да как. Почему-то думалось, вовсе ни с кем не встречусь, все это розыгрыш какой-то несуразный. Но, как видите, все обошлось.

— А вы какой раз едете?

— Третий. Можно сказать, повезло. Мы теперь почти каждые три года встречаемся. Как по расписанию, — он улыбнулся своим мыслям и спросил неожиданно: — А с вами отчего такая задержка случилась?

Я покачал головой.

— Ничего не сказали. Возможно, искали долго. Сами посудите: отец умер, когда мне всего восемь стукнуло. Меня сперва бабушка, потом тетя воспитывала.

— Вон оно как, неудивительно, что сразу найти не могли. У нас ведь, сами знаете, сколько народу там оказалось. Да и потом, а вдруг что. Тоже ведь случается, — мужчина даже оглянулся по сторонам, будто мы находились не в переполненном автобусе, а шептались в глухом уголке комнатки. — Сами знаете, южанам только того и надо, на святое покусятся, не задумываясь. Они могут.

И тут же замолчал снова. Но ненадолго.

— Мой отец тоже умер год назад, он, пожалуй, чуть постарше вас был. Теперь я один езжу, с дедушкой встречаться. Прошлый раз он мне вот этот костюм подарил, смотрите, каждый день ношу, а все как новый.

И снова улыбнулся. Автобус, полный встречающихся, медленно коптил к ничейной территории, дорога петляла меж гор, лениво продвигаясь на юг шагами серпантина. Инструктор, объяснявший мне, что к чему еще в парткоме, рассказывал и о пути. Только через час мы выедем на равнины — а там и до границы всего ничего останется. По какой-то причине он не поехал вместе с нами, его место заняла гидесса, долго собиравшая нас на автостанции, а затем еще раз напомнившая правила поведения и режим встреч — и так вызубренные наизусть. Лишь сильнее разволновала. В автобус я сел с таблеткой под языком, это немного успокоило. Ну и то еще, что за весь истекший маршрут на меня никто внимания не обращал: ехали семьями, переговаривались вполголоса, чтоб не мешать ни водителю, ни двум особистам, что-то изредка записывающим на пленку. Обсуждали, волновались, вспоминали и предвкушали. Кажется, в этом автобусе я один ехал впервые. Еще бы, ведь встречи проводились уже какой раз, сколько ж всего народу успело на них перебывать, говорят, не меньше двадцати тысяч. А сколько всегосемей разделила гражданская война, столько судеб разбила. Кто-то перебрался на юг по своей, кто-то по чужой воле и на долгие годы оказался забыт, выпал из внимания, но не памяти родных. Ждал. И вот наконец, семнадцать лет назад, начались эти встречи. Сперва каждые два, потом, после обострения в отношениях, после диверсий и обстрелов, и последовавшего долгого перерыва, каждые три года.

— Красивый костюм, — я не знал, что ответить мужчите. Вдруг подумалось, а если это еще один проверяющий, из тех, что остались в родном городке, что сперва удостоверялись во мне — который раз — а потом готовили к предстоящей встрече. Вдруг это заключительная, решающая проверка? Я покрылся холодным потом. — Не знал, что на юге так хорошо портняжат.

— Дед говорит, ателье сшило, — мужчина помолчал, потом снова переключился на меня. — А вы с кем встречаетесь, если не секрет?

— С мамой. Отец рассказывал, она в самом начале войны уехала к родным, думала там пересидеть… — мужчина кивнул. — А так вышло, что вернуться уже не смогла.

— Удерживали?

— Да кто знает. Наверное. Иначе нашла бы способ за столько-то время. Теперь, благодаря председателю, вернуться всегда можно.

— Южане они такие, — подхватил охотно мужчина. — Только и норовят подгадить. Мне дед рассказывал, как его семью приманили хорошей работой, а на деле получилось, чуть не в рабство попал. Да, этакому не удивляешься. Сейчас он правда, преуспел, свое дело завел, пенсию полу…

Он резко замолчал, глаза расширившись, неотрывно смотрели сквозь меня. Я тут же догадался куда — на сопровождавших нашу группу, они как раз меняли кассету в диктофоне.

— Простите, — мужчина едва заметно куснул губу, — заговорился. Деда хоть отметили южане, а вот остальным досталось.

— Хорошо, хоть с ним все в порядке.

— Да-да, простите, что надоедаю.

— Нисколько, напротив. Я от вас столько интересного узнал. Первый раз еду, сами понимаете, как волнительно.

— А что же семья не поехала поддержать — или собеседование не прошли?

— Жена приболела, — с видимым огорчением сказал я.

— Не повезло.

— Не то слово. Очень хотела свекровь увидеть.

— А дети?

Я покачал головой. Мужчина кивнул понимающе — если нет детей, тогда, понятно, почему еще меня так долго держали в запасных. У нас приняты полные семьи. А мы не смогли. Врачи грешили на генетику, несовместимость, смешно и горько, но она не поверила, ходила к какой-то ворожее, конечно, нарвалась на проходимицу, проку никакого, только распекли на партсобрании, когда узнали.

Автобус тряхнуло на камнях, дорога покатилась вниз. Скоро равнина. Часа полтора по ней и появится город, конечная цель нашего путешествия. А за ним демилитаризованная зона в двадцать километров глубиной. А еще дальше, республика южан и море. Море.

Отец рассказывал о нем, как о сокровище. Их полк вышел к морю на закате, и остановился, пораженный увиденным. Солнце окрашивало небо в розовое, белесые скалы вдалеке искрились, медленно чернея. Кто-то из солдат заплакал, не один, несколько. Суровые бойцы, закаленные в тяжелых боях, прорвавшиеся через сущий ад, они смотрели на уходящее солнце и улыбались и роняли слезу, будто впервые видели столь прекрасное зрелище.

Я вздохнул. Через полтора месяца усилиями капстран и их вассалов, нас удалось выбить. Отец тогда получил второе, самое серьезное ранение, от которого так и не оправился. Вскоре был комиссован, а затем… Взять столицу проклятых южан, уничтожить царя и принести мир и процветание в те земли мы больше не смогли, как ни старались. Тот день у моря оказался самым близким к заветной мечте. Но мы не проиграли, нет. Рано или поздно, но мы еще вернемся туда, увидим море на закате и…

— Скоро будет граница, — произнес мужчина после долгой паузы, отвлекая меня от печальных мыслей. — Оттуда море видно.

Он будто прочел мои видения. Я повернулся к соседу.

— Вы были на море?

— Несколько раз: не у южан, понятно, — хмыкнул он. — У соседей, помогавших нам в битве с этими недостойными.

— А я вот все не соберусь. Рано или поздно, но до моря мы дойдем, — я произнес партийный лозунг, словно заклинание в каком-нибудь храме. Мужчина охотно кивнул. — Вы где были?

— На Золотых песках, слышали? Соседи туда даже буржуев пускают, спасибо, не южан, но все равно как-то неприятно, когда на тебя пялятся такие вот… индивиды. Некоторые пытаются фотографировать, хорошо службисты им этого не дают. Неприятно оказаться в их истории.

— Это верно. Очень надеюсь, что рано или поздно, но она закончится.

— Хорошо б еще до этого дожить, — согласился мой собеседник. И вернулся к морю. — А вы похлопочите. Золотые пески место удивительное, отдыхать одно удовольствие. И номера достойные без подселений. У нас, сами знаете, как бывает.

— Знаю, конечно, ездил от профсоюза в Черную грязь, лечиться, — слова соседа как-то неприятно задели. Расхотелось вспоминать удовольствие от посещения того санатория-профилактория, где, да, удобства на этаже, на двадцать номеров, а столовая ниже по улице. Вот странно, но тогда я этого не замечал… отдыхал, читал газеты, играл в домино и шахматы, общался с соседями. Несколько раз звонил жене.

Ехать со мной на встречу с мамой она напрочь отказалась. Без объяснений, пробормотала только, что это моя родня с юга, а не ее. И что мне, парторгу, виднее. Не могла забыть собрания, где ее отчитывали и корили за посещение знахарки. Понимала, это я скрывать не стал, когда, не достучавшись до супруги, прибег к силе коллектива. Больше того, обязан был. Она долго дулась, но больше попыток не делала. Простить только не смогла. Последние несколько лет мы так и жили, вроде вместе, вроде порознь. Но о разводе не думали, к чему это в нашем возрасте?

Автобус выбрался на равнину, покатил среди однообразных пейзажей возделанных полей, уходящих к горизонту. Сосед, почувствовав, что ляпнул лишнее, замолчал, оставшееся до городка время мы смотрели в окна. Я не оглядывался больше, задаваясь вопросами: кого увижу, как встречу. Да просто, с чего начать разговор?

В пути случилась оказия: почти на подъезде к самому городку, у автобуса кончился бензин. Нет, водитель все рассчитал, и даже взял запасные канистры, сколько выделили, но старый драндулет жрал слишком много топлива, пришлось останавливаться на колхозной заправке. Девушка в окошке лишь руками развела:

— Да откуда ж мне взять, две недели даже по талонам нет. А ведь скоро страда.

Службисты тотчас позвонили председателю, выясняли, требовали. Тот примчался сам, взмыленный, с канистрой драгоценного топлива. Извиняясь, заливал дрожащими руками в раздрызганный бак. Наконец, поехали.

Странно, я не заметил времени, проведенного за этой остановкой. И в отличие от других, даже не вышел размять ноги. Сидел и ждал, когда перерыв в поездке закончится, и мы сможем добраться до городка, до места, до той, которая, наверное, меня ждет. И тут же останавливал себя — все это случится завтра, а сегодня. Наверное, она еще не добралась, может даже не отправилась в путь. Ведь ее транспорт не автобус — самолет. Мне говорили, их встречают, как нас, в условленном месте недалеко от границы, собирают и везут в аэропорт, а уже оттуда, прямым рейсом до военного аэродрома вот этого городка.

Главное, чтоб все прошло гладко. Чтоб пустили.

Мысли скользили и, наталкиваясь друг на друга, отскакивали, как мячи. Я ничего не знал о ней, моей маме, у нас не сохранилось ни одной фотографии, кроме того самого снимка, что я взял с собой, с какого-то документа. Отец отдал, вынув из бумажника, в нашу последнюю встречу в больнице. Маленькая карточка пять на семь, изображавшая молодую девушку двадцати одного года, еще до замужества, за два года до моего появления на свет. Стершаяся, выцветшая, плохо различимая. Я спрашивал отца о ней, о том, почему в доме нет других фото, совместных, или со мной, спрашивал, ибо мне нравилась женщина, изображенная там. Я не понимал тогда, кто она мне, пусть объясняли, но не верил, почему-то всегда казалась чужой, далекой. Вот если бы появились другие снимки, может, поверил бы, а так…. Для меня мамой была, пусть и отчасти, младшая сестра отца, взявшая меня на воспитание и в четырнадцать устроившая на работу — тогда в стране был сложный период, приходилось совмещать учебу и сборку простейших электроприборов, столь нужных государству. Кажется, первое время мне вообще не платили, да и не положено. Я не просил, хотя мог, ведь мы бедствовали тогда. Впрочем, в те времена все бедствовали, не то, как теперь.

Зачем-то таскал с собой фото мамы, оно почти всегда в ту пору было со мной, я смотрел в немного задумчивое, чуть грустно улыбающееся мне лицо и на душе становилось приятно. Потом, став инженером, я опустил его в верхний ящик стола и на долгие годы забыл. Мы с женой тогда получили аж две комнаты в коммуналке, только поженились, государство на нас рассчитывало. Тем более, оба передовики, основа строя. Мы обязаны были… странно, что вышло все именно так.

Супруга очень не любила, когда я доставал это фото. Не ревновала, нет, тут другое. Я будто уходил от нее в этот момент. И еще я часто звонил тете, иногда спрашивая про что-то далекое, давно минувшее. Та рассказывала с большой неохотой, не бабушка, у которой на все имелась своя история. Правда ни одна из них не связывала меня и маму, бабушка та просто не хотела говорить, отмалчиваясь, как отец. Будто она не просто поехала навестить родных в далекое Беловодье, перед самой войной, а нарушила основополагающий запрет нашей семьи, некое табу о котором никому, даже мне повзрослевшему нельзя говорить. Когда я вырос, подозревал, что мама бросила нас, а война это приличный предлог, чтоб не возвращаться. Вскоре убедил себя в этом. А потом, когда снова посмотрел на фото… нет, наверное, все иначе. Не может девушка, изображенная на снимке, просто бросить семью, ребенка трех лет и уехать. Смущало только одно — почему она поехала без меня? Боялась долгой дороги, ставшей, к тому времени еще и опасной? Или родичей, которые, как рассказывала бабушка, нам совсем не ровня, обедневшая аристократия, с большой неохотой принявшая брак — только потому, что он был заключен с потомственным военным, а это в нашей стране, за многие века подвергавшейся постоянным набегам, считалось почетным. Нехотя благословили, но приданого не дали, не то совсем денег не было, не то совести не осталось.

И еще — отец почти ничего не говорил о своей супруге. Даже писем и тех не осталось, а ведь должны сохраниться, он не раз уезжал в пограничные части, пусть молодой, только дослужившийся до унтера. Какие в те годы телефоны, их и сейчас-то днем с огнем не сыщешь, а тогда вся надежда на почту, на телеграф. Но даже открытки, ни бабушка, ни тетя мне не показывали. Хотя, что тетя, как я понял, они с мамой никогда не общались.

Автобус замедлил ход, запутавшись в узких улочках пограничного городка. Люди засуетились, доставая багаж с полок, готовились к выходу. Мужчина позади тоже закопошился, хоть и было при нем всего-то пухлый портфель. Наверное, и мне пора.

— Собираетесь? — спросил он. — Сейчас надо быстренько пересечь станцию и на контроль. Чтоб в хвосте не стоять. Сами понимаете, сколько народа сегодня приезжает. Лучше поторопиться.

Я так и сделал. Вместе с толпой встречающих покинул автобус и в сопровождении моего знакомца, решившего взять надо мной опеку, шустро рванул за ним к очереди, вившейся возле плоского одноэтажного здания. Поначалу мне подумалось, это таможенный пункт пропуска, а лес за ним — уже ничейная полоса, но все оказалось куда прозаичней. До демилитаризованной зоны оставалось еще около десяти километров по бетонным плитам дороги, а здесь, еще с довоенных времен, располагался спортивно-развлекательный комплекс, в котором и по сию пору проводились военные мероприятия местечкового характера, для поддержания стойкости духа и тела. В первые годы после гражданской тут часто устраивали солдатские слеты самых разных родов войск, парады, маневры, а еще рукопашные бои. После принимали в меткие стрелки и алые береты — испытания столь необходимые для защитников отечества, в последние два десятилетия оказавшегося в кольце недружественных стран, с единственным исключением в виде большого соседа, вечно пытающегося усидеть на двух стульях — развитого социализма и местечкового капитализма.

Обо всем этом нам рассказывала гидесса, пока мы стояли в очереди на распределение. Собственно, контроль в этом и заключался: в последующие часы нам предстояло заселить четыре корпуса гостиницы, в соответствии с составляемым на месте расписанием встреч, а после, освоившись в номерах, поджидать родных и близких. Потому мой собеседник так и спешил — лучше прорваться побыстрее, чтоб иметь возможность выбора. На все у нас двое суток, четыре встречи по два часа под строгим наблюдением представителей служб обоих сторон. Встречаться полагалось в конференц-залах, в номера не пускали.

Я почувствовал… да, конечно, радость, от того, что увижусь, волнение, понятно, но в то же время — некую непонятую грусть. Слишком мало, очень коротко. Уже сейчас хотелось иметь в запасе больше времени. А ведь я даже не придумал, о чем буду спрашивать ту женщину с фотокарточки, которую назову мамой.

Очередь на удивление прошла быстро, заметно удлинившись к моменту моего подхода к столу. Паспорт, разрешение и все прочие необходимые документы я держал в руках, когда услышал шум множества шагов, да, это подбегали пассажиры только что подъехавших автобусов. Оглядывались, встраивались в человечий состав, обсуждали, удастся ли выбрать нужное время.

Нас с моим попутчиком заселили в один номер — как я понял и тут тоже, как и в любой гостинице или санатории при массовом заезде, номера выдавались «по мере поступления» — снизу вверх или сверху вниз, как решает администрация. Каждый корпус рассчитан на тысячу с небольшим койко-мест, все прибывавшие в него из обоих государств, умещались как раз. Видимо, количественное ограничение на свидания имело столь прозаичную причину. Оставшиеся свободными помещения отводились под встречи, всё, включая и пустовавшие актовый зал и кинотеатр. Интересно, смотрели ли здесь фильмы хоть когда-нибудь? Те же бойцы народной армии, после долгих выступлений? Или для них тоже не существовало ничего, кроме выполнения задачи, ради которой они и прибывали в эти места. Хотя что я, тут селился командный состав, а солдаты оставались в палатках.

Нам выдали ключи от тысячу сто двадцать седьмого номера, заполненный лифт медленно доскрипел нас до нужного этажа, в коридорах которого висели однообразные эстампы военной тематики, лишь возле столика дежурного по этажу, а это обязательно службист, разбавляемые портретами или первого правителя или нынешнего председателя.

Вещей у нас имелось немного, мы быстро распаковались, да и что брать на четыре дня? Номера тут довольно аскетичные: две кровати, две тумбочки, шкаф и книжная полка с инвентарными книгами, но и достойно дополненные телевизором, радиолой, а еще мылом и туалетной бумагой в ванной комнате. Не стоило с собой брать.

После короткого отдыха мой сосед предложил пройтись по парку, нагулять аппетит перед ужином, — мы попали во вторую смену, столовавшуюся в десять, три и шесть часов соответственно. И во второй же смене я встречался с мамой — с полудня до двух и с семи до девяти вечера.

Мысли, сделав круг по гостинице, вернулись к карточке, я снова вынул ее из бумажника. Мужчина поинтересовался, я показал снимок.

— Запоминающееся приятное лицо, — заметил он. — Думаю, вам несложно ее будет узнать.

Странно, что он именно это сказал, я все беспричинно беспокоился, что мама пройдет мимо, будет искать и не сможет пересечься со мной. Хотя на столике обязательно окажется салфетка с моей и ее фамилиями. Я переспросил, насчет фамилии, когда мне сообщили отличную от собственной. Сердце укололо, но по прошествии минуты я вдруг понял, что это ее девичья. И еще раз осознал ревнивую мысль, давно поселившуюся в голове: наверное, она еще раз вышла замуж, возможно. у нее есть и другие дети. Последнее задевало особо, на прогулку я вышел в дерганом состоянии, мысли, свернувшие на привычную тропу, уже не хотели оттуда уходить. И где я шел в этот момент, куда, что видел — все оставалось вовне, не проникая в разум.

Мама могла вернуться лет через десять после окончания гражданской, когда правитель издал декрет о прощении лишенцев — тех, кто волею судеб оказался за рубежами нового отечества, но кто искренне принял прогрессивный строй, был согласен на переезд. На долгожданное воссоединение.

Цифры разнились, одно время писалось о десяти тысячах вернувшихся, потом, уточнив и соизмерив еще раз — о двадцати восьми, несколько лет назад о почти тридцати пяти возвращенцах. Я не знаю, какая из них правильная, понимал всегда, при любой цифири, что маме куда сложнее вернуться — она дворянка. А это даже не буржуазия, это сословие, это отгнившая ветвь, чуждые элементы, тормоз прогресса. Не знаю, что думали по этому поводу на юге, наверное, не узнаю никогда, но тут к потомкам дворянских родов относились по-разному. Первое время их приветствовали, если они перековывались и поддерживали новую власть — особенно своими знаниями и умениями. После гражданской, случившейся всего через два года после образования социалистического государства, их публично объявили лишенцами и заранее поразили в правах. И только спустя десять лет, будто одумавшись, хотя, что я так о правителе, дав им срок одуматься, снова стали принимать и приглашать. Дворянство в нашей стране с давних времен само стало сколачивать капитал, а перед революцией и вовсе срослось с буржуазией. Неудивительно, что молодые нувориши не поддержали революции, а вот их изначальные противники иногда шли на помощь новому строю, признавали его и признавались в любви к нему.

Вряд ли это касалось родителей моей мамы. Они к отцу-то относились с большой долей снисхождения, хотя он дослужился до унтеров, но видимо, все еще недостаточно вырос в их глазах. Возможно, они сумели отговорить дочь сперва переждать начавшуюся войну, а потом, когда социализм победил еще раз — отказали в попытках выбраться окончательно. Так мне говорила бабушка, не факт, что она хоть что-то знала о маминых родных, но хотелось хоть как-то объяснить — и ее отъезд и невозвращение. И еще продвижение отряда отца во время гражданской. Несуразное, рваное, с фронта на фронт. Может, он тоже ее искал? Мне очень хотелось на это надеяться, особенно, по молодости, когда горячка отторжения мамы, возникшая не без влияния тети, сошла на нет, сменилась интересом, переросшим в почти болезненное влечение. Отец никогда не рассказывал о своих отношениях, да и оно понятно, что я мог понять в те годы, ведь фактически три последних стали борьбой за его жизнь.

Вот о борьбе он мне рассказывал и часто. Помню, пел, убаюкивая, военные песни, странно, наверное, но я успокаивался под них и под их кровавые истории, и засыпал как убитый. Он хотел вырастить из меня настоящего воина, а как же я должен продолжить династию. Жаль, не узнал о моей болезни, приобретенной во время первого голода, вскоре после окончания войны. Неурожаи, разруха, холера — все это наложилось толстым слоеным пирогом, придавившим многих. Тогда продукты выдавали по военным нормам, а работать приходилось даже больше, чем во времена налетов. Отец ушел из жизни за полгода до того, как норму снизили, тихо скончался в больничной постели. Наутро, когда мы с бабушкой пришли, нас не пустили в палату.

Как же он ненавидел подобную смерть, всячески боялся ее, пытался вырваться, как вырывался ранее — из боя, из плена. Я с восторгом слушал его рассказы об этом. А много позже, получив разрешение на архивные изыскания, проследил путь, ища на нем отметины, понятные мне одному. Кажется, находил их — еще бы, отца столько раз перебрасывали с места на место, мне казалось, даже в пылу битвы он ищет тоже, что и я. Ведь как иначе, как еще они могли встречаться и жениться, под недовольные попреки родичей с обеих сторон? Что это было, если не любовь? И зачем — когда не она?

Пусть не получал писем, не ведал, где она, что с ней, — но даже в бою пытался найти ответ. Или мне так казалось в юности и кажется ныне, оттого лишь, что я сам жажду скорейшей встречи? А знает ли мама о его смерти? Как помнит его, как отнесется к тому, что расскажу ей я об отце?

Но это уже другие вопросы. А тогда, копаясь среди засекреченных папок, я выискивал нужные мне листы и наносил их на карту тонкими карандашными линиями. Вот здесь, рассказывала мне бабушка, старое разоренное поместье семьи моей мамы, вот тут, в этом городе, у них ювелирная мастерская, где хозяйничал еще мамин дед. На юге и сейчас аристократия вкладывает капиталы и познания, не гнушаясь статусом, а чаще всего статусом и продвигая, свои товары или услуги. Наверное, после войны, маме тоже могли помочь, не дали остаться одной. Одно имя…

Нет, не хотелось думать. Возле разрушенной усадьбы полк отца стоял три недели — может, он искал свою возлюбленную? Может, может хоть что-то узнал о ней? Ведь иначе, почему ни мне, несмышленышу, ни матери, ни сестре — ни полслова. Бабушка много рассказывала о своем сыне, много чего, но история его подвигов не складывалась с потерей той, которая уехала в Беловодье сразу перед началом войны. Табу, разрушить которое мне не удалось.

А я надеялся, упирался, спорил и спрашивал, спрашивал…. Сам прекрасно понимая, что ответа не получу, бабушка прошла такую школу революции, что могла выдержать любые испытания, но не выдать главной, верно, своей тайны. Чтоб я не забивал, чем попало голову, она быстро привлекла меня к своим убеждениям, ее стараниями я стал тем, кем стал. Военного из меня не получилось, болезнь не дала, да и бабушка, внутренне сопротивляясь при отце, не позволила дальше получать иное, нежели пропагандист и агитатор, образование. Отец протестовал, они часто спорили, я это хорошо помню, но когда он снова лег в больницу…. Как чувствовал.

Еще странное я заметил, после его второго ранения. Да серьезного, но не настолько, чтоб не иметь возможности избегнуть коммисования и вернуться в действующую армию, а хотя бы и в штаб. Возможность у него такая имелась. Но нет, после ранения под Беловодьем, он будто сник. Сдался. Вернулся в тыл, стал готовить будущих пластунов и диверсантов — благо его бесценный опыт нуждался в скорейшей передаче. А потом осколки зашевелились, да и бронхит дал о себе знать. И пошла та война, о которой я поминал прежде — уже внутри него. Уходить и сдаваться он не хотел, пусть и был надломлен, пусть и нашел что-то, чего никак не хотел признавать — не хочется думать, что скверного он выискал там. Отец спорил, упирался и пытался доказать свое. Хотя бы поставив меня на ноги, ведь он был нужен семье, сыну, из которого должен получиться настоящий защитник.

— А вы все молчите и молчите, — произнес мужчина. Я спохватился. Мы прошагали изрядно, добравшись почти до самого конца парка, там повстречались с солдатами, охранявшими тот самый военный аэродром, куда должны были садиться самолеты с юга. Но за все время я, погруженный в себя, так и не произнес ни слова. Молча протянул документы, когда лейтенант попросил удостоверить личность и извинившись, повернул назад.

— Простите. Я сейчас плохой собеседник. Чем ближе ко времени встречи, тем больше думаю о ней.

— Прекрасно вас понимаю. Вы еще хорошо держитесь, в первый раз мой папа, уж на что человек крепкий, партизан, а едва приступ не получил, перед самой встречей с дедушкой. Столько всего пережилось, передумалось.

— Я даже не представляю, о чем у нее спросить, — зачем-то признался я, выдав самые потаенные мысли. Мужчина только плечами пожал.

— Да уж насчет этого не переживайте даже. Слова сами найдутся. А если и не найдутся, так вы же… да одна встреча все расставит по своим местам.

Не знаю, почему, но мне не то его тон, не то интонация, с которой он произнес эти слова, не понравились. Возможно, наложились на собственные думы, постоянно всплывавшие и не желавшие уходить. Те самые подростковые, вдолбленные тетей: о чуждости, о чужеродности даже, моей мамы и всего ее окружения нашей семье, строю, государству, всему.

Тетя… я уже много лет не общался с ней, мы разошлись, как я женился и едва ли не с той поры общение свелось, сперва к обмену праздничными поздравлениями, а затем дошло до глухого взаимного молчания — и уже не скажешь, кто первый не ответил пожеланиями на приветствие.

Не хотелось думать, что мама действительно бежала от войны, от семьи, от революции, от всего сразу, увидев, сколь неудачным получился брак, желая все переменить на юге, куда наши идеи и идеалы так и не добрались. Не хотелось верить, что она забыла обо всем, выйдя замуж и окружив себя любящими родными и близкими, мужем, детьми, приятелями и знакомыми как непробиваемой броней. Не хотелось, но мысли все равно не давали покоя.

— Все пройдет как даже и не думалось, без сучка, без задоринки. Уж поверьте, — произнес мой собеседник в ответ на молчание. Затем взглянул на часы, спохватился. — Вот мы с вами и загулялись же. Надо поторапливаться, а то поужинать не дадут.

Половина шестого, он прав. Мы поспешили к гостинице.

В огромной столовой столики накрывали на шестерых, так что к нам присоединились две пожилые дамы, кажется, сестры, и сын и дочь одной из них — обоим по виду лет двадцать. Официантки спешно стали разносить еду.

Моему соседу не понадобилось много времени, чтоб познакомиться с соседями по столу: едва подали рисовый салат с сухариками, он разговорился, и как-то естественно разговорил обеих дам. Я в разговор особо не вступал, хотя и принято это — говорить за общим столом, помогает пищеварению, как говорят врачи. Как-то естественным образом мужчина познакомил всю компанию и со мной тоже — почти ничего обо мне не зная, очень достойно отрекомендовал. Когда мы управились с ужином, одна из дам, та, что без детей, задержалась поговорить. И неожиданно спросила:

— Вы наверное, в курсе. Сейчас на юге приближаются выборы, националисты на подъеме, опять собираются взять большинство в тамошнем парламенте. Как думаете, будут провокации?

Я вздохнул. Жизнь юга для нас не менее важна, чем собственная, как ни крути. Не потому, что соседи, да и поэтому тоже, но за все прошедшие годы та сторона так и не поняла, что гражданская окончена, что страна разделена… ничего, кажется, не поняла. Потому, что левые, что правые, все жаждут присоединить север обратно. Левые обещают подачки, иногда их и посылают, воздушными шариками переправляя нам, то конфеты, то носки, а правые жаждут реванша, собирают средства на новую войну. Как это было во время правления их хунты. Тот короткий конфликт, случившийся после затопления нашего катера, удалось быстро заглушить, остудив горячие головы залпами гаубичных батарей и баллистическими ракетами по тылам. Хорошо правитель успел обо всем позаботиться, прекрасно понимая, насколько опасен и неугомонен юг. Бросил все силы на постройку укрепрайонов вдоль границы, народ голодал, а он закупал оружие и технику, с расчетом именно на такой случай. И не прогадал. Даже левые издания разных стран мира, обычно хвалившие мудрость руководителя страны тогда называли самыми последними словами. Но не мы. Конечно, затянули пояса так, как никогда прежде. Но оно того стоило. Снова выстояли. И еще раз не посрамим отечество — а как они думают, что нам еще остается делать?

Хотя, кажется, они не думают. Просто действуют, постоянно проверяя наши силу, готовность, решимость, отвагу.

— Не исключено, — согласился я. — Перед выборами правые партии на что угодно пойдут, лишь бы получить мандатов побольше.

— Их демократия, она такая. А как думаете, до войны, — голос дрогнул, — не дойдет?

Меня об этом спрашивали с самого детства, наверное. Еще бы, в школе я был политинформатором, с первого же класса. Потому уже, что бабушка, настояла, чтоб я занимался политпросветом, да и одно ее появление за моей спиной, предрешило мнение классной о кандидатуре пропагандиста в первом «Б». И тогда и сейчас я говорил одно и то же, обстоятельно, твердо защищая свою — и нашей партии и правительства — позицию. Мне верили, со мной соглашались даже самые боязливые и недоверчивые. Но сейчас у меня по спине прошелся неприятный холодок, вот только нынче не хватало устраивать политпросвещение, — как будто на нашем предприятии перед собраниями, когда сперва рассматривалась политическая обстановка на юге, а потом председатель исполкома плавно переходил к делам собственно фабрики и сообщал о процентовке, подрядах, амортизации и утруске. Не то, чтоб меня это коробило, но все же я считал свое дело важным достаточно, чтоб не стать вводной частью к общему заседанию.

— Не дойдет, если не верите на слово, вспомните о ядерном оружии, которым мы располагаем, в отличие от юга, — уверенно сообщил я, ровно тем же голосом, каким говорил об этом перед рабочими. И поймав себя на подобном, тут же сбавил тембр, заговорив чуть тише. — Точно не дойдет. И дело не в том, что наш вал Освобождения, построенный правителем, способен остановить любую орду а залпами дальнобойных орудий сравнять столицу южан с землей. И не в том, что южане разлимонились и стали бояться больших жертв и особенно лишений. Дело в другом, ни одна из их партий, сколько б ни говорила об «освобождении» севера от коммунизма, никогда не отважится начать кампанию. Разве что в прессе.

— Вы думаете? — как-то не очень уверенно произнесла женщина.

— Сами посудите. Ну, вдруг случится невозможное, и юг нас захватит. Нас шестьдесят миллионов человек. Всех надо кормить, обувать, одевать, обучать. У нас другие технологии, другая жизнь, все другое, даже держать нас в стойле и то для них будет стоить миллиарды в день. Никто не это не пойдет. Ни чтоб использовать в качестве самой низкой рабсилы, ни чтоб попытаться переобучить и встроить в их мир, как это пропагандируют леваки. Мы стали настолько разными, что всякая попытка сближения…

— Я думала, вы другое скажете, — пробормотала она, спешно отходя. Я резко замолчал, спохватился, сообразив, что за глупость морожу. Ведь я выдал то, что давно держал в мыслях, попробовав на первой встречной свою тираду, но нашел для этого максимально неудачный момент времени и места. Места встречи. Как будто специально разбередил рану.

Пошел, нашел эту женщину и все же объяснился.

— Но мы не настолько разные? — уточнила она, покусывая подрагивающие губы.

— Пятьдесят лет прошло, поколение сменилось, новое подходит. Да, мы разные, но у нас, именно у нас, есть еще шанс. Мы проще и нам проще принять их к себе, чем им взять нас на кормление. Их правители нас никогда не поймут, я не говорю о людях, да нам многие сочувствуют и внимают, но партии, вы же знаете, как на юге все далеко от простого народа. Какая там каста политиков из дворян и буржуазии, они же не допустят чужака…

Снова здоро́во. Меня понесло, говорил долго, раскладывая по полочкам, она внимала, хоть тут начав улыбаться. Кажется оттого только, что услышала знакомые фразы. Я понимал это, наверное, потому и не прерывался. Лишь потом, успокоив, откланялся, ушел в номер.

Меж тем, начали прибывать самолеты с половинками разъединенных семей с юга. Сквозь толстые стекла доносился едва слышный гул садящихся самолетов, мне сперва подумалось, сколько ж их согнали сюда, и ведь не жалко, потом я решил, что на двадцать минут лета от одного аэропорта до другого хватит и единственного большегрузного самолета. На юге таких много. И все равно — ведь не жалко же гонять, жечь топливо. А ведь у той половины страны нет месторождений нефти. В отличие от нас, юг всегда был провинциальным, крестьянским, это мы обладаем запасами и сокровищами, которые продаем, когда открыто, когда тишком, половине мира. И все равно нефти не хватает даже для керосина в страду. Для частых полетов легкомоторной авиации над колхозными полями, опрыскать, чтоб те не страдали от проклятой саранчи. Да для нужд селян и горожан. Пусть он стоит гроши, но его ведь днем с огнем не сыщешь. А южане закупают нефть с другой половины мира и, тем не менее, каждый второй у них владелец собственного авто. А ведь с давних пор юг отставал по всем характеристикам, кроме сельского хозяйства, главного источника доходов аристократии, поднявшейся поначалу именно там, а не на технологически процветающем севере, где рост городов, производств и отношений, привели к появлению пролетариата, который смог сорвать оковы, освободиться от пут и прогнать ненавистных поработителей.

А потом учиться возделывать неплодородную землю, перерабатывать все то, что при царях уходило на экспорт, строить новые отношения и жить в осажденной крепости — уже больше пятидесяти лет. Это южанам помогали все, кому не лень. Ведущие капстраны, сумевшие отстоять часть территории страны, теперь делили ее, как хотели, а транснациональные корпорации заставляли людей работать на износ или больше, а когда они кончались или пытались возмущаться, просто брали штрейкбрехеров. Быстро росли города, множились предприятия, аграрный юг очень стал высокотехнологичной страной, чью продукцию скупали на корню в самых развитых государствах. Еще бы, ведь она столь дешева.

— Вы так у окна и сидите. Волнуетесь? — спросил вошедший мужчина. Я кивнул, затем пожал плечами.

— Нет, не очень. Много мыслей в голове.

— О предстоящем? Да, я вас понимаю.

— Не только. Я как-то с нашей компаньонкой по столу нехорошо обошелся.

— А вы о войне? Забудьте, не знаю, откуда она приехала, из глухой деревни, как будто, но странно такие вопросы задавать сейчас. Вроде бы напряженность спала, да и…

— Выборы на юге, вот она и волнуется. А я, зря я ей так в лоб.

Мужчина помялся.

— Вы неправы. Вернее, я хотел сказать, что неправы, когда говорили о нас в таком ключе. Простите, что так, но как будто изверились.

— Нет, не изверился, — резко ответил я. Мужчина попытался возразить, мол, это только его предположения, но я не слушал, я говорил сам с собой. — Я по-прежнему не сомневаюсь в торжестве социализма, больше того, я вижу, что грядет день, и, как верно заметил наш председатель, капстраны сами сожрут себя. Мне кажется, могильщики этой системы уже правят — безумно, безграмотно, подталкивая и себя, и государства в небытие.

— Вот сейчас? — удивился мой собеседник.

— Именно. Не знаю, сколько процесс развала такой мощной и стойкой системы продлится, но ее конец неизбежен, тут я не сомневаюсь. Останутся только те, кто думает о народе, кто верит в светлое будущее, кто…

— То есть, мы.

— Не перебивайте. Социализм придет всюду, рано или поздно. Не знаю, доживем ли мы, сейчас мы наблюдаем лишь зарницы этого зарева, да и то неясные, — наверное, плохо сказал, но я говорил, глотая даже не слова, фразы, спеша объяснить свое видение. Не собеседнику, себе. А потому будто изрекал наброски будущей речи. — Дело в другом, я боюсь, что наша страна может не дожить до этого удивительного дня. Может всякое приключиться в последующие годы. Больше всего боюсь, что мы останемся одни. Сами посудите, после развала социализма, когда народы всего мира перестали надеяться, наверное, изверились и устремились в общество потребления и сиюминутных благ, — сколько тогда государств осталось, лидеры которых не прогнулись под натиском охватившего мир безумия? Всего ничего, на пальцах руки пьяного фрезеровщика пересчитать, — мужчина хмыкнул шутке, но сдержался, ничего не сказав. — Именно что. А теперь почитайте доктрину развития нашего соседа, да что я, вот она, на полке стоит, вместе с учениями классиков. Что они прогнозируют в будущие пятилетки? Волосы шевелятся от прочтения. Развитие крупных корпораций с зарубежным капиталом, разгосударствление предприятий, частную собственность на землю и индивидуальную трудовую деятельность для всех.

Я перевел дыхание. Мужчина смотрел, не отрываясь, наконец, произнес одну только фразу:

— Я не представлял даже.

— Хотя там и были. А они давно предают и себя и нас, они… — снова закашлялся. — Если мы останемся одни, вернее, когда, мы не выдержим.

— Но почему?

— Да все просто. Блага и нас сожрут. Желания сиюминутные, страх перед завтрашним днем, неверие и страх. Как на юге. Мы же все время на них смотрим, мы всему у них набираемся, нет, не говорите, что не так. Посмотрите на себя. Уж простите за эти слова, но ведь вам этот костюм очень нравится, — он кивнул. — Настоящий хлопок, наверное.

— Вискоза, сто процентов.

— Неважно. У нас нет ни хлопка, ни льна, а вся вискоза идет, видимо, на экспорт. Ни разу не видел в продаже таких товаров. Хотя какая продажа, сейчас даже куска тряпки не купить.

— Так временные трудности…

— Они у нас постоянно, как соцлагерь рухнул, так и живем. Мы при них все время живем, а вот когда становится совсем туго, партия называет это трудностями. У нас огромные богатства, а мы их тратим на экспорт.

— Так блокада же.

— Мы не умеем их перерабатывать. Да что говорить, мы даже автомобили и те закупаем у соседа. То ли сказать о тряпках или еде. Можно сказать, не научились выращивать, но с другой стороны, мы же индустриальный север, мы сами раньше — до революции — были технологически развитым регионом, много чего производили, ничего не покупая. Забыли? А сейчас даже обычная вещица, вот этот хорошо пошитый костюм вызывает в вас удивительные, непривычные чувства комфорта. У нас так не делают. Не умеют. Разучились.

— Ну знаете. Я на такие темы говорить не подписывался. Уж простите.

Он поднялся с места одним движением и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Я остался один, но мысли остановить не смог и в отсутствие собеседника продолжал излагать их — уже непосредственно к себе и обращаясь.

Прежде, до революции, мы производили товаров во множестве, те же автомобили, танки, пушки, тягачи, даже самолеты — все умели и все могли. А теперь только закупаем. Как будто железная руда, вольфрам, никель или еще что — внезапно кончилось. И жалуемся по привычке, что еще не научились как следует обрабатывать землю, все трудности происходят только и исключительно отсюда.

И это ложь. Наша революция вдохновила соцстраны, все соседи по лагерю, дальние и ближние почти сразу пришли нам на помощь. Я мыслил прежде о юге, но ведь и нам помогали не меньше, а может, и больше, чем ему. И к нам приезжали профессионалы любого дела, учить молодых революционеров тяготам строительства развитого социализма, разбираться в экономике, финансах, политике, да во всем. Налаживали производства, строили предприятия, восстанавливали гидроэлектростанции, а нет, это уже после войны, но неважно, все равно помогали сперва обустроить страну, а затем возродить ее из пепла ковровых бомбардировок. Больше того, приезжали не только специалисты, инженеры и техники, даже агрономы, даже трактористы и те ехали помогать. И ведь вроде учились, вроде ухватывали мысль, вроде воплощали ее в дело. А как все рухнуло, вдруг оказалось, что у нас нет ничего и никого. Что неправильно вышло? В чем ошибка? Где корень проблем?

Даже автобус, который довез нас до гостиницы, и тот построен неведомо когда нашим соседом. Даже гостиница и та… а у нас нет собственных самолетов, поездов, ракет, нет, ракеты у нас есть, ядерное оружие и… и вот эти трактаты на полках каждого номера каждого отеля или пансионата в стране. Точно вся древесина уходит на них, а не на костюмы.

Ведь прекрасная же идея, светлая, неоспоримая…. Так что же мы не можем жить с ней в ладу? Нас тянет в будущее, а руки жаждут заграбастать чужеземный костюмчик, будто в нем средоточие всех благ всего мира. Я остановился, сам не заметив, как кружу по маленькому номеру. Обидно, очень обидно. Особенно перед теми, кто приезжает сюда. Верно, подсознательно ощущая это, администрация выложила на полки туалетных столиков весь дефицит, накопленный под полой, поставила телевизоры и даже холодильники, — роскошь, многим, вот хоть нашей семье, пока еще недоступная. И туалетная бумага, вроде мелочь, но поди ее найди. А ведь сколько пионеры макулатуры сдают, сколько деревьев берегут в год — и не сосчитать. Книги на хорошей бумаги печатают…

Вздохнув, пошел мириться с соседом. А он будто и не слышал моих слов, произнес пару фраз о теплой погоде и предстоящем хорошем дне и, пожелав мне приятной ночи, лег в постель. Немного посидев возле окна, я последовал его примеру. Самолеты все прибывали, казалось, весь юг скоро окажется здесь.

Я принял снотворное, наутро проснулся с дурной головой, но свежим и выспавшимся. Мысли не тревожили, их напрочь прогнал барбитурат, я даже удивился ясности, внезапно воцарившейся в голове. Скорее пустоте, поселившейся там. Встал, умылся, побрился, и вспомнил о своих мыслях, лишь когда к нам пришла комендант и попросила приготовиться и собраться, а мне велела идти вниз, заполнить бумаги.

Вот тут я снова вздрогнул, обернулся, как-то беспомощно, к своему соседу, он улыбнулся и кивнул в ответ, и поплелся за представительной женщиной, ведшей меня в небольшую комнатку, в которой уже ожидали еще около дюжины новичков, а так же инструктор, последний раз повторивший все то, о чем я так хорошо помнил. Затем мы подписали бумаги, регламентирующие нашу встречу, и только после этого я снова начал думать о маме. Волнение прошибло стену, возвещенную снотворным, я заволновался, но принимать успокоительное сейчас не стал. Наконец, нас отпустили на завтрак.

Мужчина уже сидел за нашим столиком, а вот дамы отсутствовали, возможно, готовились. Мы поели перловки — я еще попытался извиниться за вчерашние слова, но он только рукой махнул: мало что бывает перед такой встречей. После чего, взяв на себя роль гида, повел в конференц-зал, находившийся в отдельном здании, недлинным наружным коридором, примыкавшим к крылу гостиницы.

Больше всего помещение походило на ангар, откуда на время встречи эвакуировали технику. Гигантский приземистый ангар, в котором сейчас находилось множество столиков метра на полтора-два, отстоящих друг от друга. Некоторые были уже заняты, иные свободны. Я растерялся, нерешительно остановился у входа, поджидая инструктора, наконец, тот появился и начал рассаживать нас за обозначенные места, подписанные почему-то латиницей. На столе, застеленным простой, без рисунка, скатеркой, лежало блюдо с бутербродами со щучьей икрой, деликатесом, заменявшим в нашей стране икру черную, вазочка с протертой клюквой и горячий чайник с зеленым чаем, очевидно, с плантаций нашего соседа. Посмотрев на эти скромные дары, я почему-то прикусил губы и отвел глаза от мужчины, лишь кивнул ему, видя как он пробирается к своему месту, так же обозначенному чужой письменностью. Я изучал в школе английский, как многие, верно. Но никогда нам не казалось это странным. Ведь, школьники проходят язык главного врага отчизны, воевавшего на стороне юга в гражданскую и сейчас не оставлявшего козней против нас, больше того, именно его стараниями вот уже полвека длится и длится бесконечная блокада республики…

Я одернул себя, вдруг подумав, а все же воспитание бабушки пустило во мне корни настолько глубоко, что я уже начинаю подсознательно размышлять о чем-то пропагандистском, лишь бы успокоиться и снова перестать размышлять о том, что произойдет буквально через…

В эту секунду противоположная дверь конференц-зала открылась, я обернулся. В нее начали входить гости, прилетавшие самолетами, обычно классовые враги, но сейчас родные и близкие здесь собравшихся. Дверь находилась невдалеке от того места, где меня посадили, все входившие оказывались хорошо мне видны. Пристально вглядывался в каждую входившую, искал, но не выискивал. Комок в горле подкатил и никак не желал отступать.

Прежде я не видел иностранцев вовсе, даже в поездках в столицу не доводилось с ними встречаться. Что неудивительно — ведь каждого из них сопровождали спецслужбы, не давая отклониться от заранее проложенного маршрута. Вот мы и не пересекались в своих отмеченных в блокнотах путях. Чужеземцев я видел разве что по телевизору, в фильмах из-за рубежа или в хронике об очередных интригах и кознях южан. Лишь сейчас, став стариком почти шестидесяти лет, узрел. И поразился. Наверное, находись они в другой комнате, выпучил бы глаза и разглядывал безо всякого стеснения. Совершенно другие, чужие, чуждые люди, разительно не похожие на нас ни в манере одеваться, ни говорить, ни общаться, ни… ни в чем. Они шумной толпой втянулись внутрь громадного помещения, громко разговаривая, указывая пальцами, на столики, на людей, — такое поведение прежде даже у них считалось верхом неприличия. Немолодые люди, они одевались как пацаны и пацанки, и вели себя ровно так же: шумно, несдержанно. Быстро заполняли зал, отчего тот загудел, ровно пчелиный улей. А затем стали доставать из карманов странные пластинки, которые, — я читал о таких в прессе, — являются для них средоточием потребительской жизни — мобильные телефоны, способные записывать видео, снимать фото, соединяться друг с другом, отправляя сообщения, документы, рисунки, и да, еще и звонить, говорят, по всему миру. Вот эти самые плоские коробочки, через которые они оглядывали зал, верно, выискивая своих или просто фотографируя собравшихся, а порой и самих себя, — что выглядело довольно странно.

Следом вошли телевизионщики с юга, с небольшими камерами и волосатыми микрофонами на длинных шестах, хорошо хоть они пока остались в стороне, поджидая, пока собравшиеся не найдут друг друга в воцарившейся сутолоке. И тогда уже отлепятся от стен, которые сейчас подперли, и пойдут что-то выспрашивать, бесцеремонно вторгаясь в интимные беседы разлученных войной и границей родственников. Жаль, их не догадались отгородить друг от друга хотя бы невысокими жалюзи, ведь знали же, как все это будет происходить.

Я почувствовал на себе пронзительный взгляд, поднял глаза, невольно опущенные, когда стишком уж настойчиво заглядывался за соседний столик, где воссоединившаяся семья о чем-то общалась, активно жестикулируя, при этом, северяне старательно принимали манеру соседей говорить и обезьянничали. Это выглядело со стороны настолько неловко, несуразно даже, что я невольно отвел взгляд. И тут ощутил… вскочил, едва не уронив стул. Сердце заколотилось неистово, буря мыслей пронеслась и тотчас опала, оседая на дно разума.

Она не изменилась. Вернее, осталась удивительно похожей на ту, двадцатилетнюю, с потрепанной фотокарточки. Постарела, но выглядела при этом удивительно молодо, казалось, я встречаюсь не с мамой, а с сестрой. Короткие волосы, седина в которых закрашена нежно розовым цветом; странным образом этот оттенок ей шел. Белоснежное лицо с редкими бороздками морщин, собравшихся у краешков глаз и возле ушей. Темные пронзительные глаза, не потерявшие глубины. Высокий лоб, на который небрежно скругляется розоватый завиток волос. Строгий брючный костюм блекло-синего цвета с металлической искрой, белая в полоску сорочка с бурой янтарной брошью.

Я сделал неловкий шаг вперед, не отводя взгляда. Вдруг ощущая себя давно потерявшимся ребенком, которому все прошедшие годы, всю жизнь не хватало, быть может, именно того, что принесла с собой эта женщина, которую я никак не могу назвать ни по имени, ни по родству. Женщина с фотографии, бережно хранимой сперва отцом, затем мной, переходящей словно талисман, из рук в руки, с негасимой надеждой на встречу, состоявшуюся лишь спустя пятьдесят лет после начала разлуки. Встречу, так давно ожидаемую, так лелеемую, что о ней нельзя было поминать даже среди самых близких. Невообразимо безнадежную прежде, почти невозможную даже сейчас — и все же случившуюся. В которую и сейчас все еще так трудно поверить.

Я смотрел на нее, она на меня, мы молчали, счастье, нас никто не трогал, не обращал внимания, даже инструкторы, осторожно проходящие мимо столиков и посматривавшие больше за журналистской братией, нежели за встречающимися. Наконец, она молча протянула руку, я коснулся ее, а затем прижал к сердцу. Мама молча обняла меня, мысли снова улетучились, туда им и дорога. Не хотелось ни о чем думать, ничего вспоминать. Все промелькнуло и исчезло, остались только мы и стол, за который мы сели, сдвинув стулья, глядя друг другу в глаза, стараясь не отрывать взгляда, и все это — по-прежнему молча. Точно боясь случайным словом нарушить первые мгновения встречи.

Она вздохнула с видимым облегчением, придвинула поближе стул, меня снова обдал теплый летний аромат ее духов. Тоже странно, что в таком возрасте… но я уже не рассуждал о всех странностях увиденного. В женщине, сидевшей подле меня все казалось невозможно далеким, непонятным, но сама она по-прежнему оставалась той, которую изображала карточка, к которой я мысленно стремился все эти годы, задавая самые разные вопросы и ища подходящие ответы к ним.

Наконец, их время пришло. Сколько раз я пытался выстроить фразу, с которой бы начал наш разговор, ни единожды мне этого не удавалось. Как выяснилось, и хорошо. Я могу просто молчать и смотреть на нее. Разве что…

Мне, наконец, пришла в голову фраза, та самая, которую, подсознательно, я давно хотел произнести, но все никак не мог облечь в слова:

— Как ты там?

Она снова улыбнулась, открыла сумочку и достала толстый конверт с множеством фотографий.